Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

– Надо же, – удивился Питер, – я русский язык совсем не знаю, а все понимаю. Впрочем, это сон. Марфа Федоровна. Как, первая, миссис де ла Марк.

Женщина положила в испачканную чернилами ладонь мешочек, даже на вид тяжелый. Писарь мгновенно кинул его в ящик стола и сально улыбнулся:

– Чего не порадеть вам, милая, если казаки наши засвидетельствовали, что мужа вашего с косовой лодки смыло, как вы из Астрахани в Гурьев шли. Голос к вам вернется, – успокоил он женщину, – я слышал про такое. Оправитесь, замуж выйдете, и вернется. Нервы, – мужчина пощелкал пальцами, -милочка. Капли ландышевые пейте, а лучше, как траур снимете, повенчайтесь с человеком хорошим, – писарь, со значением, провел рукой по редким волосам.

– Что вы, Марфа Федоровна, в Семипалатинск хотите поехать, к родне вашей, – человечек покашлял и вытер перо о рукав грязного, форменного мундира, – без обоза этого делать нельзя. Здесь вам не Астрахань, а граница империи Российской. Наше казачество, – он выпятил грудь, – защищает рубежи, не жалея крови своей. Сами слышали, наверное, что Ахмар-хан по Туркестану гуляет. Ждите обоза, милочка, – он подмигнул женщине.

Та кивнула изящной головой и повернулась. Питер застыл. Она взглянула на него прозрачными, зелеными глазами и велела: «Уходи отсюда. Немедленно уходи, не слышишь, что ли? – до Питера донесся хриплый голос птицы, и он закашлялся. Еще сильнее запахло гарью.

Марта схватила его за руку, и он успел удивиться: «Какие у нее пальцы железные. Даже мозоли на них».

– Уходи! – зеленые глаза расширились и Питер прошептал: «Кузина Марта! Но как, же вы...»

– Я справлюсь, – женщина поджала тонкие губы и толкнула его к двери: «Быстро! Спасай всех!»

Он поднял веки и закашлялся. Комната была полна дыма. Из-под двери, ведущей в коридор, виднелись отсветы пламени.

– Люси, – Питер потряс жену за плечи, – Люси, милая, пожар!

Жена лежала ничком, уткнувшись в подушку. Питер, рванув ее к себе, почувствовал под пальцами ткань. Шея Люси была стянута узкой удавкой. Девушка едва слышно захрипела. Питер увидел веревку, что болталась за распахнутым в сад окном. Питер сорвал удавку, и краем глаза заметил в углу движение.

Кто-то бросился на него, и Питер подумал: «У меня даже оружия нет. Все внизу, в библиотеке». Он покатился по ковру, стараясь отбросить человека, слыша его возбужденное, тяжелое дыхание. Дым разъедал глаза, раздирал горло. Питер изловчился, и, перевернувшись, сомкнул руки на шее человека.

– Индиец, – понял он: «Прав был Грегори. Нельзя его убивать, надо, чтобы он рассказал...». До него донесся стон с кровати, и Питер разозлился: «Нечего время терять!». Позвонки хрустнули. Он отбросил труп. Подхватив жену, – Люси приходила в сознание, раздирающе, страшно кашляя, – Питер толкнул дверь.

Коридор второго этажа пылал. Питер заметил, что дверь спальни Луизы открыта настежь и крикнул: «Грегори!». Он заглянул внутрь. Жар обжигал лицо, по стенам ползло пламя. Питер сбежал вниз, и, оказавшись на террасе, позвал еще раз: «Грегори! Луиза!»

Он увидел слуг, что высыпали из пристройки, заметил в темноте, на лужайке, отсвет чего-то белого. Люси слабым голосом сказала:

– Питер..., Питер, что такое..., – она опять закашлялась.

Питер понес ее дальше. Луиза стояла, глядя на пылающий дом остановившимися, огромными глазами. Растрепанные волосы были испачканы пеплом. Она перевела взгляд на Питера и всхлипнула: «Грегори..., Он там остался..., У Маргариты почему-то была закрыта дверь, на засов..., Он пытался ее сломать...»

Питер опустил Люси на траву: «Присмотри за ней, ее задушить пытались. Я сейчас».

– Нет! – крикнула Луиза, и, пошатнувшись, схватилась за руку Питера: «Маргарита! Грегори!». Крыша дома стала проваливаться, раскаленная черепица падала на лужайку, к небу рванулся столб огня. Питер заметил сокола, что вился над деревьями сада. «Все это ерунда, – сказал он себе, – кошмар, видение. Марта пропала. Мне это просто приснилось».

