Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Часть вторая

Баден-Баден, осень 1865

Трехкомнатный люкс в гостинице «Stephanie Les Bains» герр Беккер, коммерсант, заказал телеграммой из Берлина. За постояльцем послали ландо к поезду из Франкфурта. Герр Беккер брал комнаты на месяц, чуть ли не самые дорогие в гостинице.

Портье взглянул на большую, в кожаном переплете книгу с записями о гостях: «Нет, самые дорогие у мадам Гаспар. Красавица, ничего не скажешь. Вокруг нее мужчины так и вьются. И богата, Я видел, какие у нее бриллианты».

Мадам Гаспар, маленькая, с изящно причесанной, бронзовой головой, каждый вечер спускалась по мраморной лестнице отеля, выпрямив спину. К вечернему платью были приколоты цветы. Мадам Гаспар пела нежным сопрано, Она посещала музыкальные вечера, сидела за карточным столом и танцевала. В казино, как совершенно точно знал портье, она тоже ходила. Женщина играла аккуратно, в баккара, а к рулетке не приближалась. Ей доставляли букеты. За американкой ухаживал князь Карл Монакский.

Монако, в обмен на территориальные уступки Франции, получило от Наполеона Третьего признание суверенитета княжества и компенсацию в четыре миллиона франков. Князь Карл договорился о строительстве железной дороги. Принципал приехал в Баден-Баден изучить работу казино. В конце года Монако открывало в новом городе, Монте-Карло, бывшей рыбацкой деревне Спелюж, большой игорный дом.

– Это не страшно, – размышлял портье, – летом и осенью к ним никто не поедет, жарко. Лазурный Берег хорош только зимой. Пока они железную дорогу построят…, Гости привыкли к удобству. В экипажах никто трястись не будет. И он женат, князь Карл. Мадам Гаспар разве что любовницей его станет..., Однако она, кажется, держит его на расстоянии, как и других, – портье оглядел оживленный вестибюль.

Было одиннадцать утра. Постояльцы расходились с табльдота на прогулки, в павильон с ваннами. У гранитных ступеней входа экипажи ожидали едущих на пикники. Пахло кофе, хорошим табаком, цветами. В «Stephanie Les Bains» в шелковое, постельное белье от Frette, Payre & Chaboud клали саше с лавандой и розами. Шуршали газеты, повизгивали левретки. Дамы брали в Баден-Баден своих собачек. В большой, серебряной клетке щебетали яркие, тропические птицы. Журчал мраморный фонтан. Портье полюбовался зеленой, сочной травой лужайки у гостиницы. Дети, под надзором бонн, играли в крокет.

В раскрытые, французские двери ресторана было видно, как официанты убирают веджвудский фарфор со столов. Портье нашел глазами нового работника, молчаливого, исполнительного, аккуратного месье Дешана, из Страсбурга, и похвалил себя: «Хороший выбор. Очень добросовестный человек, рекомендации у него отменные».

Месье Дешан, согласно письму хозяина гостиницы в Страсбурге, три года трудился у него метрдотелем. «Посмотрим, – решил портье, – может быть, следующим летом поставим его на вина. Он отменно в них разбирается. Я его сам проверял».

Месье Дешан, как и остальные служащие гостиницы, жил в скромных домиках, на окраине парка. Баденские отели предоставляли персоналу комнаты, вычитая за это деньги из заработной платы. Горничные, лакеи и официанты размещались по двое,

– У них чаевые, в казино, – портье отряхнул свой элегантный, форменный сюртук, – пусть не жалуются. Люди в выигрыше всегда щедры.

У ступеней остановился отельный экипаж. Портье, мгновенно, наметанным взглядом, оценил багаж постояльца. Сундуки и саквояжи были от Гойяра, из Парижа. Герр Беккер оказался высоким, выше шести футов, широкоплечим, но изящным, с коротко подстриженными, рыжими волосами. Бороду он не носил. Портье подумал: «Вряд ли ему больше сорока». Лицо у герра Отто Беккера было спокойное, холеное, с легким, красивым загаром.

– В Остенде, наверное, отдыхал, – портье поклонился.

