Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Мирьям почувствовала, как дрожат пальцы. Разорвав бумагу, она кинула ее в решетчатую, медную корзину рядом со скамьей и поднялась. Пора было готовить пациентку к операции.

– Я просто хочу, чтобы меня любили, – упрямо повторила Мирьям, поднимаясь по каменным ступеням, Девушка потянула на себя тяжелую дверь, что вела на черный ход госпиталя. Она завернула в умывальную. Ополоснув руки раствором хлорной извести, Мирьям пошла в женские палаты.

Вероника стояла на пороге спальни, комкая в руках шелковый платок. Пахло ландышевыми каплями. Женщина начала их пить, как только получила телеграмму из Дувра. Сын и невестка прибыли в Англию. Она тогда перебежала Ганновер-сквер и постучала бронзовым молотком в двери особняка Кроу. Сидония бросила один взгляд на кабель в ее руке и отвела Веронику на кухню. Кроу до сих пор не держали в городе слуг, нанимая приходящих лакеев только на большие балы и обеды.

– Незачем, – усмехалась Сидония, – я привыкла. Мартину многого не надо. Грегори в школе, а мальчик в разъездах. На севере, в Ньюкасле...

Вероника и сама после смерти мужа рассчитала прислугу, оставив только экономку и садовника в Мейденхеде. Она жила одна и управлялась с хозяйством сама. Когда в Лондон приехал Наримуне-сан, женщина предложила:

– На каникулах вы у меня жить будете. Дом большой, места много. Вы родственник, – юноша покраснел. Вероника, ласково, добавила: «Не стесняйтесь, пожалуйста. Мне это в радость».

Она и капитана Кроу хотела приютить, но Стивен отказался. Сиди заметила, кашлянув: «Он молодой мужчина, Вероника, тридцать пять ему. Сама понимаешь..., – она повела рукой и не закончила.

Сиди сварила кофе с кардамоном. Присев напротив Вероники, золовка рассудительно сказала: «Не надо плакать, милая. Мальчик твой домой возвращается, с женой..., Ты еще внуков увидишь».

Вероника отставила чашку. Потянувшись, она обняла Сидонию.

– Ты меня всего на три года старше, – шепнула Сиди, – мы с Мартином думали, не будет у нас такого счастья. А вот Грегори появился. Может быть, – Сидония замялась, – Питер женится еще...

– Никого не осталось, – внезапно, отчаянно, поняла Вероника: «Все умерли. И Франческо, и Рэйчел, и тетя Мирьям, и тетя Изабелла. И мама, и тетя Марта. Одна я все знаю. И никому не сказать. Только мальчику. Он должен знать, обязан».

Она, внезапно, испугалась:

– А если Пьетро, поняв, что он еврей, на Святую Землю отправится? Может, пусть лучше думает, что он сирота, как я ему написала? Нет, нет, – твердо решила Вероника, – он ди Амальфи. Он по прямой линии от отца Джованни происходит, того, первого. Нельзя скрывать.

Сидония поцеловала седой висок женщины: «Все будет хорошо. Невестка тебе о Японии расскажет..., Я бы осталась, но племянник твой телеграмму прислал. Его в Саутенд вызвали, к Еве. Мы с Мартином в Банбери едем. Полине надо с детьми помочь».

– А что там, в Саутенде? – Вероника глубоко вздохнула: «И что я жалуюсь? Бедная Ева почти сорок лет сына обнять не могла. Внуков только на фотографиях видит...»

– Кто знает? – Сидония поднялась и прошлась по чистой, выложенной муранской плиткой, кухне. В полукруглые окна под беленым потолком вливался свет утреннего солнца. Две чугунные плиты блестели, на крючьях были развешаны медные сковородки и кастрюли.

– Будем надеяться, – Сиди вылила в свою чашку остатки кофе, – что консилиум ей разрешит с внуками встретиться. Она говорила, когда мы после Пасхи приезжали, что лучше ей.

– И Мартину лучше, – Сиди вспомнила, что муж, у которого доктор определил подагру, после приезда сына и Грегори, прекратил жаловаться на боли в колене, – он расцвел, как внук у нас появился. Но не скажешь Питеру ничего, а ведь ему одиноко…., Еще бы дети родились..., – Сидония присела рядом с Вероникой и взяла ее за руку: «Помни, милая, что вы долго не виделись, это ничего страшного. Пьетро твой сын, и всегда им будет».

