Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

22

Солнце палило немилосердно. Поля по берегам Лыонга кое-где уже зажелтели. Местами рис поднялся на редкость высокий, ярко-зеленый. Люди обходили эти странно яркие участки. Они догадывались, что высокий рис растет на трупах, которые, по-видимому, продолжают разлагаться.

С каждым днем зерна риса наливались соком. Взрослые и дети словно тени бродили среди полей, с жадным нетерпением разглядывая созревающие колосья. Случалось, кто-нибудь падал от слабости, уткнувшись лицом в землю, да так и оставался лежать на поле.

Пришло время, и в поле появились жнецы, их было совсем немного, на огромном поле. Жнецы устало взмахивали серпами, срезая тощие колосья, не слышно было ни смеха, ни песен, как обычно во время жатвы. Люди словно не решались разговаривать вслух. Неся тяжелые коромысла с рисом, они плелись, с трудом переставляя ноги, и часто останавливались, чтобы отдышаться.

Новый урожай вселял веру в жизнь, но, получив наконец первые пиалы с рисом, люди часто становились жертвой голода: съев несколько пиал, человек внезапно хватался за живот и валился замертво.

Постепенно жизнь возвращалась в умиравшие села. Над крышами домов, выглядывавшими из зарослей бамбука, утром и вечером поднимались струйки дыма. Казалось, тепло жизни вытесняет из проулков деревни страшный мертвящий холод, от дома к дому неслись голоса – это переговаривались соседи.

А солнце все так же палило. Через несколько дней поля стали совсем желтыми. Вот когда обезлюдели села! Все, от мала до велика, вышли на поля. Люди, собрав остатки сил, работали плечом к плечу, только так они могли вовремя управиться с жатвой. Не известно, что будет дальше, но на этот раз смерть, кажется, отступила.

На деньги, полученные от издателя, Хой купил десять килограммов риса, чтобы отвезти в деревню, но Ван уже не удалось спасти. Девочка была слишком истощена. С тех пор как он приехал, Хой не спускал дочку с рук, не расставался с ней ни на минуту. Тхао сидела рядом и несколько раз пыталась влить в рот девочке хоть ложечку рисового отвара, но желудок не принимал уже никакой пищи. Хой смотрел на это жалкое тельце – кожа да кости, на втянутый животик, вздрагивающий от конвульсий, и только усилием воли заставлял себя сдерживаться, понимая, что он должен бороться до конца. Хиен, высохшая, совсем крошечная, вертелась у двери, несмотря на то, что Хой гнал ее погулять с Нга. А Тхао, как только вернулся муж, вдруг почувствовала, что ее оставили силы. Пока Хоя не было, она крепилась, сгибаясь под тяжестью забот и лишений, боролась из последних сил, но теперь силы эти, видимо, иссякли. Она то бесцельно слонялась по комнате, то присаживалась рядом с мужем и, глотая слезы, подносила дочке дрожащей рукой пустую ложку. И вот глаза девочки закатились, ротик скривился, тело дернулось, словно от нестерпимой боли, и застыло. Из глаз Тхао брызнули слезы. Хой продолжал держать в руках безжизненное тельце. «Ван! Ван! Доченька моя!» – крикнула Тхао и упала на топчан.

Хой завернул тело дочери в покрывало. Жена лежала без движения, из-под сомкнутых век катились слезы. Потом она очнулась и громко зарыдала, упав ничком на тело Ван.

Всю ночь просидел Хой не смыкая глаз перед тускло горящей керосиновой лампой. Ночь была такая жаркая, душная, что казалось, померкло даже звездное небо.

Было уже за полночь, когда Тхао тихо окликнула его: «Иди отдохни немного». Но Хой продолжал молча сидеть на бамбуковой скамье. Тхао подошла и тихонько встала у него за спиной, положив руки на плечи мужа.

– Послушай, иди отдохни, ведь так и заболеть недолго…

– Присядь, – Хой тяжело вздохнул. – Конечно, я очень виноват и перед тобой и перед детьми.

– О чем ты говоришь?

– На этот раз я постараюсь помочь тебе, только не знаю, что смогу сделать!