Портье искоса взглянул на отполированные ногти, на рыжие волоски, на длинных пальцах. Ресницы у герра Беккера тоже были рыжие, а глаза голубые, холодные.

Портье поинтересовался, не желает ли герр Беккер позавтракать в номере, как опоздавший к табльдоту. Коммерсант щелкнул крышкой золотого, с бриллиантами, брегета, и отмахнулся:

– Не стоит. Я перекусил во Франкфурте. Принесите мне кофейник и свежие газеты.

Серый костюм гостя был сшит из отличной, английской шерсти. Шелковый галстук цвета голубиного крыла скалывала булавка с крупным сапфиром. Такие же сапфиры сверкали на запонках. Пахло от герра Беккера пряно, волнующе, сандалом.

– Интересно, – пробормотал себе под нос портье, – будет ли ему везти в игре. Денег у него много, это очевидно.

Постоялец поднимался по устланной ковром лестнице. Мальчик в форменной курточке нес его саквояж. Портье, оглядел постояльцев, что устроились в плетеных креслах на террасе. Месье Дешан, склонившись над плечом какой-то итальянской графини, ловко наливал ей кофе.

– В Италии опять воевать будут, – вспомнил портье газету, – они, пока Венецию не присоединят, не успокоятся. Неугомонный синьор Гарибальди. Другие в его возрасте с внуками возятся, а он по горам бродит, с добровольцами. Австрийцы Венецию не отдадут, а пруссаки им помогут.

Вспомнив о Пруссии, портье услышал берлинский акцент нового постояльца и нахмурился:

– Не берлинский, слишком мягкий. Может быть, он из Данцига. Хотя паспорт с берлинским адресом.

Месье Дешан неслышно двигался за спинами гостей. Портье порадовался:

– Таким и должен быть лакей, официант. Сморгни, и не запомнишь. Он взрослый человек, серьезный. Не сравнить с красивыми мальчиками, что на итальянских озерах работают. Понятно, что вдовам средних лет они по душе, но нам такой репутации не нужно. За этим пусть дамы в Италию ездят, что они и делают, – портье усмехнулся. Забыв и о герре Беккере, и о Дешане, он погрузился в изучение меню сегодняшнего обеда.

Федор у себя, отпустив мальчика с мелкой монетой, тоже просмотрел отпечатанную на атласной бумаге карточку. Вечером предлагались остендские устрицы, мусс из фуа-гра и трюфелей, куропатки с пюре из цветной капусты, камбала в соусе из раков и французские сыры.

Ванна итальянского мрамора снабдили английской новинкой, душем. Разумеется, здесь подавалась и горячая, и холодная вода. На мраморном столе, красовалась фарфоровая ваза с виноградом и персиками. Он раскрыл конверт от гостиницы. В нем Федору желали приятного пребывания в Баден-Бадене. К пожеланию прилагалась фишка в двадцать талеров. Федор потянулся: «Поиграем».

Он мог бы приехать в Германию под своим настоящим именем. Тургенев в казино не заходил, а навещать его Федор не собирался.

Он подождал, пока личный лакей поставит рядом с фруктами кофейник, и взялся за проглаженные утюгом газеты: «Хотя стоило бы поговорить с Иваном Сергеевичем по душам. Подозрительные у него знакомства, и всегда такими были. Однако он считает, что я юрист, – Федор закурил египетскую папиросу и блаженно откинулся на спинку кресла. Полдень был теплым, снизу слышались голоса детей. Он, вспомнив мальчиков, улыбнулся.

В июле Федор повез сыновей на дачу. Он купил дом с причалом, под Ораниенбаумом, на берегу Финского залива, завел яхту и охотничьих собак. В августе его величество пригласил Федора с мальчиками в Крым, в Ливадию. Во дворце он, император, и еще несколько доверенных людей работали. Дети купались, ходили в горные походы, ездили в Бахчисарай и Севастополь.

Федор, стоя на Малаховом кургане, обнял сыновей за плечи: «Здесь ваш дядя погиб, Степан Петрович, смертью героя, милые. Здесь русская рать, как в старые времена, встала грудью на защиту нашего отечества, нашей православной веры. Как делали предки наши, все Воронцовы-Вельяминовы».

О заграничной родне Федор детям не рассказывал.

