Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

Бельмонте, холодно ответил, забирая свои папиросы: «Никогда негры не получат права голоса. Это противоестественно».

Ожидая поезда, он вспомнил местного республиканца, Джозефа Рейни, негра, главу Бюро по Эмансипации Цветных. По всему черному кварталу были развешаны афиши с его именем и адресом Бюро. Бывших рабов, на правительственные деньги, обучали грамоте, ремеслам, выдавали подъемные тем, кто хотел арендовать землю, открыть лавку или отправиться на запад, в новые штаты.

– Он еще до нашего сената дойдет, – зло пробормотал Бельмонте, – дезертир проклятый. Сбежал на север, когда война началась, а теперь вернулся. Хотя, что это я? Черные не голосуют, и никогда не будут, а белые не выберут негра. Им и баллотироваться нельзя.

Бельмонте намеревался стать конгрессменом лет через десять. Он, разумеется, поддерживал демократов, как и все на юге. Он, мимоходом, вспомнил, что за Скалистыми Горами, кажется, вообще нет сегрегации, а потом засвистел поезд и Бельмонте больше об этом не думал.

Мистер Барух долго гулял по городу, отлично поужинал во французском ресторане, и вернулся в пансион ближе к полуночи. Он, неслышно открыл входную дверь, и застыл. Казалось, все спали.

– Старики, – Барух поднимался наверх, – они ворочаются, долго не успокаиваются..., Но Клан мне запретил рисковать. Пожар не должен вызвать подозрения.

В коридоре третьего этажа он остановился. У Горовицей было тихо. Барух прошел к себе и зажег керосиновую лампу. Подождав, пока пламя, как следует, разгорится, мужчина спокойно опрокинул ее на потертый, персидский ковер. Огонь весело разлился по полу, подобрался к краю старых, шелковых гардин. Барух, оставив дверь номера полуоткрытой, пошел вниз. Он выскользнул наружу. Засунув руки в карманы льняного пиджака, насвистывая, мужчина завернул за угол. В его портмоне лежал чек на три тысячи долларов, за подписью Бельмонте. Барух осенью собирался жениться. Невеста его была из хорошей, но разоренной войной, еврейской семьи, из Саванны. Деньги эти ему пришлись, как нельзя, кстати.

Джошуа, закончив заниматься, прикрутил лампу и прошел в спальню. Бет лежала на боку, уткнув изящную голову в сгиб локтя, рассыпав черные волосы по шелку ночной, отделанной кружевами рубашки. Смуглые пальцы сомкнулись вокруг кинжала. Джошуа вспомнил: «Она его из шкатулки достала, вечером».

Он присел на кровать.

После хупы, Джошуа отвез Бет в Цфат, показать ей виноградники. У Судаковых был маленький, каменный домик. Осенью, во время сбора урожая, когда они работали с рассвета до заката, рав Горовиц оставался в нем ночевать.

– Ты здесь жил два года, бедный мой, – весело сказала Бет, оглядывая узкую кровать, и книги в нише, за холщовой занавеской, – сам готовил, сам стирал...

На глиняном блюде лежали темные, сладкие грозди, на кое-каких лозах еще остался несобранный виноград. В полукруглое окно виднелось заходящее над холмами солнце. Она стояла посреди комнаты, в простом, холщовом платье, и таком же платке, и пахло от нее горячей землей и ветром пустыни.

Джошуа стал кормить ее виноградом: «Когда я ночевал здесь, ты мне снилась. Ты мне всегда снилась, – он закрыл глаза и поднес к губам прядь тяжелых, черных волос.

От них пахло дымом.

Джошуа вздрогнул и услышал, как гудит огонь. Где– то по соседству зазвенело стекло. Встряхнув Бет за плечи, он велел: «Немедленно вставай!»

– Что такое? – жена, недоуменно, зевнула. Джошуа взял ее шаль со стула: «Я намочу тебе тряпку, и провожу вниз. Буди мистера Фридлендера, и выходите на улицу. В соседнем номере, кажется, пожар».

Он успел вспомнить о кольте в кармане пиджака. Разорвав простыню, полив на нее водой из кувшина, Джошуа помог Бет добраться до двери. В полутьме он увидел отсветы огня на ее лице. Огромные, темные глаза заблестели. Бет согнулась, зажав в руке кинжал:

– Опять болит. Сильно, Джошуа. Но на ногах я стоять могу, – добавила она. Джошуа, неожиданно улыбнулся:

– Это спасение жизни, мне можно тебя трогать. Иди сюда, – он надел пиджак, почувствовав надежную тяжесть пистолета. Когда Бет ушла спать, Джошуа оторвался от Талмуда, и зарядил кольт.