Люси с трудом поднялась и ахнула: «Луиза! Что с тобой!»

– Болит, – простонала женщина, согнувшись, держась за живот.

– Очень болит, – она помотала головой. Побледнев, хватая ртом ночной воздух, Луиза потеряла сознание.

Маргарита попыталась пошевелиться и позвала: «Мамочка! Мамочка, ты где!». Голова болела, она поморгала глазами. Перед ней была темнота, пахло солью и еще чем-то, незнакомым, сладковатым. Она ничего не помнила, только, как мамочка пела колыбельную, и целовала ее в лоб, как она заснула и видела во сне маму и Грегори. Они сидели на скамейке в саду, сестричка лежала у мамы на руках, темноволосая, темноглазая, и улыбалась.

– Мамочка..., – Маргарита приподняла голову. Все тело гудело. Девочка, поворочавшись, поняла, что связана. На нее было наброшено грубое, колючее одеяло. Она ощутила легкую качку. Дверь заскрипела, где-то наверху появилось светлое пятно, одеяло сдернули. Маргарита заплакала: «Нет!»

Виллем стоял, разглядывая рыдающую девочку. Ее доставили, завернутую в ковер, усыпленную хлороформом, прямо на пристань. От индийца несло гарью. Виллем показал на зарево над Малабарским холмом: «Что там?»

– Дом пылает, – белые зубы индийца заблестели в темноте: «Вряд ли кто-то выжил».

– Очень хорошо, – улыбнулся Виллем, держа в руках фонарь, осматривая дочь.

– Я не хочу в Европу, – крикнула Маргарита. Девочка билась на койке, пытаясь высвободиться из веревок: «Я хочу домой, к мамочке, к Грегори! Ты не смеешь меня забирать!»

Виллем наклонился и хлестнул ее по лицу, разбив нос. Кровь смешалась со слезами, Маргарита зарыдала еще сильнее. Он, холодно сказал: «Я твой отец. Я имею право делать с тобой все, что хочу. В доме был пожар, все погибли. Скажи спасибо, что я тебя вовремя вытащил».

– Все, – испуганно подумала Маргарита: «И мамочка, и сестричка, и Грегори..., Дядя Питер, тетя Люси..., Нет, нет...»

– Я тебе не верю, – злобно выплюнула она, – ты врешь. Я не хочу, чтобы ты был моим отцом, понятно!

Виллем ударил ее еще раз. Разрезав веревки ножом, отец стянул Маргариту с койки: «Пошли!». Он выгнал дочь на пустую палубу. Море было спокойным, дул легкий ветер с континента. Отец велел: «Смотри!»

Маргарита взглянула на восток и застыла. Над темным морем, вдалеке, было видно багровое сияние. – Это на холме, – поняла девочка: «Они все умерли, я теперь сирота. И Виллем тоже сирота. Господи, -она заплакала, – Господи, упокой душу мамочки, пожалуйста. Позаботься обо всех них».

Она что-то шептала. Виллем, встряхнув дочь, грубо спросил: «Убедилась? Если ты будешь мне прекословить, Маргарита, я тебя до смерти забью. Отца надо уважать, так нас учит Библия. Ты обязана мне подчиняться, будь любезна, – он подтолкнул девочку к трапу, – иди в каюту, там твой брат. Веди себя тихо».

– Сирота, – повторяла себе Маргарита, засунув руку в рот, больно прикусив ее зубами: «Мне нельзя, нельзя плакать, мне надо быть сильной. Я вырасту и уйду от него, – она незаметно посмотрела на отца. Он стоял, расставив ноги, высокий, широкоплечий, в холщовой, походной куртке.

– Что тебе еще надо? – угрожающе спросил Виллем, – марш вниз. Твой брат уже спит. Запомни, твоя мать была шлюхой, а из тебя я выращу хорошую, послушную дочь, чего бы это ни стоило. Пошла вон отсюда, – велел он девочке.

Маргарита спустилась вниз и сползла по переборке, уронив грязную, растрепанную голову в колени. Она икала, кусая губы, сдерживая слезы, а потом услышала рядом шепот: «Сестричка...»

Брат устроился рядом и завернул ее в одеяло.