– Рис, который ты привез, избавит детей от голода, а через несколько дней подоспеет и новый урожай. Единственное, о чем я тебя прошу, – останься с нами, не уезжай; когда ты с нами, у меня душа на месте, все же не так страшно. Ведь отца-то забрали!

Хой посмотрел на жену. При свете керосиновой лампы лицо ее казалось еще более осунувшимся. Он опустил голову. Острая жалость к ней, к детям и досада на самого себя пронзили его.

– Иди ложись! – напомнила Тхао. – Завтра у нас немало дел.

– …Послушай, Тхао… я ведь вступил во Вьетминь…

Тхао покорно вздохнула и вскинула на мужа усталые глаза.

– Я постоянно тревожилась за вас с Донгом, пока ты был в Ханое. Конечно, ты волен поступать так, как считаешь правильным. Только будь осторожен. Иначе я начну беспокоиться. Они все присматриваются, принюхиваются, подстерегают. Теперь староста присмирел, но достаточно одного неосторожного шага, и они тут же придерутся к случаю. Может быть, тебе побыть немного дома, а потом уехать в Ханой? Здесь ты в их власти, все может случиться.

– Нет уж, хватит на этот раз, останусь в своей деревне. Времена изменились, ничего они со мной не сделают!

В дни, когда на полях началась уборка весеннего урожая, до жителей сел на берегах Лыонга долетели слухи о восстании в военной зоне. Хой замечал, что даже самые робкие сейчас заговорили о событиях в Донгчиеу, Тилинь, на копях в Даокхе. Особенно много говорили об этом учащиеся, приехавшие на летние каникулы в деревню, и даже дети из семей представителей сельской власти не были исключением. Они привезли с собой массу новостей из Хайфона, Хайзыонга и других мест.

Как-то вечером к Хою пришел Лиен, сын сельского писаря, и сказал: «Папа приглашает вас зайти к нам». Лиену было лет девятнадцать, он учился в Хайфоне в частной школе. Хой удивился: до сих пор писарь не знался с их семьей, откуда вдруг такая обходительность? Что ж, решил он, схожу узнаю, в чем дело.

Писарь встретил гостя одетый в нарядное платье, с тюрбаном на голове. Он предложил Хою сесть, крикнул дочери, чтобы заварила чай, и стал расспрашивать, что нового слышно об отце, как здоровье детей, жены, и все не мог нахвалиться на «учительшу» – какая она хорошая хозяйка. Потом вдруг понизил голос и сказал доверительно:

– Вы, Хой, человек образованный, об этом нечего и говорить. Сейчас, когда народ гибнет от голода, даже бездушный камень не может остаться равнодушным к этому бедствию. Но мы люди невежественные и не знаем, что предпринять, как помочь беде. Сегодня я велел сыну пригласить вас в гости. Не подскажете ли вы, что полезного мы можем сделать для села…

– Простите, но вы переоцениваете мои скромные возможности.

– Не знаю, слышали ли вы о том, что получена бумага из уезда, где предписывается организовать здесь у нас отделение «Фронтовой молодежи» и «Служения молодежи на благо общества». Не представляю себе, что это такое.

– А, – Хой кивнул, – я читал об этом в газетах, указание поступило из Хюэ.

– Да, и я слышал, что министр по делам молодежи сам приезжал в столицу, чтобы ускорить это дело. Пришел приказ и от губернатора провинции, он торопит. Староста говорил со мной: «Мы, так сказать, сельская интеллигенция, надеемся только на вашу помощь»…

– Что я, у меня даже петуха связать не хватит сил, вы же знаете! – улыбнулся Хой. – Да и потом, я не дурак, одни будут есть устрицы, а другие убирать скорлупу! Господа министры, губернаторы провинций, все эти властители сидят себе там наверху, а мне здесь стоит пошевелиться, как Вьетминь заклеймит меня позором, назовут предателем, прояпонцем и всадят пулю. Останутся жена с детьми-сиротами! Разве вы не видите, что творится?

