Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Нелли Шульман

ВЕЛЬЯМИНОВЫ – ВЕК ОТКРЫТИЙ
КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

Весна 1848 годаНьюпорт

Кованые, в три человеческих роста, ворота имения Горовицей распахнулись. Карета, запряженная четверкой гнедых лошадей, промчалась по ухоженной, окруженной зелеными газонами, дорожке, и остановилась у гранитного портика. Лакей в кипе открыл дверцу экипажа: «Миссис Горовиц. Все готово, мы вчера получили вашу каблограмму. Такое несчастье, такое несчастье...»

Батшева была в трауре, роскошном, пышном черном платье черного муара, с гагатовым ожерельем. Светлые, завитые волосы прикрывал капор, отороченный мехом соболя. Она сбросила в руки лакею бархатную, уличную накидку. В холле особняка, где наверх уходила широкая, дубовая лестница, женщина остановилась. Она деловито посмотрела на изящные часы с бриллиантами, что висели у нее на браслете: «Миссис Эстер еще в синагоге, с мистером Горовицем. Мальчиков привозит мистер Бенджамин-Вулф, поездом из Вашингтона. С ним будет мистер Дэвид, его сыновья, и мисс Марта. От мистера Фримена пришел кабель? – Батшева требовательно посмотрела на лакея.

– Они приезжают вечерним рейсом из Бостона, – поклонился тот. «Мистер Натаниэль и вся семья. Комнаты убраны, конечно».

– За обедом, – Батшева посчитала на пальцах, – будет тринадцать человек..., – она внезапно замерла: «Детей отправить в малую столовую? Ерунда, суеверия, тетя Эстер меня на смех поднимет...».

– Шиву мы сидим здесь, – Батшева сняла перчатки. «Не забудьте, в столовой должны быть накрыты закуски, для посетителей. Завтра и начнем, сразу после похорон. Вы помните, – она внезапно вздохнула, – с прошлого года».

– Шиву-то и некому сидеть, – женщина зашла в свой будуар. Там было безукоризненно чисто, пахло фиалками. Горничная, завидев ее, присела. Горовицы не держали чернокожих слуг, ни в Ньюпорте, ни в Вашингтоне. Натан, в кругу семьи, говорил: «Лучше я дам работу еврею. В конце концов, это заповедь. Хватит и того, что я жертвую деньги на образование для чернокожих, на больницы..., Сейчас много эмигрантов из Европы. Дела в Америке на всех хватит».

Шесть лет назад он ушел в отставку с поста заместителя генерального прокурора. Вместе с Вандербильтами, Натан занялся развитием железных дорог и пароходного транспорта на Миссисипи. «Когда майор Горовиц, – он подмигивал старшему сыну, – завоюет нам Калифорнию, я все это брошу. Перевезу сюда предприятие Судаковых, вместе с ними. Будем делать американское вино, дорогие мои».

Батшева отпустила горничную и устроилась на бархатной кушетке. Она взяла ридикюль крокодиловой кожи и нашла внутри маленький, в обложке из слоновой кости, альбом с дагерротипами.

– С женой он не успел сделать карточку, – вздохнула Батшева, глядя на красивое лицо старшего сына. Хаим стоял, в офицерской форме, положив руку на плечо Дэниела. «Восемь лет назад еще не было столько художников, как сейчас. Бедный Дэниел, – подумала она о старшем внуке, – мать годовалым потерял, а теперь и отец..., Хотя, сколько он Хаима видел. Тот все время в армии был..., И Дэниел тоже в Вест-Пойнт собирается. Не отговорить его».

Майор Хаим Горовиц погиб в прошлом году, на мексиканской войне. Старшего сына Батшевы похоронили здесь, в Ньюпорте, на семейном участке Горовицей.

– Когда-нибудь, – услышала Батшева слова свекрови, – у нас будет военное кладбище, общее, в Вашингтоне. Покойный Дэниел, – Батшева тогда покраснела и отвела взгляд от темных, обрамленных морщинами глаз, – еще во время войны за независимость об этом говорил.

Эстер неожиданно легко, несмотря на свой возраст, наклонилась, и погладила серый гранит на могиле первого мужа: «Тогда мы перенесем их захоронения. Тедди уже это сделал. Теперь капитаны Кроу в столице лежат».

