Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Полина сидела с ногами на бархатном диване, вдыхая запах жасмина и виргинского табака. Она читала о Вороненке и Черной Джо. Подперев подбородок кулаком, девушка задумчиво сказала: «Издать бы все это, бабушка». Полина погладила нежным пальцем родословное древо. Там уже было отмечено, что ее старший брат похоронен на Пер-Лашез.

– Это для семьи, – отрезала Марта, забирая тетрадь: «Правнучка моя приедет, тоже Марта. Вы с ней познакомитесь, как ты в Америке будешь. Ей тоже, – женщина улыбнулась, – дам почитать. Ты учись, -она погладила Полину по голове, – может и вправду, когда-нибудь в университете станешь преподавать».

Бабушка занималась математикой. Полина видела рабочие тетради на ее столе. Марта усмехнулась: «Голова у меня до сих пор ясная, и у моего мужа тоже. Мы с ним договорились, что не умрем, пока не узнаем, что с внуками нашими случилось. Юджиния в этом и поможет. Ты еще одного кузена-то своего видела? – Марта внезапно, зорко посмотрела на девушку: «Маленького Джона, графа Хантингтона».

Полина ярко покраснела и промямлила: «Да, мы с ним в Лондоне встретились».

– Хорошо, – только и заметила Марта. Больше она ничего не говорила. Только иногда Полина ловила на себе ее ласковый взгляд. Как-то раз, за кофе, бабушка затянулась папироской: «Каюты первого класса большие, там для всего места хватит».

– Для чего? – недоуменно спросила Полина.

– Для багажа, – бабушка улыбнулась и заговорила об Америке.

Полина не слышала, как потом, в спальне, Марта сказала мужу: «Помяни мое слово, Маленький Джон сюда на днях приедет. Договариваться о венчании».

Питер сдвинул очки на кончик носа: «А его отец?»

– А что отец? – Марта, в шелковом халате, прикоснулась к шее серебряной пробкой от флакона с ароматической эссенцией: «В Южную Африку он его отпустил, и в Америку отпустит. Это хорошо, что мальчик мир посмотрит. Вернутся они, и Маленький Джон станет с отцом работать. Наверное, -отчего-то добавила Марта. Она устроилась рядом с мужем, в постели: «Пьетро, кстати, из-за нее в католики подался, – женщина махнула рукой в сторону двери. «Он все еще на нее смотрит, – Марта пощелкала пальцами, – тоскливо. Но это у него пройдет».

– А наш внук? – Питер положил седую голову на крепкое плечо жены: «Скоро тридцать мальчику».

– У него сердце, – нежно сказала Марта, – как у тебя, милый мой. Ты когда в Марию покойницу влюбился? Сразу, как увидел. И в Жанну тоже. И в меня. И ждать ты умеешь. Так же и у Питера будет, поверь мне.

– Главное, чтобы недолго, – проворчал муж, и она прикрутила ручку газового светильника.

– Пистолет девочке отдам, – Марта, лежа на спине, слушала размеренное дыхание мужа.

– Что там, в отчетах говорилось? Абдул-Меджид, в споре о святых местах в Иерусалиме и Вифлееме, принимает сторону католиков. Мать у него, что ли, католичка? – Марта задумалась.

– Недалеко до того времени, когда Николай станет защищать греческую церковь. Мы, конечно, будем поддерживать султана. Босфор и Дарданеллы должны быть под нашим контролем. Не след Россию в Средиземное море пускать. Тем более, у Абдул-Меджида Балканы под рукой, там русских любят. Значит, будет война. Вот и хорошо. В такое время, в неразберихе, легче в Россию пробраться. Что там Мэри писала? – она поднялась. Двигаясь легко, как кошка, Марта толкнула дверь своего кабинета, что примыкал к спальне.

Она нашла последнее письмо от внучки, из казарм в Колчестере, где служил Аарон.

– Дорогая бабушка, – читала Марта, – у нас все хорошо. После Пасхи мы поедем навестить Еву. Анита отлично учится, а я, бабушка, как и мисс Найтингейл, моя подруга, начала заниматься медициной. Надеюсь, что смогу быть полезной в армейском госпитале.

Марта взяла механическую ручку и занесла в свой блокнот: «Мисс Флоренс Найтингейл».

