Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Она вспомнила упаковку белых, фосфорных спичек на кухне. «Проглотить головки, – Юджиния вздохнула, – и запить водой. Это быстро. Господи, – она сползла вниз, и опустила лицо в ладони, -Господи, прости меня, за все, за все...».

Агент встретил Федора у двери подвала: «Молчит, ваше превосходительство. Мы уже и магнето-машину использовали. Все равно молчит».

Федор верил в технический прогресс. Электричество оказалось очень полезным для их работы, хотя, конечно, магнето-машину надо было вертеть вручную.

– Если эта сучка, – зло подумал он о жене, – будет запираться, я ее лично к ручке поставлю. Пусть сама его пытает. А она будет, под револьвером, никуда не денется.

– Мы проверили все пансионы и комнаты, что сдаются внаем, в окрестностях Большой Конюшенной. Затребовали из порта список тех, кто сошел на берег, за последнюю неделю. Вот пересечения, -Федор просмотрел документ: «Вряд ли он здесь дольше отирался. Нашли всех этих людей? – он провел пальцем по строкам.

– Кроме герра Маурера, – ответил агент, – но в пансионе сказали, что он собирался в Москву уехать, еще позавчера. На поезде.

– Пошлите кого-нибудь на Николаевский вокзал, – раздраженно велел Федор, – проверьте, куда делся этот немец.

Он прислушался. Из камеры доносились приглушенные стоны. «Молчит, – Федор чиркнул спичкой, – а ведь уже третий день пошел». Он затянулся египетской папиросой.

Человек, без всякого сомнения, был англичанином. Федора, в общем, не слишком интересовало, как его зовут. Все равно из подвалов Литовского замка живым бы он не вышел. Избавиться от тела было просто. Неопознанных трупов в городе было много, человека бы похоронили Христа ради в общей яме. Однако он хотел распутать ниточки, что вели от герра Маурера, если это был он, дальше.

– Они используют для своих целей радикалов, – Федор зажал папиросу зубами, – коммунистов. Еще не хватало, чтобы наши доморощенные революционеры объединились с европейскими ячейками, получали от них инструкции...

Он наступил на окурок. Федор открыл дверь в камеру. Человек был привязан к стулу. Он посмотрел в избитое лицо: «Мы ведь все равно узнаем, кто вы такой».

Светловолосая, в крови, голова даже не дернулась.

– Юджинию, конечно, сломали на боли, – холодно подумал Джон, – на боли и унижении. За деньги она бы не продалась, это ей не нужно. Это она убила Николая, без всякого сомнения. А потом, когда выполнила то, что задумала, оказалась незащищенной. Месть хороший стимул, но ведь нельзя мстить вечно. Надо было мне тогда догадаться, в Берлине, когда она из России сбежала, после смерти императора. Снять ее с работы, отослать в Англию..., Конечно, им, – он взглянул на лицо рыжеволосого, – я ничего этого не скажу.

Он понял, что рыжий мужчина здесь главный. Его не называли по имени, но у Джона была отличная зрительная память. Герцог сразу заметил в его лице что-то знакомое.

– Как интересно, – спокойно подумал он, даже не обращая внимания на электрические разряды, – вот что выросло из младшего внука дяди Теодора. Хорошо, что тетя Марта до этого не дожила.

Он вспомнил смешливый голос женщины. Марта затянулась папиросой, устроившись у огня, в большом, бархатном кресле: «Что ты Юджинию хочешь на работу взять, милый, ты еще пожалеешь об этом. Однако она девочка взрослая, ты тоже не юноша, я вмешиваться не могу. А пожалеешь, -женщина посмотрела на огонь в камине, – потому, что она жизни не знает, и потому, что у нее здесь, -Марта положила узкую ладонь на изумрудный, шелковый корсет, куда-то туда, где было сердце, – у нее боль. Пока эта боль не излечится, ничего хорошего не выйдет. Нельзя жить ради мести».

– Как ее излечить, эту боль? – хмыкнул герцог, отпив шабли.

