Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

5

В тот день, когда японцы начали уничтожать посевы в селе Гань, Кой работал у предводительницы Шоан. Он поднялся, как обычно, затемно, когда село еще не проснулось, надел свой потрепанный нон, перебросил через плечо накидку из пальмовых листьев и отправился к хозяйке за бороной и буйволом. Еще до рассвета он был в поле. Делянки, которые он должен был сегодня обработать, три дня назад залили водой, их сразу не пробороновали, и земля подсохла, образовав сверху тонкую корочку, под которой стояла холодная жижа. Он шагал по колено в этой жиже, изредка покрикивая на буйвола: «Ват, ват! Вао! Ват, ват!» Борона шла неровно, прыгала, ломая верхний слой, и у Коя скоро занемела рука. К тому же он весь окоченел. Буйвол тянул плуг, низко опустив голову, шумно вздыхая и поматывая крутыми рогами. От ледяного ветра шерсть на нем вздыбилась. Кой тоже чувствовал, как пронизывают его насквозь холодные, обжигающие порывы. Старая пальмовая накидка прикрывала только один бок, поэтому каждый раз, поворачивая буйвола, Кой перевешивал накидку на другое плечо. На его беду буйвол попался упрямый. То он вдруг сворачивал и брел поперек поля, то, злобно опустив рога, останавливался, переминался с ноги на ногу и вертел хвостом, обдавая Коя грязью. Несколько раз Кой, свернув негнущимися от холода пальцами цигарку, садился передохнуть на краю поля, не спуская глаз с буйвола и покрикивая на него. Если эта упрямая скотина шарахнется в сторону и сломает борону, Кою за месяц ее не отработать!

Пришла дочь хозяйки и принесла ему обед. Она рассказала о том, как японцы отбирали участки на берегу реки, и, хотя своей земли у Коя не было, услышав об этой беде, он так расстроился, что кусок не лез ему в горло. Обидно было, что он совершенно бессилен чем-либо помочь односельчанам. Даже если бы он и выступил с протестом, его бы никто не поддержал. Кой вспомнил, как Ле сказал когда-то: «Дойдет до того, что люди будут умирать с голоду, потому что у них отнимут даже то немногое, что у них есть».

Где теперь Ле? Обещал в конце месяца зайти, дать поручение, но вот до сих пор его все нет. На Коя можно положиться, он сделает все, что ему поручат. Плохо только, что он неграмотный, темный, как бы от этого не пострадало дело… Когда же наконец наступят светлые времена? Ждать больше нет сил – народу грозит голод.

Спустились сумерки. Терзаемый мрачными мыслями, Кой сидел у тлеющего очага в своей холодной соломенной хижине. В артели все считали его веселым балагуром и не подозревали, какая тоска порою одолевала его. После смерти отца ему жилось особенно сиротливо, все чаще его охватывало полное безразличие ко всему, ни встречаться с кем-либо, ни разговаривать не хотелось. Вот и сегодня весь вечер он просидел в горьком раздумье у догорающего очага.

А в последние дни его терзало отчаяние: Тхом насильно выдают замуж, а он ничем не может ей помочь. Ее отец, видно, совсем спятил! Люди уже несколько раз сватали Тхом, но под тем или иным предлогом ей удавалось отказаться от предложений. А сейчас отец и слышать ничего не хочет, решил во что бы то ни стало выдать девушку замуж. И за кого! За сборщика налогов, который ей в отцы годится! У этого сборщика уже собственная дочь замужем, а он все еще не может успокоиться – сына, видите ли, ему надо! Приставал сначала к Куен, но та его отшила, вот он на Тхом и переключился. Конечно, отцу Тхом, который всю жизнь арендовал землю у Шана, нелегко живется, вот он и решил пристроить дочь, чтобы вырастить остальных. А ведь он любил Тхом, да и как ее не любить: работящая, послушная, после смерти матери девушка вела все хозяйство в доме, но старик был жаден до денег и, сколько ни уговаривала, ни умоляла его Тхом, он был непреклонен. Кой попросил вмешаться Тэо – дядю Тхом со стороны матери. Дядюшка Тэо немало поездил, немало повидал на своем веку, он отлично знал сборщика налогов и ненавидел его, как никто другой. Но племянницу он любил и согласился поговорить с ее отцом. Вначале беседа между бородатыми шуринами протекала спокойно и уважительно, но скоро оба заговорили на повышенных тонах, в конце концов старый Тэо не выдержал, вскочил, грохнул оземь пиалу, так что та разлетелась вдребезги. «Если отдашь дочь за этого старого кобеля, ноги моей не будет в твоем доме, – пригрозил он. – А не сдержу слово – пусть моя жизнь разлетится, как эта пиала!» Однако отец Тхом поставил на своем и, пользуясь родительским правом, дал согласие сборщику налогов. Родные жениха уже и бетель приносили, и коснулись рукой ворот невесты. Назначили день смотрин, договорились, что после объявления миру и властям тут же сыграют свадьбу. Сборщик пронюхал, что кто-то хочет расстроить его счастье, и торопил со свадьбой.