Вероника вытерла глаза и кивнула.

Она еще раз, озабоченно, осмотрела спальню:

– Понравится ли ей? Наримуне-сан, в первый год, никак не мог привыкнуть, что в Европе на полу не спят. Хотя она в Италии жила. Двадцать восемь лет девочке..., И хорошо, она взрослая, разумная. Монахиней была, – Вероника, невольно, усмехнулась.

Она прошла в умывальную и проверила все краны. Женщина дернула за серебряную цепочку и посмотрела, как течет вода.

– Полотенца, – оглядела Вероника изящную, выходящую окном в сад комнату, – мыло, тальк..., Все в порядке.

В спальне она присела на кровать и сжала длинные, все еще в пятнах чернил пальцы.

– Надо будет в Мейденхед переехать, – она крутила платок, – Пьетро написал, что с осени в Кембридже начинает преподавать, языки. Докторат будет защищать. Думала ли я? – Вероника перекрестилась.

– И если дети родятся, лучше их в деревне растить, – она покачала головой и велела себе:

– Не загадывай. Как будет, так и будет. Мальчик католиком остался, но это ничего страшного. И она крестилась. Эми-сан, – Вероника сидела, думая о невестке.

Она получала письма из Италии, руки сына, но внизу всегда был постскриптум, неуверенным, робким почерком. Невестка извинялась за то, что еще учит английский язык и может делать ошибки. «Надо переехать, – повторила себе Вероника, – тем более, Полина с детьми когда-нибудь в Лондон вернется...»

Племянник много раз ее успокаивал: «Тетя Вероника, живите здесь столько, сколько хотите. Это и ваш дом тоже».

Сестра написала, что зимой хочет приехать в Англию, вместе с Полем, отметить первый день рождения внучки. Вероника отложила конверт: «У Джоанны четверо внуков, правнук родился, а я..., -она ответила, что будет рада видеть и Джоанну и Поля.

– Хватит, – смешливо подумала Вероника, – седьмой десяток месье Мервелю. Для чего ему в гостинице жить? Поедем в Мейденхед. Там светского общества нет, некому сплетничать.

Она прислушалась и вздрогнула. Внизу стучали. Вероника огладила шелковое платья, цвета голубиного крыла. Женщина взглянула в большое, венецианское зеркало. Седые локоны были тщательно завиты и уложены. Вероника до сих пор выступала в Клубе Искусств, получала приглашения на литературные чтения и ездила во дворец. Королева Виктория любила ее книги. «Напишу о Японии, – Вероника спустилась по дубовой, укрытой персидским ковром лестнице, – и уйду в отставку. Двадцать пять томов, четыре пьесы..., Я, конечно, не мистер Диккенс, не мистер Троллоп, не месье Тургенев, – Джоанна прислала Веронике свой перевод «Отцов и детей», – но все равно, и такие книги, как мои, нужны..., – Вероника выдохнула и распахнула дверь.

Сын стоял сзади, но Вероника сначала увидела невестку и ахнула:

– Милая! Что вы, не надо..., – женщина бросилась поднимать девушку с колен. Зашуршал темно-красный шелк платья. Эми низко склонила изящную голову в дорожном капоре:

– Вероника-сан, нижайше прошу прощения..., – Пьетро оглянулся и заметил, что прохожие на Ганновер-сквер остановились. Зеваки с интересом рассматривали ступени особняка.

– Так положено, – упрямо сказала жена еще в кебе, – и никак иначе. Когда невестка приходит в дом свекрови, она ползет на коленях через порог и ждет разрешения подняться. А потом свекровь отдает ей лопатку для риса, и..., – Эми замолчала.

– И что? – поинтересовался Пьетро, выглядывая в окошечко. Они въезжали на Ганновер-сквер.

– И невестка после этого ухаживает за родителями мужа до самой их смерти, – обреченно закончила Эми: «Даже в таких семьях, как моя, – девушка покраснела, – это принято. Есть слуги, конечно, но все равно, невестка кланяется свекрови, и первой с ней не заговаривает, никогда».

Она была высокая, вровень Веронике, стройная. Женщина, все-таки подняв ее, обнимая девушку, всхлипнула:

– Что вы, что вы..., Я рада, так рада..., Проходите, пожалуйста, – спохватилась Вероника и подтолкнула невестку к двери.