– Надо будет девочке найти учителя русского, – пробормотала она: «Понятно, что говорить ей там незачем, ей надо будет слушать, но все равно..., Может быть, Джоанна кого-то посоветует. Надо Ханеле написать, – она, по старой привычке, погрызла кончик ручки и тихо рассмеялась:

– Не хочу его светлость в это вмешивать. Сами все устроим. Ханеле найдет способ, как нам сведения передать. Если мы воевать будем, то вряд ли из России дойдет письмо до Лондона, или до Берлина, где у Джона тревожный ящик. А до Белостока доберется. Так и сделаю, – она захлопнула блокнот, и убрала тетрадь в железный, вделанный в стену сейф от Чабба. Его устанавливал лично владелец фабрики. Марта оглядела комнату. Стол был пуст, шторы задернуты. Задув свечу, она вернулась в спальню.

Джон не верил своим ушам, и поэтому еще раз переспросил: «Что?»

– Ты не женишься на Полине, – спокойно сказал отец. Они спустились вниз, в подвал. Герцог открыл неприметную, обитую железом дверь. Они стояли в маленькой, пустой комнатке с деревянным столом посередине. В свете свечи было видно, как похолодели глаза отца.

– Потому что она моя кузина? – недоуменно поинтересовался Джон: «Но тысячи людей, папа...»

– Нет, – отец снял с полки картонные папки и бросил их на стол. Джон увидел фамилию, выписанную черными чернилами, и похолодел.

– Что это? – спросил юноша.

– Это папки твоей тети Джоанны! – заорал отец.

– Ее, ее сожителя, этого Мервеля, ее сына, которого, слава Богу, наконец-то пристрелили в Париже..., Я не позволю, чтобы у меня появилась невестка из этой семьи, понятно? Хватит и того, что они снабжают деньгами всех европейских революционеров, отсюда и до Вены! Я не собираюсь краснеть перед ее Величеством...

– Ты следишь за своей сестрой..., – потрясенно, проговорил Джон. Быстрым, легким движением, юноша выхватил с полки еще одну папку.

– И за дядей Франческо, – он полистал бумаги и отшвырнул их: «Папа, как ты можешь...»

– Кто такая Чайка? – спокойно, спросил отец: «Не отпирайся, я знаю, что ты был на собрании, где она выступала! Я знаю, какие песни вы там пели, и знаю, куда ты ее повел после этого!»

Маленький Джон побледнел. Юноша, не двигающимися губами, проговорил: «Ты и за мной следил?»

– Присматривал, – буркнул отец: «Кто такая Чайка? Впрочем, можешь не отвечать. Через три дня я лично явлюсь на подпольное собрание коммунистов, о котором ты мне не соизволил сообщить, и арестую их всех, и Чайку, и этого Гликштейна, и дружков его. Ты там – он упер палец в куртку Джона, -тоже будешь, понятно?»

– Лучше я умру, – сочно ответил Джон. Бросив взгляд на папки, юноша хмуро добавил: «Хватит. Я не хочу больше таким заниматься. Это мерзко, подглядывать за собственной семьей, папа. Мне стыдно, что я твой сын».

Его щеку обожгла пощечина. Герцог подул на ладонь:

– Щенок. Ты еще молод, судить об этом, понятно? Если ты посмеешь, с этой Полиной, хоть порог переступить, в любой церкви, отсюда и до Инвернесса, ее сразу арестуют. Это я тебе обещаю. Не думай, что вам удастся сбежать в Америку . Я пошлю распоряжение о том, чтобы тебе закрыли выезд из страны.

Джон сжал зубы. На пороге, не оборачиваясь, юноша, бросил через плечо: «Я тебя ненавижу».

Он вышел на дорогу, что вела к воротам участка, и, закурил папироску:

– Пьетро нам не откажет, я уверен. Обвенчаемся, и уедем. Прямо завтра. Пусть багаж Полины плывет себе, из Ливерпуля, а мы доберемся до Плимута. Я помню, «Золотой Ворон», мистер Берри. Уйдем в Ирландию, а там проще будет. Телеграф в Ирландию пока не проложили, – Джон, ядовито, улыбнулся: «Когда туда доберется распоряжение о запрете на мой выезд, мы с Полиной увидим берега Америки».

Он поднял воротник куртки и усмехнулся:

– Папа, наверняка, и Джону Брэдли выезд запретит. Ничего, паспорт у меня в порядке, у Полины тоже. Можно в Америке пожениться, по лицензии. Не хочется, чтобы Пьетро рисковал. Папа, если разозлится, может и ему веселую жизнь устроить, – Джон, едва слышно, выругался.