Кой подумал: не известно, сможет ли сегодня Тхом вырваться к нему? Несколько дней назад обещала забежать и до сих пор все не идет. Каждый вечер он ждет ее. Ну что это за проклятая жизнь! Такую славную девушку выдают за этого поганого старикашку! Пусть будут прокляты их предки! Будь проклято и это село Гань, где загублено столько людей! Все, хватит! Он уйдет отсюда, и на этот раз навсегда! Без всякого сожаления покинет он эти места. Уж лучше сложить голову на чужбине, чем мучиться так в родном селе!

Кой прислушался и различил чьи-то торопливые шаги. Он отодвинул дверь и вышел во двор. В непроглядной тьме моросил дождь.

– Это ты, Кой? – раздался рядом шепот Тхом. – В доме никого?

Тхом вошла в хижину и, оглядевшись, так же тихо попросила:

– Прикрой дверь. Ну и темень! Едва добралась. Когда с дамбы спускалась, упала, чуть ногу не вывихнула.

– Да ты вся промокла!

Кой подбросил в очаг бамбуковых щепок.

– Достается тебе от отца?

Тхом улыбнулась:

– Вернусь – опять задаст мне трепку. Ты бы хоть поговорил с ним, он же меня до смерти забьет!

– Ну, что ты болтаешь! От твоих шуток мороз по коже подирает!

– А я не шучу. Вот, смотри!

Тхом сняла косынку, которая закрывала лоб и щеки, и Кой вздрогнул: через всю щеку тянулся багровый кровоподтек.

– Ну что, красивая? – Тхом попыталась улыбнуться. – Он решил меня к столбу привязать, я не противилась, ну, думаю, пусть старик потешится, вспомнит, как в детстве меня учил. А он вдруг как начнет дубасить бамбуковой палкой. А сам все допытывается: «Кого любишь, с кем спала?» – Тхом бросила взгляд на Коя, и лицо ее залил румянец, но тут же она погрустнела и отвернулась.

– Зато сегодня утром задала я жару свахе! – В глазах девушки сверкнул недобрый огонек. – Сидит, все о свадьбе толкует. А я подала ей кой[12]12
  Специальная медная миска для бетеля.


[Закрыть] с бетелем да и говорю: «Вот что, матушка, передайте-ка вашему жениху, пусть не тратится на свадебные наряды, я все равно за него не выйду!»

Кой улыбнулся, хотя на самом деле ему было совсем не весело.

– Теперь понятно, почему старик бесится!

– Что тебе понятно? Все вы одинаковы! Ну а мне что прикажешь делать? Да они все проглотят, лишь бы меня заполучить. Сегодня отец грозился: если не соглашусь, он меня обреет, вымажет голову известью и голую протащит на веревке через весь рынок! Помнишь, как Дэ водили? На двенадцатое назначили свадьбу, десятого смотрины, а двенадцатого меня уведут к мужу…

Тхом отвернулась, уткнулась в локоть и зарыдала. Кой мрачно насупился. Он вспомнил, как водили по селу несчастную Дэ. Да, эти звери способны на все! Ему было тогда лет шестнадцать, но он до сих пор не может забыть эту картину: по улице из конца в конец вели голую, вымазанную известью беременную девушку. А через несколько дней она утопилась. Отец даже но захотел принять тело дочери, когда люди принесли его, прогнал всех.

Вытерев слезы, Тхом подняла на Коя глаза, в которых сверкала решимость отчаяния.

– Теперь один выход – спрятаться куда-нибудь! Уведи меня, уведи куда угодно, сейчас же! Если я сегодня вернусь домой, то уже больше никогда не приду к тебе. Я готова бросить все, оставить отца, сестер и уйти с тобой! – Подступившие рыдания мешали ей говорить, но Тхом совладала с собой: – А если не так, то лучше умереть! Пусть я буду твоей незаконной женой, не нужно мне никакой свадьбы, только ты потом не упрекай, не мучай меня! Если будет ребенок, вернемся к отцу, может, одумается, простит… Ну, что ты молчишь?!

В голосе Тхом зазвенели гневные нотки, каких Кой никогда прежде не слышал. О небо! Да разве мог бы он желать для себя жену лучше! Но как сказать Тхом, что он не знает, куда им бежать, где найти пристанище. Да и удастся ли уйти незамеченными?

– Ну что? – с обидой спросила Тхом. – Неужели ты боишься? А может, я тебе просто надоела? Или не можешь забыть свою Куэ? Ладно, тогда я знаю, что мне делать!

Тхом выбежала из хижины.

– Тхом! – Кой схватил ее нон и бросился за девушкой.

Он бежал в непроглядной тьме, слыша только, как шорох кустов быстро удаляется, видимо, Тхом бежит к реке. Мелкий дождь бил ему в лицо. От внезапной догадки он похолодел. «Тхом! Тхом!» – в испуге закричал Кой и стремглав помчался к реке.

Вот и берег, но Тхом нигде не видно. Кой стал шарить в зарослях тростника, не переставая звать девушку. И тут он услышал приглушенные рыдания. Тхом лежала на песке у самой кромки воды. Кой помог ей подняться, и они вместе вернулись в хижину.

Они долго сидели у очага, не зная, о чем говорить. Тхом внезапно снова разрыдалась.

