Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Она совсем молодая, – поняла Бет, глядя на холеные, молочной белизны, руки миссис Бельмонте. «Ей двадцати не было. И Бельмонте, Джошуа рассказывал, ему тридцать лет. Это хорошо, мы тоже молоды».

– Сразу видно, что она из Святой Земли, – пока они медленно шли к синагоге, Ребекка искоса, незаметно, оглядывала, миссис Горовиц.

– Смуглая, но красавица. Ради денег, она что ли, за него замуж вышла? Наверное, она из бедной семьи. Она немолода. Ей тридцать, если не больше.

Жена раввина была маленькая, ладная, с аккуратным, небольшим животом. Пышные, черные,волосы немного выбивались из-под шляпы. Пухлые, темно-красные губы улыбались. Пахло от нее ванилью и пряностями. Ребекка, внезапно, сказала: «Вы, наверное, хорошо готовите, миссис Горовиц».

– Получается, миссис Бельмонте, – смешливо согласилась Бет.

– Моя мать покойная отлично готовила, и я сама тоже. А кто у вас кидуш накрывает? -заинтересовалась Бет.

– Старухи, – махнула рукой миссис Бельмонте, – они все полуслепые. То соль с сахаром перепутают, то подгнившие фрукты в пирог положат. Я, конечно, не готовлю, – она пожала стройными плечами, – у меня повара, слуги..., Впрочем, мы с мистером Бельмонте все едим. Эти правила давно устарели, миссис Горовиц. Но вы теперь будете печь, – оживилась девушка, – вы ведь жена раввина! И за миквой присмотрите. Хотя туда мало кто ходит, – они свернули к синагоге.

– Присмотрю, – согласилась Бет, оглядев ухоженный сад. Здесь ничего не изменилось. Пахло магнолиями и цветущим жасмином. Она услышала тихий голос покойного Александра: «Когда-нибудь ненависть исчезнет, и останется одна любовь». Бет повертела на пальце кольцо с темной жемчужиной. Мраморные ступени были пусты. Миссис Бельмонте объяснила:

– Мы рано, женщины позже приходят. Мы внизу сидим, это удобнее. Я слышала, на севере тоже так делают? Рав Горовиц раньше в Филадельфии работал. Мне муж говорил, – она внимательно посмотрела в сторону Бет.

– Делают, – сухо ответила Бет, – но на Святой Земле это не принято.

– А вы с равом Горовицем на Святой Земле познакомились? – они зашли в прохладный, отделанный мрамором и гранитом вестибюль. Бет, внезапно, озорно, подумала:

– Тайник, под бимой, где я сидела, наверное, до сих пор сохранился. Надо будет у Джошуа спросить, -в полуоткрытых дверях молитвенного зала слышался красивый, низкий голос Джошуа.

– Заканчивают, – поняла Бет, – сейчас женщины появятся.

Она посмотрела на портреты основателей синагоги. Фрэнсис Сальвадор, в мундире Континентальной Армии, при шпаге, тоже был здесь. Бет улыбнулась.

Они с Джошуа познакомились двадцать семь лет назад, в детской особняка Горовицей, в Вашингтоне. Фримены тогда приехали в столицу. Бет было три года, а Джошуа два.

– Мы подрались, – весело вспомнила Бет, – мама говорила. Я и Дэниел. Джошуа нас разнимал. Кто бы мог подумать..., – она все смотрела на предка Александра. Бет кивнула: «Да, в Иерусалиме».

– И когда я только лгать прекращу? – Бет оглядывала высокие двери кабинета раввина, чистый, блестящий пол.

– Вы очень хорошо говорите по-английски, – одобрительно сказала миссис Бельмонте, – и странно, у вас северный акцент.

– Мы год прожили в Пенсильвании, – отозвалась Бет. Двери распахнулись, она услышала голос мужа:

– Вы здесь! Подождем остальных и будем начинать субботнюю молитву, а пока надо зажечь свечи. Мистер Бельмонте, – Джошуа обернулся, – позвольте вам представить. Моя жена, миссис Горовиц.

Он был высокий, крепкий, с военной выправкой. Темные, вьющиеся волосы прикрывала бархатная кипа. Бет взглянула в карие, пристальные, холодные глаза и почувствовала, что бледнеет.

– Мэтью называл его «Гремучая Змея», – вспомнила Бет.

