Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

В их каморке не было газа, только свечи. Старая кровать отчаянно скрипела. Маргарита стонала, обнимая его, рассыпав по холсту простыни густые, русые волосы:

– Я не думала, не знала, что так бывает…, Волк, мой Волк…,– она задохнулась: «Я тебя люблю!». Макс не выпускал ее из рук, целуя белые, нежные плечи, маленькую грудь, спускаясь все ниже. На ее губах был вкус яблок и сахара, вся она была сладкая, покорная, дрожащая. Она сильно сжала его пальцы:

– Он будет со мной, навсегда, у нас родятся дети…, Господи, как хорошо…, – по дощатому полу была разбросана одежда. Макс поднял ее и усадил к стене, раздвинув ноги, опустившись на колени. Маргарита порвала простыню, раскинув руки. Она металась, встряхивая растрепанной головой. Девушка потянулась к Максу: «Я так хочу, так хочу тебя…, Пожалуйста….»

– Потом, – почти ласково решил Волк, – потом я ее научу всему остальному. Она быстро схватывает. И к акушерке отправлю. Пусть пьет снадобье. Эти новые вещи дороги, и за ними в Кельн надо ездить.

Все аптекари в Эссене, были католиками. Они, наотрез, отказывались торговать такими средствами.

– Надо быть осторожным, – напомнил себе Макс, – пока я детей не хочу. Я еще молод, и Маргарита тоже. Она, конечно, не будет требовать с меня содержания для ребенка. Но ей идти некуда, бабушка умерла. Все равно…, – он уложил девушку на спину и нежно, едва касаясь, провел губами по ее шее: «Скажи, если будет больно, любовь моя. Я очень осторожно».

Больно не было. Она плыла, у нее кружилась голова, она прижимала Макса к себе, плача от счастья. Волк, обняв ее всю, убаюкивая, шепнул:

– Спи, любовь моя. Ты устала…, – он погладил мягкое, горячее бедро, провел рукой у нее между ног. Маргарита помотала головой:

– Нет…, Я хочу еще, хочу всегда… – она приникла головой к его груди, и услышала в темноте, как Макс улыбается: «Я тоже, любимая».

Отдохнуть ему так и не удалось, а Маргарита все же задремала. Макс, глядел на нее в полумраке рассвета: «Я тебе принесу завтрак в постель. У тебя есть еще два часа. Я тебя люблю».

Под серыми глазами залегли темные круги. Она зевала, свернувшись в клубочек. Губы распухли, и пахло от нее, тяжело, волнующе, мускусом.

– И вечером будет так, – дверь заскрипела, – сегодня, и завтра, и всегда.

Она натянула одеяло, и перекатилась в кровати туда, где лежал Макс: «Господи, какое счастье».

Она вдохнула запах палых листьев, и дыма. Окно было полуоткрыто, в него несло заводской гарью, Маргарита услышала плеск воды со двора, и заснула, счастливо, успокоено.

Часть четвертая

Лето 1866 года. Северная АмерикаВашингтон

Легкий, теплый ветер шевелил гардину. В саду особняка Горовицей, среди пышной зелени сирени и жасмина, журчал мраморный фонтан. На дубовом столе стояла фотография в серебряной рамке: «Дорогим Страннице и Страннику, героям Америки, с пожеланием семейного счастья. Авраам Линкольн».

Бет сидела в кресле, закинув ногу на ногу, покачивая носком атласной туфли. Живот под шелковым, домашним платьем аккуратно выдавался вперед. Черные, тяжелые, собранные в узел волосы прикрывал большой, берет. На смуглых пальцах виднелись пятна чернил.

– Милая Бет, – читала она изящный почерк Марты, – книгу твою мы получили. Мальчики ее читают с горящими глазами. Питер, пока не закрыл последнюю страницу, спать не ложился. Он в отпуске, до осени. Делами занимается дядя Мартин, а мы обосновались у реки, в Мейденхеде. Люси два месяца. Она улыбается, узнает меня и Питера. Мальчики ее не спускают с рук. Полина вернулась с похорон тети Джоанны, и пока живет у нас, как и Эми с ребенком. Всем вместе веселее. Я даже дядю Аарона уговорила привезти сюда Марию, на все лето.