– Ты должна все хорошенько обдумать, – нерешительно начал Кой. – Со мной тебе будет очень трудно. Это не то что дома, где у тебя есть и крыша над головой, и отец, и сестры рядом. Ты серьезно решила уйти со мной?

Тхом подняла на Коя заплаканные глаза, не понимая, о чем он говорит, но, когда до нее дошел смысл его слов, она тяжело вздохнула и отвернулась:

– Ладно, я пойду. Скоро меня увезут, и мы с тобой больше никогда не увидимся!

Кой сжал ее руку.

– Подожди! Если ты все обдумала и окончательно решила уйти со мной, я отведу тебя к старому Зяну, на причал Гом, попрошу приютить на несколько дней, а сам побуду здесь, посмотрю, что они придумают. В крайнем случае махнем с тобой в угольный район, будем там работать, проживем как-нибудь. Ну как, согласна? Если согласна, возвращайся домой, а я схожу в Гом, договорюсь. Завтра вечером приходи на окраину Тао, туда, где сады вай.

– Уведи меня сегодня же, сейчас! Если я вернусь домой, отец меня больше не выпустит.

– Хорошо. Тогда идем!

Оба замолчали, глядя в огонь. Слова уже были не нужны…

Набросив на себя пальмовые накидки, держась за руки, они осторожно пробирались вдоль берега, укрытые темной дождливой ночью. Избегая встречи с ночными патрулями, стороной обходили села, шли больше садами либо напрямик – через поля кукурузы и риса, – не замечая ни холода, ни дождя, ни размытой скользкой дороги. Тхом не выпускала руки Коя. В полном молчании миновали они села Гань, Тям и Тао. Когда прошли Тао, девушка с облегчением вздохнула: «Теперь уже не страшно!» Они свернули на широкую уездную дорогу, которая то подходила к самому берегу, то снова уводила в поля. Наконец Тхом остановилась перед небольшой придорожной кумирней: «Зайдем, передохнем!» Они сели в темный угол и, прислонившись к стене, блаженно вытянули ноги. Тхом положила голову на плечо Коя, и вскоре он почувствовал, что голова девушки сделалась тяжелой, а дыхание – глубоким и ровным: Тхом спала.

Кой боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Тхом, сердце бешено колотилось, ему сейчас было не до сна. Тхом так доверчиво прильнула к нему, словно отныне вручала ему свою судьбу. Вот она тяжело вздохнула во сне, и этот вздох отозвался в душе Коя острой жалостью и нежностью. Как бы ни сложилась его жизнь, до конца дней не забудет он этой ночи! Издалека донесся крик петуха. Пора будить Тхом. Он должен успеть до рассвета вернуться домой, а то еще заподозрят его! Нет, он не за себя боится, но он должен быть осторожным, чтобы не доставить Тхом неприятностей.

– Вставай, Тхом, пора!

В темноте кумирни блеснули глаза девушки. Со сна она долго не могла понять, где находится, но, почувствовав, что ее рука лежит в руке любимого, снова смежила веки, пробормотав: «Я долго спала?»

И снова они зашагали в дождливой тьме по широкой пустынной дороге.

6

Встретив на рынке Тхао, Куен хотела пойти с ней вместе, заглянуть к ним, а заодно купить для тети лекарства у дядюшки Зяо. Но когда они разговаривали с Тхао, она вдруг увидела на противоположной стороне улицы человека с зонтиком, лицо которого показалось ей знакомым. Человек этот постоял несколько минут, посмотрел на японцев, а потом направился по улице в конец села. Тут Куен вспомнила: это же один из друзей Кхака! Она поспешно попрощалась с Тхао и пошла за ним. Мужчина пробирался сквозь толпу, а Куен шла следом, мучительно вспоминая его имя. Ну да, она слышала, как Кхак назвал его Ле! Он приходил к ним, но тогда он был в европейской одежде. Это лицо! Ошибиться невозможно: те же самые припухшие веки, небольшой рот! В конце улицы народу стало поменьше. Человек с зонтиком все так же неторопливо и спокойно шел впереди. Куен прибавила шагу и скоро нагнала его.

– Простите, пожалуйста… – сказала она смущенно.

Мужчина обернулся.

– Меня зовут Куен, – начала она запинаясь, – я сестра Кхака…

Мужчина молчал, хотя в глазах его мелькнуло едва заметное волнение.

– Мне, наверное, не следовало останавливать вас, но с тех пор, как погиб Кхак… – Куен почувствовала комок в горле. – Когда я увидела вас, то подумала… я так обрадовалась…

– А как здоровье мамы?

– Она умерла в марте позапрошлого года.

– Простите. Я об этом не знал. А дочка Кхака здорова? Забыл, как ее зовут. Ей сейчас уже лет десять?

– Тху живет со мной. Ей в этом году исполнилось одиннадцать. Вы не могли бы зайти к нам, мне так хочется разузнать о брате, до сих пор я не все о нем знаю. Хотела расспросить у кого-нибудь из его друзей, да где их найти.

– Местные власти вас не преследуют?

– Да нет. Староста знает, что Кхак погиб. Дело прошлое, вот они и перестали обращать на нас внимание. Знают, что я целый день в огороде или в поле.

– Хорошо. Я помню, где вы живете, как-нибудь загляну.

– Счастливого пути! Как хорошо, что я встретила вас!