– Тогда пришло много гостей. Меня сразу увели в спальню, трое, а он взял Вильму. Она кричала, так кричала..., Он ее душил, когда..., Она потом кашляла, несколько дней. У нее синяки на шее были. Это перед самым нашим побегом случилось. Перед тем, как Мэтью Вильямсона привез.

Она увидела, что глаза мужчины сузились, на одно краткое, быстрое мгновение. Бет заставила себя сказать: «Очень рада встрече, мистер Бельмонте».

Они с миссис Бельмонте сидели в первом ряду, перед бимой. В массивных, серебряных подсвечниках горели высокие свечи. Синагога была полна людей.

– На нового раввина пришли посмотреть, – поняла Бет, – на его жену..., Может быть, – она, незаметно, сглотнула, – Бельмонте меня не узнал, не помнит...

Зазвучал орган. Бет вздрогнула. До начала субботней службы Бельмонте провел ее и Джошуа на пустынную галерею для женщин. Он улыбался, одними губами, но глаза его таки не потеплели. Бельмонте с гордостью показал им новый орган. Синагогу после войны отремонтировали:

– Я настоял на том, чтобы его купили, рав Горовиц, – сказал Бельмонте, – я слышал, что на севере так делают. Играет у нас протестант. Не волнуйтесь, Шабат мы не нарушаем.

Муж ничего не ответил, только коротко кивнул. В баптистской церкви, где выросла Бет, пели хором. Орган она слышала в епископальном храме, в Вашингтоне, куда ходил покойный Дэвид Вулф, со своими сыновьями.

Бет вспомнила: «Когда дядя Дэвид на Саре-Джейн женился, они в маленькой церкви стали молиться. В кафедральном соборе негры на галерее сидели. Дядя Дэвид сказал, что он не будет разлучаться с женой, и они нашли храм для цветных».

В Иерусалиме, органа, конечно, не было. Бет привыкла к мужскому пению, доносившемуся из-за перегородки.

Здесь не пели.

Люди сидели, молча, чинно. Дамы сзади, иногда, перешептывались. Пел один Джошуа. Бет, велела себе не думать о холодных глазах Бельмонте и заслушалась. У Джошуа был хороший голос. Она, внезапно, улыбнулась:

– У мальчика, наверное, тоже такой будет. Или у девочки. Здесь обрезание сделаем, – она оглядела уходящий наверх зал, биму темного дерева, мраморные колонны, обрамлявшие резной Ковчег Завета, прикрытый бархатной, расшитой занавесью. Девятое Ава, день траура по разрушению Храма, был через две недели. Бет вздохнула:

– Церемония скромная получится, не то, что у Дэниела. Авраам до траура родился, успели они.

Во время скорби по Храму было не положено накрывать пышные застолья, даже на обрезание.

– И девочку здесь называть будут, – Бет взглянула на Ковчег Завета, – в первый шабат, после рождения. Я приду, скажу благословение об избавлении от беды. Джошуа к Торе вызовут, и дадим ей имя.

Она все равно неуютно себя чувствовала внизу. Подняв глаза, Бет поняла, что на галерее, действительно, никого нет.

– Мне туда нельзя, – грустно сказала себе она, – я жена раввина, это община. Надо вести себя так, как здесь принято.

Спели субботние гимны. Джошуа должен был выступать перед общиной после Амиды. Миссис Бельмонте сидела справа от нее, у прохода. Женщина перегнулась к мужу. Мистер Бельмонте ей что-то шептал.

– Он тебя не узнал, – повторила себе Бет, – а даже если и узнал..., – она поняла, что не хочет думать о таком. Хотя муж и сказал, что председатель общины приятный человек, но Бет все равно видела его спокойный, оценивающий взгляд. Она слышала плач Вильмы, в подвале:

– Я его просила остановиться, просила..., Он меня ударил, а потом начал душить. Я едва сознание не потеряла...

– Его жена не знает, – внезапно поняла Бет и замерла. Она вспомнила папки в кабинете своего бывшего работодателя, мистера Бенджамина, государственного секретаря Конфедерации. Дэниел сказал, что после войны мистер Бенджамин бежал в Англию. Полковник развел руками:

– Экстрадиции он не подлежит. Он не военный преступник. Американского гражданства мы его лишили. Однако я уверен, он британский паспорт получил. Он родился на Виргинских островах, во время войны, когда их англичане оккупировали.