– А тетя Мирьям рядом с дядей Меиром, – Батшева перевернула страницу. Дагерротип был разрезан на две части. В альбоме лежала только левая сторона. «Это они в Цинциннати позировали, -вспомнила Батшева. «Джошуа годик исполнился, а Элияху раввином уже был». Она посмотрела на красивую, молодую, темноволосую женщину. Она держала на коленях пухлого, в бархатном платье мальчика. Погладив пустое пространство справа, Батшева велела себе не плакать.

– Некому шиву сидеть, – повторила она. «Тедди не еврей, Джошуа одиннадцать лет всего лишь, а Элияху...». Большие глаза Стефании Горовиц нежно, доверчиво смотрели на нее. Она улыбалась. Батшева заметила на ее плече что-то белое. Это был кончик пальца. Когда свекровь, раздув ноздри, разрезала дагерротипы и бросала в камин письма Элияху, ее ножницы дернулись. «Все, что осталось, мальчик мой, – сдавленным голосом сказала Батшева, – все, что осталось от тебя». Женщина прижалась губами к дагерротипу. Она все же не выдержала, и расплакалась. Батшева вспомнила яростный голос свекрови:

– Ты будешь сидеть шиву! Ты, и Натан! Так положено! – Эстер метала в камин обрывки бумаг. «Чтобы я больше не слышала этого имени в своем доме. Ты наденешь траур и будешь принимать соболезнования, потому что у тебя больше нет сына, а у меня внука».

Стефания лежала наверху, в спальне. Там были задернуты шторы, и пахло травами. Врач приходил каждый день. Он, мягко говорил: «Ничего, ничего. Миссис Горовиц оправится. Такое потрясение, надо дать ей время. Она сюда из Цинциннати чуть ли не пешком шла, с ребенком на руках. Пусть отдохнет».

У Джошуа были испуганные глаза. Мальчик не отходил от матери, устроившись рядом, прижавшись головой к ее груди. Стефания молчала, не говоря, что заставило ее бежать из Цинциннати, добираться до столицы в почтовой карете и, промокшей, измученной, постучать в мощные двери особняка Горовцей.

– Пусть отлежится, – коротко велела Эстер. «Не трогайте ее сейчас. Встанет и расскажет».

Это случилось в день, когда Стефания впервые сошла к завтраку. Хаим был на территориях, внуки, Дэниел и Джошуа, ели в детской. Эстер только мягко улыбнулась. Усадив жену внука рядом, налив ей кофе с молоком, она заметила: «Вот и славно. Погода хорошая, лето на дворе. Ты потом с мальчиками в саду погуляй. Дэниелу веселее будет, раз Джошуа здесь, все же они ровесники».

Натан, развернув The National Intelligencer, побледнел. Батшева, обеспокоенно, спросила: «Что такое, милый?»

Стефания бросила один взгляд на первую полосу газеты. Опрокинув серебряную чашку с кофе на белоснежную, льняную скатерть, женщина закричала: «Нет! Нет! Дядя Натан, я прошу вас! Не читайте, пожалуйста! Не надо!». Она, было, попыталась вырвать газету из рук свекра. Эстер, отвесив ей пощечину, удерживая жену внука в кресле, коротко велела: «Читай, Натан».

– Из Иллинойса сообщают, – рука Натана скомкала скатерть. Стефания тихо рыдала. Эстер, раздув ноздри, встряхнув Стефанию за плечи, приказала: «Читай, Натан Горовиц!»

– Из Иллинойса сообщают, – Натан откашлялся.

– Так называемый пророк, глава секты мормонов, Джозеф Смит, принял в Совет Двенадцати Апостолов, в круг своих ближайших последователей, бывшего раввина общины Бней Исраэль, в Цинциннати, Элияху Горовица. Мистер Горовиц отказался от своей фамилии и стал именоваться в честь Джозефа Смита. Старейшина Элайджа Смит будет руководить постройкой храма Церкви Иисуса Христа, Святых Последних Дней в Наву, городе, который стал прибежищем мормонской секты.

В столовой повисло молчание. Стефания, скорчившись в кресле, еле слышно всхлипывала.

– Ты поэтому сбежала? – Эстер наклонилась к ней. «Сара, – она привлекла женщину к себе, – Сара, не молчи, говори с нами...»

Стефания только мелко кивала. Уткнувшись лицом в ладони, женщина простонала: «Нет! Нет! Пожалуйста! Не спрашивайте меня ни о чем, никогда..., Пожалуйста!»