Под полом каморки в Уайтчепеле у него был сделан тайник. Там лежали деньги, и его настоящий паспорт.

– До свидания, мистер Джон! – крикнули ему из коттеджа охранников.

– Сами до станции дойдете? – Джон кивнул и стал ждать, пока откроются высокие, кованые ворота. Он помахал сторожам. Свернув на деревенскую дорогу, вдохнув влажный, туманный воздух побережья, Джон остановился.

– Полине надо пойти на то собрание, – вспомнил юноша: «Совершенно невозможно, я ее просто не пущу. Это слишком опасно. Но ведь она обещала, – Джон вздохнул и еще раз повторил: «Нет».

Он шел к станции и не видел, как отец, в телеграфной комнате, протянул охраннику записку. Тот взглянул на ряды тире и точек и быстро застучал ручкой аппарата.

– Так будет лучше, – герцог, дымя сигарой, следил за узкой, бумажной лентой: «Мальчик просто молод, он образумится, и скажет мне спасибо». Он взял копию телеграммы и направился к берегу. Яхта уже стояла у причала.

На перроне в Мейденхеде пахло гарью. Джон отдал контролеру свой билет, и сразу увидел Пьетро. Кузен стоял, прислонившись к экипажу. Из Лондона Джон отправил кабель, попросив священника встретить его на станции. Апрельское утро было тихим, пели птицы. Джон, взобравшись на козлы, пожал руку кузену: «Надо поговорить».

В Уайтчепеле Джон забрал паспорт и деньги, и получил расчет в своей мастерской. Расплатившись с хозяином каморки, юноша сжег документы Брэдли. Он, было, хотел сходить к Гликштейну. Тот жил у синагоги на Бевис-Маркс. Однако, едва повернув на улицу, Джон увидел в толпе пару неприметных мужчин в сюртуках. Они лениво прогуливались вдоль лотков со всякой мелочевкой.

– Папа, наверняка, еще и в доме напротив кого-нибудь посадил, – бессильно подумал Джон, – с блокнотом и подзорной трубой. Ему сразу донесут, что я здесь был. Гликштейн сейчас на фабрике -юноша посмотрел на свой хронометр, – там жена его, дети..., Трое детей. Если его арестуют, на что они жить будут? Надо его предупредить, чтобы отменил собрание, но как?

Он так и не придумал, что делать, и с тяжелым сердцем ехал в третьем классе в Мейденхед, читая Morning Post. Немногие пассажиры удивленно косились на него. Джон все еще был в куртке ремесленника.

– А читаю газету для джентльменов, – смешливо подумал юноша. В Morning Post писали о том, что папа римский отказался поддерживать борьбу итальянцев с австрийскими оккупантами.

– Ого, – Джон, невольно, присвистнул, – теперь вся Италия против него восстанет. Они надеялись, что папа будет возглавлять движение за независимость. Гарибальди такого не потерпит. Все это закончится республикой, как во Франции. Венгрия, Венеция..., – он пробежал глазами заголовки, – вся Европа пылает. Когда мы с Полиной вернемся, все изменится. И папа остынет, – он вздохнул и свернул газету.

Они ехали, молча. Когда Джон свернул папироску и закурил, Пьетро спросил: «Что такое?»

Джон выпустил клуб дыма. Посмотрев на видневшуюся вдали Темзу, юноша начал говорить. Серые глаза Пьетро улыбнулись. Он прервал Джона: «Полина мне сказала. Не о тебе, конечно. Сказала, что она обручена. Я ей письмо написал, – Пьетро остановил экипаж, – о том, что ее люблю».

Вокруг были поля. Джон увидел, совсем близко, приоткрытые, кованые ворота усадьбы.

– Я вам помочь не смогу, – вздохнул Пьетро. Джон, помолчав, спросил: «Потому что ты...»

– Совсем дурак, – отозвался кузен. Джон вспомнил, как они оба, и Питер, и Пьетро, возились с ним, в детстве. Покраснев, юноша что-то пробормотал.

– Я джентльмен, – серьезно сказал Пьетро: «Как ты мог подумать, Джон, что я на такое способен? И твоего отца я не боюсь. Если бы я мог, я вас обвенчал бы, хоть сегодня. Без лицензии, черт с ней».