– Он мне сказал, – глотая слезы, проговорил мальчик, – сказал, что дом сгорел, что мама погибла..., Я думал, Маргарита, – брат нашел ее руку, – что ты тоже..., Я так плакал, сестричка..., – он тяжело вздохнул и положил ей голову на плечо. «Нам надо быть вместе, – поняла девочка, – у нас никого, никого больше нет. Мы совсем одни».

– Я тебя никогда не оставлю, Виллем, – она погладила светловолосую голову и почувствовала, что его плечи дрожат. «Я тоже поплачу, – сказала себе Маргарита, – при Виллеме можно, он не выдаст». Дети сидели, покачивая друг друга. Маргарита, вытерла лицо: «Мы сейчас умоемся, заснем, и нам приснится мамочка, Виллем. Обязательно».

Они устроились на койках. Брат тихо сказал: «Только бы мама не страдала. Маргарита, помнишь колыбельную, что она пела нам? О дереве?»

– Я тебе спою, – пообещала девочка: «Спою, братик, а ты спи. Мы теперь рядом, нам ничего не страшно». Она пела, ощущая на своем лбу теплые губы матери. Немного поплакав, девочка заснула, свернувшись в клубочек, спрятавшись под одеялом, забившись в самый дальний угол койки.

Виллем, наверху, стоя на корме, закурил сигару: «Вот и славно. «К и К» остались без наследника. Интересно, что теперь дядя Мартин будет делать. Компанию продаст, наверное. А я займусь углем. Слава Богу, с революциями в Европе покончено. Заложу новые шахты, отстрою замок, верну титул...»

Он решил больше не жениться. В конце концов, улыбнулся Виллем, ничто не мешало ему завести любовницу, или даже нескольких.

– Надо будет в Ренн съездить, познакомиться с дядей Жаном, – подумал он: «Мы родня, пусть дети привыкнут друг к другу. Но с брюссельской семейкой я ничего общего иметь не желаю. Незачем сомнительные знакомства поддерживать. Впрочем, Питер покойный говорил, мальчишкам семнадцать лет. Пойдут путем отца, и сгинут где-нибудь в тюрьме, я уверен».

Он зевнул. Выбросив окурок за борт, Виллем вернулся к себе в каюту.

Мальчика крестили в гостиной скромного домика, по соседству с церковью святого Фомы. Питер наскоро снял его сразу после пожара, на следующий день. Он перевез туда Люси и Луизу. Врач-индиец, за которым Питер послал на рассвете, осмотрел женщину и покачал головой: «Схватки прекратились, но могут вернуться в любой момент. Нужен постоянный уход».

Питер три дня провел на пепелище, вместе с полицейскими агентами. Он опознавал труп Грегори. Индиец погиб в комнате у Маргариты, успев взломать дверь, но, не успев спасти девочку. Крыша обрушилась, они оба оказались погребенными под обломками. Когда ему показали то, что осталось от Маргариты, развернув кусок холста, Питер только отвел взгляд.

Врач, в холщовом фартуке, развел руками. «Мистер Кроу, чудо, что от них обоих что-то сохранилось. Мистер Вадия пострадал меньше, а бедный ребенок...– он тяжело вздохнул.

– Почему Маргарита закрыла дверь на засов? – Питер вытер руки в чистой, выложенной кафелем умывальной полицейского морга: «Луиза, конечно, сейчас ничего не понимает, плачет безостановочно, но ведь она мне сказала, что Маргарита никогда не запиралась».

В конторе порта его уверили, что корабль в Амстердам, на котором плыл Виллем, отчалил по расписанию, и показали список пассажиров. «Хотя, – мрачно вздохнул Питер, – если Виллем похитил дочь, он бы и не стал ее никуда записывать, конечно».

Они с Люси, оба в глубоком трауре, стояли над могилой, на церковном кладбище собора святого Фомы, глядя, как опускают в землю гробы, большой и маленький. Было влажно, жарко, шумели листья наверху, в кронах вековых деревьев. Питер заказал два памятника. Ведя Люси к выходу, он шепнул: «Все обойдется, вот увидишь. Луиза оправится, у нее ребенок. Ей есть, ради кого жить».

Когда Луиза услышала о том, что муж и дочь погибли, она посмотрела на Питера запавшими, пустыми глазами. Женщина покачала головой: «Я тоже..., тоже хочу к ним...»