– Я тогда еще думала, – Бет сидела, не двигаясь, – где я слышала эту кличку: «Гремучая Змея?». Я читала донесение с западного театра военных действий. В нем упоминалось соединение Квантрелла. «Кровавый Билл» и «Гремучая Змея», – Бет даже зашевелила губами, – сообщают, что за последний месяц взято в плен и казнено сорок солдат и офицеров северной армии. А если я ошибаюсь? – она, исподтишка, взглянула на красивый профиль Бельмонте: «Джошуа говорил, он в Чарльстоне, воевал, до самой капитуляции южан».

Во время чтения «Шма» здесь вставали. Бет, обреченно поднялась:

– Обычай места. Надеюсь, хотя бы во время Амиды они не садятся.

Прочтя первые три благословения молитвы, стоя, община заняла свои места. Бет поймала взгляд Джошуа. Муж едва заметно поднял бровь и указал ей глазами на скамью. Она, невольно вздохнула. Женщина села, опустив глаза к молитвеннику.

Бельмонте, незаметно, смотрел на рава Горовица. Он, усмехаясь, решил, что им такой раввин, конечно, не нужен. Он узнал черномазую. В имении у Мэтью, он хотел с ней развлечься, но его опередили. Девка была занята сразу с тремя . Мэтью подтолкнул к нему хорошенькую мулатку:

– Она тебе понравится, ее зовут Изумруд.

Приятель хохотнул, указывая на дверь спальни: «А там Жемчужина. Впрочем, можешь к ним присоединиться, – посоветовал ему друг, – Жемчужина и с пятерыми разом может, проверено».

– Воздержусь, – отмахнулся Дэвид, – я предпочитаю быть единственным клиентом. Что встала, – он рванул мулатку за руку, – пошли!

– Рав Горовиц подобрал черную шлюху, – весело думал Бельмонте, – не поленился ее в Иерусалим потащить, чтобы еврейкой сделать. В Америке такое неслыханно. Все раввины ему, наверняка, отказали, и правильно сделали. Бедная Ребекка, сидит рядом с цветной. После шабата мы его вызовем и отменим решение совета о его найме на работу. Он не бедный человек, как я слышал. Чтобы и ноги этой цветной в храме не было. Незачем нам краснеть перед городом. Сюда гости приходят, сам губернатор нас посещал. Такой позор нам ни к чему.

Бельмонте тихим шепотом все рассказал жене. Черные глаза Ребекки расширились. Он, одними губами, попросил:

– Когда мистер Горовиц начнет говорить, милая. Отодвинься от нее, пожалуйста, как можно дальше.

Ребекка кивнула. Бельмонте, увидев жену раввина, вспомнил северную газету, что читал покойный тесть после убийства Линкольна. Статью сопровождала фотография:

– Странник и Странница. Думаю, мы их навестим, с друзьями, – сказал себе Бельмонте:

– Они все равно никуда отсюда не денутся, пока ребенок не родится. Цветной ребенок, – Бельмонте, незаметно, поморщился. Он понял, что из пансиона Фрилендера Горовицы не съедут. Старик Фридлендер был упрям. Он приехал в Чарльстон из Германии и, сварливо, говорил:

– В Торе не сказано, чтобы мы делили людей по цвету кожи. Наоборот, это заповедь, помогать пришельцам, ибо мы сами были пришельцами в Египте. Позорно, когда евреи начинают плясать под дудку гоев и делать так, как им указывают, а не так, как велел Господь на горе Синай.

– Но мудрецы учат, – возразил ему Бельмонте, – закон места, это закон, и евреи не должны с ним спорить. В штате Южная Каролина цветные отделены от белых. Вы не можете пускать в свой пансион...

– Вот именно, – сварливо прервал его Фридлендер, – мой пансион. Моя частная собственность. Что хочу в ней, то и делаю, мистер Бельмонте, – у старика был резкий, немецкий акцент, хотя он двадцать лет прожил в Америке.

Бельмонте махнул рукой и не стал с ним спорить. Фридлендеру шел седьмой десяток. В его пансионе останавливались только северяне. Южане, зная, что комнаты смешанные, обходили их стороной.

Бельмонте вспомнил, что сейчас у Фридлендера жило несколько саквояжников. Он порадовался: «Очень кстати. Пожар, несчастный случай. Такое бывает».