Хватило и того, что он, в июне, забрав мальчиков на каникулы, повез их на Ладогу, показать Шлиссельбургскую крепость. У Федора там было служебное дело. В казематах сидел старейший польский повстанец, Валериан Лукасиньский, почти ослепший старик, на восьмом десятке лет. Его родня забрасывала императора прошениями о помиловании. Федор, потрещав костяшками пальцев, сказал начальнику Третьего Отделения, князю Долгорукову:

– Незачем с ним церемониться, Василий Андреевич. Покойный император Николай предписывал следующее, – Федор вытащил архивную бумагу:

– Государственного преступника Царства Польского содержать самым тайным образом, чтобы никто, кроме вас, не знал даже его имени и откуда он привезен, – прочел он: «Сорок лет ему прогулок не давали, ксендза, – Федор поморщился, – не допускали, – и сейчас не надо. Пусть сдохнет, мразь».

Однако комендант Шлиссельбургской крепости тоже написал просьбу его величеству об установлении более мягкого режима для Лукасиньского. Федору пришлось поехать в тюрьму, лично проверить, что там происходит.

Мальчиков он в казематы не повел, оставил с жандармами на берегу. Федор договорился, что их покатают на лодке. «Кто думал, – зло пробормотал он, стряхивая пепел, – что старики еще будут скрипеть? Сорок лет прошло».

Саша и Коля рассказали отцу, что один из отставных солдат, живших при крепости, повел лодку на то место, где когда-то сбросили в Ладогу людей.

– Живых, папочка, – грустно сказал Саша, – мужчину и женщину. Их сначала штыками закололи, а потом в озере утопили, связанных.

Федор уверил мальчишек в том, что это все ерунда и погладил их по головам:

– Вы тоже, в лицее, страшные истории рассказываете, я знаю, – он подмигнул сыновьям, – и мы, в кадетском корпусе, рассказывали. Нас отвезут в Шлиссельбург, пообедаем. Потом пойдем вниз по Неве, – он проводил глазами лодку с мальчишками. Федор скинул штатский пиджак на руки жандармам: «Показывайте мне, кто их по Ладоге катал».

Это оказался семидесятилетний старик. Федор сначала от души избил его, в пустой камере, выбив глаз, сломав ребра, изуродовав лицо. Он велел коменданту крепости:

– Если очнется, увольте его с волчьим билетом. То дело, – Федор вымыл окровавленные, руки, – до сих пор засекречено. Не след о нем болтать. Тем более детям.

– Куда же он пойдет, Федор Петрович? – робко поинтересовался комендант: «Старик ведь...»

– Я лично осенью приеду и проверю, – холодно ответил Воронцов-Вельяминов, – если он здесь будет болтаться, вам не поздоровится.

Мерзавец, впрочем, довольно быстро умер, через несколько дней.

– Хорошо, – подумал Федор, получив записку от коменданта, – не надо детям, и слышать о таком. Мы новые Воронцовы-Вельяминовы, с теми покончено.

Мальчики знали, что их дед был бунтовщиком и похоронен в Сибири, а их отец и покойный дядя честно служили императору. «И мы будем, папочка, – улыбнулся Коля, – обещаем. Я стану жандармом, а Саша инженером».

– Будешь дорогу до Тихого океана строить, – Федор пощекотал мальчика, – а Николай станет ее охранять.

Работы у Федора было много. В следующем году в его третью экспедицию, занимающуюся контрразведкой и надзором за иностранцами, передавались дела первой. Федор и его люди брали на себя надзор за революционным движением и производством политических дел. «Варшаву я брошу, -Федор отложил газету, – вернусь к мальчишкам. Они, хоть и в лицее, но все равно, надо чаще их видеть». Новостей почти не было. В Швейцарии английские альпинисты покорили пик Маттерхорн, в Америке шел процесс военного преступника, некого мистера Генри Уирца.

Из Баден-Бадена Федор хотел, с документами Беккера, поехать в Париж. Он до сих пор не знал, куда делась его жена, и что случилось с ребенком.

– Может быть, в Англию вернулась, – думал он, – под крыло родни. Сначала проверю французскую семейку, а потом займусь Лондоном.