К сожалению, из Бельгии пришли плохие новости. Младший Виллем написал, что Маргарита пропала, в день ее венчания. Грегори очень беспокоится за сестру. Я прошу тебя, если ты что-нибудь услышишь, у тебя, ведь много знакомств, немедленно сообщи нам. Я посылаю описание Маргариты и желаю тебе, милая Бет, легких родов. Кузина Аталия, должно быть, разрешилась от бремени. Мы передаем ей свои поздравления. Хорошего вам пребывания в Чарльстоне. С любовью, твоя Марта.

– Разрешилась, – кисло сказала Бет и прислушалась. За дверью было тихо. Она взяла книгу из стопки авторских экземпляров: «Элизабет Фримен. Американка на Святой Земле». Женщина, размашисто надписала поперек титульной страницы: «Дорогому мистеру Марку Твену с пожеланием удачи на литературном поприще».

Рассказ о скачущей лягушке из Калавераса был опубликован в прошлом году, и привлек внимание критиков. Бет посоветовала мистеру Твену, в письме, отправиться в путешествие:

– С тех пор, как я вернулась из Европы, я только и делаю, что выступаю с публичными лекциями, – Бет отложила фаберовскую ручку и посмотрела на кожаную папку. Перед Песахом она подписала контракт на новую книгу. От лекций она отказалась:

– Ребенок должен летом родиться, – Бет сидела со своим агентом в гостиной дома, что они с Джошуа снимали в Филадельфии, – я бы, мистер Мак-Эндрюс, предпочла последние месяцы, – Бет повела рукой у живота, – побыть в покое.

Мак-Эндрюс вел дела всех знаменитых газетчиков. Агент недовольно размешал сахар в чашке с кофе:

– Я хотел вас на Средний Запад отправить, мисс Фримен, – в работе Бет пользовалась своей девичьей фамилией:

– Сами знаете, ваш тур по Новой Англии, по Иллинойсу, Мичигану, принес большие доходы…, Ладно, -Мак-Эндрюс протянул ей черновик контракта, – пишите, о чем хотите. Публика сейчас купит все, что выйдет из-под вашего пера. Даже рецепт пирога с тыквой, – он расхохотался.

Бет, внимательно просматривала бумаги: «На старости лет, я пирогами и займусь, Чарли. Но не раньше».

Она запаковала книгу для Марка Твена и аккуратно занесла в блокнот описание Маргариты де ла Марк. Бет прошлась по кабинету, остановившись у большой карты Америки:

– Реконструкция, – пробормотала она, – об этом я и напишу. А потом…, – женщина провела рукой с востока на запад, – отправимся по линии трансконтинентальной железной дороги. Заглянем в самое сердце Америки.

Бет собрала конверты. Она хотела пойти на почту и заглянуть в магазины. Через две недели они с Джошуа уезжали в Чарльстон.

Она почти не появлялась в Филадельфии, когда Джошуа там работал. Бет сразу отправилась в турне с лекциями. Приехав к мужу, она обедала с равом Ястроу и его семьей, и общины даже не видела.

– Все будет хорошо, – уверенно сказала себе женщина, переодеваясь в гардеробной, – Джошуа говорил, в Чарльстоне замечательная синагога. И Александр там похоронен…, – она поправила, берет: «Юг…, Он изменился, со времен войны. Он стал совсем другим».

Бет подушилась ароматической эссенцией, и намазала губы бальзамом. Подхватив вышитый, парижский ридикюль, она застыла. Из-за стены доносился обиженный, сильный детский плач и женские рыдания.

Решительно выйдя в коридор, она нажала на ручку спальни невестки. Аталия стояла посреди комнаты, сидеть ей пока было нельзя, всхлипывая. Она укачивала большого, завернутого в кружевные пеленки младенца. Ребенок отчаянно ревел, Аталия шмыгала носом. Бет кинула ридикюль на кресло: «Ложись немедленно, и корми».

– Больно, – пожаловалась Аталия, – очень больно…, – глаза девушки покраснели и припухли. Светлые, спутавшиеся волосы были кое-как прикрыты беретом. Бет увидела пятна крови у нее на рубашке. Она прошла в умывальную и принесла мазь, что оставила акушерка. Завтра мальчику должны были делать обрезание. Он родился здесь, в этой спальне, неделю назад. Дэниел третьего дня вернулся с территорий. Кузен довольно улыбнулся:

– Я знал, что будет сын. Почти десять фунтов, отлично. А почему Сары нет? – он, недоуменно, оглядел отделанную итальянским мрамором столовую Горовицей: «Она должна подавать мне завтрак».