Батшева все сидела, поглаживая дагерротип.

– Одиннадцать лет я тебя не видела, мальчик мой, – тихо сказала она. «Когда Джошуа родился, мы к вам на обрезание приезжали, в Цинциннати. Из Наву они все на запад ушли, в прошлом году еще, как газеты писали. Старейшины Бригем Янг и Элайджа Смит возглавили шествие стада избранных в землю обетованную. Господи, – Батшева покачала головой, – прости моего мальчика, прошу Тебя».

Она прошла в умывальную. Открыв серебряный кран, вымыв лицо, женщина подушилась ароматической эссенцией. Постояв немного, успокоившись, Батшева пошла вниз. Пора было проверить, как накрывают обед.

На кладбище было тихо. Эстер стояла, опираясь на трость, глядя на свежевырытую могилу. Гроб, что привезли из Вашингтона, был перенесен в изящное, темного гранита отдельное здание. Там располагалось похоронное общество.

Она повертела в руке камешек и положила его на серую плиту. Могила Мирьям была в женском ряду. Завтра, рядом с ней, должны были опустить в землю Сару Горовиц, урожденную Стефанию Бенджамин-Вулф.

– И меня здесь похоронят, – равнодушно подумала Эстер. «Господи, я еще помню, как я Хаима сюда привезла. Больше шестидесяти лет с тех пор прошло». Она всегда говорила о смерти с привычным спокойствием акушерки, видевшей на своем веку тысячи трупов матерей и младенцев.

Эстер удовлетворенно улыбнулась:

– Мы откроем женский медицинский колледж. Больницы везде появились, и в Бостоне, и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне. Будем обучать девушек, они станут сестрами милосердия, врачами…Бедная Мирьям, – она вздохнула, – с эпидемиями мы не умеем пока бороться. Одна вспышка холеры в Нью-Йорке, и не стало никого, ни Мирьям, ни Мораг, ни Теда с его женой. Хоть внучку Тедди они оставили, – Эстер стояла, вдыхая прохладный ветер с моря, слушая крики чаек.

– Дебора тоже, казалось бы, и огонь, и воду прошла. Вместе со Шмуэлем в Батавии жила, туземцев лечила, а умерла дома, в Амстердаме. Порезалась при аутопсии, заражение крови. В три дня сгорела, как Давид ее. Но внуков успела увидеть, – Эстер сжала сухой, унизанной кольцами рукой трость с набалдашником слоновой кости:

– Девяносто пять мне, а живу. Кто бы мог подумать. Впрочем, Аарон тоже немного до девяноста не дотянул. Жена его обратно в Польшу отправилась, как Авиталь замуж выдала. И что Судаковы за Святую Землю цепляются? Упрямцы. Авиталь, не будь дура, сразу после хупы уехала, в Амстердам. Бойкая девочка. Это она в мать, не в Аарона. Тот никогда своей выгоды не понимал, праведник. Живет со Шмуэлем, двоих детей родила…, Так и надо. Столько денег на общину в Святой Земле уходит, с каждым годом все больше. Из нашего кармана, между прочим. Хотя это заповедь, конечно.

Сзади раздались мягкие шаги Натана. Сын был в отменно скроенном сюртуке, в фетровой, дорогой шляпе. Аккуратная, с проседью, каштановая борода, пахла сандалом.

– Все собрались, мама, – сказал он почтительно. «Ждут нас».

– Подождут, – отрезала Эстер. «Зря, мы, что ли, здесь всех содержим – от раввина до сторожа при кладбище?»

Она привыкла к тому, что ждали всегда ее. Имя Эстер было написано золотом на мраморе в синагогах, от Ньюпорта до Иерусалима. Бедные невесты на Святой Земле получали деньги из фонда миссис Горовиц. Каждый год она жертвовала на еврейских сирот, на ешивы, на строительство синагог. Натан только выслушивал ее указания и подписывал чеки. В Вашингтоне не было двери, в которую Эстер не могла бы зайти. Президент Полк разговаривал с ней стоя, и обедал у нее в доме, как и сотни других сенаторов, чиновников, и промышленников. Ее сопровождал благоговейный шепот. Она помнила Джорджа Вашингтона, и была вдовой двух героев Войны за Независимость.