– Луиза, – Люси твердо взяла ее за руку, – Луиза, милая, не надо. Я тоже плачу, мне больно, – девушка запнулась, – я потеряла единственного брата..., У тебя родится мальчик, или девочка. Грегори так тебя любил, вы ждали это дитя..., Пожалуйста, ради Грегори, ради маленького, – она погладила женщину по голове, – не надо...

– У тебя остался муж, – Луиза неловко, тяжело повернулась к беленой стене, – а у меня, – она едва слышно зарыдала, – никого больше нет. И не будет.

В ночь после похорон у нее начались роды. Индийский врач принял большого, крепкого, темноволосого мальчика. Выйдя в гостиную, к Питеру и Люси, он вздохнул: «Надо послать за кормилицей. У миссис Луизы кровотечение, я его остановил, но мне кажется..., – врач замялся.

– Она не хочет жить, – поняла Люси. Велев мужу: «Поезжай», она прошла к Луизе. Та лежала, бледная, с закрытыми глазами. Мальчик, завернутый в простые, холщовые пеленки, тихо, жалобно плакал.

Луиза вздрогнула и приподнялась: «Люси..., Дай, дай мне маленького..., Хотя бы ненадолго..., – она еле удержала ребенка. Люси, присев рядом с ней, обняла ее за плечи: «Все будет хорошо, Луиза, ты вырастишь Грегори, обещаю, все будет хорошо...».

Луиза умерла той же ночью. Кровотечение возобновилось, и она просто откинулась на подушки, закрыв глаза, постепенно бледнея, шепча что-то. Люси наклонилась над ней. Женщина, одними губами, уже посиневшими, попросила: «Не оставляйте...»

– Он наш сын, – просто ответила Люси, держа ее за руку, чувствуя медленный, спокойный холод смерти.

Питер уговорил священника в соборе похоронить Луизу рядом с Грегори и Маргаритой. На камне надо было выбить «Миссис де ла Марк», однако Люси попросила мужа: «Просто добавь им эту строчку, милый. И Луизе, и Грегори, – она вытерла глаза и протянула Питеру листок.

– Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, – прочел Питер и кивнул: «Да, это о них. Спасибо тебе, милая».

Он сказал жене, что хочет отстроить дом: «Пусть он останется маленькому Грегори. Может быть, он когда-нибудь вернется на свою родину. За год управимся, сдам особняк, найду нового управляющего, и поедем в Кантон».

Они сидели на полу. В их спальне не было ничего, кроме кровати и кувшина для умывания. Питер не хотел переезжать в гостиницу, с кормилицей и ребенком было удобнее жить в доме, пусть и простом. Люси устроила голову у него на плече. Взяв руку мужа, девушка всхлипнула: «Так жалко их всех..., Надо написать, в Брюссель. Пусть тетя Джоанна найдет способ связаться с младшим Виллемом. Мальчик должен знать, что у него нет матери, нет сестры...»

– Напишем, конечно, – Питер прислушался. Он удивленно заметил: «Мальчик такой спокойный».

– Ест и спит, – кивнула Люси. Жена расплакалась, уткнувшись носом куда-то ему в рубашку. Питер сидел, баюкая ее, слушая голос кормилицы, что пела колыбельную на маратхи. Он внезапно и сам почувствовал слезы на глазах. «Мы его вырастим, – шепнул Питер жене, – обещаю. Вырастим мальчика. Все будет хорошо».

Медный таз поставили на стол, Пьетро выложил туда же распятие и молитвенник. Люси налила воды: «Сейчас принесу маленького». Она ушла, а Пьетро помолчал: «Я...Я маме написал, Питер. Может быть, она ответит. Мне так жаль,– он коснулся рукой его плеча.

– Дедушка мне рассказывал, – вспомнил Питер, – как он Констанцу крестил, в Амстердаме. И он дядю Майкла тоже своим ребенком считал. Так же и мы, конечно.

Люси внесла мальчика и шепотом проговорила: «Спит еще».

Однако он просыпался. Он просыпался, потягивался, на смуглых щечках играл румянец. У него были голубые, материнские, еще туманные глаза. Пьетро осторожно принял ребенка: «Тяжелый какой. Большой мальчик. Господи, пусть он счастлив будет, прошу тебя».

Грегори нахмурился, почувствовав теплую воду, что текла ему на голову, но потом решил не плакать и помахал ручкой. Мальчик сладко зевнул. Питер, погладив его по темненьким волосам, услышал мягкий голос кузена: «Обещаешь ли ты, через молитву и выполнение заповедей Господних, поддерживать и направлять это дитя, как его крестный отец?»