Писарь даже в лице изменился и нервно затеребил бородку. Хой поднялся. Хозяин проводил его до ворот и все умолял не отказать в любезности уделить ему время, зайти еще.

Дома Хой снова перебрал в памяти весь разговор с писарем и не мог удержаться от улыбки. Да, Тхао была права. Они, безусловно, что-то подозревают, но самих их мутит от страха.

Тхао хлопотала по хозяйству.

– Ты уже пришел? Послушай, странные у нас дела творятся!

– Что такое?

– Сегодня опять не хватает немного риса. Куда он мог деваться?

Тхао, расстроенная, подошла к мужу.

– Я заметила, каждый день у нас исчезает рис из того, что ты привез. Я уж подумала: может быть, ты ошибся, когда покупал. Сегодня я нарочно заметила, сколько было риса, а только что пошла брать, смотрю – действительно опять кто-то взял с чашку риса. Ну что за напасть! Неужели это Хиен, ведь, кроме нее, никто не входил к нам в дом!

– А ты не ошибаешься, может, напрасно подозреваешь девочку?

– Неужели она стала тащить из дома! Ведь сейчас каждое зерно на вес золота. А может, она тайком варит этот рис и ест украдкой. Задам-ка я ей хорошую трепку, будет знать!

– Ну что ты разошлась! Давай сначала спокойно расспросим ее обо всем. Я видел, как она только что вынесла Нга на улицу, по-моему, они пошли к тетушке Дьеу. Вот что, ты побудь дома, а я схожу узнаю, в чем дело.

Хой прошел в конец двора, за водоем, и там влез сквозь пролом в живой изгороди во двор к соседке. Только сейчас рассмотрел он, в каком запустении дом и как зарос сад тетушки Дьеу! Хою было известно, что вся семья соседей вымерла с голоду и осталась лишь маленькая девочка Нюан, но он представить себе не мог, во что превратился этот дом!

Высокая трава со всех сторон подступала к дому, он казался вымершим. Но вдруг Хой увидел струйку дыма, которая поднималась над крышей. Он осторожно пошел к дому…

Через щели в обветшалой стене он увидел нескольких ребят, которые сидели в кухне вокруг очага, составленного из трех камней. В котелке варилась рисовая похлебка. Ребята, кто едва прикрытый куском рваной парусины, кто совершенно голый, обросшие, лохматые, сидели молча, вдыхая аромат, несшийся от котелка. Хой узнал Нюан, которая не раз прибегала к ним то за мотыгой, то за ножом, то за ножницами. Хиен сидела на корточках спиной к нему и мешала длинной палочкой в котле, пробуя зерна, приставшие к палочке. Нга сидела рядом с ней.

– Скоро будет готово. Сегодня всем достанется по целой пиале!

Хой застыл. Кровь вдруг бросилась ему в лицо, стало стыдно за самого себя. В горле стоял горький ком, он чуть было не разрыдался. О небо! Дети!

Услышав шорох, ребята разом обернулись. Кто-то бросился наутек, выскочив сквозь пролом в стене. Хиен, увидев отца, застыла на месте, а Нга радостно залепетала:

– Папа, папа пришел!

– Что это вы здесь варите, похлебку? – с веселым видом спросил Хой и крикнул в сторону сада, куда скрылись беглецы: – А вы чего удрали? Идите есть.

Ребята, притаившиеся в саду, все еще не осмеливались вернуться.

– Пойдем, Хиен, мама зовет. Идем, Нга.

Хой подхватил младшую дочь на руки и вышел на улицу. Хиен немного успокоилась, но все-таки не решалась заговорить с отцом и молча плелась позади. Обернувшись, Хой увидел, что ребята уже окружили котел, а один стоит в дверях, провожая его взглядом.

Прежде всего нужно было срочно позаботиться обо всех оставшихся в живых сиротах! Хой собрал молодежь и поручил ей разыскать по деревне бездомных детей, собрать по домам немного рису, чтобы поддержать детей до нового урожая. Потом, когда урожай будет сжат, нужно поговорить с односельчанами: нельзя ли распределить ребят по семьям.