– Тебя бы запретили в служении, – хмыкнул Джон. Пьетро, ухмыльнулся: «Я, мой дорогой, больше не англиканский священник».

Джон открыл рот. Выслушав кузена, он осторожно спросил: «Это..., это из-за нее, из-за Полины?».

Пьетро почесал в темных волосах. Он был в простом сюртуке. Тронув экипаж, кузен ответил:

– Я думал, что да. Но потом понял, нет. Я давно хотел, – он махнул в сторону видневшегося на горизонте шпиля церкви, – разобраться, что мне надо в жизни. Может быть, – задумчиво добавил Пьетро, – в Риме я и пойму, что. И вернусь сюда. Но в революции я участвовать не собираюсь. Его святейшество против всего этого, а что я за католик буду, если начну спорить с папой?

Во дворе усадьбы, Пьетро отдал поводья конюху: «Здесь нет никого, Питер с дедушкой в Сити уехали. Бери Полину, прощайся с бабушкой Мартой, и отправляйтесь в Ливерпуль».

– Погоди, – Джон поймал его за рукав сюртука, – ты еще не все знаешь. Он, внезапно, покраснел: «Господи, как стыдно за отца. Но надо, предупредить Пьетро, иначе нельзя».

Кузен прислонился к мраморной балюстраде, серые глаза похолодели.

– Если дядя Джон и не знает, что я еду в Рим, – наконец, заметил Пьетро, – то не сегодня-завтра узнает. Мама ему скажет. А если он захочет со мной встретиться, я тоже ему скажу кое-что. Все, что думаю, Джон, прости меня. Я не шпион и никогда им не стану.

Он заметил, как заалели смуглые щеки юноши, и потрепал его по плечу: «Спасибо тебе. Больше не будем это обсуждать. Иди, – Пьетро кивнул на дубовые, высокие двери, – помой руки. Мы как раз, – он принюхался, – к обеду успели».

Полина была на втором этаже, в своей комнате. Она стояла с карандашом и блокнотом в руках, над саквояжем, двигая розовыми губами, вычеркивая что-то из списка.

– Гликштейн, – напомнил себе Джон, вытаскивая из кармана куртки потрепанный букетик фиалок. «Господи, кого к нему послать, мы все отцу известны...»

Полина обернулась. Ахнув, она очутилась в его объятьях. Джон целовал ее, вдыхая запах цветов, слыша, как бьется ее сердце, совсем рядом. Девушка, на мгновение, оторвавшись от него, задыхаясь, сказала: «Я..., маме письмо отправила. Багаж весь в Ливерпуле. Во вторник на следующей неделе отплываем. В субботу можно обвенчаться, ты привез лицензию? Потом я съезжу в Лондон, на собрание..., А что твои родители? – озабоченно спросила Полина.

– Давай сядем, – попросил Джон: «Послушай меня, любовь моя». Он устроил ее у себя в руках: «Лицензию я не привез. Мой отец против того, чтобы мы поженились. Мама..., мама мне сказала, что она очень рада, а вот отец..., – Джон вздохнул: «На собрание тебе ходить нельзя, милая, это опасно».

Полина отстранилась. Девушка, недоуменно, спросила: «Почему?»

В комнате пахло фиалками, мерно тикали серебряные часы на камине. Джон увидел, в полуоткрытую дверь угол кружевного покрывала на кровати. Он вспомнил узкую, деревянную койку в своей каморке. Она тогда, легко, неслышно дыша, шептала ему на ухо: «Как хорошо, Джон..., как хорошо, я и не думала, не представляла себе...».

На стене гостиной висел портрет. Два темноволосых мальчика лет десяти сидели на ступеньках, третий, со светлыми волосами, поменьше, показывал им белого кролика в плетеной корзинке.

– Это бабушка Изабелла написала, – отчего-то вспомнил Джон, – когда мы из Австралии вернулись. У мамы копия есть, в Саутенде. Я помню, Питер и Пьетро мне тогда сладости с кухни приносили, чтобы я стоял спокойно. Кролика звали Братец Кролик. Мне бабушка Марта тогда сказки рассказывала, американские. Поэтому я так его и назвал.

Он положил руку на клык и стал говорить.

Лицо Полины брезгливо исказилось:

– Твой отец следил за моей семьей..., за моей мамой! За дядей Полем! Как он смеет, – девушка высвободилась из рук Джона. Она гневно спросила: «Откуда твой отец знает о собрании? Отвечай мне? Никто не знал, кроме меня, Гликштейна и еще нескольких человек, которым Гликштейн доверяет, как самому себе. И тебя..., – она отступила к саквояжу.