– Она пять дней, как родила, – сочно заметила Бет, разливая кофе. Женщина поймала взгляд мужа. Джошуа закатил серо-синие глаза:

– Пока мы здесь, дорогой полковник, мы за тобой поухаживаем, если ты не в состоянии себе яйцо сварить. Почему ты слуг до сих пор не нанял? Война год, как закончилась, – поинтересовался рав Горовиц.

– В Ньюпорте есть слуги, – буркнул Дэниел, намазывая джем на поджаренный хлеб, – а у меня здесь деликатные документы. И у меня жена…, – Бет грохнула серебряным кофейником о стол:

– Жена, а не денщик, Дэниел. Есть разница, согласись. Оставь Аталию в покое.

– Сару, – поправил ее полковник Горовиц. Бет оборвала его:

– Неважно. Сару, Аталию…, Дай ей отдохнуть. Лучше займитесь с Джошуа обрезанием.

Дэниел закрылся газетой. Джошуа, одними губами, сказал жене:

– Хоть польза от него какая-то будет.

Бет заставила девушку лечь, смазала ей грудь и проследила за тем, как ест ребенок:

– Делай, как акушерка тебе показывала. Мальчик наедается и не плачет. А боль пройдет, обязательно.

Аталия погладила мальчика по укрытой чепчиком, светловолосой голове:

– Дэниел приходил. Он недоволен, что я не убираюсь, не готовлю…, Сказал, – девушка помолчала, – что никто неделю в постели не лежит.

– Будешь лежать столько, сколько надо, – оборвала ее Бет, – и чтобы я ничего такого больше не слышала. Пока мы с Джошуа здесь, – она поцеловала Аталию в мокрую щеку, – твой муж голодным и раздетым не останется. Спи, видишь, – Бет ласково посмотрела на мальчика, – маленький задремал.

– Вам теперь Авраамом не назвать, – Аталия устроила ребенка рядом, накрывшись шелковым одеялом: «Он…, Дэниел говорил, что президент Джонсон и генерал Грант на обрезании будут».

Бет поднялась:

– Ничего страшного. Назовем Натаном, в честь прадедушки…, Или Батшевой, – вернувшись из Европы, Джошуа рассказал Дэниелу, кто убил их бабушку. Полковник Горовиц хмыкнул: «Знал бы я это раньше, твой отец, Джошуа, не от сердечного приступа бы умер».

Рав Горовиц мрачно кивнул.

Бет дождалась, пока Аталия закрыла глаза и тихонько вышла в коридор. Дом был пуст. Дэниел еще не вернулся из военного ведомства, Джошуа пошел в синагогу. Рав Горовиц был сандаком, держал ребенка на коленях во время обрезания. Ему надо было договориться с моэлем о церемонии и проследить, как накрывают стол.

Бет осматривала себя в большом, венецианском зеркале: «Взрослый человек. Двадцать девять лет, ровесник Джошуа. Без доклада входит к военному министру, и чуть ли не к самому президенту. Как он не понимает, что девочке надо отдохнуть? Ей всего двадцать, а на ней дом и ребенок. И он придирчивый, – Бет вспомнила строгий голос Дэниела: «Кухню несколько раз пришлось приводить в порядок. Сара осенью часто ошибалась, с едой, с посудой…»

Рав Горовиц затянулся папиросой и пожал плечами:

– Мир в доме, Дэниел, дороже, чем пара выброшенных сервизов, поверь мне. Мужчина, как говорится, должен быть добрым и нетребовательным в своей семье, одеваться хуже того, что ему позволяют средства…, – Джошуа внимательно посмотрел на золотые запонки кузена. Сам рав Горовиц отмахивался:

– Мне вполне хватает двух костюмов. Один на каждый день, и один на Шабат.

– А свою жену одевать сверх того, что позволяют ему средства, – закончил Джошуа. Дэниел усмехнулся: «На это Сара никак пожаловаться не может, поверь мне».

Бет закрыла за собой тяжелую, дубовую дверь. Она не услышала детский плач, что опять раздался в спальне Аталии.

Девушка подняла веки. Мальчик хныкал. Увидев обиженное личико ребенка, пытаясь дать ему грудь, она и сама разрыдалась.