Сын стоял на ступенях, и Вероника поняла:

– Седина у него. Мальчик мой, мой Пьетро, Господи, как мне Тебя благодарить..., – она раскрыла объятья. Пьетро сделал к ней шаг. Это была мама, такая же, как он ее помнил. У нее были мягкие, в пятнах от чернил руки, пахло от нее ландышевыми каплями. Мама гладила его по голове, а он все шептал: «Прости меня, прости, пожалуйста...»

– Завтрак, – спохватилась Вероника, – вы рано встали. А потом отдохнете.

Она прикоснулась к щеке сына. Пьетро вспомнил: «И сказал Израиль Иосифу, умру я теперь, увидев лицо твое, ибо ты еще жив». Пьетро поднес ее руку к губам: «Мы теперь дома, мамочка, и больше никогда тебя не оставим».

Вероника, с тех пор, как взяла под свое крыло Наримуне-сан, научилась готовить японские блюда. В Лондоне, было не достать ни соевого соуса, ни натто, ни приправы для риса, однако, как говорил юноша, соленый лосось получался почти японским по вкусу.

Невестка, было, хотела пойти на кухню. Вероника, приняв от нее деревянную лопатку, с поклоном отдав ее Эми, улыбнулась: «Это все потом. Ни о чем не беспокойся, милая». Девушка все-таки настояла на том, чтобы ей помочь. Вероника, занимаясь рыбой, вдруг спросила: «У вас так надо, свекрови кланяться?»

Эми-сан покраснела: «Всегда. Сначала мужу, потом сыну, – Вероника заметила, что девушка смутилась, – а потом свекрови. А если свекор жив, то ему перед мужем».

Женщина потянулась за серебряным кофейником: «А если дочь родится?»

– Она мне будет кланяться, – гордо сказала Эми. Девушка ахнула, выронив лопаточку на кухонный стол: «Вероника-сан, я не хотела...»

– Иди сюда, – попросила свекровь и поцеловала белый, высокий лоб:

– Я никому не скажу. Когда? – она вдохнула запах ириса: «Надо в деревню уехать. Пьетро в конце лета в университет отправится, а носить там лучше. Но сначала врача приглашу».

– В октябре, – шепнула Эми, – если все хорошо пойдет. Вероника-сан, я рада, так рада..., – она ушла, неся кофейник. Вероника, уверенно, подумала:

– Никак иначе быть не может. Что там Наримуне-сан говорил? Их роду семьсот лет, они титул от сегуна Минамото получили. Вот и славно, – она полюбовалась прямой, изящной спиной Эми и взяла фарфоровое блюдо с рыбой.

После завтрака Вероника отправила невестку наверх, в спальню. Сын сидел за столом, вертя в руках, пустую чашку. С тех пор, как племянник женился, и Полина стала жить в замке, Вероника сделала ремонт. Дом был обставлен в новом стиле. Вероника пригласила молодого декоратора, мистера Уильяма Морриса. Комнаты стали светлее, она заказала шпалеры с рисунками цветов и деревьев. Мебель поменяли на легкие вещи, орехового и палисандрового дерева. Стены затянули шелковыми, пастельными обоями.

– И в Мейденхеде надо обстановкой заняться, – Вероника улыбалась, – детскую в порядок привести..., Со времен Пьетро там детей не было. А теперь появятся.

– Сейчас, – велел себе Пьетро и вздохнул: «Мамочка..., Я хочу прощения попросить. Вы, хоть мне и не по крови родители, но я не должен был...». У него были такие же, как в детстве, серые, большие глаза. Вероника вспомнила, как Пьетро, малышом, засыпал, держась за ее руку. Мальчик зевал: «Я люблю тебя, мамочка...»

Зашуршал шелк. Мать присела на ручку кресла и прижала голову Пьетро к своему мягкому боку. Дома Вероника не носила корсетов, только артистические, длинные, свободные платья, их шила Сидония. Она говорила, а потом, поцеловала темный затылок: «Это ты меня прости, милый. Когда отец твой погиб, я сама не знала, что говорила, что писала тебе. Моя вина».

– Тетя Рэйчел, – потрясенно, подумал мужчина: «И папа..., Значит, он мне был отец. Аарон мой брат, Диана и Ева сестры...»