Натан взял мать под руку и вдохнул запах хорошего табака. Эстер до сих пор курила, не на людях, конечно. Ведя ее к синагоге он, осторожно, сказал:

– Может быть, не стоило устраивать этот брак, мама? Ты помнишь, как Дэвид был влюблен в Стефанию. Может быть…, – он не закончил. Эстер, кисло, заметила: «Тедди был против этого. Они слишком близкие родственники. И Стефания любила…его, – она дернула уголком рта. Вот уже девять лет Эстер отказывалась произносить имя младшего внука.

– Хватит об этом, – отрезала мать. «Что было, то прошло. Стефания, ты извини меня, дура. С десяток раввинов сказали, что дадут ей развод, сразу же, у нее муж вероотступником стал. Она предпочла умереть агуной. Молодая женщина была тогда, двадцати пяти лет. Вышла бы замуж за хорошего еврея, рожала бы детей…»

– Она уже один раз вышла замуж за хорошего еврея, мама, – вздохнул Натан. Эстер велела: «Язык свой прикуси, Натан Горовиц, ты…его воспитал, ты и твоя жена. Это вы, – она остановилась и уперла в сюртук сына костлявый палец, – вы во всем виноваты».

– Да, мама, – согласился Натан. «Мы. Не будем больше об этом. Пойдемте».

Он вел мать к синагоге, поддерживая ее под локоть, и вспоминал резкий голос Тедди: «Не могу сказать, что я рад этому браку. Больно все поспешно. Первый раз слышу, что за два месяца можно присоединиться к еврейскому народу».

– Она девушка, – примирительно сказал Натан, закуривая сигару, – ей легче. И потом, – он пожал плечами, – сам понимаешь, у нас, как бы это выразиться…

– Свои раввины, – сочно заметил Тедди и протянул ему черновик брачного контракта.

– Читай, – велел он и поднял руку. «Я знаю, что вы свой подписываете, но без этого, – Тедди указал на лист бумаги, – я согласия на свадьбу не дам. Стефании еще двадцати одного не было, она несовершеннолетняя».

Они сидели в библиотеке особняка Бенджамин-Вулфов. Натан, посмотрел на раскрытые, большие окна, что выходили в цветущий сад. На мраморной скамье стояла плетеная корзина, томно жужжали пчелы. Рыжеволосая, красивая девушка в домашнем, светлом платье, сидела рядом, покусывая травинку, изучая какие-то ноты.

– Хватит рассматривать мою невестку, – добродушно заметил Тедди. «Жаль, что ты на сцене ее не видел. Вам же нельзя оперу слушать».

Натан вспомнил, как больше тридцати лет назад, Мораг пела ему в Бостоне, и немного покраснел. Из корзинки донесся звонкий, детский плач. Тедди улыбнулся: «Тоже, наверное, актрисой будет, как мать. Колетт хочет продолжать петь, когда Марта подрастет. Гастролировать она не будет, в частных концертах станет выступать».

Женщина ласково достала из корзинки укутанного в кружева младенца. Тедди подмигнул Натану: «Сходил Тед в оперу, в Нью-Йорке. Колетт у нас тоже из Квебека. Она из тех семей, что еще прошлым веком из Акадии в Луизиану переселились. Мы своим корням не изменяем, – Тедди отпил кофе: «Читай, читай».

Они с матерью поднялись по ступеням к входу в синагогу. Натан, открыв дверь, пропустил Эстер вперед: «Тедди, конечно, себя обезопасил. Деньги в трастовом фонде. Внуки Тедди получают их по достижении восемнадцати лет. То есть, половина достанется Джошуа. То есть нам. А тот…, – Натан, на мгновение, раздул ноздри. «Но кто знал, что все так повернется? Разве я предполагал, передавая сыновьям банковские вклады, что Элияху…Он все отдал этим мормонам, дом, драгоценности Стефании, все деньги, что мы им выделили...»

Невестка стала нехотя, запинаясь, говорить о том, что случилось в Цинциннати, только через год после того, как она бежала из города в одном платье, с Джошуа на руках. В газетах уже печатали статьи о многоженстве в новой секте. Стефания, опустив голову, тихо сказала: «Это то, что он хотел…, хотел..., нет, нет, не могу…Он меня бил, каждый день, и при Джошуа тоже. Он сказал, что Господь явился ему во сне, и передал новые скрижали завета, потому что те, что получил Моше на горе Синай, они неверны. Когда я говорила, что грех есть не кошерное, грех, то, что он хочет…, хочет несколько жен, – он меня бил».