Он быстро рассказал сидящему рядом казначею общины, кто такая, на самом деле, жена рава Горовица. Тот едва не ахнул:

– Какой скандал! Конечно, конечно, мистер Бельмонте, это вы очень хорошо придумали. Нельзя находиться с этой женщиной рядом. Тем более, здесь наши жены, дочери..., Но как он посмел, -сердито заметил казначей, – он ничего нам не сказал, не предупредил…

– Потому что тогда бы его не наняли, разумеется, – сквозь сжатые губы отозвался Бельмонте: «Мы еще не подписали контракт, а теперь, конечно, не подпишем. Значит, – он напомнил казначею, – как только он начинает говорить. И передайте это остальным, пожалуйста».

Тишина, царившая во время Амиды, прерывалась каким-то шуршанием, шепотом. Бет, читая молитвенник, не обращала на это внимания. Она думала о мальчике или девочке, думала о своем муже:

– Господи, – попросила Бет, – пусть ребенок родится здоровым и крепким. Дай нам с Джошуа здесь обосноваться, детей вырастить..., Господи, – она, внезапно, замерла, – пусть все будут счастливы, пусть живут в мире. Белые, цветные, евреи и не евреи..., – она подняла глаза. Муж занял свое место на кафедре.

Джошуа репетировал с ней речь. Он был хорошим оратором, но у Бет было больше опыта публичных выступлений. Джошуа посмотрел на нее. Раввин, озабоченно, подумал:

– Она очень бледная. Может быть, схватки? Но еще рано..., – он улыбнулся. Откашлявшись, рав Горовиц начал:

– В сегодняшней недельной главе мы читаем о Пинхасе, первосвященнике, который не остановился перед убийством, для того, чтобы прекратить связи сынов Израиля с женщинами Мидьяна..., -Джошуа застыл. Люди вставали. Кто-то крикнул сзади:

– Он бы и вас убил, мистер Горовиц, и был бы прав! Какой позор, привести в синагогу цветную! Выдавать ее за еврейку, обманывать нас..., – община зашумела, потянувшись к выходу. Джошуа увидел расширенные, остановившиеся глаза жены. Бет сжимала молитвенник. Женщины вокруг поднимались, шурша шелком, брезгливо искривив губы. Все стихло, двери захлопнулись. Джошуа услышал сварливый, надтреснутый голос: «Продолжайте, рав Горовиц».

Синагога опустела. Только его старики сидели вокруг Фридлендера. С ними Джошуа, два года назад, хоронил Александра Сальвадора.

– Продолжайте, продолжайте..., – поддержали его. Джошуа перевел взгляд на женскую половину. Бет осталась совсем одна. Она, внезапно, встала, маленькая, с прямой спиной. Вскинув голову, жена пошла к дверям. Бет поднялась на галерею. Сев к перилам, заставив себя успокоиться, она стала слушать Джошуа.

Когда спели последние гимны, он быстро взбежал наверх, по широкой, деревянной лестнице. Бет, не двигаясь, глядела на опустевший зал, на Ковчег Завета. Джошуа, подойдя к ней, опустился на колени. Муж взял ее руки в свои ладони:

– Любовь моя, прости меня, прости..., – он почувствовал, что плачет, – я не знаю, откуда они...

Бет вытерла слезы с его щеки:

– Я знаю, милый мой. Я тебе расскажу, после Шабата. Сейчас не след о таком вспоминать. Надо радоваться, Джошуа, – Бет обняла его. Он почувствовал, как двигается ребенок.

– Радоваться, – повторила жена, и потянула его за руку:

– Пойдем, сделаешь кидуш. Люди тебя ждут. Все будет хорошо, – она улыбнулась. Джошуа ласково помог жене встать со скамьи.

Когда они спускались вниз, Бет почувствовала тянущую боль в пояснице. Женщина напомнила себе:

– Это еще не схватки. Тело готовится к родам, врач мне объяснял. Бабушка Хана сказала, что я должна быть твердой, и я буду.

Старики сгрудились вокруг стола. Бет взяла серебряный стаканчик с вином.

– И было утро, и был вечер, день шестой..., – начал рав Горовиц, подняв тяжелый бокал. Бет ответила на его благословение.