– Обещаем, – ответил Питер, взяв Люси за руку. Мальчик все-таки захныкал. Люси, заворачивая его в пеленки, укачивая, прижала маленького Грегори к себе.

– Обещаем, – повторила она. Питер положил ладонь на свой крест, играющий бриллиантами в закатном солнце, и повернулся к окну. Наверху, в темно-синем, ярком небе, медленно, величаво парил сокол.

Часть пятая

Стамбул, лето 1857

На серых камнях берега, рядом с кромкой прибоя, развевались шелковые полотнища легкого шатра. Валиде-султан сидела, поджав ноги, затягиваясь папиросой, глядя на племянницу. Шуламит водила сына по мелкой воде. Мальчик блаженно смеялся, закидывая рыжую голову. Он был высокий, крепкий и глаза у него были материнские, серые, большие.

– Мама, мама, – мальчик протянул к ней ручки. Шуламит подхватила ребенка. Немного приподняв тонкую накидку, девушка зашла по щиколотку в море.

– Купаться хочет, – улыбаясь, сказала она Ционе.

– Надо им уезжать, – валиде-султан поднесла к губам серебряный бокал с шербетом: «Абдул-Меджид настоял на том, чтобы она мальчика отлучила. Понятно, он хочет ее обратно в Долмабахче перевезти. Соскучился, за почти два года. Нельзя им здесь оставаться».

Она щелкнула пальцами, шелк сзади откинулся. Валиде-султан, не поворачиваясь, спросила: «Какие новости с виллы госпожи Амины?»

– Пока ничего не сообщали, – неслышно прошуршал евнух: «Но, ваше величество, все должно случиться со дня на день».

– Это я и сама знаю, – кисло отозвалась валиде-султан: «Отправь голубя в Долмабахче. Я хочу, чтобы Сулейман-ага приехал сюда. Мы обсудим последний отчет комиссии по строительству канала, что месье Лессепс прислал из Парижа».

Евнух поклонился, исчезая. Шуламит вернулась в шатер. Уложив дремлющего, зевающего мальчика на подушки, девушка вытерла ноги шелковым полотенцем. Она налила себе кофе. Грызя орех, Шуламит вздохнула: «Тетя, а зачем Абдул-Меджид за Моше посылает?»

Мальчика звали Муса. На обрезании ему дали имя Моше, в честь деда. Валиде-султан устроила церемонию на восьмой день, сын не стал ей прекословить. Моэля привезли из Стамбула, из синагоги. Ему завязали глаза, и только на вилле валиде-султан, в гостиной, разрешили снять платок. Женщины стояли за ширмами, мальчик был на руках у кизляр-агаши. Моэль, поговорив с валиде-султан и Шуламит, на святом языке, сделал обрезание. Шуламит потом, кормя ребенка, сказала: «Тетя, можно было бы с моэлем записку передать, для папы и мамы...»

– Вы их в следующем году увидите, – Циона ласково коснулась белой щеки племянницы: «Не стоит рисковать, милая. Твой отец, получив такое, сразу сюда приедет. Хоть мой сын издал декрет о свободе религии и равенстве всех подданных империи, – она улыбнулась, – но все равно, не будет он с Исааком разговаривать о том, чтобы тебя отпустить. Тем более мальчик родился, – она кивнула на Моше.

Фирман был подарком Шуламит, в честь ее беременности. Султан хотел заключить официальный брак. Он даже не настаивал на том, чтобы Шуламит перешла в магометанство. «У нас теперь все равны, – весело заметил Абдул-Меджид, приехав на острова, играя с мальчиком, – этого и не требуется, милая».

Шуламит промолчала, опустив длинные, темные ресницы, и кивнула изящной головой. Никах был назначен на конец лета. Девушка подумала: «К тому времени мы со Стивеном и Моше будем далеко».

Она сразу сказала Стивену, что в Иерусалиме им оставаться не след, слишком там все было на виду. «Мы якобы, погибнем, – задумчиво проговорила девушка, – будет подозрительно, если я вернусь домой, еще и с ребенком. Поживем немного у моих родителей. Папа тебе даст письмо, раввинам, в Лондон, и поедем туда».