– Десять минут прошло, – Аталия взглянула на серебряные часы, стоявшие на камине, – я не вынесу, если так дальше будет. Дэниел приходит, берет его на руки, улыбается, и все…, Я одна, я все время одна…, И Бет уедет, – охнув от боли, девушка стала кормить.

– И папа…, – Аталия сглотнула, ощутив слезы на глазах, – папа…, Он даже говорить со мной не стал, когда Дэниел меня в тюрьму привез, после Рождества…, То есть Хануки, – испуганно поправила себя девушка: «У папы внук, а он об этом не узнает».

Она взглянула на большую, тяжелую, в синих полосках грудь, на кровоточащие трещины: «Если Макс вернется, я ему такая не нужна…, – Аталия закусила губу и заревела, отчаянно, как ребенок. Мальчик вздрогнул и тоже заплакал. Она лежала, пытаясь его успокоить, вытирая мокрое лицо рукавом кружевной рубашки. Девушка с трудом поднялась, надо было переодевать сына.

Кабинет Дэниела в военном ведомстве обставили простой мебелью. Полковник Горовиц любил хорошие, дорогие вещи, но работать предпочитал за сосновым, закапанным чернилами столом. В столице он приходил в министерство рано утром. Дэниелу нравилось, заниматься делами на свежую голову, до рассвета. Он варил себе кофе на спиртовке и усаживался за донесения. Сразу после Песаха он уехал на территории. Трансконтинентальная железная дорога строилась. Первый поезд из Омахи в Калифорнию должен был отправиться через три года, по расчетам инженеров. Мормоны вели себя тихо:

Дэниел сидел с главой охраны строительства, просматривая донесения из штата Юта: «Они белые люди. Более того, в их интересах провести путь через Солт-Лейк-Сити. К ним тогда хлынут эмигранты».

– Они, конечно, все сумасшедшие, – начальник охраны затянулся сигарой, – но да, полковник Горовиц, белые. А вот индейцы..., – он бросил взгляд на карту дороги.

– С индейцами мы разберемся, – уверил его Дэниел, – для этого я сюда и приехал, мистер Картер. Армия США не будет с ними церемониться. Нам нужен доступ к Тихому океану.

Племена, жившие по ходу следования дороги, переселяли в резервации. За сопротивление расстреливали на месте. Так же поступали и с бандами индейцев, нападавшими на строительные отряды. Дэниел лично допрашивал пленных. Просмотрев свой блокнот, он увидел отчеркнутое имя: «Менева».

Он знал, что его покойный отец убил старшего Меневу, и еще с два десятка вождей и шаманов. Дэниел спрашивал о сыне Меневы, но индейцы молчали, упрямо отворачиваясь, отводя глаза. Только один, после пыток, все-таки что-то прошептал. Дэниел, щелкнув пальцами, подозвал переводчика, с индейской кровью: «Что он бормочет?»

Смуглое лицо было бесстрастным:

– Он говорит, что великий вождь Менева ушел туда, где белые его никогда не найдут, – юноша, было, потянулся стереть кровь с лица индейца. Дэниел, резко велел: «Оставьте нас!»

Тюрьма размещалась в наскоро построенном, деревянном бараке, где ночевала охрана дороги

Когда дверь комнаты закрылась, Дэниел наклонился и от души ударил индейца под ребра.

– Я его отыщу, – пообещал полковник Горовиц, – где бы он ни был. Я уверен, это он посылает ваши банды, мутит воду..., Он враг Америки и я его уничтожу.

– Враги Америки..., – Дэниел выпил кофе и присел на подоконник, держа бумаги. На юге поднимали голову недобитые конфедераты. Он читал о поджогах церквей для цветных и нападениях на фермы, о случаях суда Линча и расправ над аболиционистами. Дэниел хлопнул документами о деревянный подоконник:

– Этих мерзавцев мы будем казнить. Как тех, кто поднял руку на президента, как Уирца, я лично видел его повешение, как ирландцев..., – Дэниелу, после обрезания сына, надо было ехать в Буффало.

Весной, когда он был на западе, оживились ирландские эмигранты. Дэниел состоял в тайной переписке с его светлостью. Контрразведка двух стран оказывала друг другу небольшие услуги. Джон посылал ему списки тех, кто эмигрировал из Ирландии в Америку, с отметками напротив фамилий, интересовавших британцев.

– Фении, – пробормотал Дэниел, – борцы за свободу. Даем американское гражданство всякой швали. Их герцог Экзетер с удовольствием бы повесил.