– Ладно, я обязательно зайду. Но если вам что-нибудь понадобится, можете оставить для меня записку.

И Ле рассказал Куен про дупло у дороги. Потом он попрощался, спустился к реке и исчез среди деревьев вай.

По дороге домой Куен думала об этой встрече, о брате и о том ночном госте с большими ясными глазами и тонкими бровями, которого столько лет не могла забыть…

Ну что у нее за жизнь?! Всех кругом, кажется, заботит только одно: чтобы она поскорее вышла замуж. И особенно суетится тетя Бэй, она хоть и очень любит ее, но дальше сегодняшнего дня ничего не видит. Хоть плачь, хоть смейся! Точно для Куен в жизни ничего не существует, кроме замужества.

С тех пор как тетя переехала к ним жить, Куен стало намного легче. После смерти матери она продала последний мау земли и наконец полностью рассчиталась со сборщиком налогов Шаном. У них остался еще огород в несколько сао, и они не давали земле пустовать ни одного дня. Развели в водоеме рыбу, Куен взялась за свои старые дела; варила конфеты, разводила шелковичных червей, плела корзины. Тетя тоже не сидела сложа руки. Она высадила десятка два саженцев вай лучших в Хайзыонге сортов, через несколько лет этих фруктов хватит, чтобы прокормиться им всем и заплатить за учебу Тху. Та уже окончила начальную школу и перешла в четвертый класс. Школа была в уездном центре – в четырех километрах от села, и, чтобы успеть к началу занятий, девочке приходилось вставать в четыре часа утра, а возвращалась она затемно.

Теперь у Куен появилось свободное время, и она иногда отлучалась из дома. Когда Хой приехал из города, она стала часто заходить к ним, брала у него книги, газеты, слушала, как Хой рассказывает о положении на фронтах. Вот бы еще Тху была постарше! Но, по правде говоря, и сейчас, если нужно было бы уехать куда-нибудь, она вполне могла оставить племянницу на тетю. Тху уже большая, а тетя одна вполне управится с хозяйством. Единственное, чего боялась Куен, – это бедствий, против которых она бессильна: болезни, неурожай, засуха…

Обычно они обедали с тетей вдвоем, и им всегда не хватало звонкого голоска Тху. За обедом Куен стала рассказывать о том, что она видела сегодня на рынке. Бэй слушала ее рассеянно, а потом как-то невпопад сказала:

– Начальник стражи Ат вернулся.

Куен рассмеялась:

– Ну вот, теперь начальник стражи! Да у вас, тетя, прямо болезнь какая-то!

– Сразу и болезнь!

– А что, не так? Доведете вы меня – пойду на рынок, остановлю первого попавшегося мужчину, приведу домой и выйду за него замуж, чтобы избавить вас от хлопот.

– Что-то ты стала на язык остра! А я серьезно говорю. Этот, мне кажется, вполне подходящий. И родители были порядочные люди, никто о них слова дурного сказать не может. А сейчас Ат один. Выйдешь за него, будете жить одни, ни свекрови, ни свекра. К тому же человек он грамотный, не то что какой-нибудь неуч – в средней школе учился. Слышала я, даже стихи сочиняет. Каждый раз, как мимо нас идет, о тебе справляется. Вместе, говорит, учился с ней.

– Не помню, может, и учился.

– Я пригласила его зайти сегодня вечером.

– Ну и чудачка вы, тетя!

– Да ты хоть взгляни, какой он!

– Вы пригласили, вы и смотрите!

– Ну и ладно!

Куен лукаво улыбнулась.

– Хорошо, раз он такой любитель стихов, я прочту ему «Песню новобранцам» старого Фана.

– Это еще что за песня?

– Вот послушайте:

 
Новобранцы, новобранцы
в новенькой солдатской форме!
Вы довольны, вы румяны,
только вспомните о доме.
Пусть на плечи лягут грузом
вам налоги и лишенья.
Чем обязаны французам
вы – ходячие мишени?
Новобранцы, новобранцы!
Рождены вы во Вьетнаме,
но страну вашу, вьетнамцы,
душат вашими руками.
Вашим новеньким погонам, —
их надели иностранцы, —
кланяюсь земным поклоном,
новобранцы, новобранцы![13]13
  Стихи даны в переводе И. Кашежевой.


[Закрыть]
 

Глаза Куен сверкали так весело и задорно, что тетушка Бэй невольно улыбнулась.

– Нелегко тебе будет с таким характером! – вздохнула она. – Я даже не знаю, что теперь и делать.

– И зачем вы, тетя, придумываете себе лишние заботы? Пока я не замужем, я с вами, а заведу мужа – уеду, и останетесь вы одна. Разве вам будет лучше?

– Тебе бы все шутки шутить. Ну да как хочешь! Не могу же я тебя насильно замуж выдать. Я ведь только в память о твоей матери стараюсь, в память о брате да ради тебя самой. Подумай, сколько недостойных людей живут себе припеваючи! Ну где же справедливость?!

7

Вечерами в доме у Куен, как и в других домах, собирались поболтать соседки. Рассказывали, что японцы повсюду принуждают крестьян сажать джут. Как-то им удастся пережить март. В том, что в этом году их ожидает голод, уже никто не сомневался. Люди работали не щадя сил, до полуночи гнули спину, обрабатывая каждую пядь земли, сажая все, что способно расти и пригодно в пищу. Только бы выжить!