– Любовью, – ласково сказала Марта. Бронзовые, поседевшие волосы играли искрами в свете пламени. «Мы ее все любим, конечно, но она сама полюбить должна, по-настоящему. Как я твоего деда любила. Если бы не та любовь, вряд ли я бы здесь сидела, – она похлопала по ручке кресла, – умерла бы еще там, в Париже, под пытками». Она стала загибать пальцы: «Боли я не боялась. Я к тому времени рожала уже, не понаслышке была с ней знакома. А унижения, – ее губы дернулись, – тоже прошла, с первым мужем своим. У меня твой дед был, дети были..., – Марта улыбнулась, – мне надо было жить, милый».

Федор вздохнул и велел: «Оставьте нас наедине». Агенты вышли. Он, наклонившись к уху мужчины, шепнул: «Сейчас я кое-кого приведу, на вас посмотреть. Я вам обещаю, она мне скажет, как вас зовут и кто вы такой».

– Скажет, конечно, – усмехнулся Джон, вдыхая запах крови и сандала: «До Маурера они доберутся. Я все-таки следы оставил. Они меня убьют, пригласят портье из пансиона на опознание тела и вызовут консула Пруссии. Труп отправят в Берлин, у немцев с этим строго. Тот, кому надо об этом узнать, узнает. Маленького Джона так и не увижу, – он понял, что, как ни странно, соскучился по сыну.

Он услышал шорох ткани и поднял голову. У нее было такое же лицо, как там, в церкви, белое, без кровинки, с остановившимися глазами. Джон только сейчас, глядя на чуть выступающий живот, увидел, что она ждет ребенка.

– Он ее принудил выйти за него замуж, силой, – он искоса взглянул на рыжеволосого мужчину. «Наверняка, шантажировал тем, что пошлет в Сибирь, убьет ее семью..., Жаль, что уже никого не предупредить. Он очень, очень опасный человек».

Юджиния вздрогнула, почувствовав на руке пальцы мужа.

– Кто это? – тихо спросил ее Федор.

– Его светлость Джон Холланд, герцог Экзетер, – она смотрела куда-то вдаль: «Он мой любовник, бывший».

– Я сейчас вернусь, ваша светлость, – нарочито вежливо заметил Федор, – и мы продолжим с вами разговаривать.

Он оставил жену в той же комнатке, и велел принести туда стол, бумагу и перо с чернильницей. Юджиния безучастно стояла, покачиваясь. Она вспоминала хрип той девушки, в Берлине, что она убила, в какой-то подворотне, рядом со Шпрее, вспоминала голос Джона: «Мы с тобой обязательно поженимся, на Рождество», веселые, лазоревые глаза брата, а потом ей в затылок уперся пистолет и муж приказал: «Пиши».

Она написала, своей рукой, все, что он ей диктовал. Федор убрал револьвер. Взяв у нее бумагу, муж заметил: «Разумеется, дорогая моя, если что-то, хоть что-то, пойдет не так, твои еще оставшиеся в живых родственники это получат. Вряд ли его сын…, У него ведь есть сын? – усмехнулся мужчина.

Юджиния кивнула.

– Вряд ли, – Федор поиграл пистолетом, – он будет рад узнать о том, что ты, дорогая моя, убила своего любовника из ревности. Думаю, – он развел руками, – наследный герцог тебя из-под земли достанет, чтобы отомстить. Я буду рад его видеть в России.

Федор добавил: «Я приглашу к тебе доктора Балинского, из медико-хирургической академии. Мне не нравится твое душевное состояние. Пусть полечит тебя от нервного потрясения. Тебе полезно будет доносить беременность, – Федор пощелкал пальцами, – в спокойных условиях».

Стол унесли, дверь захлопнулась, ключ повернулся в замке. Юджиния, присев, закрыв руками голову, забралась в угол комнатки. Она скорчилась, беззвучно рыдая.

– Это я, я одна, во всем виновата, – сказала она себе: «Из-за меня умерли дядя Мартин и тетя Сидония, из-за меня умрет Джон..., – она, внезапно, улыбнулась. Качнувшись, девушка ударилась затылком о каменную стену. Мгновенная, острая боль вспыхнула в голове. Юджиния, успев подумать: «Как хорошо...», – сползла на пол.