Ирландские эмигранты, правда, переругались. Консервативное крыло, по донесениям агентов, выступало только за сбор денег для помощи партизанским отрядам на родине, а радикалы взяли в руки оружие.

В начале июня восемь сотен человек, под командованием отставного офицера О'Нила ночью перешли границу на реке Ниагара и атаковали местную милицию. Канадцы полвека не имели никакого военного опыта, а все добровольцы О’Нила служили в армии северян во время гражданской войны.

– Еще и краснеть перед Британией пришлось, – Дэниел закурил папиросу, – президент Джонсон лично извинялся перед премьер-министром. Уверял его в нашем нейтралитете.

Фении, нападениями на канадские войска, хотели отвлечь Британию от готовящегося восстания в Ирландии. В этом Дэниел был уверен. Он так и написал герцогу в шифрованном донесении. В конце лета обещали восстановить трансатлантический кабель, а пока связь была медленной. Даже самый лучший пакетбот доходил из Нью-Йорка в Ливерпуль не меньше, чем за десять дней.

Когда Дэниел вернулся с запада, его в тот же день вызвал генерал Грант. Он приехал с канадской границы.

– Без тебя мне не обойтись, – усмехнулся Грант, – вся эта мразь, во главе с О’Нилом сидит в тюрьме, в Буффало. Надо их как следует допросить, чтобы знать, кто еще остался на свободе. Выяснить их имена, – Грант стукнул кулаком по столу, – и раздавить. Или выслать обратно в Ирландию. Нам такое богатство не нужно. У тебя сын родился, – Грант потрепал его по плечу, – но сразу после вашего обрезания мы с тобой едем на север, дорогой полковник.

Дэниел боялся, что среди ирландских повстанцев окажется Макс. Он знал, что после похорон бабушки, в Париже, Макс уехал, неизвестно куда.

– Он вполне мог здесь оказаться, под чужим именем, – Дэниел внимательно просмотрел списки арестованных, – у него, наверняка, не два паспорта, а десяток. Или вообще выйти сухим из воды. Однако я ему обещал..., – Дэниел курил, глядя на пустынный двор военного ведомства. Его кабинет размещался в той же пристройке, что и во время гражданской войны.

Полковник Горовиц считал бесчестным не держать свое слово. Он отвез жену на свидание с ее отцом. Вильямсон отбывал пожизненное заключение в форте Мак-Генри, в Мэриленде. Хупу поставили сразу после осенних праздников. Дэниел вспомнил слезы на лице жены и ее шепот:

– Почему так больно..., Ведь все случилось..., – Аталия, про себя Дэниел всегда называл ее Аталией, сжалась в комочек, испуганно глядя в свете газового светильника на испачканную кровью простыню.

– Больше не будет, – почти ласково сказал Дэниел, ставя ее на четвереньки, – это мы делали, милая. И здесь, – он провел рукой между стройных ног, – тоже пройдет, обещаю.

Она, было, всхлипнула:

– Но ведь нельзя, мне говорили, что..., – но Дэниел пригнул ее голову к шелковым подушкам: «Четыре дня нельзя, дорогая, а до конца этой ночи все можно. Ты моя жена, и обязана мне подчиняться».

Она подчинялась. Через две недели, когда Дэниел поинтересовался, почему жена не идет в микву, Аталия покраснела: «У меня..., у меня ничего не было».

– Я тебя люблю, – Дэниел нежно взял ее за руку:

– Я так рад, милая. Тебе надо отдыхать, заботиться обо мне, готовить приданое для ребенка..., – он поглаживал белое, украшенное жемчужным браслетом запястье. Дэниел не жалел денег на жену. У нее были роскошные туалеты, меха, драгоценности. Он купил рояль работы Бехштейна. Дэниелу нравилось, когда Аталия играла ему по вечерам. Она робко посмотрела на него и кивнула светловолосой, покрытой шелковым беретом головой.

Жена напоминала Дэниелу изящный цветок, фиалку, или ландыш, из тех, что она рисовала в своих альбомах. Он любил ее акварели, и даже повесил несколько, с видами Вашингтона, у себя в кабинете, на работе. Он всегда, с удовольствием, выслушивал похвалы ее таланту.

– Дэниел, – она повертела серебряную вилку, – мой отец..., ты говорил, что можно будет его увидеть. Я даже не написала ему, что мы поженились, – голубые глаза наполнились слезами.