Вероника, будто услышав его, помолчала: «Не надо им об этом говорить, сыночек. Пусть все останется, как было. Кроме меня, нет никого, кто знает. Я боялась, – призналась женщина, – что ты в Святую Землю соберешься, когда это услышишь».

Пьетро коснулся губами ее руки и поднял глаза. Мать плакала. Он усадил ее в кресло, и встал на колени, уткнув голову в шелк ее платья. Вероника наклонилась, обнимая его. Пьетро тихо сказал: «Поэтому ты тетю Рэйчел праведницей называла, мамочка».

– Когда ты еще не родился, – Вероника посмотрела куда-то вдаль, – мы Рэйчел пообещали, что ты священником станешь. Видишь, как получилось, – она нежно взяла большие руки сына. Пьетро вспомнил: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Мама, мамочка моя...»

Он стоял, осторожно обнимая Веронику. Мать, стерев слезы со щек, рассмеялась:

– Все, все, милый. Теперь вы со мной, больше никуда не уедете. Когда кузина Марта вернется из Парижа, мы с тетей Сидонией большой прием устроим. А потом в Мейденхед отправимся. Но сначала я мистера Фарра вызову. Он принцессу Уэльскую лечит. Пусть он Эми осмотрит, – мать, лукаво, взглянула на Пьетро и решительно велела: «Иди, отдыхай, с женой. О багаже я позабочусь, когда его привезут».

– Все закончилось, – Пьетро, облегченно закрыл глаза, чувствуя прикосновение ее прохладных, знакомых пальцев: «Теперь не будет ничего, кроме счастья».

Комната в пансионе была обставлена хорошей мебелью красного дерева. В умывальной текла и горячая, и холодная вода. Окно выходило на Гоуэр-стрит. Британский музей был совсем неподалеку. Волк пожалел, что у него нет времени записаться в библиотеку. Он бы, с удовольствием, поработал в тишине читального зала, но к осени ему надо было приехать в Бельгию. Он рассчитывал в сентябре защитить диссертацию. Потом Макс хотел, по французским документам Вильнева, наняться забойщиком в «Угольную компанию де ла Марков».

Маркс почесал седоватую бороду: «Очень хорошо, что ты в Америке нашел надежных людей, Макс. Там тоже нужны ячейки Интернационала».

– Будут, товарищ Карл, – уверенно отозвался Волк. Они сидели в саду Маркса, на Мэйтленд-парк-роуд. Пышно цвела сирень, жужжали пчелы. Волк, довольно, подумал: «Осталось навестить кузину Мирьям, а потом Париж. Схожу в ту забегаловку, на рынке, поем лукового супа, сыров..., Кузину Юджинию увижу».

Волк предполагал, что в это раз у него может ничего не получиться. Кузина, как он думал, вряд ли еще отошла от своей жизни в России, и кроме, как на Анри, ни на кого, и смотреть не хотела.

– Если не сейчас, – присвистнул он, – так позже. Я никуда не тороплюсь. В Женеве, наверняка, будут какие-нибудь жены эмигрантов из России, юные нигилистки..., – Макс, отчего-то вспомнил пани Аполлонию: «Она, наверное, в Сибири сгинула. Брата ее повесили, той осенью, когда я из Литвы уехал. Я читал, в газетах».

Маркс рассказал ему, что Ярослав Домбровский в Париже. Волк занес это в свой блокнот. «Я его найду, товарищ Карл, – пообещал Волк, – он, думаю, сколотил ячейку из польских эмигрантов. Товарищ Ярослав отличный боец».

Генеральный Совет Первого Интернационала единогласно поручил Волку работу доверенного связного между ячейками на континенте.

– И в Америке, – Маркс подписал его удостоверение, – ты нам тоже пригодишься, Волк. Попозже, – он отдал Максу бумагу и, внезапно, улыбнулся:

– Я тебя восьми лет от роду помню. Когда ваш отец в Париже погиб, – Маркс помолчал, – мадам Джоанна вам «Манифест» читала. Шрам-то у тебя остался? – Маркс покрутил ладонь Волка. Макс рассмеялся: «Столько лет прошло, товарищ Карл. У меня с тех пор другие шрамы появились. Но я тогда дал клятву служить делу пролетариата и от нее не отступлю».