Каждый клочок земли с кукурузой и бататом берегли как зеницу ока. Дня не проходило теперь без скандала или ссоры. Забредет скотина на чужой участок – тут же скандал, клянут всех предков, ругаются, кричат, шум на все село.

Как-то вечером к Куен заглянула Дон. Тетушка Бэй разговаривала с соседкой, и Дон, поздоровавшись, присела в углу с Куен.

– Не бережете вы себя, тетя, – покачала головой Куен. – На шестом месяце, а все таскаете тяжести!

Дон в ответ только улыбалась, продолжая жевать бетель.

– Вот и муж меня тоже пилит. Да! Ты слышала историю со сборщиком Шаном? Тхом-то сбежала!

– Как сбежала?

– До свадьбы осталось несколько дней, а она исчезла. И все тут! Шан волосы на себе рвет. Разослали людей, ищут по всему району. Отец Тхом на шурина грешит, считает, не без его помощи дочь скрылась. Приходил к нему искать дочь, чуть до драки дело не дошло!

– Смотри какая смелая! Молодчина!

Дон наклонилась к уху Куен:

– Я думаю… Да ты и сама, верно, догадываешься… Они ведь не успокоятся, пока не искалечат ей жизнь.

В ясный солнечный день американцы повторили воздушный налет, и снова все побережье Лыонга было объято ужасом. Самолеты подлетели к Хайзыонгу и над городом резко пошли на снижение. Землю сотрясли глухие взрывы. Впервые в Хайзыонге услышали так близко голос войны, леденящий душу. Сбросив бомбы, самолеты развернулись, и вдруг со стороны Ханоя появилась стайка японских истребителей. Бомбардировщики тут же снизились и повернули к горным цепям Донгчиеу и Уонгби. Истребители, точно осы, преследовали их.

Куен со страхом смотрела в небо. Впечатление было такое, будто смерть раскинула в небе свой страшный невод и старается поймать в него крохотные села.

Всю ночь проворочалась Куен в своей постели не сомкнув глаз. Смятение и тоска терзали ее. Заслышав крик первых петухов, она осторожно поднялась, зажгла лампу и прошла в комнату Кхака. Там по-прежнему никто не жил, и Куен сохранила все в том виде, как было при жизни брата. Кое-что из одежды, книги, письма и другие личные вещи Кхака и матери она бережно уложила в два небольших ящика и поставила под кровать.

Тоненькая пачка писем, присланных Кхаком из тюрьмы на Пуло-Кондор, была для Куен самым дорогим. Она достала письма брата и, вывернув поярче фитиль, принялась читать пожелтевшие от времени страницы.

«Центральная ханойская тюрьма,

1932 год…

Здравствуйте, дорогие мои мама, Там, Куен!

Состоялся суд, мне дали двадцать лет. Из наших двоих приговорили к смертной казни, остальным семнадцати дали разные сроки. Меня, скорее всего, отправят на Пуло-Кондор. Не убивайтесь, главное – я остался жив и вернусь к вам, может быть, даже раньше срока!

Прости меня, Там! В нашей короткой совместной жизни я не мог дать тебе ничего, кроме тревог и печалей. Сейчас ты ждешь ребенка, а я ничем не могу тебе помочь. Постарайся быть спокойной, волнение может вредно отразиться на ребенке. Роды должны быть где-то в августе? Мама, наверное, мечтает о внуке, но мне почему-то кажется, что у нас будет дочь. Дочь или сын – одинаково хорошо, но дочь, мне кажется, я любил бы больше, потому что она слабее, больше нуждается в защите, а кроме того, она, наверное, будет похожа на тебя. Будь осторожна, Там, первые роды всегда трудные.

А тебя, Куен, я прошу следить за Там, помочь ей. Постарайся быть сейчас для мамы и Там опорой. Я знаю, Там очень любит тебя, вы стали подругами теперь, когда она осталась одна.

Кончаю, много писать нельзя. Прости меня, мама, что я не мог выполнить свой сыновний долг – служить тебе опорой и утешением в старости.

Твой сын          

Кхак»

«Пуло-Кондор, 1934 год…

Дорогая мама!

Прошло уже девятнадцать месяцев с тех пор, как нас привезли сюда. За это время я получил всего два письма – от Там и от Куен. Остальные, наверное, пропали. Все время хотелось послать вам весточку, но не мог, потому что мне в виде наказания запрещали писать. Правда, не мне одному, здесь многим запрещают писать.

Но сейчас, накануне Нового года, разрешили поздравить родных с праздником. Прежде всего хочу пожелать тебе, мама, в новом году здоровья и радости.

Я разыскал здесь могилу отца и привел ее в порядок. Когда я приехал на Пуло-Кондор, был еще жив старик, осужденный на пожизненное заключение. Он хорошо знал отца и много рассказывал мне о нем.