– После Хануки, милая, – пообещал Дэниел, наливая себе кофе, – у меня сейчас много работы. Твой отец в Мэриленде, я не смогу тебя туда отвезти. Потерпи немного, – он принялся за оладьи.

Аталия, живя в еврейской семье, научилась готовить. Она еще ошибалась с посудой и едой. Дэниел ей выговаривал, жена послушно кивала: «Я буду стараться». Убирала она тоже хорошо. Дэниел сразу сказал ей, что слуг сюда, в столичный особняк, он нанимать не будет. Аталия сидела на диване, сложив руки, опустив голову, а он расхаживал по кабинету.

– У меня ответственная должность. Ты должна понять, милая, что я не могу рисковать безопасностью страны. Ты справишься, – Дэниел присел рядом и обнял стройные плечи. Он положил руку на выступающий живот:

– Когда малыш подрастет, я отправлю вас в Ньюпорт, на все лето, и сам буду приезжать. Будешь дышать морским воздухом, слуги тебе помогут..., Ты отдохнешь, – уверил он жену.

Он отвез жену в Мэриленд перед Песахом. Живот было не скрыть. Как Дэниел и предполагал, Вильямсон, поседевший, похудевший, бросив один взгляд на дочь, побледнел: «Милая, что...»

– Мисс Аталия, то есть Сара, – поправил себя Дэниел, крепко держа Аталию за руку, – оказала мне честь и согласилась стать моей женой, мистер Вильямсон. Она вернулась к своим еврейским корням, -Дэниел увидел, как жена хочет что-то сказать. Полковник, обаятельно, улыбнулся: «Поздравьте нас, дорогой тесть. Мы ждем ребенка, летом».

Губы Вильямсона затряслись, он отвернулся к стене и выдавил из себя:

– Уходите! Ты..., Аталия..., ты..., – он расплакался. Аталия закричала: «Папа!». Дэниел почти силой вытолкал ее из камеры: «Тебе нельзя волноваться, милая».

– Больше мы туда не поедем, – Дэниел заварил себе еще один кофейник, – и хорошо. Аталия и не упоминает о своем отце. И о Майкле покойном тоже.

Жена, однажды, сказала, что хочет сходить на епископальное кладбище, положить цветы на могилу Вулфов. Дэниел пожал плечами: «Ты еврейка, милая. Не след тебе появляться у христианской церкви».

Когда он был на западе, в столицу приехали Бет и Джошуа. Бет встретилась с вдовой дяди Дэвида, Сарой-Джейн, она ухаживала за могилой. Женщины навестили захоронение. Дэниел, в разговоре с кузеном, удивился:

– Ты раввин, Элишева-Сара твоя жена. Как ты ей разрешаешь...

Глаза рава Горовицы похолодели:

– Майкл и Мэтью были нашими родственниками, – отчеканил Джошуа, – и я ничего не собираюсь разрешать, или запрещать своей жене. Бет взрослый человек. Мы с ней всегда советуемся, разговариваем. Я, если хочешь знать, – рав Горовиц усмехнулся, – и сам был на могиле. Оплатил услуги за ее уходом. Сара-Джейн вдова, незачем ей тратить деньги.

– Джошуа богатый человек, – задумался Дэниел, – они продали обе нью-йоркские квартиры Бет. У него акции, от дедушки Тедди, от дедушки Натана..., Марта за Питера замуж вышла. Объединили капиталы, так сказать, – Дэниел улыбнулся. Он вспомнил сонное, милое личико сына. Мальчик был похож на него, как две капли воды, крупный, светловолосый, сероглазый.

– Авраам, – ласково сказал Дэниел, – он тоже военным станет.

На обрезание пригласили две сотни человек. Банкет устраивали в новом зале для торжеств, в синагоге. Дэниел пожертвовал на него деньги в честь свадьбы. Он записал в блокнот, что надо отправить средства на Святую Землю, раву Судакову, отметить рождение Авраама, и встретиться с местным, вашингтонским раввином. Дэниел хотел помочь строительству здания для еврейской школы.