Волк получил еще одно задание. На крупных предприятиях Бельгии, Франции и Германии надо было начинать создание профессиональных союзов. Он кивнул:

– Конечно. Забастовки должны проходить под знаменем борьбы рабочих за их права. Ограничение трудового дня, пенсии, – Волк стал загибать пальцы, – пособие по болезни, инвалидности. Месье Поль не зря тридцать лет отстаивал интересы трудящихся. Я в этом разбираюсь, – Волк пожал руки членам совета. Они, поднявшись, тихо, спели «Марсельезу».

– Прадедушка был бы рад, – Волк сидел в кресле у стола, в своей комнате, осторожно, аккуратно подпарывая шелковую подкладку саквояжа, – и дедушка тоже. Они боролись за установление демократической власти..., Конечно, тогда было другое время. Эти полумеры больше не нужны. Коммунизм, – Волк взял иглу, – вот будущее нашего мира.

У него были ловкие руки. Тайник никто бы не обнаружил. Удостоверение было написано на простой бумаге. В нем говорилось, что товарищ Макс, он же Волк, пользуется всемерным доверием Генерального Совета Первого Интернационала. Всем ячейкам организации предписывалось оказывать ему поддержку.

Волк закончил работу, поставил саквояж в гардероб орехового дерева и прошел в умывальную. За окном вечерело. Он с удовольствием подумал, что не зря попросил комнату с отдельным входом.

– Вряд ли кузина Мирьям меня к себе поведет, – Волк, тщательно вымывшись, взял флакон с эссенцией ветивера. Он успел зайти в лавку для джентльменов на Джермин-стрит, и купить себе отличную опасную бритву, немецкой работы, с ручкой слоновой кости.

– Когда поеду в Бельгию, – Макс стоял перед зеркалом, медленно бреясь, – оставлю все вещи у бабушки. На шахтах мне такое не понадобится.

Он даже не думал о том, что где-то здесь, в Англии, его ребенок.

– Во-первых, – Волк, сидел за бургундской говядиной, во французском ресторане, в Сохо, – я совершенно не уверен в том, что он мой. То есть она. Мало ли с кем развлекалась эта пиявка, когда я из лагеря уезжал. Там двадцать человек добровольцев было. Во-вторых, – он отпил бордо, – ее дед каноник Кентерберийского собора. Наверняка, он не бедствует. Мои деньги ему совершенно не нужны. Не то, чтобы я собирался признавать этого ребенка, конечно, – Волк попросил счет. Внимательно проверив его, Макс оставил десять процентов на чай.

У «Фортнума и Мэйсона» Волк купил итальянских персиков, французских вишен и сладких, сочных слив.

– Кузина Мирьям, наверняка, цепляется за свои религиозные предрассудки, – весело подумал Макс, расплачиваясь, – даже вино пить не будет.

На всякий случай он все же взял пару бутылок хорошего, красного бордо. Белое было никак не охладить, а Макс не любил портить отменное вино.

Запонки у него были скромные, серебряные, рубашка, свежая, белоснежная. Он оделся, завязал серый, шелковый галстук и запер дверь своей комнаты на ключ. На улицах зажигали газовые фонари. Волк помнил адрес собрания:

– Рядом, на Чаринг-Кросс, в книжной лавке. Зал, где я пиявку встретил, снесли. Там теперь железнодорожная станция. Вот и хорошо.

Волк понял, идя по Тоттенхем-Корт-роуд, что не помнит, как выглядела Анита.

– И не хочу помнить, – он завернул в цветочную лавку и купил букетик пармских фиалок, – мне это ни к чему.

У лавки было многолюдно. В окнах красовались большие афиши: «Общество Профессионального Развития Женщин. Публичная лекция и дебаты: «Может ли женщина быть врачом?». Выступают мисс Андерсон и мисс Кардозо».

Капитан Кроу шел по противоположной стороне тротуара, домой, в Блумсбери. Наримуне-сан побежал в Мэйфер. Сегодня приехали Пьетро и его сестра. Он и Стивена приглашал, уверяя, что Вероника будет рада, но инженер махнул рукой:

– Оставь. Вы семья, вам надо посидеть, поговорить..., А я с этим разберусь, – Стивен подхватил чертежи нового тоннеля.

Стивен все еще был в рабочей, холщовой куртке. Он остановился напротив книжного магазина, и посмотрел на свои испачканные, в пятнах руки.