Стефания разрыдалась. Эстер, мягко коснулась ее руки: «Надо было нам написать, милая. Мы бы приехали, и образумили бы его. Ничего бы такого не случилось».

Женщина подняла темные, большие глаза. Натан, внезапно, поежился: «Она на Мораг, похожа, -подумал он. «Та тоже иногда так смотрела».

– Мама мне говорила, – Стефания поднялась, и, шурша черным платьем, прошлась по гостиной.

– Бабушка Онатарио ей рассказывала. О вендиго, – она сцепила длинные пальцы, и сглотнула. «Простите, тетя Эстер, я знаю, это язычество, грех…Он был именно такой, – Стефания помолчала, -вендиго. Его бы никто не образумил, – плечи женщины затряслись. Она, пробормотав что-то, выбежала из комнаты.

Мать только затянулась сигаркой: «Если бы он женился на хорошей еврейской девушке, ничего бы этого не было. Что за чушь, какие еще вендиго…, – она поморщилась. Натан, изумленно, сказал: «Но ты сама хотела, мама…, И они были очень увлечены друг другом, ты помнишь».

Эстер признала: «Даже я делаю ошибки, милый».

Они зашли в прохладный вестибюль синагоги. Натан вздохнул: «Дэвид, когда Стефания ему отказала, так был расстроен, что обвенчался с первой, кто ему под руку подвернулся. Она потом в Европу сбежала, оставила ему мальчишек. Он, конечно, развелся, но ведь, сколько лет все это тянулось. Пять, или даже больше. Может быть, хоть сейчас женится. Ему еще пятидесяти нет».

В кабинете раввина, за большим столом орехового дерева, где стоял серебряный сервиз, разливали чай. Мужчины, завидев их, поднялись. «Она здесь единственная женщина, – Натан усадил мать в кресло: «Она привыкла, всегда так».

Эстер оглядела собравшихся, их было семеро. Она улыбнулась: «Приступим». Черная, отделанная брюссельским кружевом, шляпа покачнулась. Сверкнули бриллианты в ушах, седой, завитый локон, коснулся морщинистой щеки. Спина у нее до сих пор была прямая и твердая. Женщина положила перед собой унизанные кольцами руки. Эстер коротко кивнула: «Господа, спасибо за то, что вы приехали поддержать нас, в нашем горе».

– Самые богатые евреи Америки, – Натан налил себе чаю. «Никто не отказался от встречи. Впрочем, маме, конечно, не скажешь «нет». Да и похороны, это мицва…»

Он подал матери кожаную папку.

– Сначала, – Эстер разложила бумаги, – поговорим о нашей помощи братьям в Святой Земле, а потом перейдем к строительству синагоги в Вашингтоне, господа. Можете курить, – разрешила она.

В салоне-вагоне было натоплено. Проводник прошел по драгоценному персидскому ковру. Наклонившись к уху Тедди, он прошелестел: «Десять миль до Провиденса, ваша честь. Багаж собран».

Пахло сигарами и кофе. Тедди, вглядевшись в мокрые сумерки за окном, кивнул. Дождавшись, пока проводник исчезнет, он выпустил клуб дыма: «Мой сват мог бы провести железную дорогу до самого Ньюпорта. Еще двадцать миль в экипажах тащиться. Впрочем, у Натана лошади отменные».

– Проведет, дядя Тедди, – Дэвид Вулф убрал папку с документами: «Вандербильты в Ньюпорте будут строиться. Рельсы туда скоро придут, не сомневайтесь». Тедди посмотрел на свой золотой хронометр: «Сорок миль в час делаем. Теперь бы трансатлантический кабель открыть, – он подмигнул Дэвиду, – и трансконтинентальный. Через два года Калифорния будет в составе Соединенных Штатов. Надо с ними как-то связываться. Мы до сих пор, как древние греки, гонцов отправляем».

– А с гонцов наших снимают скальпы, – задумчиво отозвался Дэвид.

Он нашел на столе серебряную коробочку с фосфорными спичками. Закурив, Дэвид вытащил из папки карту Северной Америки:

– Дядя Тедди, между Миссури и Калифорнией лежит бесконечное, мало изведанное пространство прерий и гор. Впрочем, – он усмехнулся, – зачем я вам это рассказываю, вы сами все знаете. И знаете, – Дэвид помрачнел, – что считают там, – он указал пальцем на крышу вагона. «Запад должен быть колонизирован белыми. Мормоны уже город начали строить»

– Как по мне, – сочно сказал Тедди, – я бы всех этих мормонов, во главе сам знаешь с кем, в тюрьму бы отправил, как Джозефа Смита.