Бет сидела, с иголкой в руках, над крохотным, шелковым чепчиком. Воскресным утром, вернувшись с молитвы, муж принес конверт от Бельмонте. Рава Горовица приглашали в синагогу, на встречу совета общины. Бет вспомнила пустой зал. В субботу на службу, пришли все те же старики, а на галерее для женщин она была одна. Они с Джошуа пообедали. Муж, глядя на ее бледное лицо, велел:

– Я на урок пойду, а ты ложись и спи, – он прикоснулся губами к ее щеке, – сказано, сон в Шабат, это удовольствие, – он улыбнулся. Бет вздохнула: «Когда проводим субботу, я тебе все расскажу, милый».

Вечером спала жара, на небе появились крупные звезды. Они пошли к океану. На набережной было шумно, мимо ехали экипажи. Толпа была летней, женщины надели светлые шелка, и кружево, мужчины шли в легких, льняных костюмах. Они с Джошуа медленно гуляли вдоль деревянной ограды. Внизу шумел темный, бескрайний океан, пахло солью. Бет вспомнила белый песок на острове. Вдалеке виднелись трубы паровых кораблей. Грузовой порт был к северу от города. В заливе, если присмотреться, можно было заметить далекие стены форта Самтер.

– Я здесь была, – Бет прислонилась к перилам, – когда форт обстреливали, когда война началась. Я приехала к Александру, привезла ему сведения..., Все еще были живы, Джошуа..., – она помолчала. Муж, подняв ее руку к губам, поцеловал смуглые пальцы:

– Когда-нибудь ненависть исчезнет и останется одна любовь, – тихо сказал рав Горовиц: «Когда-нибудь, Бет, исполнятся слова пророка. Не поднимет народ на народ меча, и не будут больше учиться воевать».

– Я знаю, милый, – кивнула женщина:

– Если сбылось одно пророчество, то сбудутся и все остальные. Ты послушай меня, – попросила Бет и начала говорить.

Джошуа дождался, пока ее голос утих. Он, неожиданно резко, заметил:

– В понедельник тебе, вместе со мной, надо пойти в полицию и послать телеграмму Дэниелу. Бельмонте военный преступник, его надо судить и..., – Джошуа не закончил.

Бет покачала головой:

– А если я ошибаюсь? Он гостил у Мэтью до войны. Вдруг в отряде у Квантрелла, был совсем другой человек? Ты сам говорил, Бельмонте здесь служил, в Чарльстоне. А что он Мэтью навещал, – Бет горько усмехнулась, – это не преступление.

Муж взял ее под руку.

– Я завтра зайду к этому врачу, Маккарти, – сказал Джошуа, – пусть он тебя осмотрит, в пансионе. Тебе нельзя сейчас волноваться, и самой куда-то ходить, – он скосил глаза на живот жены, – если схватки были.

– Это еще не схватки, – отмахнулась Бет, – поясницу потянуло, один раз. Ничего страшного.

– Все равно зайду, – упрямо повторил рав Горовиц. Бет, после долгого молчания, спросила: «Джошуа..., Что теперь будет, с общиной, с твоим контрактом?»

– Контракта не будет, – серо-синие глаза мужа похолодели, – после того, что ты мне рассказала, я сам, первым, откажусь от должности. Я не могу работать с общиной, где председатель, палач безоружных людей, где..., – он осекся. Бет, найдя его руку, пожала сильную ладонь.

Джошуа мог бы вообще не работать, думала Бет, аккуратно сшивая чепчик. У них было много денег. Квартиру Горовицей Дэниел отдал Джошуа, а сам получил дом в столице и особняк в Ньюпорте. После продажи нью-йоркской недвижимости, они с Джошуа купили большие, в десять комнат апартаменты в новом доме у Центрального Парка. Строил здание цветной подрядчик, сегрегации в нем не было. Джошуа, весело, сказал:

– Где бы мы с тобой ни обосновались, квартиры в Нью-Йорке всегда будут в цене, – он вышел на кованый балкон и полюбовался нежной, весенней зеленью парка.

– Он раввин, – Бет, отложив готовый чепчик, принялась за следующую выкройку.

– Он учился, он хочет помогать людям. Он, конечно, мог бы преподавать, в Нью-Йорке, готовить мальчиков к бар-мицве, писать в журналы, переводить. У него хороший слог, он отлично знает святой язык, арамейский..., Но ведь община..., – Бет вспомнила, как в Иерусалиме они с тетей Диной каждый день готовили для семей, что были в трауре, на свадьбы, на обрезания. Дина улыбалась: «Нам тоже будут помогать, когда Моше под хупу пойдет. Это заповедь».