– Мирьям вышла замуж за капитана Кроу, – Дэниел потушил папиросу, – за гоя. Я знал, что она таким закончит. Женское образование до добра не доводит. Все они, эти суфражистки..., – он вспомнил невестку. Бет выслушала его размышления касательно борьбы за права женщин и отрезала:

– Евреи, дорогой кузен, тысячи лет назад предоставили женщине возможность подать на развод. В Америке это случилось только при нашей жизни. Евреи, – Бет выпрямила спину, – боролись за права цветных, и будут поддерживать женщин в их стремлении получить возможность голосовать. И я буду в этом участвовать, – добавила Бет, – как еврейка, как цветная, как женщина.

Дэниел зашуршал газетой и больше они об этом не говорили. Он вернулся к столу и просмотрел донесения из Северной Каролины. Неподалеку от Чарльстона на прошлой неделе сожгли негритянскую церковь.

– Она упрямая, и Джошуа тоже, – недовольно пробормотал Дэниел, – обязательно во что-нибудь ввяжутся. Странник и Странница, герои Америки..., – он вздохнул и сел за письмо его светлости.

Бет и Аталия остановились перед высокими, резными дверьми зала для молитвы. Внутри было шумно. Аталия, испуганно, шепнула: «Он сейчас проснется, заплачет...». Мальчик был завернут в роскошные, шелковые пеленки. Бет увидела, как он открывает младенческие, еще туманные глазки.

– У нас такой же будет, – ласково подумала женщина, – или девочка. Скоро, через месяц.

Бет сходила к врачам в Филадельфии и здесь, в столице. Оба заверили ее, что все в порядке. Доктор Гуделл, в Филадельфии, заметил:

– С вашей фигурой, миссис Горовиц, вы созданы для материнства. Тем более, – он пролистал папку, -это заповедь: «Плодиться и размножаться». У вашего народа всегда было много детей.

Гуделл склонил голову: «У вас очень знакомое лицо. Мне кажется, я вас где-то видел».

На афишах о публичных лекциях, в книгах и статьях Бет использовала свою девичью фамилию. К Гуделлу она пришла с французским паспортом, в день приема для белых. Бет улыбнулась:

– Вряд ли, доктор. Мы с мужем только недавно приехали в Америку из Святой Земли.

– Вы оттуда, – одобрительно сказал врач, – теперь понятно. В южных широтах у многих белых женщин смуглая кожа. Я слышал, там очень жарко.

– Очень, – кивнула Бет. Они заговорили об Иерусалиме.

Вечером, в постели, Бет положила голову на плечо Джошуа:

– Опять приходится лгать, милый. Как будто я, – Бет повела рукой, – от своих родителей отказываюсь, от своего наследия..., Я понимаю, – Бет приподнялась на локте, – человек, ставший евреем, он будто новорожденный ребенок, но все равно...,

Рав Горовиц ласково обнял ее:

– Не надо отказываться. Когда мы приедем в Чарльстон, ты будешь преподавать девочкам, следить за миквой, книгу новую писать..., Я не собираюсь скрывать от общины свою жену, – усмехнулся Джошуа, – я тобой горжусь, и всегда буду гордиться, любовь моя..., – от нее пахло сладко, по-домашнему, ванилью и пряностями.

Каждый раз, когда Бет приезжала в Филадельфию, она, озабоченно, говорила: «Ты похудел, милый». Женщина начинала печь. Утром это были круассаны с миндальным кремом, за обедом, яблочный пирог, а вечером, имбирное печенье, по рецепту Мирьям. Джошуа смеялся:

– Ты отправишься в Иллинойс, или Мичиган, читать лекции, а я все еще буду, есть твою выпечку, и община тоже.

Бет улыбалась: «На здоровье, рав Горовиц. Я буду только рада».

Джошуа поцеловал ее черные, тяжелые волосы, каждую прядь, маленькое, смуглое ухо с бриллиантовой сережкой. Бет, нырнула к нему в руки:

– Каждый раз так. На острове, у Чарльстона, все началось, и никогда не закончится. Как я его люблю..., – она задрожала и услышала тихий голос мужа: «Никогда, Бет. Пока мы живы».

Бет забрала ребенка у Аталии: «Ничего страшного, если рсплачется. Его все равно, – Бет указала на двери, – раздевать будут. Он проснется».

Бет была кваттерин, она вносила ребенка на церемонию. Президент Джонсон и генерал Грант принимали у нее мальчика и передавали его дальше, к Джошуа и моэлю. Женщин, кроме Аталии и Бет в синагоге не было. Церемонию, и торжественный завтрак назначили, как положено, на ранее утро. Бет уложила мальчика на серебряное, покрытое шелком блюдо, и рассыпала вокруг сладости из бархатного мешочка.