Коридор пылал и Джошуа подумал:

– В соседней комнате никто не жил. Постоялец, что ли, новый приехал?

В полуоткрытую дверь номера были видны языки пламени, что ползли по стенам. Он проводил Бет вниз. Мистер Фридлендер, в пижаме и халате, стоял в передней. Джошуа вытолкал их обоих наружу:

– Мистер Фридлендер, бегите за акушеркой, миссис Робинсон, в цветном квартале, у баптистской церкви! Бет, отойди как можно дальше! – он увидел, как жена рванулась к нему: «На втором этаже люди. Я вернусь, обещаю».

Джошуа прижал ко рту тряпку, и взбежал по лестнице наверх. От стен тянуло жаром, в коридоре были ничего не видно от густого, серого дыма. Он закашлялся и споткнулся о тело. Джошуа стащил его вниз.

– Еще двое. Где пожарные, соседи давно должны были их вызвать..., – Джошуа оставил потерявшего сознание человека на траве сада. Он увидел людей, сбегавшихся к пансиону. Кольт нагрелся и жег ему карман. Две оставшиеся двери были закрыты. Джошуа сбросил пиджак и стал стрелять в замки. Одного постояльца спасать было поздно, в спальне ревело пламя, а второго он нашел без чувств, на пороге его комнаты. Пол на лестнице горел. Джошуа еле нес мужчину, выше его на голову. Шатаясь, он вывалился наружу, на ступени пансиона и услышал грохот у себя за спиной. Крыша проваливалась.

Звенел пожарный колокол, ржали лошади, кто-то громко распоряжался. Джошуа, тяжело дыша, подошел к ограде. Он стал искать Бет и Фридлендера. Рав Горовиц наткнулся на холодные, карие глаза. Бельмонте стоял поодаль, оценивающим взглядом смотря на пылающее здание.

– Это он, – понял Джошуа, – больше некому. Не смей, тебе надо найти Бет, она рожает..., – Джошуа ощутил в руке тяжесть кольта. Подняв пистолет, прицелившись, он выстрелил в Бельмонте.

Бет стояла, уцепившись за кованую ограду, едва дыша от боли, кусая губы. Вокруг шумела толпа, Фридлендер побежал за акушеркой. Она смотрела на столб огня, поднимающийся к небу.

– Джошуа говорил, – схватки были сильными, скручивающими все тело, – говорил, что отец его во время пожара вашингтонского родился..., Они тогда из города бежали. И вот опять..., – Бет заставила себя не кричать и зашептала псалмы.

В Иерусалиме тетя Дина говорила их каждый день. Она молилась за больных людей, за рожениц, за бесплодных женщин, ездила в Вифлеем, к могиле праматери Рахили. Однажды, возвращаясь оттуда, она сказала Бет:

– Шуламит у нас так родилась. Я выкидывала сначала, потом…, – зеленые глаза женщины погрустнели, – трое мальчиков не жили, один за другим..., Я псалмы читала, Исаак тоже. Мы кормили бедняков, женщины халы пекли, с молитвой, чтобы у нас дитя на свет появилось. И все равно..., – госпожа Судакова помолчала:

– У вас, в Америке, не принято много детей рожать. Но посмотри на тети Малки потомство, по всей Святой Земле они живут. Это лучше, – добавила Дина. Бет увидела Джошуа на пороге горящего дома. Женщина попросила:

– Господи, пожалуйста. Пусть с моим мужем все будет хорошо, пусть дитя здоровым на свет появится, пусть у нас будет много их, мальчиков и девочек..., – она услышала сзади ласковый голос: «Миссис Горовиц, я миссис Робинсон, акушерка. Ваш муж ко мне заходил. Дайте мне руку, пожалуйста».

Она была высокой, лет пятидесяти, с легкой сединой в черных, прикрытых капором волосах, с кожей цвета темного каштана.

– У меня экипаж, – акушерка оторвала Бет от ограды, – нам надо ехать, миссис Горовиц. Я вижу, что схватки сильные.