– Это ты ему сказал, – губы девушки задрожали: «Ты, шпион, сын шпиона! Я знала, знала, это у тебя в крови!»

– Полина, – Джон потрясенно поднялся, – Полина, я клянусь тебе, я никогда..., Я сам не понял, откуда у него эти сведения. Я прошу тебя...

– Не прикасайся ко мне, – яростно велела девушка, захлопнув саквояж. Оглянувшись, она подхватила суконную накидку: «Нет, но какой мерзавец. Джон Брэдли, соглядатай. Еще смеет мне говорить, что он ни в чем не виновен. Отправлю Гликштейну письмо с Юстонского вокзала, предупрежу его. А материалы..., – Полина сжала губы, – что теперь делать. Эти двое меня в тюрьму посадят, не остановятся».

Джон попытался схватить ее за руку: «Полина!»

Она ударила его по щеке. Вырвавшись, девушка крикнула: «Забудь о том, что ты меня знал, понятно! Я больше никогда не вернусь в Англию, никогда! Ты мне противен!»

Полина подхватила саквояж и выскочила из комнаты. Она сбежала вниз по широкой лестнице, и, остановилась посреди пустой передней:

– Бабушка Марта! Нет, нет, она меня останавливать начнет, уговаривать. Господи, какое счастье, что все без последствий обошлось, – она подышала, справившись с тошнотой, и велела себе: «Из поезда им напишешь, всем, и перед отплытием отправишь почту. Очень надеюсь, – Полина зло усмехнулась, -что дядя Джон не послал кабель в Ливерпуль о моем аресте».

Она нашла в кармане накидки кошелек. В нем лежал билет в каюту первого класса на пароходе «Король Георг», что отплывал из Ливерпуля в Бостон. «Паспорт у меня в порядке, – вспомнила Полина, – деньги в аккредитивах, наличные есть. На билет до Ливерпуля хватит».

Девушка вышла во двор и прислушалась. Снизу, из подвала, доносились голоса обедающих слуг. Открыв калитку, Полина выскользнула на дорогу, что вела к станции.

Маленький Джон стоял, сжимая руки в кулаки, глядя на рассыпавшиеся по полу фиалки. Полина швырнула букет ему в лицо. Он, внезапно, встал на колени, и, прижав одну к губам, тихо заплакал.

Сверху повеяло ароматом жасмина. Джон почувствовал сухие, сильные пальцы у себя на плече. Марта, в домашнем, закрытом, траурном платье, обвела глазами комнату. Заметив цветы на ковре, она велела: «Поднимайся, успокойся и расскажи мне все».

Он простился с кузеном и бабушкой на станции.

Джон засунул руки в карманы куртки:

– Паспорт у меня есть, деньги тоже, а в Плимуте Берри обо мне позаботится. Уйду с контрабандистами в Сен-Мало. Там сяду на корабль до Западной Африки. Ливингстон сейчас в Курумане, к северу от Оранжевой реки, миссионером. Найду его и попрошусь в экспедицию, он мне не откажет, – Джон положил руку на медвежий клык и усмехнулся: «Что там, у бабушки Марты в тетради написано? Князь туземный, первый муж миссис де ла Марк, всю Сибирь прошел, до Тихого океана. А я пройду Африку, обещаю».

Бабушка принесла ему чашку кофе и подвинула шкатулку с папиросами: «Говори».

Джон рассказывал, всхлипывая. Юноша поднялся: «Я поеду за ней, в Ливерпуль..., Я докажу, бабушка...»

Марта поймала его за руку и усадила рядом. От нее пахло привычно, жасмином, и табаком. Джон вспомнил, как бабушка пела ему старую, квебекскую, колыбельную, когда он был еще маленьким мальчиком. Он уткнулся лицом ей в плечо: «Я ее так люблю, так люблю..., И она меня тоже».

– Конечно, – спокойно согласилась женщина: «Только вам сейчас остыть надо, милый мой. Да и не тебя и не выпустят из страны, официально. Твой отец, наверняка, уже распоряжение об этом подготовил. Но есть Плимут, и таверна «Золотой Ворон», – она подмигнула Джону, – там все устроят, как надо».