Федор не хотел поручать это резидентам. Да и в Лондоне, после нескольких провалов, никого не осталось. Для всех он был страдающим, подло обманутым мужем.

– Найду, – пообещал Федор, отпив кофе, – и увезу ее обратно в Россию, вместе с девочкой.

Он был уверен, что это дочь: «Евгения Александровна пожалеет, что на свет родилась».

Личный лакей разобрал его вещи, унес одежду в прачечную и наполнил ванну. От горячей воды пахло лавандой, мыло было от Roger et Gallet. У большого, венецианского зеркала стояли серебряные флаконы с ароматической эссенцией, кожаный футляр с опасной бритвой. Лакей приготовил ему пену в серебряной чаше.

Федор разделся. Устроив на краю ванны кофе и папиросы, он поднял голову. Окно в ванной было раскрыто. Террасы его номера и соседнего разделяла мраморная ограда, слышались звуки фортепиано. Женщина пела, высоким сопрано арию Сюзанны из «Женитьбы Фигаро». Федор закурил. Любуясь серым, легким дымом, он стал думать о пани Аполлонии Сераковской.

Мадам Гаспар обедала у себя в номере. Утром, после прогулки по галерее с целебной водой, ее полагалось пить натощак, женщина шла в павильон для ванн. Женское отделение было построено в восточном стиле, с мраморными возвышениями для массажа и мозаичными полами. Обслуживали постоялиц дипломированные медицинские сестры, при гостинице жил свой врач. Марта лежала спиной вверх, со сколотыми на затылке волосами. Она чувствовала сильные руки немки, разминавшие плечи:

– Может быть, сходить к доктору? Или это волнение, большая ответственность..., Какое волнение, -женщина вдохнула влажный воздух, – все понятно. Неделю ничего нет.

С Менделеевым она простилась у него на квартире. Марта кивнула на блокнот, лежавший на рабочем столе: «Пригодился он вам, Дмитрий Иванович?»

– Не сказать, как, – Менделеев поцеловал ей руку и поднял карие глаза: «Марта...»

Она коснулась губами его лба:

– Не надо, Дмитрий Иванович. Что было, то было. А теперь, – Марта помолчала, – мы больше не увидимся.

Она спустилась на улицу и заставила себя не оглядываться. Марта знала, что окно его кабинета открыто, знала, что Менделеев смотрит ей вслед. Женщина сжала руку в кулак и завернула за угол.

Во Франкфурте Марта забрала свои вещи из камеры хранения при вокзале. С документами мадам Гаспар, американки, она заселилась в дорогую гостиницу. Оттуда Марта направилась в Баден-Баден. В первое утро, увидев за табльдотом месье Дешана, с другими официантами, она только мимолетно на него посмотрела. Джон провел рукой по светлым волосам и поправил свой галстук. Это значило, что Федор Петрович пока в Баден-Бадене не появлялся.

– Однако он приедет, – говорила себе Марта.

Она сошлась с князем Монако, немецкими аристократами и промышленниками, пела в любительских концертах и ездила на пикники. За Мартой ухаживали, однако она держала мужчин на расстоянии, впрочем, принимая цветы. Карл Монакский посылал ей белые розы и гвоздики. Марта каталась с ним по реке, слушая рассказы принца о том, как он собирается потратить четыре миллиона франков, полученных от императора Наполеона Третьего. Марта входила в траты. Она легко усмехалась:

– Может быть, я и навещу Лазурный Берег, ваше высочество, – Марта затягивалась папироской, – я привыкла к морю. К океану, – добавляла она.

Марта играла с другими вдовами в бридж. Многие привозили сюда дочерей на выданье. Почти каждый день в курзале устраивались балы. Мадам Гаспар купила у антиквара старинный бальный блокнот, с обложкой слоновой кости, украшенной серебряной вязью. Она попросила торговца вставить туда чистые листы. Ее книжка была полна приглашениями. До ужина, на балах его подавали ближе к трем утра, Марта обычно не присаживалась на место. Танцевали вальс. Марта, кружась по бальному залу, напоминала себе: «Надо быть очень осторожной. Он опасный человек, и наверняка, приедет сюда с оружием».