Он вернулся в Литовский замок только к вечеру. У жены оказалось легкое сотрясение мозга. Ее перевезли в закрытой карете в отдельный флигель Мариинской больницы.

– Я буду тебя навещать, милая, – Федор ласково поцеловал ее, гладя холодные, длинные пальцы. «Каждый день. Ты быстро оправишься. Профессор, – он взглянул на доктора Балинского, – то же самое говорит».

– Разумеется, – тот погладил черную бородку, – супружеская жизнь весьма показана при нервных расстройствах. Женское здоровье, и физическое, и психическое, без участия мужчины, – доктор покашлял, – страдает.

Юджиния сидела на кровати, глядя на золотую листву деревьев в больничном саду.

На крыльце флигеля, врач закурил:

– С ней будет ночевать сиделка, разумеется. Вообще, – врач развел руками – ничего опасного я не предвижу. У нее могут появиться мигрени, но мы с ними справляемся морфием, внутривенные уколы. Конечно, после того, как она разрешится от бремени, и после кормления. Посмотрим, понадобятся ли они, – Балинский пожал ему руку.

Подходя к камере, где держали родственника, он остановился: «Нет, умереть я ей не позволю. Мне нужны дети, да и сама она еще понадобится, как приманка для дорогой семьи. Наверняка, кто-то решит ее отсюда вытащить. Вот и увидим, кто».

По дороге в Литовский замок он заехал в Третье Отделение и послал с курьером приказ об аресте американской подданной, Марты Бенджамин, буде такая появится в пределах империи. Федор приложил ее словесное описание и решил надеяться на лучшее.

В коридоре его встретил агент: «Молчит, ваше превосходительство. Принести револьвер?»

– Какой револьвер, – отозвался Федор, – откуда он у этих, что вокруг Сенного рынка отираются? Топор мне найдите, и все.

В камере пахло кровью. Родственник был без сознания, его так и не отвязывали от стула. Федор сбросил пиджак в руки агенту. Приняв топор, поморщившись от боли в ребре, он ударил обухом по светловолосой голове. Федор отступил, чтобы не запачкаться. Он посмотрел на вязкое, серое, что виднелось в проломленном черепе.

– Помойте, переоденьте и везите в Сенную часть, – распорядился Федор, – вызовите портье, из пансиона, для опознания.

Он прошел в холодную, узкую умывальную. Вытерев руки, надевая пиджак, Федор улыбнулся: «Пусть побудет в больнице немного, и я ее домой заберу. Она как животное, тянется к ласковой руке. Не надо ее слишком строго наказывать, ни к чему это. Разума у нее все равно нет, и не появится. Ей нужен кто-то, кто бы ее вел, наставлял, поучал..., Она мне теперь благодарна будет, всю жизнь, и даже письмо это, – он похлопал себя по карману, – не надо будет пускать в ход».

Федор вышел во двор тюрьмы и понял, что проголодался. Он подставил лицо еще теплому солнцу и решил пообедать у Донона. Он знал, что в ресторан привезли отличные устрицы из Остенде.

Часть четвертая

Бомбей, весна 1857

На террасе было жарко, несмотря на раннее утро. Питер Кроу, отодвинув плетеное кресло в тень, отпил кокосового молока. Он развернул письмо от отца. Вдали, под густой зеленью садов на Малабарском холме, посверкивал океан. Питер закурил папиросу, и вчитался в ровный почерк: «Дорогой сыночек, мы с мамой надеемся, что у тебя все в порядке. Его светлость похоронили, после Рождества, когда Джон вернулся из Южной Африки. Ужасно, что он погиб так нелепо, ему и шестидесяти еще не было. Джон пока что вникает в дела, много времени проводит на континенте, и, конечно, навещает мать. Могила Марии Кроу теперь рядом с надгробиями дедушки и бабушки.

К сожалению, ни о Марте, ни о Юджинии так ничего и ни известно. Его светлость, конечно, знал, где Юджиния, но теперь мы вряд ли что-то выясним. Остается только надеяться на Джона. Мы не писали об этом Стивену. Впрочем, он, судя по всему, собирается покинуть Стамбул этим летом. В Лондоне мы ему обо всем и расскажем.