– А если Берри на папу работает? – вздохнул Джон: «Он ему сообщит, что я...»

– Не сообщит, – уверенно сказала женщина: «Ты напиши матери, и поезжай обратно в Африку. Поброди там, ты молод еще совсем. Полину пока не трогай. Она тоже отойти должна, тяжело девочке, – Марта поджала губы: «Там двойной агент поработал. Герцог мне никогда в жизни не скажет, кто это был, и в архив меня не пустят. На Ладгейт-Хилл такие папки не хранятся. Это все на полигоне. Надо будет спросить у Гликштейна, кто еще знал о собрании. Хоть круг сузится».

– Все уляжется, – улыбнулась Марта: «За маму свою не беспокойся. Мы все ее навещаем, и так дальше будет».

– Как он мог, бабушка..., – простонал Джон: «Зачем он так...»

– Ставь благо государства выше собственного, – процитировала она в ответ. Марта потрепала юношу по голове: «Ливерпуль, Плимут, Америка, Африка, но не след, чтобы хороший обед остывал. Пойдем, сегодня суп из водяного кресса, мусс из лосося, и камбала под белым соусом. После обеда соберешься, дашь мне адрес этого вашего Гликштейна, – Джон открыл рот, – и мы тебя проводим. Пьетро меня до города довезет, – Марта подала юноше руку: «К столу меня поведи. Мне, в моем возрасте, это полезно».

– Бабушка, – спросил он, спускаясь по лестнице, – а вам не страшно было в Сибирь ехать, тогда?

Марта приостановилась и ласково посмотрела на него.

– Есть страх, а есть долг, милый мой, – задумчиво сказала женщина.

– Отец твой..., – она не закончила, Усаживаясь во главе стола, Марта подумала: «Джон неправ, конечно. Незачем своей семьи стыдиться, незачем бояться. Поговорить бы с ним, но ведь он сейчас и слушать никого не будет».

Она проводила глазами поезд. Посмотрев на большие, станционные часы, Марта велела Пьетро:

– Ты тоже, дорогой мой, матери и отцу пиши из Рима. Не забывай их, за учебой своей. И куда Маленький Джон, – Марта положила маленькую ладонь на его большую руку, – уехал, ты не знаешь.

– Я его вообще не видел, бабушка – усмехнулся Пьетро: «Полина в Америку отправилась, а Маленький Джон..., – он пожал плечами. Марта указала в сторону лотка с газетами: «Купи матушки своей журнал. Почитаешь мне в дороге».

Она опустилась на скамью. Марта расправила подол траурного платья, и достала из ридикюля свой блокнот.

– Интересно, – она задержала взгляд на дамах, что ждали поезда, – когда корсеты еще уже станут? Хотя куда уже, казалось бы. И юбки такие, что на них по двадцать футов ткани уходит. Сидония говорит, что опять кринолины вернутся. Господи, – поняла Марта, – я еще помню, как их в прошлом веке носили. Для торговли нынешняя мода хороша. Дамы вынуждены много покупать. Скорей бы шляпы и капоры сняли, на улице. Дома-то давно не носим, слава Богу.

В прошлом году они ходили семьей на выставку Королевской Академии Искусств. Марта остановилась перед большой картиной, изображавшей казнь короля Людовика. Женщина шепнула Франческо: «Дорогой мой, в то время дамы совершенно точно не надевали корсетов. Я там была, -она кивнула на картину, – я знаю. И шляпок тоже не носили, поверь мне».

Франческо развел руками:

– Художнику тридцать лет, тетя Марта, и потом, – он оглянулся, – сейчас так принято. Академики не перенесут, если им представят картину, где будут женщины с распущенными волосами. Если они не нимфы, и не греческие богини, – Франческо усмехнулся.

Она покусала карандаш: «Те материалы, о которых мне Маленький Джон говорил, в Америку отправятся. Это я его светлости обещаю. И вообще, – Марта откинулась на спинку скамьи, покачав изящной, в черном ботинке, ногой, – тряхну стариной».

У нее, на удивление, ничего не болело. Эстер, думала иногда Марта, была такой же несгибаемой, а Ханеле, здесь она всегда улыбалась, Ханеле должна была пережить их всех. Семейный врач, осматривая ее, каждый раз говорил: «Миссис Кроу, просто удивительно. В ваши годы, и такое здоровье».