Ее пистолет и приказ из Третьего Отделения лежали в сейфе от Чабба. Такими были оснащены все номера отеля. Марта повернула колесико замка:

– Шесть. Четырнадцать. Двадцать один. Двадцать семь. 6142127, – она закрыла глаза и увидела эти цифры на зеленом сукне стола для рулетки.

К нему Марта пока не приближалась. Она играла в баккара, ставя пять талеров, и всегда выигрывала. Мадам Гаспар разводила руками: «Значит, мне не повезет в любви, господа». Немецкий генерал поправил монокль, пригладил седые волосы и облизал губы: «Мы этого не допустим, мадам Гаспар». Князь Карл сердито закатил глаза, и кивнул крупье. Тот стал тасовать карты.

Марта следила за игорным столом, где ей предстояло сорвать банк.

– Пятьдесят две тысячи цифр мы проанализировали, – восхищенно вспомнила она, – всего лишь за две недели. За машинами Бэббиджа будущее. Когда-нибудь, – Марта задумалась, – такая операция не займет и дня. Наверное.

Немка закончила массаж. Она поклонилась, передавая Марте шелковый, отельный халат: «Прошу вас пройти в ванну, мадам».

– Все понятно, – Марта сидела в мраморной ванне, чувствуя, как покалывают тело пузырьки. Она посчитала на пальцах, под водой:

– В мае. Можно после Пасхи в Америку отправиться, на озера куда-нибудь, в глушь. Петеньке я объясню. Он порадуется, он хотел сестру, или брата. Грегори ему ровесник почти, а здесь маленький появится. Маленькая, – уверенно подумала Марта.

– А семья..., Сейчас новое время. Скажу, что мы с этим человеком хотели пожениться, но не получилось. Все поймут. Девочка получит американский паспорт. Трепать языками будет некому.

После ванн Марта поехала на конную прогулку с князем Карлом и другими поклонниками. Вернувшись в отель, она сказала портье:

– Я перекушу в номере. Что-нибудь легкое, – Марта пощелкала пальцами, – салат, лобстера, фрукты. И кофе, разумеется.

Обед ей принес месье Дешан. Официант был приставлен к ее номеру. Марта, в Лондоне, озабоченно поинтересовалась у Джона:

– А если Федор Петрович тебя узнает? Ты на отца своего покойного похож, Юджиния говорила, что именно он герцога арестовал.

– Я не буду обслуживать его номер, – усмехнулся Джон, – а за табльдотом и в казино нас такая толпа, что он и внимания на меня не обратит.

– Даже икону было не взять, – Марта просматривала в ожидании обеда газету, – опасно это. Ничего, она у Петеньки осталась.

Джон сказал ей, что семья будет им писать на адрес Тургенева. По окончании операции, они смогут узнать все новости.

– Петенька в Итон поехал, – Марта прочла о суде над Уирцем и вспомнила, что покойный кузен Майкл сидел в Андерсонвилле, в лагере для военнопленных.

– Макс его оттуда вытащил..., – она зашелестела страницами, – а где Макс, неизвестно. И тетя Джоанна, наверняка, не знает. Пишут, что Гарибальди опять воевать собирается. Макс, наверняка, там будет. Италия..., – Марта задумалась и услышала легкий стук в дверь.

Месье Дешан ловко накрыл обед и указал глазами на серебряную крышку блюда.

В номере они разговаривать не могли. Джон, кисло, заметил:

– Баден-Баден, дорогая моя, кто только не посещает. Техника, – он затянулся папиросой, – сейчас дошла до того, что можно оборудовать номер устройствами для прослушивания. Мы тоже такие делаем, – герцог помолчал.

– Проверить гостиницу не получится, поэтому нам надо быть осторожными. К Тургеневу тебе нельзя приходить. Он может быть под наблюдением русских. Запомни, – Джон поднял из шкатулки с драгоценностями изумрудный браслет, – это сигнал тревоги. Если я увижу его на правой руке, а не на левой, я буду знать, что пришла пора вмешаться.

Джон накрывал еду в комнатах Марты, но только едва заметно качал головой, видя ее взгляд.