Одного этого дела хватило Хою на весь день. А потом они с Тхао и детьми, как и все остальные семьи в селе, занялись уборкой урожая. С зарей вставали они и, наскоро перекусив, надевали на голову нон, подсучивали штаны и шли на поле. До темноты жали, носили рис, помогали другим семьям – урожай убирали сообща. Хотя последние годы Хой провел за письменным столом, но в юности ему немало пришлось работать в поле, поэтому лишь первые дни у него ломило спину, а потом он втянулся и уже не отставал от других. Лицо его вскоре потемнело от загара, руки покрылись мозолями. Хой убедился, что он совсем не такой уж слабый, каким считал себя. Тхао оказалась гораздо слабее его, а многие односельчане просто едва держались на ногах, но работали что было сил, и Хой старался не отставать от них.

Когда пришла очередь убирать их участок, за него тоже взялись всем миром и потому управились в один день. Дон и Соан тоже пришли помочь. Соан помнила о том, как старый Зяо спас ее от смерти год назад, и, что бы ни понадобилось семье Хоя, она всегда была наготове. Соан очень исхудала, стала голенастой, как аист.

На следующий день Хой, Дон и Соан шагали под палящими лучами, таская по двору каменный каток – молотили рис. К вечеру жара спала. Они закончили работу, сходили к водоему умыться и сели вокруг подноса с рисом нового урожая – так всегда делалось прежде. Тхом раздала палочки, расставила тарелки с рисом, и, когда все уже поднесли рис ко рту, она вдруг отставила свою пиалу и отвернулась, утирая слезы. У Дон тоже заблестели глаза, за ней прослезилась Соан, заплакали Нюан и Хиен. У каждого из тех, кто сидел сейчас перед подносом, кого-нибудь унес голод в минувшем году.

Долго сидели они молча, пока наконец смогли снова взяться за палочки. Ели молча, никто не решался заговорить. В котле оставалась почти половина риса, а все уже отложили палочки.

Когда подали чай, Дон, вздохнув, обратилась к Хою:

– Вы ничего не слышали? Говорят, будто скоро снова будут собирать налоги.

Хой чуть не поперхнулся. Рука задрожала так, что он расплескал чай. Наконец он справился с собой.

– Какие налоги! Пусть только попробуют взять хоть зернышко, голову разобьем!

Через несколько дней, вечером, Соан пришла к Хою и вполголоса сообщила: пришел Кой из военной зоны, хочет встретиться с Хоем. Хой тут же ушел с Соан.

Когда они вошли в лачугу Коя на берегу реки, Хой увидел в ней двух человек, которые беседовали о чем-то, сидя рядом с очагом. Один из них поднялся и шагнул навстречу Хою. Это была женщина, тонкая, стройная. Хой вгляделся и вдруг узнал.

– Ты, Куен?

23

Начались июльские дожди. По берегам Лыонга вода быстро затопила наносные участки и поднялась до середины дамбы. Вокруг полузатопленных, разрушенных ферм моста кипели грязно-желтые водовороты.

Ты Гать тревожился, наблюдая, как с каждым днем прибывает вода. Вот уже лет пятьдесят он не помнит такого паводка. Как бы не дошло до наводнения!

До чего злой этот бог! Не успели забыть голод, как он уже грозит наводнением! И за что только он мучает несчастных людей!.. Часто сидел теперь вот так старый Ты Гать один в своей покосившейся чайной, и горькие мысли одолевали его.

Соседи решили, что старик повредился разумом, недалек, видно, тот день, когда придется им сидеть на его поминках. И все жалели старика Ты Гатя, у которого, как говорится, ни детей ни плетей. Жил у него когда-то мальчонка, да тоже ушел, забежит иногда, пробудет день-два и снова исчезает.

Старик чувствовал, что если сейчас захворает, то ему, пожалуй, уже не встать. И то сказать, достаточно пожил на белом свете. А последние месяцы были страшные, люди мерли как мухи, сколько молодых погибло! Жизнь человеческая сейчас что пузырь на воде! Он-то свое отжил… Уж если кому помирать, так это ему, а не тем молодым, которым бы еще жить да жить! Одно хотелось ему еще увидеть собственными глазами. В чайной посетители только и говорили о Вьетмине. Может быть, на этот раз и в самом деле что-то изменится! Очень хотелось старику увидеть, что это за Вьетминь такой, а потом можно спокойно сложить на груди руки и помирать.