– Зайти, – горько подумал капитан Кроу, вспомнив ее черные волосы, голубые глаза, – а зачем? Можно подумать, она меня рада будет видеть. Да и не в той я одежде, чтобы на лекциях сидеть, – он вздохнул и пошел дальше на север, к Британскому музею. Стивен не видел молодого, изысканно одетого, белокурого мужчину, с букетом цветов в руках. Волк проводил его глазами.

– Анри мне писал, – вспомнил Макс, – это капитан Стивен Кроу. Разукрасило его порядочно. Ни с кем не спутаешь. Хорошо, что он меня не заметил.

В кармане пиджака Макса лежал билет на полуденный экспресс до Дувра. Вечером завтрашнего дня он намеревался оказаться во Франции.

Сняв цилиндр, Волк толкнул дверь с золоченой вывеской: «Книги, журналы, антикварные издания». Пробравшись через толпу, зайдя в комнату, где были расставлены ряды стульев, Макс уселся у самого выхода.

Кузина выступала отменно, Макс даже заслушался. Мирьям надела простое, тонкого сукна платье, с небольшим кринолином. Скромный, глухой воротник, отделанный полоской кружев, облегал стройную шею. Она положила перед собой стальной хронометр, и откинула назад красивую голову с узлом черных волос. Волк, даже, было, подумал , что кузину можно увезти с собой, на континент. Она бы ему пригодилась, как медицинская сестра, и агитатор среди работниц. Однако потом Макс отогнал эту мысль.

– Нет, – лениво размышлял Волк, любуясь ее небольшой, скрытой платьем грудью, – мне не нужны лишние осложнения. Она влюбится, захочет родить ребенка..., Они все такие, пиявки. С замужними женщинами гораздо меньше осложнений. Соблазню ее, и уеду. Из пансиона я выписался. Завтра, пока она спит, отправлюсь на вокзал, и поминай, как звали. И потом, женщина с ребенком, это не боец, это обуза. Мне такого не надо. Да я ее и не люблю, конечно, – кузина Макса не видела. В комнате сидело больше пяти десятков мужчин и женщин. Волк дождался, пока закончились выступления, и усмехнулся: «Наверняка, кто-то из этих джентльменов сейчас будет недоволен. Вот и хорошо»

Так оно и случилось. Высокий, худой господин, огладил бородку:

– Я, как адвокат, и выпускник университета, совершенно не согласен с высказанными взглядами, и считаю их глубоко порочными, – в комнате зашумели. Господин выкрикнул:

– Да, порочными! Женщина по природе своей жена и мать. Так было всегда. Ее главное и единственное предназначение лежит в уходе за мужем и детьми. Женщина, в силу природных особенностей, – здесь господин покраснел, – никогда не сможет достигнуть тех же высот разума, что и мужчина! Цивилизация..., – Волк поднялся и увидел, как расширились большие глаза кузины. Макс не удержался и подмигнул ей.

– Если мы заговорили о цивилизации, уважаемый, – Макс поклонился в сторону взволнованного джентльмена, – и о вкладе в нее женщин и мужчин, позвольте мне высказать свое мнение.

Волк был отличным оратором. Он учился у бабушки Джоанны и дедушки Поля, с шестнадцати лет выступал на собраниях рабочих, и знал, как повести за собой аудиторию. Он любил говорить на публике. Макс наслаждался покорностью толпы, чувствуя, что стоит ему только захотеть, и люди отправятся за ним, куда угодно.

– Прадедушка был такой, – вспомнил Макс, – Конвент только что на коленях перед ним не стоял. Передо мной тоже будут.

Он говорил о Гипатии Александрийской и церкви, которая на протяжении веков отказывала женщине в праве на душу и разум. Макс напомнил собравшимся, что еще в прошлом веке евреи в Европе не могли получить высшее образование, что в Америке только недавно было отменено рабство.

– Мы называем себя цивилизованными людьми, – воскликнул Волк, – мы развиваем науку и технику, наслаждаемся достижениями искусства! Однако, в то же самое время, мы отказываем половине человечества на право, свободно выражать свои мысли и чувства, приобретать профессию и быть полезными членами общества. Всего лишь двадцать лет назад, в этой стране, – Волк обвел глазами людей, – женщины не могли даже владеть собственностью. Однако теперь это изменилось.