Герцог, когда они обедали во Франкфурте, заметил: «Хорошо, что фотографы пока обременены громоздкой аппаратурой. Они не могут запечатлеть человека в тайне. Однако поверь, скоро появятся и портативные модели. Тогда у меня будет еще больше работы, – Марта знала, что у Джона есть целая картотека иностранных агентов, работавших в Англии, но снимков в ней было мало.

– Эти те, которых мы арестовали и выслали, – объяснил герцог, – они не дураки, сюда еще раз приезжать.

Марта подняла крышку и одним легким движением забрала крохотную записку. Джон, расставил на круглом, обеденном столе фарфор:

– Она отлично выглядит. Поздоровела, посвежела, румянец на щеках. Правильно я сделал, что ее отпустил, в университет. Она ездит на пикники, катается на реке, посещает ванны..., А я встаю в шесть утра, – смешливо подумал герцог, откупоривая бутылку мозельского вина, – весь день на ногах, и ложусь после полуночи. Это если бала нет, и в казино меня не посылают.

Он поклонился: «Мадам».Джон, осторожно, закрыл дверь. Марта внезапно усмехнулась: «Действительно. Официанты здесь все во фраках. Никто в них не вглядывается». Она развернула тонкую бумагу. Прочтя ее, Марта взяла серебряный портсигар и чиркнула спичкой. Она налила себе крепкого кофе и закурила, удостоверившись, что записка сгорела в фарфоровой пепельнице.

Федор Петрович был ее соседом. Мраморная стена, разделяющая террасы номеров, доходила Марте до пояса. Она встала на пороге и прислушалась. Теплый ветер играл шелковой портьерой, снизу доносились голоса детей и лай собак.

Марта увидела серый дым, что вился из открытого окна. Она знала, что там ванная комната. Ее собственный номер был точно таким же. Женщина уловила плеск воды. Вернувшись в комнату, она с аппетитом принялась за салат, с большим креветками и лобстером, и съела персик. Сев к пианино розового дерева, Марта запела арию Сюзанны.

Федор вытерся шелковым полотенцем, и набросил халат. Даже речи идти, не могло о том, чтобы привезти пани Сераковскую сюда, в Баден-Баден.

– Тем более, – он усмехнулся, – пани Аполлония мне нужна в Варшаве.

В Варшаве Федор жил в цитадели, так было удобнее. Хотя восстание и подавили, полтора года назад, однако в Царстве Польском остались мерзавцы, избежавшие ареста. Федор, со своими людьми, внимательно следил за всеми подозрительными личностями. Тех, кто попадался, привозили к нему, в Десятый Павильон крепости. У Федора была оборудована благоустроенная квартира с ванной, горячей водой и телеграфным аппаратом. Прямая, охраняемая линия вела в столицу.

Работал он в подвале. Там имелась камера, оснащенная техническими новинками. Электричество развивалось. Федор иногда, с улыбкой, вспоминал маломощную динамо-машину в Литовском Замке. Сейчас у него под рукой были гораздо более действенные конструкции. По городу он ездил в бронированной карете, под охраной десятка вооруженных жандармов. Федор знал, что оставшиеся на свободе участники восстания считают его своим личным врагом. Салон-вагон у него тоже был укреплен броней. И его, и экипаж перед каждым выездом осматривали и простукивали. Бомбы становились все более совершенными. Ничего не стоило взорвать его на улице или во время поездки по железной дороге.

Когда ему доставили взятого в плен капитана Сераковского, Федор еще был в Литве, в Вильно. Сераковского он допрашивал и пытал сам, но проклятый поляк так ничего и не сказал, требуя гласного суда присяжных.

Его быстро провели через военный трибунал и повесили. Федор установил наблюдение за квартирой его вдовы, пани Аполлонии.

– Там вся семейка один другого краше, – сказал он жандармам, затягиваясь сигарой.

– Брат этой Аполлонии, Титус Далевский, тоже бунтовщик, и он пока на свободе. И еще пан Вилк -Федор поморщился, полистав протоколы допросов, – не знаю, настоящее ли это имя...

О пане Вилке, или Вилкасе упоминали немногие арестованные. Федор почти ничего о нем не знал, кроме того, что поляк молод, не старше двадцати пяти, высокого роста, отменно владеет оружием и не знает жалости.