Прошло уже немало времени с тех пор, как прилетали самолеты, были они необычные, с двойным корпусом, покружились, прошлись на небольшой высоте вдоль берега, выпустили несколько очередей по барже и ушли в сторону Бакзянга.

Никто так и не узнал, в чем было дело, но японцы вдруг зачастили сюда. Из Хайфона приезжали длинные составы, вагоны отцепляли на полустанке, а через несколько дней переправляли грузы на другой берег. Ты Гать считал, что это было оружие, боеприпасы и рис для японских солдат на севере.

Дней десять Ка пропадал, но вот он вновь появился в лачуге Ты Гатя. Так уж повелось: как только приходил состав и нужны были носильщики, Ка объявлялся непременно. Впрочем, не только он один. Как начался голод, у моста постоянно торчало десятка два-три таких же огольцов. Им было от десяти до четырнадцати, все оборванные, лохматые, отчаянные. Жили они без отца, без матери и сами добывали себе пропитание: переправляли через реку багаж, цеплялись за грузовики и подводы, выпрашивая что-нибудь поесть, а главное – таскали все, что можно, из вагонов, пока они стояли на путях в ожидании разгрузки. Как-то японские часовые поймали мальчишку, таскавшего рис, вымазали дегтем, привязали к столбу и оставили на солнце, и тот умер. Но через несколько дней голодная ватага снова появилась у моста.

Были у Ка двое дружков, с которыми он не расставался. В карманах все трое носили ценнейший инструмент – остро отточенную железку, которой можно легко разрезать мешок с рисом.

И на этот раз они пришли к старому Ты Гатю втроем. У Ка на боку болталась солдатская сумка. Еще с порога он крикнул, широко улыбаясь:

– Вари, дедушка, рис!

– Где это вы так долго пропадали? Я уж заждался вас.

– А мы ходили к самой горе До!

Ка высыпал из сумки в корзину килограмма два рису и протянул Ты Гатю.

– Мы там пробыли, дедушка, несколько дней и все время были сыты. Там всюду, куда ни пойди, – комитеты. Они захватили рис на японской барже.

Потом все трое убежали на станцию. Старик знал: пошли разведать, что за состав там стоит.

Как только сварился рис, мальчишки снова явились, с них ручьями бежала вода.

– Искупались… Хорошо, прохладно!

Мальчишки уселись за поднос и стали быстро орудовать палочками, обсуждая результаты своей «разведки».

– Точно говорю, два вагона с рисом.

– Два вагона! В том вагоне, возле которого часовой, ни хрена нет!

– Увидишь!

– Вы смотрите, ребята. Они теперь стали строго охранять составы – не то что раньше.

Фук, самый младший из ребят, не переставая жевать, достал спичечный коробок и, приложив его к уху, слушал.

– Еще жив? – спросил Ка.

– Жив.

Ка вдруг выхватил коробок, поднес к уху и, улыбаясь, предложил:

– Давай я его выпущу.

– Как это «выпущу»! Это мой жук!

Фук отобрал коробок, сунул в карман и только тогда успокоился.

– Да! – спохватился вдруг Хон. – Мне же нужно выпустить погулять мою черепаху.

Он вынул из кармана маленькую, в половину ладони, черепаху и положил ее на землю. Она вначале лежала без движения, потом осторожно высунула лапки, голову и медленно двинулась в путь.

– Ты сказал как-то о японской барже с рисом. Расскажи-ка подробней, в чем там дело.

– А, это около причала Кот, там три японца везли на барже рис, наши гребцы предупредили крестьян, и те ждали баржу на берегу, недалеко от мели. Ну вот, когда баржа проходила это место, гребцы и посадили ее на мель. Потом попрыгали в воду якобы для того, чтобы стащить баржу с мели. Японцы тоже попрыгали. Тогда гребцы, что остались на барже, шестами перебили японцев, тут подоспели еще люди и стали таскать мешки на берег. Всю ночь таскали. Мы тоже помогали, за это нас накормили вволю и с собой еще рису дали.