– Заповедь, – Бет посмотрела на большие, красного дерева часы. Быстро закончив чепчик, она прошла на кухню. Джошуа должен был скоро вернуться. Она стояла над угольной плитой. Фридлендер не перестраивал пансион с тех пор, как купил здание. Мебель здесь была двадцатилетней давности. Бет видела эти диваны и кресла еще девчонкой, в родительском особняке, в Бостоне.

За могилами Фрименов ухаживали. Участок был куплен в вечное пользование. Бет, оказавшись в Бостоне с лекциями, пошла на кладбище. Она стояла, глядя на надгробия отца, матери и брата, маленькой Констанцы Вулф, Сержанта и Марты Фримен, на могилы бабушки Салли и миссис Бетси. Женщина, отчего-то расплакалась.

– Я одна, – поняла Бет, – одна осталась из семьи. Они были бы рады, что я за Джошуа замуж вышла, что еврейкой стала..., Мы с папой тебе расскажем, – она положила руку на свой живот, – обязательно. И о Фрименах, и о Горовицах. Тебе, и всем твоим братьям и сестрам.

С океана дул свежий, крепкий, такой знакомый ветер. Бет, неожиданно улыбнулась:

– Я знаю, за вашими могилами присмотрят. Вы одни не останетесь, – пообещала она семье. Когда Бет и Джошуа гостили в Лондоне, Марта отвезла их в Мейденхед. У векового дуба звенели колокола церкви Святого Михаила. Марта, легко опустившись на колени, погладила старый, но ухоженный серый гранит:

– Я есть воскресение и жизнь, – тихо прочла она, – здесь первый Кроу лежит. Он в России родился, и там же умер.

Проходя мимо памятника погибшим в море, Марта подняла бровь: «Юджинии имя мы, конечно, отсюда убрали».

Бет вспомнила беломраморный склеп на Пер-Лашез. Женщина, неожиданно, остановилась:

– И в России ты могилы в порядок привела, Марта. В Сибири.

– Это семья, – женщина заправила под капор бронзовую прядь: «Здесь у нас могилы, в России, в Париже, в Амстердаме, в Иерусалиме, в Америке..., За ними всегда ухаживать будут, я уверена».

Бет сделала салат и стала накрывать на стол. Фридлендер не проводил газ в пансион. Вместо этого комнаты были оснащены новинкой, керосиновыми лампами. Когда Бет была девочкой, их дом в Бостоне освещался маслом. Бет принесла с кухни стеклянную бутылку с этикеткой: «Компания Доунера. Патентованный керосин», и заправила лампу. Джошуа всегда занимался по вечерам.

Она посмотрела на крахмальную скатерть, на старое, немецкое серебро Фридлендера. Хозяин пансиона утром, когда Джошуа ушел в синагогу, принес Бет газету и помялся:

– Миссис Горовиц, я, что хотел сказать..., Живите здесь столько, сколько надо, – старик, покраснел, – не думайте, чтобы съезжать куда-то. Пусть дитя спокойно родится, – Бет увидела, как заблестели серые, в тонких морщинах глаза, и спросила:

– Мистер Фридлендер, а у вас были дети?

Он молчал.

– Мальчик, – наконец, сказал Фридлендер, – он в Америке родился, когда мы с женой сюда приехали. Мы думали..., – он махнул рукой, – нам к сорока обоим тогда было. Леон его звали, – он смотрел куда-то в окно, на широкие листья магнолий в саду, – как отца моего. Лейб, если на идиш.

Тикали часы. В серебряном, потускневшем кофейнике отражалось утреннее солнце.

– Он в битве под Геттисбергом погиб, – Фридлендер, зачем-то развернул газету и сразу ее свернул, -ему девятнадцать исполнилось. Он добровольцем в армию пошел, наш мальчик. И жена моя, после этого..., – он не закончил и повторил: «Живите столько, сколько надо».

Когда он ушел, Бет поняла, что так и не спросила, на чьей стороне воевал рядовой Леон Фридлендер.

– Какая разница, – она стояла над своей шкатулкой с драгоценностями, вертя кинжал, – Господи, только бы не случилось больше такого. Только бы исчезла ненависть.