Я немного ослаб после болезни, но сейчас чувствую себя уже лучше, так что ты не волнуйся. Радостей здесь, конечно, мало, но я не унываю. Я ничуть не раскаиваюсь в том, что сделал, и верю – скоро наступят хорошие времена. Мне только жаль тебя, мама: сначала отец, а теперь я! Но с тобой Куен, она лучше, чем я, может поддержать тебя. А теперь, когда у вас появилась Тху, наверное, стало не так тоскливо. Сфотографируйтесь как-нибудь все вместе и пришлите мне карточку. Я очень тоскую по дому, стал почему-то часто видеть себя во сне маленьким, даже смешно – будто я играю с Куен, а рядом отец и ты, мама.

Твой сын          

Кхак»

«Здравствуй, Куен!

В этом году тебе уже исполнится девятнадцать. Как быстро летит время! Помню, я ходил в первый класс, в Тао, и, когда возвращался из школы с сумкой и чернильницей в руке, ты всегда шла мне навстречу, гоня перед собой гусей. А помнишь, как однажды Хиен, который был старше и сильнее меня, хотел отнять у меня кузнечика? Как ты отважно бросилась тогда мне на помощь и отхлестала обидчика прутом!

Почему-то я теперь часто вспоминаю детство. Вспоминаю наше село с садами вай и нян, джонки на реке Лыонг, джонки с щебнем, песком, с глиняными кувшинами. Я словно вижу, как они плывут от причала Гом вниз по реке. Вспоминаю вечера, славные, тихие вечера дома, наш двор, наши игры под деревом у пруда. Помню, как ты злилась, когда проигрывала, как мы обедали с мамой на кухне. Все сейчас уже ушло в прошлое, но память о детстве, видно, всегда жива. Когда бывает особенно грустно, эти воспоминания согревают меня. Ведь наши детские впечатления – это почва, на которой развивается мир чувств взрослого человека. Тот, кто с детства научился любить свою мать, сестер и братьев, родные места, тот только сможет по-настоящему любить родину, любить людей.

В эти новогодние праздники тебе, конечно, все наперебой будут желать хорошего жениха. Ты уже стала взрослой, и желание жить самостоятельной жизнью вполне естественно, но мне бы хотелось пожелать тебе еще и многое другое. Когда я вспоминаю о тебе, обо всех вас, сердце сжимается от боли!

Ну все. Нам не разрешают писать длинные письма. Постарайся писать мне чаще, чтобы я знал, как вы живете. Если из пяти-шести писем дойдет хотя бы одно, и то хорошо.

Твой брат          

Кхак»

«Дорогая Там!

Месяц назад получил твое письмо и очень обрадовался. Неожиданно мне разрешили написать домой. Я знаю, тебе очень трудно, да еще я доставил вам столько переживаний. Но, к сожалению, тут я бессилен. Меня не страшат никакие трудности и лишения ссылки, но, как только подумаю о вас, становится не по себе. Иногда кажется, если бы я умер, тебе было бы легче, погоревала бы, но жизнь в конце концов берет свое, ты еще молода и могла бы найти себе хорошего человека. А сейчас – не вдова и не мужняя жена. Одна с ребенком, и ждать еще целых семнадцать лет. Из-за меня ты лишилась счастья молодости. И хотя знаю, что не моя в том вина, как подумаю об этом – все внутри переворачивается!

В этом году Тху исполнится два года. Время летит, не заметишь, как ей будет три, а там и четыре года! Понимаю, что очень хочется побаловать, приласкать малышку, но помни, баловство и ласки портят детей. Матерью быть не просто и не просто воспитать и вырастить человека. Нужно с раннего детства позаботиться о том, чтобы девочка не была эгоисткой, не требовала к себе постоянного внимания. Будете потакать ее капризам, баловать – вырастет ленивый и никчемный человек.

Но ни в коем случае ребенка нельзя бить! Я даже в мыслях не могу себе представить, что можно ударить ребенка.

Вероятно, потому, что здесь насмотрелся на побои. Дети вольны, как птицы, они искренни и непосредственны, нередко у них свои представления о том, что правильно и что неправильно. Воспитывать ребенка нужно терпеливо, с любовью, разъяснять, что ты хочешь от него. Наказания воспитывают в детях только страх, приучают ко лжи, они привыкают скрывать свои желания, кривить душой. Тху ждет немало трудностей, и если с детства не привить ей прямоту и честность, чувство собственного достоинства, то и потом, став взрослой, она не сможет поступать по совести.

Береги себя! Ты сейчас ослабла, и, если заболеешь, всем придется трудно. Но в случае чего не вздумай экономить на лекарствах! Обо мне не беспокойся и ничего не посылай, все равно вряд ли что дойдет. И потом, я не хочу, чтобы вы отрывали что-то от себя. Хватит и того горя, что я причинил вам! Сейчас все семейные заботы легли на твои плечи – эта мысль не дает мне покоя! Как много хочется написать, но уже не хватает места. Поцелуй за меня дочку.

Твой          

Кхак»

«Пуло-Кондор, 1935 год…

Куен!

Мне разрешили послать открытку. Я получил твое письмо, где ты пишешь о смерти Там. Нет слов, чтобы выразить мою боль! Но ничего не поделаешь, мы должны собрать все свое мужество. Особенно ты, ведь теперь вся забота о маме и Тху легла на тебя. Мне ничего другого не остается, как только уповать на тебя.

Последнее время неважно стало со здоровьем. Но – жив! И уверен, Куен, недалек тот день, когда я снова буду с вами!