Стивен лежал, обнимая ее, вдыхая сладкий, молочный запах. Когда он оставался на островах, они встречались украдкой, совсем ненадолго. Мальчика Стивен все-таки видел. После того, как валиде-султан уходила из гостиной, он отодвигал ширму. Шуламит сидела, держа ребенка на руках. Он, целуя ее, любуясь сыном, только тяжело вздыхал. Стивен знал, что Абдул-Меджид тоже приезжает сюда. Каждый раз, когда султан отправлялся к Шуламит, Стивен сидел на террасе своих комнат во дворце Долмабахче. Он смотрел на Босфор, уходящий вдаль, к Мраморному морю: «Она его не любит. Она любит меня, а что ей приходится..., – он опускал голову и заставлял себя не думать об этом.

– Поедем, – он стал целовать ее рыжие, распущенные волосы: «Наверное, Юджиния вернулась, из Европы. Может быть, она и замуж вышла, может, – Стивен усмехнулся, – у меня племянник появился, или племянница. Познакомишься с ней, она тебе понравится».

Из Лондона о сестре ничего не написал, только сообщили, что Джон-младший приехал в Англию и похоронил отца. О Марте Бенджамин-Вулф так ничего и не было известно.

– У меня есть ты, – добавил Стивен, – есть Моше, и еще дети появятся. Ничем опасным я заниматься не буду. Уйду в гражданские инженеры.

– А Северо-Западный проход? – лукаво спросила Шуламит, когда она одевалась, когда Стивен заплетал ей косы. Он поцеловал ее куда-то в шею: «Когда дети вырастут, мы с тобой отправимся в Арктику. Как сэр Николас и леди Констанца, когда они ушли к Ледяному Континенту. Но не раньше, милая».

Шуламит тогда, у ворот, закинула ему руки на шею: «Жалко, что сейчас удается совсем недолго вместе побыть. Если я попрошу кормилицу, это будет подозрительно, – она помрачнела. Стивен шепнул: «Ничего, любовь моя. Осталось совсем недолго потерпеть. Летом мы уедем отсюда».

Валиде-султан укутала мальчика шелковым платком и погладила его по рыжим, мягким кудрям. Моше почмокал и, повозившись, крепко заснул.

– Должно быть, хочет двору представить, – ответила она племяннице: «Моше больше года. Сейчас он подождет, пока Амина родит. Если и у нее будет мальчик, то Абдул-Меджид не станет пока объявлять, кто станет наследником престола. А если девочка..., – валиде-султан развела руками, – то Моше дадут титул принца».

– Надо, чтобы мальчик у нее появился, – угрюмо заметила Шуламит: «Если он Моше возведет в ранг наследника, нам придется в Долмабахче переселяться. Сами знаете, тетя, отсюда, с островов, пропасть легче».

– На то воля Господня, – усмехнулась Циона, поднимаясь: «Пошли, обед накрыли. Потом кизляр-агаши отвезет маленького в Стамбул. Ты не волнуйся, – она взяла племянницу за руку, – за Моше присмотрят. Там сотня евнухов, и все с него пылинки сдувать будут».

– Он маленький, – Шуламит опустилась на колени и осторожно взяла ребенка: «Как он, без меня, тетя?»

– Его через неделю сюда вернут, – успокоила ее Циона, когда они, в сопровождении евнухов, поднимались по мраморной лестнице к вилле. Женщины говорили на святом языке. Кроме кизляр-агаши, его больше никто не понимал. Главный евнух сейчас был на вилле Амины, вместе с врачами, что наблюдали за ее беременностью.

– Поверь мне, – остановилась Циона на террасе, – я ее видела, Амину. И с врачами говорила. Они все убеждены, что у нее тоже мальчик родится.

– Есть! – строго потребовал Моше, проснувшись: «Мама, есть!»

– Сейчас пойдем, милый, – рассмеялась Шуламит, и поставила его на ноги. Он ухватился за руку матери крепкой, пухлой ладошкой. Мальчик был в шелковых, маленьких шароварах и парчовом халатике. Шуламит смотрела на него и видела отца. У Моше, как у его деда, были большие, серые, в темных ресницах глаза. Он был упрямый, рано начал ходить, и хотел все делать сам.

– Как отец мой, – ласково говорила Циона, – как мать моя. Они оба ничего не боялись. Так и надо, -добавляла она, – Моше когда-нибудь на Святую Землю вернется, будет ее обустраивать, обязательно.