– Я верю, – он помолчал и с удовольствием услышал, как застыла аудитория, – верю, что при нашей жизни женщины станут врачами и адвокатами, будут инженерами и техниками. Мы увидим женщин в Парламенте, – люди ахнули, давешний господин побагровел, – в Парламенте, – с наслаждением повторил Волк, – и на посту премьер-министра Британии. Я, как мужчина, обещаю сделать все, от меня зависящее, чтобы так и случилось. Это мой долг, как просвещенного человека, господа. Я призываю всех, кто меня сейчас слушает, подписать петицию о допуске женщин к медицинскому образованию!

Об этой петиции мисс Андерсон и кузина говорили в начале дебатов. Волк, слушая аплодисменты, пожимал руки тех, кто сидел рядом: «Кузина просто обязана после такого меня отблагодарить».

Люди потянулись к столу, где мисс Андерсон распоряжалась приемом пожертвований. Там лежали листы с петицией. Волк подхватил свой букет фиалок и услышал чей-то голос:

– Сэр, я корреспондент Morning Post..., – Волк повернулся и обаятельно улыбнулся молодому человеку, – наши читатели живо интересуются такими дебатами, – юноша поправил пенсне и закашлялся, -может быть, вы бы хотели выступить со статьей..., – Макс поднял руку:

– Нет, нет, уважаемый сэр, я просто высказал свои взгляды. Я только защищаю диссертацию. Я уверен, что найдутся люди образованнее меня.

Волк раскланялся с юношей и, наконец, пошел к Мирьям. На белых щеках девушки играл румянец. Она стояла, вертя в руках кончик черного локона, выбившегося из прически.

– Он был в Америке..., – вспомнила Мирьям, – воевал, за северян, получил Медаль Почета. Господи, что он здесь делает?

От него пахло сухой, осенней травой, дымом костра. У него были веселые, голубые глаза.

– Это, конечно, отжившая свое церемония, – Волк, с поклоном, протянул ей букет, – но я, как историк и философ, люблю иногда возвращаться в прошлое. Ты очень хорошо говорила, Мирьям. Я рад, – он улыбнулся, – рад, что мы встретились. Ты позволишь тебя проводить? – Волк указал глазами на пронизанный светом газовых фонарей сумрак за окном.

Она, конечно, позволила. Волк хорошо знал Лондон. Когда кузина сказала ему, что живет на Дьюкс-плейс, у синагоги, он предложил:

– Давай немного прогуляемся. Только, – мужчина понизил голос, – я в городе проездом, с некоторыми деликатными поручениями, не хотелось бы...

Мирьям приняла от него суконную, простую накидку. Стоя на тротуаре, у двери магазина, девушка кивнула: «Конечно, Макс. Я никому, ничего не скажу».

Они медленно шли по Тоттенхем-Корт-роуд на север. Макс говорил об Америке. Мирьям, вдруг, закусила губу:

– Может быть, я ему нравлюсь..., Он сказал, что увидел афиши и захотел со мной встретиться..., И он хорошо выступал. Видно было, что он в это верит.

Вечер был теплым, на мостовой кебы выстроились в пробку. Люди ехали в Вест-Энд, в театры. Шумела толпа, у фонарей кружились мотыльки. Он был совсем рядом, осторожно, аккуратно поддерживая руку Мирьям.

– Дэниел бы так никогда не сказал, – вспомнила девушка, – и Степан тоже. Я и не обсуждала с ними положение женщин..., – она искоса посмотрела на красивый профиль кузена. Девушка, внезапно, спросила: «Макс..., То, что ты говорил, на собрании, это была правда?»

Волк остановился и удивленно взглянул на нее. Мирьям поняла, что покраснела.

– Разумеется, – ответил кузен, – я всегда считал, что женщина равна мужчине во всем. Я буду бороться за права женщин, точно так же, как я отстаиваю права рабочих, Мирьям. Если понадобится, – добавил Волк, – с оружием в руках.

Он говорил искренне.