– Но мой муж..., – Бет помотала головой. Она успела кое-как набросить шаль и завязать ее тюрбаном: «Мой муж здесь..., – она почувствовала, как намок подол ее длинной, с глухими рукавами, шелковой рубашки. Миссис Робинсон твердо сказала:

– У вас воды отошли. Вам нельзя быть на улице.

Бет поняла, что все еще держит в руке кинжал. Миссис Робинсон разжала ее кулак. Бет заметила, как заблестели темные глаза негритянки.

– Я скажу раву Горовицу, что вы уехали, – вмешался Фридлендер. Его седые волосы были испачканы пеплом. Бет продышала:

– Спасибо..., Спасибо вам..., Мне жаль..., – она указала на дом.

– Это стены, – коротко сказал старик, – люди важнее. Езжайте, пожалуйста, миссис Горовиц. Все будет хорошо.

Звенел колокол, пожарные разворачивали шланги толстого холста, толпа волновалась. Бет подумала:

– Бельмонте здесь. Я его видела. Или мне показалось. Что ему делать на пожаре? Хотя он рядом живет..., – она почти ничего не понимала. Бет, скорчившись на сиденье экипажа, услышала какой-то выстрел, крик толпы. Экипаж тронулся, и она опустила веки: «Пожарные стреляли, наверное».

Они проезжали мимо синагоги. Акушерка потянулась снять шаль с ее волос: «Вам легче будет, мисссис Горовиц».

– Нельзя, – Бет потуже затянула тонкий кашемир, – я еврейка, нам нельзя волосы показывать..., Никому, кроме мужа, – она уцепилась за руку женщины. Схватка отступила. Бет заметила: «У вас акцент не местный».

– Мы из Канады, – миссис Робинсон стерла пот с ее лица, – сюда после войны приехали. Наш сын, тоже пастор, дома остался. У него жена, двое сыновей. Муж мой сказал, что неграм здесь помощь нужна. Он у меня в Бюро по Эмансипации работает, грамоту преподает. И я тоже. И церковь у него, баптистская, – они свернули к цветному кварталу. Миссис Робинсон ласково взяла Бет за руку:

– Бабушка моя из рабства бежала, а мама на озере Эри родилась, на корабле, когда их в Канаду вывозили. Ее тоже еврейка принимала, миссис Мирьям. Маму мою в честь нее назвали, и меня, вслед за ней. Бабушка мне об этом кинжале рассказывала, – акушерка, осторожно, коснулась пальцем золотой рыси.

– Мы родственники с миссис Мирьям, – сквозь боль улыбнулась Бет, – дальние.

– Вы Странница, – экипаж остановился у крепкого, каменного дома, миссис Робинсон помогла Бет сойти с подножки: «Мы о вас в газетах читали. Все будет хорошо, милая, – она поддержала Бет. Женщина закричала, низко, страдальчески.

Миссис Робинсон завела Бет в скромно обставленную переднюю: «Лютер, начинай греть воду. Мы в спальню».

Высокий, чернокожий мужчина, в домашней, бархатной куртке, поклонился: «Добро пожаловать, миссис Горовиц. С вашим мужем мы уже познакомились. Он придет, утром, когда пожар потушат, уверяю вас».

Окна спальни были распахнуты во влажную, ночную жару. Пахло морем и магнолиями. Миссис Робинсон переодела Бет в чистую сорочку и расхаживала с ней по спальне. Бет, в перерывах между схватками, рассказывала ей о работе на Юге, во время войны, и о Святой Земле.

– Я в здешней синагоге пряталась, – Бет помотала головой от боли и приказала себе терпеть, – у них была станция Подпольной Дороги..., Здесь мы с равом Горовицем и встретились, то есть, мы друг друга с детства знали..., – Бет застонала: «Миссис Робинсон, а это не опасно? Еще неделя, а то и больше…»

– Ребенок не спрашивает, – акушерка устроила ее на постели, – думаю, все в порядке будет. Вы с мужем оба невысокие..., – Бет повторяла про себя псалмы, найдя пальцами кинжал, сжимая голову рыси.

– Будь твердой, – велела себе она, – Джошуа придет, утром, возьмет дитя на руки..., Все равно ему здесь нельзя было быть..., – она заплакала и крикнула:

– Очень больно, пожалуйста..., – по смуглому, потному лицу текли слезы. Миссис Робинсон обняла ее: «Потерпите, милая моя. Вам тридцать, ребенок первый..., Со следующими детьми легче будет».