Вчера вечером они с Аталией заперлись на кухне особняка Горовицей, взяв ребенка. Джошуа отнес вниз дубовую колыбель. Младенец спокойно дремал, а Бет учила Аталию делать леденцы и печь печенье.

– Вырастет маленький, – ласково сказала женщина, – будешь его баловать. Мама покойная мне всегда в школу мешочек со сладостями давала. У него братья появятся, сестры..., – мальчик заворочался, Аталия взяла его. Бет улыбнулась:

– Видишь, у тебя все хорошо получается. Мы здесь еще две недели. За это время ты оправишься. Жаль, конечно, что Дэниел в Буффало уезжает..., – Аталии было, не жаль. Она смотрела на темные, длинные реснички мальчика:

– Мы с тобой вдвоем будем, – Аталия, услышала, как он сопит у груди, – и больше никого не надо. Хоть бы он подольше там оставался, в Буффало. Может быть, папе письмо написать..., – она замерла.

– Нет, охранники все читают. Дэниелу сразу станет известно..., Он будет недоволен, – испугалась Аталия. Она давно поняла, что не надо прекословить мужу. Девушка не хотела слышать холодный, строгий голос: «Я очень разочарован, Сара».

– Папа не знает, что у него внук..., – Аталия осторожно коснулась щечки сына и уцепилась за руку Бет: «Ему больно будет!»

– Это быстро, – уверила ее женщина, взяв блюдо. Мальчик проснулся и водил глазками вокруг.

– Он тяжелый, – поняала Бет, – у Аталии молока много. Все у нее заживет, все будет хорошо.

– Быстро, – повторила Бет, – я в Иерусалиме много обрезаний видела. Иди на галерею, – Бет подтолкнула ее, – я потом мальчика принесу.

В этой синагоге, как и в Чарльстоне, придерживались немецких обычаев. Мужчины и женщины сидели по разные стороны прохода.

– Так нельзя, – удивилась Бет, когда Джошуа рассказал ей о чарльстонской общине, – не положено.

Бет привыкла к маленьким иерусалимским синагогам, с наглухо отгороженным женским отделением. Ей нравилось сидеть на галерее, отсюда все было хорошо видно. Бет, недоуменно повторила: «Ты говорил мне, там следуют традиции».

– Обычай места, – рав Горовиц развел руками, – два года назад наверху только старые женщины сидели. Сейчас, должно быть, и они вниз спустились.

Дэниел, знала Бет, тоже был недоволен нововведениями. Однажды она не удержалась: «Ты вне дома ешь, что угодно. Какая тебе разница?»

Полковник Горовиц холодно ответил:

– На улице, в министерстве, я американец, а дома еврей. И в синагоге тоже. Если все эти модные глупости будут продолжаться, – он раскурил папиросу, – построим новую синагогу.

– Обычай места, – вздохнула Бет, занося мальчика в зал, отдавая его мужчинам.

– Джошуа прав. Он раввин, он работает на общину. Он не может с ними спорить. И я не могу, – она поймала взгляд мужа. Рав Горовиц сидел в кресле, готовясь принять ребенка на колени. Джошуа подмигнул ей и она улыбнулась.

Все было очень быстро. Младенец отчаянно зарыдал. Бет, стоя в дверях, услышала благословения. Мальчику дали немного вина. Женщина, получив ребенка обратно, покачала его: «Тише, Авраам. Сейчас к маме пойдем. Она тебя покормит».

Аталия стояла на галерее, склонив голову в шелковой шляпе, съежившись, закрыв глаза. У нее были влажные щеки.

– Все, все, – весело сказала ей Бет, – держи Авраама бен Даниэля. Пусть он вырастет для Торы, хупы и добрых дел! Корми, – велела Бет, – мужчины завтракать пошли, – она перегнулась через перила галереи, – я сейчас сбегаю, принесу нам что-нибудь.

Мальчик всхлипывал, но, найдя грудь, успокоился.

– Бедный мой, – ласково сказала Аталия, – больно тебе.

Она кормила, накрывшись дорогой, тонкой шалью индийского кашемира, лазоревой, с вышивкой серебром, как и ее платье. Высокий, дневной воротник был отделан алансонскими кружевами.