– Лично повесил троих русских солдат, взятых в плен отрядом Сераковского, – пробормотал Федор, -сжег заживо семью чиновника в Ковно, застрелил униатского священника..., Попадись мне только этот пан Вилк.

Пани Аполлония жила тихо, ходила в костел и в лавки. Никто ее не посещал. Через два месяца Федор сам, лично, приехал на квартиру и арестовал девушку. Воронцов-Вельяминов увез ее в тюрьму, на Замковую гору. На допросе она плакала, утверждая, что не знает никого из подпольщиков. Сераковская настаивала на том, что после казни мужа к ней никто не приходил. Федор засучил рукава рубашки:

– Я вам не верю, госпожа Сераковская. Вся ваша семья, враги империи, бунтовщики, и поступать мы с вами будем соответственно. Вас ждет этап в Сибирь и пожизненная каторга, – Федор вспомнил, как давно, в Санкт-Петербурге, обещал это своей будущей жене и разозлился еще больше. Со времени исчезновения Юджинии у него никого не было. В Санкт-Петербурге приближать к себе кого-то было опасно, а в Литве, тем более.

Сераковская сидела за столом. Руки ее сковали за спинкой стула, белокурые, наскоро причесанные волосы растрепались, серые глаза покраснели от слез.

Федор наклонился над арестованной. Он, от души, увидев, на мгновение, лицо беглой жены, хлестнул пани Сераковскую по щеке, и разомкнул наручники. Дернув женщину за волосы, Федор повалил ее на каменный пол.

Избив ее, сломав девушке запястье, Федор протащил ее к старому дивану, стоявшему в кабинете. Разорвав платье, он полюбовался стройными, в простых чулках, ногами. Она сдавленно кричала, из разбитого рта капала кровь. Потом Сераковская затихла, стоя на четвереньках, уткнувшись головой в запыленный бархат. Он застегнулся и посмотрел на свой хронометр:

– Сейчас тебя отведут в особую камеру. Посмотрим, как ты запоешь после этого.

Женщина не двигалась, разорванное, скомканное белье валялось на полу, по ногам текла кровь.

– Убейте меня, – услышал Федор ее плач и надел пиджак:

– Ты будешь жить, – шепнул он в ухо Сераковской, – пока что.

Ее сутки продержали в стоячей камере, каменном, узком мешке без окон, с лужами ледяной воды на полу. Врача Федор велел не вызывать. Перелом был простым. Он не видел ничего страшного, в том, что пани побудет без медицинской помощи.

Когда ее привели в кабинет, бледную, с искусанными губами, босую, в рваном платье, Федор, развалившись на стуле, поинтересовался:

– Будешь говорить, или предпочитаешь запираться? В камере, где ты отдыхала, – он рассмеялся, -больше недели никто не выдерживает, – он стукнул кулаком по столу. Пани Аполлония разрыдалась. Девушка упала на колени, придерживая сломанную, левую руку:

– Я прошу вас, пан, пожалуйста..., Не надо, не надо больше...

Федор поднялся и пригнул ее голову к полу: «Если ты еще раз меня так назовешь, польская дрянь, я тебя лично повешу. Ваше превосходительство, поняла!»

– Ваше превосходительство..., – прошептала девушка. Федор похвалил ее: «Молодец».

Она рассказала все, что знала, выдав своего брата и подпольный штаб восстания. Федор спрашивал у нее о пане Вилке, но Сераковская только мотала головой: «Не слышала, ваше превосходительство...»

Федор велел перевести ее в сухую, теплую камеру, принести одежду и вызвать врача. По городу он распространил слухи, что пани Сераковскую, после ареста, отправили в ссылку, в Нижний Новгород. Он навещал девушку почти каждый день. Сераковская покорно раздевалась, молчала, и делала все, что он ей приказывал. Федор, удовлетворенно, решил: «Заберу ее в Варшаву. Она мне пригодится».

Он отвез Аполлонию посмотреть на расстрел брата, в закрытой карете. По пути обратно на Замковую гору, Федор поставил ее на колени:

– Если ты себя будешь хорошо вести, ты выживешь, обещаю.