– Много, – сказала себе Бет, раскрывая рот, так и держа в правой руке кинжал, – будет много детей. Как у Сары-Мирьям, первой..., – она, внезапно, вспомнила свой сон, услышала гудение огня, и велела себе: «Еще немного. Все закончится, все будет хорошо».

Девочка родилась, когда на востоке, над океаном, вставал розовый, ранний рассвет. Была она маленькая, изящная, темноволосая, с белой кожей, и звонко, весело кричала. Миссис Робинсон, обтерев ее, рассмеялась:

– Маленькая на мужа вашего похожа, глазами. А стать, – акушерка осмотрела младенца, – ваша будет, миссис Горовиц.

В серо-синих глазах отражались первые лучи солнца.

– Моя красавица, – Бет всхлипнула, укачивая девочку, – мама здесь, мама с тобой..., И папа скоро придет, тебя увидит. Знаешь, какой у нас папа хороший..., Он умный, и смелый, и добрый..., Ты наше счастье, – Бет осторожно поцеловала еще влажные завитки волос. Девочка нашла грудь и засопела, укрывшись в ее руках. Миссис Робинсон велела: «Спите, пожалуйста. Я вам завтрак принесу...»

– Мне нельзя, – смущенно отозвалась Бет, – нельзя у вас есть. Мой муж об этом позаботится. Спасибо вам, миссис Робинсон, – она чувствовала сладкую усталость, девочка была вся тепленькая, сонная. Бет зевнула: «Спасибо...»

– Получилось, – акушерка убиралась, – что маму мою ваша родственница принимала, а я эту малышку, -она присела и ловко надела чепчик на маленькую голову: «У меня вещей много, – отмахнулась миссис Робинсон, – мы в церкви бедным помогаем. И вас оденем, и дочку. Вы в одной рубашке с пожара выскочили».

– Кинжал остался, – Бет улыбнулась, – он семейный наш. И кольцо, – она показала акушерке темную жемчужину, – это мой дедушка, моей бабушке подарил. Он белый был, – добавила Бет и посчитала:

– У маленькой черной крови мало. Хоть дедушка Дэниел папу и не признал, а все равно, бабушка Салли наполовину белая была. Ее цветной не запишут, у меня французский паспорт, – все документы сгорели, но Бет знала, что их восстановят. Ей достаточно было написать в Париж, Анри.

– Как дочку-то назовете? – акушерка подоткнула вокруг них шелковое одеяло. Бет неудержимо зевнула:

– В Шабат узнаем..., В субботу..., Ей имя давать будут, в синагоге, – сквозь дрему, слыша, как бьется сердечко девочки, она подумала: «Батшева».

Проснулась Бет от осторожного кашля. Миссис Робинсон поставила на кровать поднос:

– Пришел мистер Фридлендер, принес вашу еду. Хлеб, масло..., Я вам яиц сварила, – озабоченно добавила акушерка, – они в скорлупе. И посуда вся ваша...

– Я ее в синагоге взял, – раздался из-за двери скрипучий голос: «Хлеб свежий, масло тоже. Поздравляю вас с доченькой, миссис Горовиц».

Бет приподнялась на постели. Девочка проснулась и захныкала.

– Сейчас, сейчас, – пробормотала она, давая дочери грудь. Перевязав шаль на голове, Бет закрылась одеялом: «Мистер Фридлендер, вы зайдите, пожалуйста».

– Что там? – озабоченно спросила Бет, когда он присел рядом с кроватью. Она заметила, что старик и миссис Робинсон обменялись быстрым взглядом. Фридлендер покраснел. «Что на пожаре случилось?– требовательно поинтересовалась Бет, – где рав Горовиц?»

В открытом окне стояло высокое, полуденное солнце, в спальне пахло травами и горячим хлебом. Бет посмотрела на тарелку и поняла, что проголодалась. Девочка копошилась под одеялом, а потом затихла, будто ожидая чего-то.

– Один человек погиб, – вздохнул Фридлендер, – из северян. А рав Горовиц..., вы только не волнуйтесь..., – он замялся и помолчал:

– Он стрелял в мистера Бельмонте. Ранил его, он в госпитале сейчас. А рава Горовиц в тюрьме, городской. Той же, где мистер Сальвадор покойный умер…, – зачем-то добавил старик. Девочка заплакала. Бет шепнула ей:

– Не бойся, милая. Мама и папа здесь, с тобой, – она сжала губы и попросила: «Миссис Робинсон, принесите, пожалуйста, бумагу и карандаш. Мне надо отправить телеграмму».