Бет посмотрела на золотую рысь, на крохотные, изумрудные глаза, и вскинула голову: «Надо быть твердой, и я буду. Когда-нибудь Америка изменится, обязательно».

Рав Горовиц стоял на площадке лестницы, собираясь с силами, чтобы постучать в дверь своих комнат.

Совет общины сидел вокруг длинного, дубового стола. Джошуа, не дожидаясь, пока Бельмонте откроет рот, сам заявил:

– Большое спасибо за приглашение в Чарльстон, однако, я вижу, что мы с вами...,– Джошуа помолчал, -разные люди, господа. Я благодарен за оказанное мне доверие, но вряд ли нам удастся работать вместе.

В кабинете раввина было прохладно, из растворенного в сад окна пахло цветами. Джошуа, с тоской, посмотрел на заставленные старыми книгами полки.

– Может быть, вернуться на Святую Землю? – подумал он:

– Бет нравилось в Иерусалиме, и я в Цфате хорошо справлялся. Я бы вином занимался, преподавал, детей бы растили..., Дядя Исаак предлагал мне остаться..., – Джошуа, глядя на бесстрастное лицо Бельмонте, вдруг, разъярился:

– Сказано, будь твердым и стойким. В Торе сказано. Моше справился и я сумею. Это моя страна,. Я американец, и Бет тоже. Нельзя отсюда бежать. Надо оставаться, изменять Америку, сколько бы времени на это ни понадобилось.

– Мы понимаем, – Бельмонте отпил холодного чая с мятой, – понимаем ваше решение, рав Горовиц. Надеюсь, и вы нас поймете, – у него были спокойные, пристальные глаза, – мы не сможем, как это сказать..., приветствовать вашу жену в синагоге, или разрешать вам сделать здесь обрезание, по понятным причинам. Или называть дочь, – добавил Бельмонте.

В кабинете повисло молчание. Бельмонте поймал взгляд доктора Левина. Он был в Чарльстоне моэлем. Левин огладил темную, с проседью, ухоженную бороду и опустил веки. Бельмонте усмехнулся: «И обрезание они в городе не сделают. Да и вообще, вряд ли где-то сделают».

Джошуа поднялся, и, не прощаясь, вышел.

Он, наконец, толкнул дверь. Жена стояла у стола, наливая лимонад в хрустальные стаканы. Черноволосую голову покрывал берет. Джошуа обнял ее:

– Я к этому доктору Маккарти заходил..., – она отвернулась.

– Я знала, что так будет, – кивнула Бет, – Бельмонте, думаю, всем успел рассказать, кто я такая. Ничего, я справлюсь в цветных кварталах. Найду хорошую акушерку.

– Я сходил, – Джошуа улыбнулся: «Миссис Робинсон, Мирьям Робинсон, жена пастора местной церкви для цветных. Она сказала, что завтра придет и тебя осмотрит. Как ты себя чувствуешь? – Джошуа поцеловал темно-красные, сладкие губы.

– От должности я отказался, – он прикоснулся к смуглой, мягкой щеке, – сразу, с порога.

Об остальном Джошуа решил жене не говорить. По дороге из цветного квартала он зашел в оружейную лавку и купил хороший, новой модели кольт с полной амуницией. Сверток лежал в кармане пиджака. Джошуа напомнил себе: «Не надо его показывать Бет. Она будет волноваться. На всякий случай, просто для спокойствия».

Стрелять Джошуа научился в Цфате. У них был маленький отряд самообороны, из русских и польских евреев.

– Для спокойствия, – повторил Джошуа и услышал нежный голос жены: «Все хорошо. Я тобой горжусь, милый, и всегда так будет».

– И я тобой, – рав Горовиц все обнимал ее. Из-за окна раздался крик чаек, и он вспомнил: «Как на острове. Мы справимся, обязательно, что бы ни случилось».

– Мой руки, говори благословение, и за стол, – жена подтолкнула его к кухне.

– Вечером сходим прогуляться. Я займусь приданым для маленького, а ты учись, рав Горовиц, – он поцеловал руку жены: «Так и сделаем».

Высокий, хорошо одетый мужчина в кипе, с военной выправкой, заселился в пансион Фридлендера в воскресенье вечером. Звали гостя Симон Барух. Он был из Кемдена, небольшого, красивого городка, рядом со столицей штата, Колумбией. За чашкой чая он рассказал Фридлендеру, что приехал в Америку пятнадцатилетним мальчишкой, убежав от набора в прусскую армию. Барух и Фридлендер перешли на немецкий язык, и стали искать родню, ландсменов, хотя Фридлендер был из Берлина, а новый постоялец из Познани.