Дэвид поднял бровь: «Нельзя не признать, что Смита очень вовремя убили. Хаим покойный отлично все провернул, в Иллинойсе. Не подкопаешься, линчевание и линчевание. Никто вопросов задавать не стал. Только мормоны все равно не рассеялись после его смерти, дядя Тедди».

Судья Верховного Суда тяжело молчал, смотря на мотающиеся под ветром, серые деревья, на залитые дождем поля Род-Айленда. Четыре года назад, Тедди сказал незаметному человечку: «Майор Горовиц будет действовать по заданию правительства, а вы, – он передал тяжелый саквояж, -по моему заданию. И смотрите, словом не обмолвьтесь о том, зачем я вас туда послал».

– Этот мерзавец, все равно сбежал, – думал Тедди. «Я хотел, чтобы Стефании стало легче. Может быть, если бы она овдовела, она бы оправилась. Вышла бы замуж. Ей тогда всего тридцать было, бедной моей девочке».

Когда Стефания прочла в National Intelligencer о линчевании Джозефа Смита, она отложила газету. Подняв на отца темные глаза, женщина робко сказала: «Сообщают, что другие последователи Смита спаслись. Папа, может быть..., может быть, он одумается, вернется ко мне..., Я ему писала, папа, в Наву. Я говорила о том, что я его люблю, что буду любить всегда, что мальчику нужен отец...»

– А он тебе прислал единственную записку, – Тедди сжал зубы и заставил себя сдержаться, – о том, что женщина должна подчиняться мужчине во всем, и следовать за ним. Ты хочешь быть, – он ткнул пальцем в газету, – тридцатой женой?

Стефания тихо заплакала: «Папа, зачем он так? Я все равно буду его ждать, всегда».

– И дождалась, – Тедди оправил свой траурный сюртук и ткнул окурком в серебряную пепельницу. «Дождалась, что теперь мальчик круглый сирота. Еще, не приведи Господь, этот старейшина Смит на похороны явится. Начнет предъявлять свои права на сына. Он до сих пор муж Стефании. Вдовец то есть».

– Не явится, дядя Тедди, – будто услышав его, сказал племянник. «Скауты с территорий сообщают, что у него сорок две жены и детей с полсотни. Зачем ему Джошуа? И не дурак он, так рисковать. Он знает, что мы все на погребении будем. Тетя Эстер, если его увидит, живым из Ньюпорта не выпустит».

– Это точно, – невольно улыбнулся Тедди. «А Джошуа..., Джошуа у него старший сын, Джошуа еврей». Он хмыкнул: «Мало ли что старейшине в голову придет. Она у него и так давно набекрень. Надо было вам со Стефанией обвенчаться, – неожиданно добавил Тедди, – ты прости, что я тогда...»

Дэвид пожал плечами и пригладил русые, подернутые сединой волосы. «Ваша дочь меня никогда не любила, дядя Тедди. Я потом изведал, что такое брак без любви, как вы знаете, – он горько помолчал, – все к лучшему. Мальчишек только жалко, без матери растут, а мачехи для них я не хочу. Да и какая женщина нас троих вытерпит, – он улыбнулся.

– Он не стал отдавать мальчиков в закрытую школу, – вспомнил Тедди. «Сказал, что в семье вырос, и другой судьбы для своих сыновей не хочет. Возится с ними, в Берлине они жили, три года, как он там посланником был. Туда их повез, не стал в Америке оставлять. Хороший он отец. Это у него от Констанцы. Брат мой никогда детей особо не любил».

– А вот с вождем Меневой, – Дэвид бросил взгляд на карту, – майор Горовиц, поступил по-скотски, хоть так об умерших людях и не говорят. На сенатской комиссии Хаим утверждал, что его отряд не понял, зачем лакота собрались у священного озера. Офицеры решили, что у них там воины. И перерезали всех, без разбора, а там старики одни были. Они какую-то их церемонию устраивали, духов вызывали. Младший Менева увел лакота на северо-запад, в самую глушь, в горы, и тревожит оттуда наши отряды. Мстит за отца. Ничем хорошим, – Дэвид вздохнул, – это не закончится. Для Меневы, я имею в виду. Как говорят в военном ведомстве, хоть по колено в крови, но мы пройдем до берега Тихого океана. Меня, как вы знаете, называют голубем, больно я миролюбив. Но я с индейцами вырос, спасибо маме покойной. Я их понимаю, – Дэвид посмотрел на свой хронометр: «Пойду, детей подгоню. Мы через четверть часа будем в Провиденсе».