Серые, большие глаза были пустыми, она отвернулась. Федор услышал шепот:

Réquiem ætérnam dona eis Domine;

et lux perpétua lúceat eis.

Requiéscant in pace. Amen.

Он отвесил девушке хорошую пощечину. Федор повалил ее на спину, на сиденье возка, сомкнув сильные руки на нежной шее. Она задыхалась, губы посинели. Пани Аполлония, хватая воздух, закашлялась:

– Простите, ваше превосходительство..., Я не буду, не буду..., – Федор раздвинул ей ноги и удовлетворенно вдохнул запах слез и страха.

В столице Царства Польского он поселил пани Аполлонию на особой квартире. В тайной комнате было оборудовано устройство для прослушивания. По официальным сведениям, после ссылки, ей разрешили жить в Варшаве. В комнате дежурило два жандарма. К вдове героя восстания, сестре героя восстания приходило много гостей. Кое-какие из них были Федору весьма интересны.

Федор проводил на квартире несколько ночей в неделю. Он сам делал Аполлонии уколы морфия. У него была набита рука, и он умел рассчитывать дозу. Девушка ждала его прихода, просила наркотик и клялась в том, что никогда не преступит его воли.

С ее помощью Федор арестовал с десяток скрывавшихся подпольщиков. Он предполагал избавиться от пани Сераковской. Как стало ясно летом, ему надо было возвращаться в Санкт-Петербург. В столице Аполлония была ему ни к чему. Тем более, весной она ухитрилась забеременеть. Сераковская на коленях просила оставить ей ребенка. Федор, как следует, избив ее, привез к Аполлонии своего врача. Федор велел доктору сделать операцию, для надежности. «Никакого опиума, – холодно сказал он, – я сам за вами пронаблюдаю».

– Пусть идет куда хочет, – Федор застегнул запонки на свежей рубашке, любуясь своим отражением в зеркале, – она больше не нужна. Восстание мы подавили. Через поколение Польша станет русской. Я найду Юджинию, у меня появится жена..., – Федор закрыл глаза от наслаждения.

Вечером в курзале устраивали бал. Он принял от лакея свой вычищенный фрак и завязал галстук: «Завтра начнется большая игра. Я знаю, на какие числа мне ставить».

Он был уверен в выигрыше. Федору всегда везло в картах, ему помогали способности в математике, и в рулетке.

– Господь обо мне заботится, – он взял со стола конверт и положил его в карман летнего, льняного пиджака, – я уеду отсюда с деньгами.

Он раздул ноздри, так сладко было думать о зеленом сукне стола, о скачущем шарике, о стопке фишек, что придвигал к нему крупье.

Федор написал мальчишкам. В поездках он всегда делал это регулярно, раз в неделю. Он напомнил себе, что надо послать им подарки. Федор предполагал вернуться в Россию с женой и дочкой. Ходить в дороге по магазинам было бы затруднительно.

– Сейчас и выберу. Здесь отменные товары. Надо для дома что-нибудь посмотреть, в Германии фарфор и ткани дешевле. Постельное белье... – он заставил себя не думать пока о жене, о ее каштановых волосах, разметавшихся по шелку простыней, о страхе в лазоревых глазах. Федор бодро спустился вниз и отдал письмо портье. Он услышал мужской, взволнованный голос на ступенях гостиницы.

Человек говорил по-немецки, с русским акцентом. У него был потрепанный, в пятнах, старый костюм, и русая, свалявшаяся бородка. «Я только посмотреть..., – умоляюще попросил мужчина, – я русский…, Может быть, здесь есть кто-то из моих знакомых...»

Федор вышел на ступени. Посетитель едва успел открыть рот. Воронцов-Вельяминов, властным голосом, приказал: «Пропустите моего гостя».

Швейцар отступил. Федор, поравнявшись с Достоевским, едва слышно шепнул:

– Я вам все объясню, Федор Михайлович. Пойдемте, – он кивнул на мраморную террасу отеля, -выпьем кофе.

Пятьдесят талеров, присланные Тургенев, разошлись за два дня. Достоевский и сам не знал, зачем приехал сюда, в Баден-Баден, на последнее, мелкое серебро, в вагоне третьего класса.