Барух закончил, университет, но служить все равно пошел. Четыре года войны он провел младшим врачом в пехоте конфедератов. После капитуляции доктор вернулся к гражданской медицине, принимал в Кемдене, а в Чарльстон приехал, как сказал мистер Барух, отдохнуть у моря.

Он взял комнату с завтраком, и расплатился вперед. После смерти жены Фридлендер сам готовил для постояльцев. Когда старик ушел в кабинет, за сдачей, Барух повернул к себе книгу для записей и внимательно вчитался в имена гостей. Саквояжники жили на втором этаже, мистер Горовиц с женой размещался на третьем. Рядом с ними была комната Баруха. На первом, кроме кабинета Фридлендера и общей гостиной, со старыми книгами, журналами и расстроенным фортепьяно, имелась еще столовая. Барух принял сдачу и ключи, от входной двери и от своей комнаты.

– Умывальная отдельная, вода поступает по трубам, – сказал ему Фридлендер, – завтрак в семь утра по будням. Я потом иду в синагогу, на молитву. Могу вас захватить.

К завтраку Фридлендер, вернее, то, что от него бы осталось, должен был лежать в морге полиции Чарльстона, как и все остальные постояльцы. Барух, разумеется, хозяину пансиона этого говорить не стал.

Он служил в полку майора Бельмонте. Дэвид нашел его после капитуляции. Барух практиковал в маленьком городе, и был вне подозрений у северян. Бельмонте стал использовать его дом, как безопасный адрес для членов Клана. Барух и сам принимал участие в вылазках. Время от времени, он лечил у себя в подвале раненых налетчиков из банды Джессе Джеймса.

Бельмонте послал ему телеграмму в воскресенье утром, и к вечеру встретил его на вокзале. От Кемдена до Чарльстона было сто двадцать миль, два часа на поезде. Они пошли в неприметную таверну, на севере города, ближе к порту. В ней собиралось местное отделение Клана. Бельмонте, сидя за пивом, в боковой каморке, сказал:

– Все должно быть сделано тихо. Пожар и пожар, не стоит привлекать к себе излишнего внимания. Никаких, – он оглядел мужчин, – капюшонов, никаких балахонов, и тем более, – Дэвид тонко улыбнулся, – крестов. Однако нам надо быть рядом, просто для уверенности. Впрочем, – он закурил папиросу, – пожарные работают отменно. Они быстро приедут. Весь город будет знать, что у Фридлендера несчастье. Наше появление не вызовет вопросов.

Бельмонте начертил Баруху план здания: «Газа нет, только керосиновые лампы. С ними часто бывают, – Бельмонте поискал слово, – инциденты».

Деньги саквояжников лежали в сейфе у Бельмонте. Расписки, выданные им северянам, должны были сгореть в пожаре. В понедельник он предполагал стать на сорок тысяч долларов богаче. Бельмонте собирался купить загородное имение. Жене настала пора рожать, он не хотел затягивать с детьми. Семье лучше было жить у моря.

– Еще несколько удачных мероприятий, – Бельмонте возвращался домой, – и можно выбирать подходящий участок.

В субботу вечером он устроил обед. Адвокат пригласил с десяток своих приятелей, банкиров, юристов и врачей, с женами. Ребекка, после кофе, увела дам в сад. Бельмонте, сидя в библиотеке, за портвейном и сигарами, услышал через растворенные французские двери, как женщины ахают. Ребекка рассказала им о скандале в синагоге, то же самое сделал и Бельмонте. Он знал, что к утру воскресенья весь Чарльстон будет гудеть.

Так оно и случилось. Даже в табачной лавке на вокзале, куда Бельмонте зашел купить папирос, говорили об этом. Все сходились на том, что цветные слишком много о себе возомнили, и надо их ставить на место. Над входом в магазин красовалась вывеска «Только для белых»,

Табачник заметил: «Пусть сидят на севере и не ездят сюда мутить воду. Это из-за них наши негры распустились». Он понизил голос: «Говорят, в Новом Орлеане в городской совет негра назначили, Данна. Недалеко и до того времени, когда негры в Палате будут заседать, в Сенате...»