Камера была совсем маленькой, заново побеленной. В зарешеченное окошко под потолком пробивался свет летнего, жаркого солнца. На него не надели наручники.

Бельмонте покачнулся и упал. Толпа, ахнув, расступилась. Джошуа опустил кольт и понял, что Бет у ограды не видно.

– Ее акушерка забрала, – облегченно подумал Джошуа, – а я убил человека. Но я не мог, не мог иначе, после того что мне Бет рассказала..., – он сам отдал пожарным кольт и протянул им руки. Толпа шумела. Кто-то крикнул: «Это все северяне! Мало им войны, они и в мирное время людей убивают!»

Джошуа, оказавшись в полицейской, зарешеченной карете, молчал. Молчал он и во время обыска, в приемной тюрьмы. Он только попросил вернуть ему кипу и малый талит, что он носил под рубашкой. От одежды пахло гарью. Джошуа, глядя в тусклом свете газовых рожков на свои руки, понял, что ладони обожжены. Он думал не о себе. Джошуа сидел, на грубой деревянной скамейке, уставившись в стену, шепча Псалмы. Он просил:

– Господи, пусть с ними все будет хорошо, с Бет, с ребенком..., Зачем я это сделал, зачем? Я сейчас должен быть с ней, а не здесь, – на рассвете, заметив в окне нежное, розовое сияние, Джошуа посмотрел на деревянное ведро в углу: «Молиться здесь нельзя». Он все равно поднялся. Отвернувшись к стене, Джошуа продолжил читать псалмы, наизусть. Рав Горовиц понял, что в первый раз пропустил молитву, со времени бар-мицвы.

Ему принесли оловянную тарелку с куском кукурузного хлеба и холодными бобами, и налили в такую же чашку едва теплого кофе. Есть, и пить ему здесь, было запрещено. Джошуа отдал все обратно.

Когда за ним пришли, Джошуа вспомнил:

– Александра покойного здесь держали, в этой тюрьме. Господи, я не хотел..., Зачем я поднял оружие, это грех..., – он увидел перед собой холодные глаза Бельмонте, услышал его презрительный голос: «Надеюсь, вы понимаете, что мы не сможем приветствовать, как бы это сказать, вашу жену в синагоге».

– Обрезание надо на восьмой день сделать, – охранник остановил Джошуа перед высокой, дубовой дверью.

– А здешний моэль, этот доктор Левин, в совете общины, он откажет..., Что это я, – понял Джошуа, – я в тюрьме. Меня никто не отпустит на обрезание. Прадедушку на Синт-Эстасиусе не отпустили. А если девочка..., – он нежно улыбнулся и вспомнил веселый голос Бет, за завтраком, в пансионе:

– Когда дитя родится, – жена положила его руку себе на живот, – надо ему братьев и сестер. Ты с Дэниелом рос, я с Мартой, она мне как сестра была. Это заповедь, Джошуа, – он поцеловал длинные, черные ресницы, темные глаза: «Обязательно, любовь моя. Так и будет».

– Даже если Бет отправит телеграмму Дэниелу, – в приемной начальника тюрьмы его усадили на обитую бархатом скамью, – мы ничего не докажем..., Никто не докажет, что Бельмонте и «Гремучая Змея», военный преступник, это одно и то же лицо. Он юрист, уважаемый человек, столп общины, -Джошуа заставил себя сдержаться. Дверь кабинета открылась.

Начальник полиции Чарльстона был человеком новым, недавно назначенным. Он приехал из столицы штата, города Колумбии. Ходили разговоры, что Палата и Сенат в Вашингтоне будут обсуждать вопрос о наделении негров правом голоса. Начальник в это, конечно, не верил, но к неграм относился хорошо. Он был сыном мелкого фермера. Рабов, из-за бедности, его семья никогда не держала. Мистер Моррис в детстве играл с детьми свободных чернокожих, и удил с ними рыбу в деревенской речушке. Он всегда говорил: «Пока цветные знают свое место, у меня к ним вопросов нет».