Она думала о смерти спокойно, обещая себе уйти сразу вслед за Питером. «Не сейчас, – Марта, увидела дымок приближающегося поезда, – не сейчас. Надо узнать, что случилось с мальчиками. Только тогда».

Пьетро помог ей зайти в обитое бархатом отделение первого класса. Марта устроилась на диванчике, Посмотрев на обложку Lady’s Magazine, она попросила:

– Читай. Там колонка Сидонии о летних модах, это всегда интересно. И ты, – она погладила мужчину по плечу, – когда в Италии будешь, с тамошними родственниками познакомься.

– Они очень дальние..., – неуверенно, заметил Пьетро.

– Все равно, – решительно отрезала Марта. Она смотрела в окно, на зеленеющие поля и думала, что с вокзала Паддингтон надо будет отправить кабель в американское посольство.

– Приглашу посла, – Марта полюбовалась своими отполированными ногтями, – попить чаю. В субботу, к пяти часам вечера. А с утра навещу Уайтчепел. Гликштейн еврей. Он в субботу не работает, застану его дома. А в воскресенье..., – Марта едва не рассмеялась вслух и сказала Пьетро: «Отличная статья».

– Здесь выступают против предоставления замужним женщинам права владеть собственностью, -удивленно отозвался Пьетро: «Вы всегда сами...»

– Я о модах, – хмыкнула Марта. «А это, – она указала на журнал, – редкостная косность. Только в наше время, к сожалению, – женщина вздохнула, – все останется, без изменений».

В Лондоне она отправила нужный кабель. Пьетро довез ее в кебе на Ганновер-сквер. Марта, оказавшись в своей гардеробной, достала из дальнего шкафа, простое, темное, старомодное платье и такой же чепец. «Говорила я Сидонии,– она прикоснулась к грубой шерсти, – что все это еще пригодится. И оказалась права».

На чердаке, у окна, на деревянном табурете, сидел невидный человечек в потрепанном сюртуке. Внизу, на Бевис-Маркс, гомонили торговцы, скрипели колеса кебов. Он, не отрываясь от короткой подзорной трубы, протянул руку назад, и принял оловянную кружку с чаем.

– Что там? – спросил его напарник, садясь рядом.

– Ничего интересного, – зевнул мужчина: «Гликштейн с утра из дома ушел, это я в блокнот занес. И что он вернулся, тоже. Ребята на улице довели его до синагоги и обратно привели. Там наш человек сидит. Он прислал записку, что ни с кем подозрительным Гликштейн не встречался. Помолился, и домой отправился. Прачка к ним явилась, с корзиной. Старуха какая-то, я ее и записывать не стал. Подержи, – мужчина передал напарнику подзорную трубу и с наслаждением отпил горячего чаю.

– Не подходите близко к окну, – велела Марта Гликштейну, в бедной комнате, в доме напротив. Каморка была разгорожена тонкой перегородкой на две части. На столе, вместе с книгами, лежал табак и гильзы.

– Жена набивает, – объяснил Гликштейн, – а мальчики мои старшие на улице продают. Мы из Кельна, в чем были, уехали, миссис..., – Марта подняла ладонь: «Не надо вам знать, как меня зовут, мистер Гликштейн».

– Меня в тюрьму хотели посадить, – он вздохнул и почесал седоватый висок.

– Вот и пришлось..., – Гликштейн не закончил. Из-за перегородки доносились тихие голоса детей, что играли на полу. «Семь лет, пять лет, и девочке годик, – вспомнила Марта: «Если его арестуют, они с голоду умрут».

– Мне письмо вчера прислали, только я его сжег, – Гликштейн замялся: «Меня предупреждали, что будет проверка..., А что там, – он кивнул на окно, – почему нельзя близко подходить?»

– Потому, что у вас нет штор, – сухо ответила Марта, – а в доме напротив, сидит человек с подзорной трубой. И за вами наблюдают, на улице. Вы отменили собрание?

– Ей не захочешь, а все расскажешь, – понял Гликштейн и кивнул: «Да. Сыновей своих отправил, с записками. За ними тоже проследили?»

– Вряд ли, – ответила Марта.

– Что вы сожгли письмо от мисс де Лу, – Гликштейн ахнул, – это хорошо, а теперь давайте мне материалы, которые должны отправиться в Америку. И напишите мне, кто знал о собрании. Кроме вас, и мисс де Лу.

Гликштейн взял карандаш: «Откуда вы знакомы с мисс де Лу?»