Шуламит несколько раз предлагала тете уехать с ними, но Циона только качала головой: «Дорогая моя, как ты сына своего не бросишь, так и я никогда этого не сделаю. Амина, – она тонко усмехалась, -в общем, неплохая девушка».

Шуламит никогда не виделась с бывшей Амалией Киршенбаум. Тетя как-то раз сказала: «Я таких женщин встречала, милая. Понимаешь, – она затянулась папиросой, – когда девушка в хорошей семье выросла, ничего, кроме добра и любви не знала, попав сюда, – Циона обвела рукой гостиную, – она не сломается, останется сильной. Как я, как ты, как свекровь моя покойная, Накшидиль. А эта слабая, -вздохнула Циона, – она там, в Берлине, в бедности жила. Рада оттуда вырваться, пусть и такой ценой. Даже магометанство приняла, хоть мой сын и не просил ее об этом».

Амина должна была вот-вот родить. За обедом, кормя Моше, Шуламит подумала: «Хоть бы и вправду мальчик появился. Нам всем легче будет». Все было подготовлено. Ни она, ни Стивен не хотели рисковать жизнями других людей. Капитан Кроу решил не устраивать аварию на паровом катере, а просто забрать их с Моше ночью, на боте, дойти до Измира, а там добраться до Иерусалима.

После обеда Циона и Шуламит дошли до пристани. Девушка, помахала вслед катеру. Кизляр-агаши увез мальчика во дворец.

Море было тихим, дул легкий, ласковый, теплый ветер. Циона шепнула ей: «Ничего, милая. Завтра Стивен появится, побудете немного вместе. Все будет хорошо». Шуламит вздохнула, глядя на едва заметный дымок над трубой. Катер почти пропал на горизонте, там, где лежал Стамбул.

Капитан Кроу сидел, перечитывая доклад комиссии Лессепса, делая пометки на полях карты Суэцкого перешейка.

– Британия, конечно, против строительства, – мрачно сказал Стивен, отложив механическую ручку, -оно и понятно. С открытием канала цена на чай упадет, и на пряности тоже. Дяде Мартину и кузену Питеру такое совсем не с руки. Однако нельзя ради коммерческой прибыли тормозить технический, прогресс.

Он откинулся на шелковые подушки и вспомнил, как обедал с кузеном в Брук-клубе, еще до войны.

– Я только поддерживаю идею каналов, – сказал Питер Кроу, выбрав вино, – как в Африке, так и в Америке. Что «К и К» придется снизить цену на чай, – он пожал плечами, – это не страшно. Паровое судоходство активно развивается. Мы потеряем на чае, но выиграем на угле.

Он подмигнул Стивену: «Более того, я даже твою будущую экспедицию в Арктику профинансирую».

– Там никакой коммерческой выгоды не ожидается, – удивился Стивен: «Теперь понятно, что Северо-Западный проход совершенно бесполезен для торговли».

– Во-первых, – Питер поднял смуглый палец, с бриллиантовым перстнем, – его открытие уберет с карты еще одно белое пятно. Стыдно в наши дни не знать, что нас окружает. А во-вторых, – он кивнул официанту и тот стал разливать бордо, – кто знает? Ходят слухи, что в Южной Африке есть алмазы. А что находится там, – Питер махнул рукой куда-то на север, – нам еще предстоит выяснить. Уголь, драгоценные металлы..., Исследуй Арктику, дорогой мой, она нам пригодится.

В дверь поскреблись. Черный евнух благоговейно сказал: «Простите, что беспокою вас, Сулейман-ага, но его величество просит вас пройти в кабинет, ненадолго».

Стивену было тяжело встречаться с Абдул-Меджидом. Как-то раз, когда Шуламит заметила: «Знаешь, он, в общем, неплохой человек..., – Стивен резко оборвал ее: «Я не хочу о нем слышать, милая, вообще. Хватит и того, что..., – капитан не закончил и отвернулся.

Шуламит прижалась к нему: «Я тебе много раз говорила. Я не люблю его, милый. Потерпи еще немного».

– Потерпеть, – напомнил себе Стивен, идя вслед за евнухом по раззолоченному коридору дворца. Шелковые ковры заглушали шаги, занавеси вздувались под ветром с Босфора.

– Еще немного, – повторил Стивен. Капитан, внезапно, замедлил шаг. Резная дверь кабинета султана была распахнута. Он услышал младенческий смех.