Он провел всю войну в пехоте конфедератов, начав сержантом и дослужившись до капитана. После капитуляции, Моррис, как и многие ветераны, пошел, в полицию. В Колумбии, расследуя дела о поджогах церквей и ограблении банков, он иногда задумывался. Казалось, за всеми подобными преступлениями стоит один и тот же человек.

– Ерунда, – говорил себе Моррис, – церкви поджигают опоздавшие на войну юнцы. Им скучно в провинции. Банки, это дело рук проклятого Джессе Джеймса.

Банда грабителя была, казалось, неуловима. Моррис знал, что Джессе Джеймс был в партизанском соединении Квантрелла. Полицейский подозревал, что у налетчика остались кое-какие дружки, помогающие ему. Он даже запросил из военного министерства список членов отряда, однако кроме погибших в бою, все остальные значились под кличками. Моррис вздохнул: «Где их искать?»

Пожар, как выяснилось с утра, был трагической случайностью. Хозяин пансиона, мистер Фридлендер, высокий, сухой старик, с почти седой бородкой и резким, тяжелым акцентом, явился к Моррису после завтрака. Он сказал, что огонь занялся в комнате постояльца из Кемдена, мистера Баруха, но сам мистер Барух исчез. Двоих выживших северян отвезли в госпиталь, вместе с Бельмонте. Обгорелый труп третьего лежал в городском морге. Моррис никогда до этого не имел дела с евреями. В столице штата их было мало. Глядя в серые глаза старика, он вспомнил Библию: «Жестоковыйные».

– Именно, – пробормотал Моррис сейчас, слыша сварливый голос хозяина сгоревшего пансиона:

– Рав Горовиц не может, есть вашу пищу. Я должен принести ему обед. Ему нужен молитвенник, нужно..., – начальник полиции поднял руку:

– Мистер Фридлендер, я вам обещаю, когда я разберусь с делом, вы навестите мистера Горовица. Он обвиняется в покушении на убийство, и, по законам Южной Каролины..., – старик пробормотал что-то, явно нелестное, на незнакомом Моррису языке. Он поднялся, взяв шляпу:

– Хотя бы передайте ему, что у него дочь родилась. Сегодня, на рассвете, – попросил Фридлендер: «Крепкая, девочка, здоровая».

Моррис, было, хотел приказать привести заключенного, но решил сначала съездить в госпиталь, к Бельмонте. У кровати сидела жена, высокая, стройная красавица, в трауре, совсем молодая. Моррис вспомнил: «Ее отец снабжением армии занимался. Богачи, сразу видно».

Рана у Бельмонте была не опасной. Пуля всего лишь скользнула по ребрам. Врачи обещали отпустить его домой через неделю. Миссис Бельмонте вышла. Председатель общины, затягиваясь папиросой, отпивая кофе из серебряной чашки, рассказал Моррису много интересного о мистере Горовице и его семье.

Начальник полиции вернулся к себе. Его ждал мистер Барух, с опущенной вниз, покаянной головой. Постоялец признался, что, по неосторожности, уронил керосиновую лампу на ковер. Он испугался и выбежал из пансиона. Ночь мистер Барух провел у своего армейского приятеля. Мистер Барух был готов понести наказание. Они с Бельмонте придумали этот ход на случай, если пожар кого-то пощадит.

– Только один человек погиб, – зло подумал Барух, – проклятый Горовиц. Кто знал, что он не побежит спасать свою шкуру и свою цветную шлюху, а останется вытаскивать людей?

Моррис записал его показания, и уверил посетителя, что его вины нет. Дом был застрахован. Фридлендер мог рассчитывать на хорошие выплаты. Начальник полиции мысленно прикинул. Учитывая цену земли в центре Чарльстона, старик мог, на полученные деньги, возвести дворец.

Когда Барух ушел, начальник полиции, задумчиво сказал: «Мистер Горовиц, сын пророка Элайджи Смита, он же Странник. Бельмонте мне говорил, в газетах о нем писали. Северянин. Они совсем другие люди».

Моррис, всю войну честно просидевший в траншее, и ходивший в атаку, с подозрением относился к шпионам.

Сын пророка сейчас стоял перед ним, невысокий, легкий, в бархатной шапочке на каштановых волосах.

– Кипа, – вспомнил Моррис, – так это называется.

Брюки и рубашка у него были прожжены, пахло от мистера Горовица гарью. Серо-синие, большие глаза, чуть запали.