Твой          

Кхак»

«Пуло-Кондор, 1937 год…

Здравствуйте, дорогие мои мама и Куен!

Обстановка у нас здесь несколько изменилась. Теперь можно не беспокоиться, что письма затеряются, и я смогу писать вам чаще. Как жаль, что все эти годы не было такой возможности, ведь я знаю, с каким нетерпением ждете вы моих писем! Не могу рассказать вам всего, что происходит у нас, но вы уже, наверное, сами слышали, да и в газетах сейчас много пишут об этом. С нами здесь стали обращаться лучше, это связано с тем, что во Франции к власти пришло правительство Народного фронта, помогли и протесты вьетнамской общественности. Недавно нам стало известно: во Франции растет мощное движение за освобождение политических заключенных в Индокитае. Куен, к тебе просьба: разыщи дома «Историю минувших династий» Фана Хюи Тю и посмотри главы 30-ю и 31-ю или 29-ю и 30-ю в книге шестой. Там говорится о регистрации и порядке сбора налогов, о денежной системе и аграрном строе, а в книге седьмой должна быть также глава о гражданском кодексе, законе о браке и земельной собственности. Попроси кого-нибудь, кто знает китайские иероглифы, в крайнем случае найми, пусть перепишет эти три главы. Копию (но не оригинал!) пошли мне. Сейчас нам разрешили читать книги, и я хочу воспользоваться этим и подзаняться.

Получил карточку Тху, теперь, как только взгрустнется, я смотрю на нее. Лицо у нашей малышки доброе, глаза, мне кажется, матери, но лоб, похоже, мой, такая же, наверное, упрямая будет! Хотелось бы иметь и твою фотографию, ведь с тех пор, как мы последний раз виделись, прошло уже пять лет. Да, вот еще что, пришли, если можно, открытки с видами рисовых полей. Так хочется увидеть родной пейзаж, здесь, на острове, все совсем другое.

А эти несколько строк я пишу для Тху. Дочка, ты знаешь, где сейчас твой папа? Слушаешься ли ты бабушку и тетю, помогаешь ли им? Если любишь меня, ты должна быть послушной, не шалить и не огорчать их.

Ваш Кхак»

«1937 год…

Здравствуй, Куен!

Все копии и несколько открыток получил, получил и письмо, где ты пишешь, что начала хлопотать о досрочном освобождении. Ты у меня просто молодчина! По-моему, ты сделала все, что могла.

Теперь нам удается просматривать газеты с воли, так что я слежу за событиями. И тем тягостнее переносить заключение, чувствовать себя связанным по рукам и ногам. Ты даже не представляешь, как мне дороги твои открытки. Посмотришь на знакомую с детства картину – и точно на миг вырвался из тюрьмы. Только здесь, в заключении, я понял, что значит для человека природа. Иногда обыкновенная зеленая веточка рождает столько чувств! Смешно сказать: с центральной и южной частью страны я познакомился благодаря вниманию правительства – это оно предоставило мне возможность совершить такое далекое путешествие, когда меня переправляли на место ссылки. Когда мы проезжали вдоль морского побережья, я впервые увидел исторические места, о которых знал лишь из книг: перевал Нган, перевал Хайван, величественную горную цепь Чыонгшон. Но всюду рядом с чудесами природы я видел ужасающую нищету, поистине наш народ влачит самое жалкое существование! И всюду одна и та же картина – что у нас на Севере, что и здесь. Вот в воде по колено стоит мужчина в одной набедренной повязке, штаны у него единственные, и, чтобы не замочить их, он закрутил их на голову в виде тюрбана. Сзади к поясу привязана маленькая корзиночка, туда он кладет мелкую рыбешку и креветок. Забросит вершу и шумит, топочет ногами, сгоняя в нее рыбу. Мне запомнилась одна сценка, которую я увидел на морском берегу, когда мы подъезжали к перевалу Нган. Большая песчаная отмель, песок белый, море синее – райская красота! И вот на фоне всей этой благодати по отмели бредет толпа голых мужчин всех возрастов, от мальчишек до стариков, с сачками на длинных палках. Вдруг все они засуетились, начали показывать друг другу на воду, которая порозовела от креветок, а потом, точно по команде, нырнули, только белые пятки сверкнули в воздухе.

Недавно я прочел в газете, что в Африку направлена делегация вьетнамских врачей с целью выяснить, нельзя ли переселить туда часть вьетнамцев. Ссылаются на то, что якобы у нас на Севере «перенаселение», чем и объясняется, по их мнению, хронический голод. Необходимо, дескать, на несколько миллионов уменьшить население! Но ведь у нас полно невозделанной земли! Миллионы бедняков на Севере голодают только потому, что лишены этой земли, а вовсе не из-за перенаселения! У крестьян отнимают землю, и они едут в город, а в городе работы для них тоже нет, так как никто и не думает создавать промышленность в колониях. И вот они ни с чем возвращаются из города обратно в свою деревню на те же несколько квадратных метров общинной земли и снова берут в руки верши и плетенки из бамбука для ловли мелкой рыбы и креветок. В конечном счете это их единственный источник существования. И снова день-деньской гнут они спину под дождем и солнцем, шагают от зари до зари по колено в грязи! Нет! Только когда вся земля будет передана в руки земледельца, когда мы начнем развивать собственную промышленность, только тогда избавимся от нищеты! Ну ладно, пожалуй, пора кончать. Да, что касается продажи огорода – решай сама. Но если продашь, постарайся в первую очередь расплатиться с долгами, а остаток сохрани себе на расходы. И не вздумай покупать что-нибудь для меня – все равно не дойдет!