После ужина Ты Гать отправился мыть посуду, а ребята все болтали и смеялись. Когда старик возвратился, они уже спали.

Часа в три ночи Ты Гать открыл глаза и огляделся. В комнате никого не было. Обеспокоенный, старик никак не мог уснуть.

Ночь глухая, тихая, слышался только скрип сверчков в углу дома.

Вдруг Ты Гать вздрогнул. Где-то на станции послышался громкий окрик, потом выстрел. Старик затаил дыхание, прислушался, но снова уже не было слышно ни звука, одни сверчки.

Прошло немало времени, прежде чем за стеной послышался легкий шорох.

– Это вы, ребята?

Ответа не последовало, но старик знал, что это они. Он подошел к очагу и принялся раздувать угли, чтобы разжечь огонь.

– Не надо, дедушка! – услышал он шепот Ка. – А то они увидят и найдут нас.

– Как ребята, все целы?

– Уй, я видел – как вспыхнет, как грохнет! Но это он наугад палил. Разве в такой темноте что-нибудь увидишь! Спрячь, дедушка, сумку с рисом.

Ребята еще долго не могли угомониться, а потом вдруг сразу притихли и, обнявшись, засопели на полу.

Солнце уже давно взошло, а ребята все еще сладко спали в лачуге Ты Гатя. Старик приготовил рис, заварил чай, дожидаясь, когда они проснутся. Снаружи послышались шаги. Ты Гать выглянул и увидел японского солдата с винтовкой, на которой поблескивал острый штык.

Остановившись на пороге, солдат строго обвел взглядом лачугу, было непонятно, какие мысли витают сейчас в этой голове под стальной каской, надвинутой по самые брови. Старик спокойно сидел у очага. Он уже собрался что-нибудь сказать, чтобы хоть как-то нарушить молчание, но вдруг солдат шагнул в комнату, подошел и ногой стал расталкивать спящих ребят. Потом быстро наклонился и схватил за ворот Фука.

Ребята вскочили. Ка и Хон, проворные, словно белки, бросились в дверь, а Фук извивался в руках японца, пытаясь высвободиться. Не выпуская ворота рубашки, солдат грубо поволок Фука из дома.

– Дедушка-а-а!

Вдруг мальчишка извернулся и вцепился зубами в руку японца. Тот взвыл и отдернул руку. Мальчишка бросился бежать. Солдат, красный от злости, вскинул винтовку.

Грянул выстрел и одновременно с ним на голову солдата обрушилось тяжелое коромысло, обрушилось с такой силой, что разлетелось надвое. Все произошло настолько быстро, что сам Ты Гать не мог понять, каким образом он оказался подле солдата. Солдат, пошатнувшись, обернулся. Старик в гневе был страшен. Он швырнул в лицо японцу обломок коромысла, выхватил из его рук винтовку и в исступлении стал колоть штыком в маячившую перед ним фигуру в желто-зеленой форме.

Японец дико закричал и свалился на землю тут же перед входом, но бешеная злоба, казалось, помутила разум старика, и он продолжал наносить удар за ударом по извивающемуся телу, словно не замечая багровых струй, хлеставших во все стороны. Наконец солдат издал последний сдавленный крик, дернулся и замер в луже крови. Ты Гать остановился, тяжело дыша, чувствуя, как спадает пелена ярости. Он отбросил винтовку и пошел было искать мальчонку. Но тот уже скрылся из виду.

От старого кирпичного здания станции торопливо бежали японские солдаты. Старик Ты Гать неподвижно застыл, глядя, как они приближаются, вот он уже различает испуганные злые лица. Когда они наставили на него штыки, он, не сводя с них глаз, молча рванул на груди рубашку. Солдаты на секунду застыли, потом один из них что-то крикнул, раздались выстрелы, и старик без единого звука как подкошенный упал на землю к подножию зеленой терминалии.