Дело, в общем, было ясным. Моррис успел вызвать сюда, в тюрьму, доктора Левина. Врач покачал головой:

– Конечно, мистер Горовиц стрелял в состоянии аффекта. Мы отказались подписывать его контракт. Он был озлоблен, и решил выместить обиду на мистере Бельмонте, нашем председателе..., Опять же, он нервничал..., – врач замялся, – из-за деликатного состояния своей, как бы это сказать, спутницы..., Учитывая помешательство его отца, – Левин понизил голос, – я бы не удивился, если бы выяснилось, что мистер Горовиц поджег пансион.

Получив от Левина разрешение на принудительное помещение заключенного в больницу, Моррис задумался:

– Барух сказал, упала керосиновая лампа..., Вряд ли одна лампа могла нанести такой ущерб. Или просто он, как еврей, решил выгородить своего пастыря..., – мистер Горовиц молчал, опустив голову.

– На вид нормальный, – посетовал Моррис и подвинул к нему лист бумаги:

– Ознакомьтесь. Вы обвиняетесь в покушении на убийство мистера Бельмонте, совершенном в состоянии глубокого душевного расстройства. Согласно законам Южной Каролины, вы не можете предстать перед судом, без разрешения консилиума врачей, подтверждающего, что к вам вернулся здравый ум. Отсюда вас отвезут, под охраной, в Колумбию, столицу штата, где вы будете помещены в тюремную лечебницу. Распишитесь, – Моррис передал заключенному перо.

Тот вздохнул: «Я бы..., я бы хотел узнать, что с моей женой. Она рожала...»

– Девочка, – вспомнил Моррис и сухо велел: «Расписывайтесь, мистер Горовиц. Я не обладаю этими сведениями».

– Если он, в припадке безумия, поджег дом, не жалея собственной жены, – подумал Моррис, – его надо держать подальше от семьи. Мало ли, что ему в голову придет. Левин говорил, отец его в том же возрасте с ума сошел.

– Я жду, мистер Горовиц, – напомнил Моррис. Джошуа окунул перо в серебряную, изящную чернильницу.

– Немедленно пропустите меня! – услышали они женский голос в приемной. Джошуа замер.

– Миссис, – попытался сказать охранник, – мистер Моррис занят, вы должны…, – до них донесся плач младенца. Тот же голос распорядился:

– Вы должны открыть мне дверь, и принести стул. Я мать, я пришла сюда с ребенком. Я обещаю, я дойду до президента Джонсона, если вы мне не позволите увидеть моего мужа! Что вы стоите? -ядовито поинтересовалась Бет:

– Если я сейчас не покормлю дитя, оно заболеет. Вы будете виноваты. Да, вы! – дверь распахнулась, она шагнула внутрь, маленькая, с платье с чужого плеча и потрепанной шляпе. Джошуа, несмотря ни на, что, улыбнулся. Смуглый, упрямый подбородок был вздернут. Дитя лежало у нее на руках, завернутое в шаль.

Платье едва сходилось на груди. Бет, с тех пор, как они вернулись в Америку, одевалась у лучших портных. Питер им сказал, в Лондоне, что эмпориумы «К и К» вскоре будут проданы. Компания отказывалась от розничной торговли, и собиралась заниматься только тяжелой промышленностью, транспортом и химией. Однако пока четырехэтажное здание на Пятой Авеню считалось одним из лучших магазинов города. В ателье знали мерки Бет, у «К и К» она шила гардероб для лекции, изящные платья с пышными кринолинами, из дорогого итальянского шелка, гранатового, пурпурного, цвета темной сирени. Сейчас жена была в бедном, шерстяном платье:

– Какая она красивая. Получается, она ночью родила, и уже здесь…, Господи, кто там, мальчик или девочка?

Ребенок хныкал, Бет покачала его.Она, одними губами, сказала: «Доченька».

– Благословен Господь, добрый и творящий добро, – облегченно подумал Джошуа: «Господи, велика милость Твоя, спасибо Тебе». Он смотрел на жену с дочерью, а потом вздрогнул. Бет, пройдя к столу, подняла бумагу. Она поинтересовалась: «Что это такое, мистер Моррис?»

– И не скажешь ничего ей, – обреченно понял начальник полиции, – она в газеты напишет, у нее знакомства…, Бельмонте мне говорил. Она журналист, литератор. Другие женщины на ее месте в постели лежат, она только родила, а эта….,

– Напишу, – будто услышав его, подтвердила Бет.