Тедди откинулся на спинку бархатной скамьи и помешал ложечкой остывший кофе: «Даже не стоило пытаться ему ехать в Россию. Правильно мы решили, отказаться от поста посла. Император Николай не подписал бы агреман о его назначении. Незачем было рисковать международным скандалом. Начали бы задавать ненужные вопросы..., Дэвид человек умный, при следующей администрации станет заместителем госсекретаря, потом пойдет дальше. Жаль только, что я этого не увижу».

Тедди знал, что ему остался год.

– Не больше, ваша честь, – развел руками главный хирург армии, осматривая его в этом феврале. «Опухоль растет. Вы помните, мы сначала думали, что это профессиональная болезнь чиновников...»

– От сидячей работы, – хохотнул Тедди, одеваясь. «Весь Вашингтон этим недугом страдает. Доктор Лоусон, – лазоревые глаза взглянули на врача, – что меня ждет?»

Хирург помолчал: «Кровотечения у вас уже есть, ваша честь. Начнутся боли, потеря веса..., Жаль, что мы так много времени потеряли на консервативное лечение..., – он не закончил. Тедди, сердито, сказал: «Это все равно, как я понимаю, не оперируют».

– Нет, – признал Лоусон.

– Говорить тогда не о чем, – Тедди застегнул агатовые пуговицы сюртука и поправил галстук.

– Но, пожалуйста, доктор, – он достал кошелек с золотой пряжкой, – я надеюсь на вашу помощь. Если там, – Тедди махнул рукой в сторону Капитолия, – узнают, что в Верховном Суде скоро освобождается кресло, мой последний год я проведу, выслушивая, – Тедди поморщился, – конгрессменов и сенаторов, которые будут лоббировать своих протеже. Я три десятка лет в Вашингтоне и перед смертью не рвусь влезать в политические игры. Я от них удачно воздерживался все это время.

Лоусон только кивнул и похлопал его по плечу. «Не беспокойтесь, ваша честь».

Поезд замедлил ход. Тедди, полистав свой блокнот испанской кожи, пробормотал:

– С завещанием все в порядке, землю я продал. Дэвид получает вашингтонский дом, а все остальное делится в равных долях между Джошуа и Мартой. Марту надо отправить в Лондон. Ее деньги я туда вывел. Нечего ей здесь сидеть и смотреть, как дед умирает. Тем более, я маме обещал, – он мимолетно, легко улыбнулся.

Тедди достал маленький, серебряный карандаш и записал на чистой странице: «Фримены».

После смерти матери Натаниэль продал гостиницу. Мистер Фримен был преуспевающим адвокатом. Негласно, он принял на себя практику покойного Теда. На севере, ходили разговоры, что цветных юристов собираются принимать в профессиональные ассоциации. Контора пока сохраняла имя Бенджамин-Вулфа. Тедди подумал, что, если и вправду такое случится, то надо будет окончательно передать дела Натаниэлю. Его сын закончил Оберлин-колледж, в Огайо.

Тедди и Натан Горовиц дали денег на первый университет, куда принимали цветных. Тед уже работал под началом отца.

– Когда-нибудь, – усмехнулся Тедди, – в нашем Верховном Суде появится цветной судья. И судья еврей, хоть Натан и говорит об этом стеклянном потолке. Ничего, разобьем.

Он открыл потайной карман в обложке блокнота. Тедди напомнил себе, глядя на лицо покойной Марты Фримен: «Это надо сжечь». Рядом лежала неприметная бумажка с рядами цифр, часть бухгалтерии Подпольной Дороги.

– Над этим мы с Натом и Дэвидом еще посидим, – решил Тедди. «И юного Фримена пригласим. Надо его вводить в курс дела».

Судья надел свой строгий, темный редингот английского сукна, на соболях и принял от проводника цилиндр. Дверь в спальный вагон раскрылась. Тедди услышал голоса детей. Они, собравшись в отделанном красном деревом тамбуре, выглядывали в окно. Мимо медленно поплыл освещенный газовыми фонарями перрон вокзала в Провиденсе. Тедди взял свою трость: «Приехали, милые мои. Всего сутки, с остановками. Очень быстро добрались».