Твой Кхак»

«1938 год…

Здравствуй, Куен!

Одного из наших ребят отпустили домой, с ним я и посылаю тебе это письмо. Если он не занесет сам, то найдет способ переправить его тебе. Наконец-то могу писать тебе обо всем открыто, без намеков, не опасаясь жандармских глаз. Даже растерялся: так много всего накопилось за эти годы, что и не знаю, с чего начать.

Нет слов, чтобы передать тебе, какой зверский режим они установили на острове. Особенно в первые годы нашего заключения. Страшное это было время! В любой момент каждого из нас могли убить, забить до смерти. От пыток, побоев и издевательств наши ряды быстро таяли, а на место погибших с материка привозили новых. Остров Пуло-Кондор – настоящий лагерь смерти. Увидишь моего друга – поймешь, что значит кожа да кости. И я выгляжу не лучше. Несколько раз уже думал: ну все, конец! Однажды от недоедания перестал видеть и решил, что ослеп навсегда, но ребята подкормили – каждый отрывал понемногу от своего пайка, – достали лекарства, кое-как вылечили. Но самое жуткое из всего, что мне довелось здесь узнать, – это «норы», одиночные камеры под землей. На несколько суток и даже недель сажают человека в земляной мешок, где едва можно сидеть. Полная темнота, зловоние от собственных испражнений. Когда истечет срок и заключенного выводят из «норы», он не может держаться на ногах и не может смотреть на свет. Меня поражает изощренность наших тюремщиков! Я не в состоянии понять, как может человек дойти до такого изуверства! Ведь на заключенных сейчас смотреть невозможно, они уже потеряли человеческий облик. И все-таки мы остались людьми, а наши раздобревшие, холеные палачи – хуже зверей!

Сколько раз за эти годы мы выступали против произвола тюремщиков, правда, не все с честью выходили из этого испытания, были и такие, которые предавали товарищей, надеясь таким образом спасти свою жизнь. (В конечном счете и это тоже результат изощренного варварства наших тюремщиков!) Душевное уродство, человеческая подлость проявляются в ссылке в самых удивительных формах. Кусочек мяса, комок риса подчас могут породить целую драму. И что особенно больно – тюремная жизнь ежеминутно, ежечасно убивает в людях главное – человеческое достоинство. Зато каким алмазом сверкает здесь каждый благородный поступок! В единоборстве со страшным тюремным режимом в конечном счете побеждаем мы.

С прошлого года тюремщики стали осторожнее, испугались, что в стране растет сопротивление народа, а во Франции компартия вместе с другими прогрессивными партиями активизировала свою борьбу. Как видишь, Куен, пролетарская солидарность имеет вполне конкретные и очень действенные формы!

В этом году уже отпустили нескольких наших ребят. Недавно всех нас обследовал врач на предмет досрочного освобождения по состоянию здоровья. Разумеется, освободят только тех, кого сочтут обреченными. Может случиться, что в этом году выпустят и меня. Так я слышал. Должен признаться тебе, Куен, у меня туберкулез в тяжелой форме. Не знаю, дотяну ли я до освобождения, однако духом не падаю, стараюсь держаться. Я должен жить, чтобы вернуться к вам, чтобы продолжать свое дело!

Но все может случиться, поэтому на всякий случай хочу попросить тебя кое о чем.

Во-первых, если меня не станет, будь опорой маме и замени мать Тху. Постарайся вырастить из нее настоящего человека. Трудно сказать, увидит ли она страну свободной, но моя дочь должна знать обо всей мерзости, которую несет с собой колониальное рабство, она должна иметь цель в жизни, вырасти честным, чистым человеком, которому чуждо раболепие. Я ненавижу это качество в людях больше всего. Хуже будет, если она проживет жизнь счастливую, обеспеченную, но никчемную и пустую.

Во-вторых, я хотел бы, чтобы и ты включилась в нашу работу. Когда и как, это ты решишь сама. Я понимаю, что тебе трудно, на руках у тебя старая мать и ребенок, но думаю, что найдется подходящая работа и для тебя. Во всяком случае, ты должна помогать революции. Если ради нее тебе придется пожертвовать семьей, знай, Куен, я одобряю тебя!

Вот и все. К письму прикладываю схему, на которой отмечена могила отца. Может случиться, она тебе когда-нибудь понадобится.

Ну, с наставлениями покончено, и на душе стало легче. Не подумай, что я грущу. Я счастлив, что прожил такую жизнь, что узнал высшую правду.

Пищу обо всем только тебе, маме ничего не говори, чтобы она не расстраивалась. Мужайся, милая моя сестренка, будь всегда полна бодрости и веры в будущее. Наш народ не будет вечно жить в рабстве! Нас ждут большие перемены, в этом ты скоро сама убедишься! Мы еще увидимся!

Твой Кхак»