– Неважно, – отмахнулась Марта: «Я и брата ее знала, старшего, покойного. Волка».

– Вы не коммунист, – Гликштейн окинул ее взглядом: «Господи, глаза какие. Вроде добро смотрят, а внутри лед».

Марта спрятала листок среди белья в корзинке:

– За бумаги ваши не беспокойтесь, мистер Джон Браун, в Массачусетсе, – она посмотрела на адрес, -все получит. Нет, я не коммунист, я просто, – женщина помолчала, – просто человек. Вы завтра, мистер Гликштейн, в то время, на которое было назначено собрание, погулять отправьтесь. Мой вам совет.

– И семью взять? – недоуменно спросил Гликштейн.

– Нет, – сладко улыбнулась Марта, – семья ваша нам понадобится. Всего хорошего, – она выскользнула в узкий, пахнущий пивом коридор. Заглянув в каморку по соседству, Марта спросила, с резким акцентом кокни: «Комната не сдается?»

Полная женщина в рваной шали, что кормила ребенка, перекрестилась на простую статуэтку Мадонны: «Еще чего! И так, благодарение Пресвятой Деве, еле крышу над головой нашли. Ты сходи дальше, в конец коридора. Там эти, из Саффолка, жили, что не просыхали. Вроде съехали, третьего дня».

– Из Саффолка, – усмехнулась Марта: «Отлично». Подхватив корзинку с бельем, она спустилась по узкой лестнице и пропала в полуденной толпе на Бевис-Маркс.

В бронзовой клетке прыгали, щебетали канарейки. Пахло ванилью, по натертому паркету чайного салона неслышно скользили официанты. В большие окна виднелась вереница кебов на Пикадилли. Аметистовый, изумрудный, гранатовый шелк пышных дамских платьев заполнял диваны. Джон, в безукоризненном, темном сюртуке, поднес к губам чашку веджвудского фарфора. Чай был крепким, ароматным. Он, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.

– Завтра утром, – сказал себе Джон, – мы их возьмем. Потом я съезжу в Амстердам, летом. Повидаю Корнелию.

Он отправил каблограмму во все порты королевства о запрете на выезд сына за границу. «Он меня поблагодарит, – уверил себя герцог, – остынет, отойдет, и поблагодарит. Наверняка, к матери отправился. Там я с ним и увижусь».

Вчера он обедал на Ганновер-сквер, у сестры и зятя. Джон держал там для себя спальню, на всякий случай, но предпочитал ночевать на Ладгейт-Хилл. Там, он устроил себе, в подвале, отдельные комнаты. Племянника за столом не было. Франческо коротко сказал: «Он в церкви, у святого отца Ньюмена». Джон поднял бровь. Услышав о том, что Пьетро едет в Рим, герцог поздравил себя: «Это его обращение как нельзя кстати». Он попросил Веронику передать сыну, что будет ждать его в субботу, у «Фортнума и Мэйсона», к чаю.

– Здравствуйте, дядя Джон, – услышал он мужской голос. Пьетро был в простом сюртуке. Джону показалось, что его обычно теплые, серые глаза, похолодели.

Они обменялись рукопожатием. Джон, усадив его напротив, махнул официанту: «Должен признать, все это очень неожиданно, дорогой мой. Там, – он показал пальцем на потолок, – весьма сожалеют. Перед тобой открывалась блестящая карьера...»

– Вера, – хмуро отозвался Пьетро, наливая себе чаю, – это не карьера, дядя Джон. Иисус нам не заповедовал продвигаться по служебной лестнице. Я давно об этом думал, – он добавил молока, – вот и все. О чем вы хотели со мной поговорить? – Джон заметил, что племянник улыбается.

Джон знал, что Полина уехала в Ливерпуль. Письма от нее пришли еще два дня назад. Он отправил телеграмму тамошним людям, попросив проследить за ее встречами. Герцог, облегченно, подумал: «Слава Богу, во вторник она покинет Англию. Пусть больше не возвращается. Пусть эта головная боль достанется американским коллегам».

Он давно, по-дружески, попросил прислать ему копии досье американских родственников, но ничего интересного в них не было. Даже старейшина Смит никого в Вашингтоне не удивлял. Ему написали из тамошнего военного ведомства: «Мистер Джон, у нас таких сумасшедших половина страны. Нам нужны западные территории, а какие белые их будут осваивать, совершенно неважно».