Евнух отступил в сторону, и ему ничего больше не оставалось, как пройти вперед. Абдул-Меджид сидел на ковре. Он, ласково говорил: «Молодец, мой хороший. Скоро я тебя на коня посажу, и будем учиться ездить верхом».

Стивен заставил себя поклониться. Султан, весело, сказал: «Вы его еще не видели, Сулейман-ага. Познакомьтесь с моим сыном, Мусой».

Мальчик бойко ходил по ковру, таща за собой маленькую, деревянную тележку. Вокруг были разбросаны игрушки, ребенок был в парчовом, вышитом халатике. Моше остановился. Осмотревшись, завидев Стивена, Моше быстро заковылял к нему. «Папа! – радостно залепетал ребенок: «Мой папа!»

Валиде-султан прошла через парк. Она постояла у серебряной клетки с птицами. Бросив им зерен, Циона посмотрела на свои изящные, выложенные бриллиантами, золотые часики. Евнух прибежал с виллы Амины, когда они с Шуламит сидели на террасе, за кофе и кальяном. Валиде-султан просмотрела записку: «Дорогой мой, если у нее только схватки начались, это надолго. Передай врачам, чтобы сообщали мне, как идут дела».

Моше появился на свет легко и быстро. Циона все время сидела рядом с племянницей, опасаясь, что Шуламит может, не помня себя от боли, о чем-то проговориться. Но девушка терпела, не крича, только низко, жалобно, постанывая. Потом, она, усмехнувшись, сказала тете: «Хотелось, конечно, Стивена позвать. Но я видела, что у вас в руках шелковый платок был. Вы бы мне сразу рот заткнули».

Валиде-султан кивнула: «Незачем рисковать нашими головами, милая. Абдул-Меджид, хоть и мягкий человек, но, если он узнает о чем-то..., – Циона не закончила. Шуламит увидела холодный блеск в ее серых глазах.

Было раннее утро, наверху, в кронах деревьев пели птицы, разноцветные попугаи в клетке только просыпались. Циона стояла, любуясь нежным, розовато-золотистым рассветом. Она оставила племянницу спокойно спать, а сама, поднявшись, выпив чашку крепкого, горького кофе, решила навестить Амину. «Если бы там что-то было не так, – сказала себе валиде-султан, миновав ворота, -меня бы известили».

На террасе ее встретил евнух-врач. Он, поклонившись, улыбнулся: «Все идет отлично. Осталось совсем недолго. Вы желаете увидеть госпожу Амину, ваше величество?»

Циона прислушалась. Из раскрытых окон был слышен жалобный, протяжный крик.

– Зачем? – валиде-султан пожала плечами: «Я вам доверяю». Она опустилась на шелковые подушки и велела: «Принесите мне кофе и папиросы. В комнатах его величества найдете».

Врач, зайдя в спальню, сказал девушке: «Ее величество валиде-султан оказала вам честь своим посещением. Она на террасе». Амина только помотала светловолосой, растрепанной головой. Она, согнувшись, расхаживала по комнате, поддерживаемая двумя евнухами.

– На террасе, – злобно подумала Амина, и застонала: «Мне сказали, когда Сальма рожала, валиде-султан все время с ней сидела. Они постоянно рядом, а я..., – девушка часто задышала, – я никто. Сальму он сделает кадиной, скоро. Господи, только бы мальчик родился, прошу тебя».

В Берлине, помогая матери и отцу в мелочной лавке, ухаживая за младшими братьями и сестрами, Амалия ночью, добравшись до своей узкой кровати, превозмогая боль в гудящих ногах, закрывала глаза и мечтала.

Мечтать, конечно, было, не о чем. Девушка знала, что скоро ее выдадут замуж, за такого же лавочника, как ее отец, она переселится в такую же тесную, пахнущую супом и керосином квартирку, и начнет ходить в микву, стоять за прилавком и рожать детей. В Берлине были богатые евреи, но Киршенбаумы, жившие в трех комнатах над лавкой, в бедном квартале, населенном выходцами из Польши, не встречались с ними даже в синагоге. Те, у кого были собственные экипажи и лакеи, на их улицы не заглядывали.

– Обманчива прелесть и лжива красота, – мать поджимала сухие губы и поправляла суконный тюрбан, что носила дома, – только жена, что боится Всевышнего, достойна хвалы, Амалия. Они, – мать указывала за окно, – стыдно сказать, трефное на своих банкетах едят. Мужчины с женщинами танцуют, упаси нас Господь от этого.