– Просто, – Волк, исподволь вел кузину ближе к своему пансиону, – просто я еще не встретил любимую женщину. Бабушка нас правильно учила. Нельзя лгать, нельзя притворяться, нельзя обещать человеку того, чего не можешь ему дать. Когда я увижу девушку, что сможет быть мне товарищем, другом, единомышленником, тогда все изменится. А пока, – он вышли на Гоэур-стрит, – я и не лгу. Я ничего не обещаю. Если они хотят разделить мою жизнь, в этом моей вины нет, – он вспомнил прозрачные, зеленые глаза Марты и почувствовал какую-то странную тоску.

– Как это было с Бет, – понял Волк, – я тогда, действительно, увлекся. Но Бет заразилась буржуазным образом жизни. А ведь она была смелой девушкой, настоящим бойцом. Жаль, – он махнул в сторону своего пансиона и смешливо заметил:

– Мы так заговорились, что ты меня проводила. Я здесь живу. Но, конечно, я тебя отведу на Дьюкс-плейс, – Волк помолчал. Мужчина добавил, проведя пальцами по ее руке: «Если ты хочешь, Мирьям».

– Я просто хочу, чтобы меня любили, – чуть не сказала Мирьям. Девушка увидела, как он ласково, нежно улыбается. Белокурые волосы золотились в свете газового фонаря. Выйдя из лавки, Макс не стал надевать цилиндр, рассмеявшись:

– Я его взял просто для того, чтобы произвести впечатление на нервного джентльмена. На таких дебатах всегда находятся подобные господа.

– А как ты живешь? – Гоуэр-стрит была пуста, только на углу, из еще открытого паба, слышались голоса людей.

Макс помолчал: «Я живу один, Мирьям. Впрочем, если хочешь, – он кивнул в сторону двери, – ты можешь сама посмотреть».

– Я уеду с ним, – девушка поднялась по ступеням, – он говорил, он защищает докторат. Получу диплом фармацевта и присоединюсь к нему, на континенте. Макс, просвещенный человек. Он поддерживает женское образование, он..., – Мирьям пошатнулась. Волк пропустил ее в открытую дверь и помог снять накидку, задержав руки на стройных плечах.

– Два года, – вспомнила она, – два года, как ничего не было..., Я сама справляюсь, но я хочу, чтобы со мной рядом был любящий человек..., – в комнате пахло осенним лесом, чем-то острым, щекочущим ноздри. Все было прибрано, только на столе Мирьям заметила вино и плетеную корзинку с фруктами.

Макс отступил от нее, Мирьям едва не потянулась за ним. Повесив ее накидку на крючок у двери, мужчина скинул пиджак.

– Мы родственники, – он развязал галстук и закатал рукава рубашки, – мы когда-то в одной квартире жили, Мирьям.

Макс не стал зажигать газовый рожок. Шторы были отдернуты. В окно светила яркая, полная луна, поднявшаяся над черепичными крышами Блумсбери.

– У меня нет вашего вина, – развел руками Макс, ловко вынимая пробку, наливая бордо в простой стакан, – а это, – он отпил, – это тебе нельзя.

– Я попробую, – Мирьям шагнула к нему и почувствовала вкус вина на своих губах. Оно пахло поздними, увядающими цветами, сухой, жаркой землей. Девушка, задохнувшись, попросила: «Еще!»

Она выпила сразу половину стакана и взяла из корзинки вишню. Ее губы были алыми от сока. Она была лишь немного ниже Макс, наклонившись, шепнул: «Я тоже, Мирьям, хочу попробовать».

Все было легко. Она лежала на столе, откинувшись назад, кусая руку, плача. Макс, удовлетворенно, понял: «Не девственница, как я и предполагал. Все равно, надо быть осторожным». Мирьям зашлась в сдавленном крике. Она раздевалась, путаясь в чулках и белье, целуя его руки, оставшись в одной короткой рубашке. Макс опустился на колени. Мирьям застонала, прижав к себе его голову: «Он меня любит, конечно. Господи, спасибо, спасибо тебе».

Волк поднялся рано. Она спала, свернувшись в клубочек, разметав волосы по кровати. В окно была видна пустынная, рассветная Гоуэр-стрит. Он посмотрел на искусанные губы, на темные круги под сомкнутыми веками. Ресницы у кузины были длинные, черные.

Волк на цыпочках прошел в умывальную: «Будить ее нельзя, ни в коем случае. Она за мной потащится. Она ночью болтала, что хочет быть моим соратником, моей подругой..., Все они одинаковы, – он, с неудовольствием увидел в зеркале синяки у себя на шее.