– Вся страна узнает, мистер Моррис, что в полиции Чарльстона издеваются над американцем. В нарушение принципа habeas corpus, вы собираетесь поместить его в тюрьму, без приговора, без судебного решения…, – Бет помахала бумагой.

– В лечебницу, – перекрикивая ребенка, возразил Моррис, – ваш муж умалишенный…

– Сказал кто? – поинтересовалась миссис Горовиц.

– Один врач? Для таких решений нужен консилиум. Где мой стул? – она обернулась к двери. Начальник полиции подвинул ей свое кресло: «Садитесь, пожалуйста». Джошуа увидел, что жена, отворачиваясь, прикрываясь шалью, едва заметно ему подмигнула.

– Еще и правда, напишет что-нибудь…, – испуганно подумал Моррис.

– В столице штата это никому не понравится. Меня только назначили, не хочется терять должность. Ладно, пусть он здесь посидит. Рана у Бельмонте не опасная. Стрелял этот Горовиц действительно, в состоянии волнения, он людей спасал, на пожаре…, Отделается на суде месяцем в тюрьме. Жена у него, какая красавица.

До него донесся резкий, требовательный голос:

– Не только это, мистер Моррис. В Чарльстоне нагло, беспрецедентно попирается конституция Соединенных Штатов Америки, – она, оказывается, докормила ребенка. Бет поднялась, уперев в Морриса смуглый палец: «Ее писал мой дед, вице-президент Дэниел Вулф, а дед мистер Горовица, -женщина кивнула на мужа, – защищал ее устои в Верховном Суде! – Моррис открыл рот и закрыл его.

Она раздула ноздри: «Вы топчете Билль о Правах, мистер Моррис, основу существования нашего государства».

– Разрешается свободное исповедование любой религии, – процитировала она и пообещала: «Верховный Суд немедленно получит иск, где я потребую компенсации за то, что моему мужу было отказано в кошерной еде и возможности произносить наши обязательные молитвы, – она откинула голову. Моррис, торопливо отозвался: «Я не отказывал, миссис Горовиц. Я веду расследование преступления вашего мужа…»

– Вот и ведите, – посоветовала ему Бет, краем рта улыбнувшись Джошуа.

– Я принесла моему мужу обед. Я буду приходить каждый день, – Бет кивнула на дверь, -распорядитесь, чтобы мистера Горовица перевели в камеру с отдельной умывальной, иначе он не сможет молиться. Я должна перепеленать ребенка, – Бет, со значением, посмотрела на Морриса, – а мой муж должен поесть. Я ему оставлю посуду, – начальник полиции помялся на пороге своего кабинета:

– Но я не могу выпустить вашего мужа, миссис Горовиц, даже под залог. Он не из этого штата, у него нет поручителей в Чарльстоне…

Джошуа молчал, глядя на жену, Бет, едва слышно, проговорила: «Все будет хорошо, милый».

Его перевели в другую камеру и разрешили Бет спуститься вниз. Он ел, держа на коленях фарфоровую тарелку. Бет, расхаживая по каморке, рассказала, что попросила Фридлендера отправить телеграмму в столицу.

– Дэниел в Буффало, наверняка, – Бет положила спящую девочку на скамью, – но ему все передадут. Телеграмма шифрованная, – она улыбнулась, – как мы во время войны делали. Здоровье тети Джемимы ухудшилось, ее укусила гремучая змея. Срочно нужна помощь врачей, – она помолчала:

– Я еще написала, чтобы Дэниел нашел Вильму. Она в штате Нью-Джерси живет, с мужем и детьми. Пусть с нее показания снимут. Может быть, в описаниях банды Квантрелла, есть приметы этой самой Гремучей Змеи…, – Бет запнулась:

– Вильма мне говорила. У него шрам, на левой руке, здесь, – жена показала на предплечье.

– Я вас люблю, – тихо сказал Джошуа, беря на руки дочь.

– Теперь Бет долго трогать нельзя, – с тоской подумал рав Горовиц, – да меня и не выпустят отсюда. Девочке имя не дадим…, – она просыпалась, позевывая. Длинные ресницы бросали тень на белые щечки.

– Она старшая в семье будет, – ласково сказала жена, – наша Батшева. Не плачь, милый, – Джошуа подавил слезы и улыбнулся дочери. Батшева высунула ручку из пеленок и доверчиво схватила его за палец.