Джошуа отложил том Мишны и посмотрел на кузена. Дэниел сидел напротив, за большим столом мореного дуба, делая пометки в атласе Америки. Кузен поднял серо-голубые, в темных ресницах глаза и почесал светловолосую, прикрытую бархатной кипой, голову: «Джошуа..., Ты не грусти. Помнишь, я в прошлом году тоже плакал, когда папу убили. Это пройдет, – Дэниел помолчал. «Ты с мамой вырос, а я маму и не помню совсем. Или Марта, как ее родители умерли, ей два годика было всего лишь».

Джошуа вздохнул: «Я знаю, Дэниел. Спасибо. Майклу и Мэтью еще хуже. У них мать есть, но ведь она в Европе, и не приезжает сюда».

В спальне было тепло, горел камин. Весна стояла сырая. Джошуа, подойдя к окну, посмотрел на темное пространство океана: «Завтра кадиш читать придется. Я слышал, как раввин уговаривал бабушку. Я не круглый сирота, это только они до совершеннолетия могут кадиш читать. Предлагал, чтобы дядя Натан это сделал. Бабушка только тростью стукнула: «Мой правнук лишился и отца и матери». Шиву надо будет сидеть. Дедушка Натан сказал, что чуть ли не сотня людей на похороны приехала. Они все будут приходить, приносить соболезнования..., – Джошуа закусил губу: «Круглый сирота».

Отца он не помнил.

Джошуа помнил только крик матери: «Элияху, я прошу тебя, не надо, не трогай мальчика!». Он помнил ночь, когда мать, закутав его в шаль, с одним саквояжем в руках, бежала к постоялому двору. Шел дождь. Джошуа тихо плакал, слыша, как рыдает мать. Они заснули вместе на узкой, старой кровати.

Он вырос в Вашингтоне, с дедушками, которые ни в чем ему не отказывали, с бабушкой Батшевой. Она сама пекла мальчикам печенье и, укладывая их спать, рассказывала о Святой Земле. Они занимались стрельбой и верховой ездой, вместе с Майклом и Мэтью Вулфами. Дедушка Натан возил их в Нью-Йорк и на юг. Лето они проводили в Ньюпорте, выходя в море на своем боте. Только мама все время грустила. Она носила траурное платье и черную шляпу, и, Джошуа знал, писала письма. Ему.

Его отец был жив. Джошуа, научившись читать, часто видел его имя в газетах. Он был апостолом секты мормонов, ближайшим сподвижником Джозефа Смита, избранным пастырем. Дома имени отца не упоминали. Джошуа даже не знал, как он выглядит. Все дагерротипы бабушка Эстер давно сожгла. Он как-то спросил у матери. Стефания, погладив его по каштановым локонам, слабо улыбнулась: «Ты на него похож, милый мой. У него тоже глаза серо-синие, а волосы темные. И ты невысокий, как он». Мать заплакала. Джошуа велел себе больше никогда об отце не говорить. Он не хотел, чтобы мама расстраивалась.

Он почувствовал у себя на плече руку кузена. Джошуа, вдруг, ухмыльнулся: «Дядя Нат и тетя Бланш прямо на похороны приедут. Поезд сломался, они поздно до Провиденса добрались. Кузину Бет мы сегодня не увидим. Она выросла, наверное».

– Выросла, – подтвердил с порога звонкий, мелодичный голос.

Она стояла в дверях, прислонившись к косяку, в домашнем, темно-зеленой шерсти, платье, с пышными юбками и туго зашнурованным корсетом. Бронзовые, вьющиеся локоны спускались на стройную шею. Зеленые, большие глаза взглянули на них. Марта Бенджамин-Вулф, пройдя в комнату, устроилась в кресле: «Выросла, конечно. Когда дедушка меня в Бостон возил, два года назад, мы с Бет лето вместе провели. Она тоже на лошади ездит, стреляет отлично. Вы ее давно видели, как мы все маленькие были».

– А ты большая, – пробурчал Дэниел, вернувшись к атласу.

– Мы с Майклом всех вас старше, – сладко улыбнулась Марта. «Нам тринадцать, Мэтью и Бет двенадцать, а вам одиннадцать. Вы нас должны слушаться, понятно?»