Из Америки тоже пришли грустные вести. Теда Фримена арестовали, и летом будут судить. Как написали дядя Дэвид и дядя Натаниэль, скорее всего, большой срок ему не дадут, но все равно это печально. Джошуа, в следующем году, получает звание раввина и возвращается домой. В остальном же, и на Святой Земле, и в Европе, все хорошо. Передай кузену Виллему, что мы его с нетерпением ждем. Тебе, дорогой сыночек, мы желаем удачного пребывания в Индии и Китае.

Питер отложил конверт и закинул сильные, смуглые руки за голову. Он потрогал крохотный, блистающий алмазами, золотой крестик на крепкой шее. Питер закрыл глаза и вспомнил тонкую, легкую фигурку, запах жасмина, тяжелый узел бронзовых волос. Он показывал ей галереи Кроу в Британском Музее. Залы были закрыты, вокруг царила тишина выходного дня.

Питер остановился у витрин с китайским фарфором: «Конечно, очень многое погибло в Большом Лондонском пожаре. Тогда вся усадьба Кроу сгорела».

– И архивы, мне бабушка Марта рассказывала – она положила узкую, нежную ладонь на стекло. «Если бы не бабушка, – Марта, озорно, взглянула на него, – мы, может быть, никогда бы и не узнали о том, что мы все родственники, дорогой кузен».

– Узнали бы, – уверенно ответил Питер. Он, вдруг, добавил: «Бабушкин портрет, тот, что дядя Теодор писал, тоже потерялся, в революции. А жаль, так бы в Мейденхеде их два висело. Надо и вас, кузина Марта, попросить позировать. Вы очень на миссис де ла Марк похожи».

– Я видела, – зеленые глаза заблестели смехом. Она велела: «Идемте дальше, у нас еще Индия впереди. Не отвлекайтесь, кузен Питер».

– А теперь и ее нет, – грустно проговорил мужчина: «И Мэри умерла. Аарон теперь и не женится больше, наверное. Ему бы Аниту вырастить, хотя она большая девочка, пятнадцать лет. Он священник, они редко во второй раз женятся. Кстати, о священниках, – Питер достал свой блокнот, -не забыть бы, еще одного встретить, сегодня».

Кузен Пьетро служил в Пондишерри. Теперь, получив приход в церкви святого Михаила, здесь, в Бомбее, он переезжал на север.

Питер взял серебряный карандашик и внес в блокнот: «Пьетро – дилижанс. Написать тете Веронике, что он благополучно добрался».

– Тридцать шесть лет моему кузену, – смешливо пробормотал себе под нос Питер, – почему я должен за него писать его маме? Разве он не понимает, что тетя Вероника волнуется? Конечно, тогда, как дядя Франческо погиб, поссорились они, но ведь тетя Вероника отошла, пишет Пьетро. А он ей не отвечает. Священник, называется, – сочно заметил мужчина.

Прошлым летом, в Лондоне, тетя Вероника, отвела его в сторону. Женщина тихо попросила: «Питер, милый, ты сообщай мне, как там мальчик, пожалуйста». В уголке серого глаза показалась слеза. Питер подумал: «Она седая совсем. Шестьдесят лет. Хоть бы Пьетро в Англию, что ли, перевелся. Нельзя мать бросать».

– Поговорю с ним, – решил Питер. Взяв второй блокнот, рабочий, он углубился в вычисления.

Приехав осенью в Индию, он работал с колониальной администрацией. Проект железной дороги из Бомбея в Калькутту только принимался. Питеру было необходимо уговорить чиновников провести его как можно более выгодно для «К и К». Чай до сих пор и возили на клиперах. Считалось, что аромат страдает от дыма паровых судов. Однако было бы значительно быстрее доставлять его в Бомбей по рельсам.

– И Вадия приезжает, наконец-то, – Питер рассматривал маленькую карту Индии, вложенную в блокнот. «Пока он нашел себе замену в Калькутте, пока дом продал..., Хоть познакомлюсь с ним, а то, когда он осенью здесь был, я плантации проверял».

– Познакомишься, – раздался над его головой уверенный голос кузена. Виллем был босиком, в легких шароварах и такой же рубашке. Он держал в руке бланки каблограмм. Усмехнувшись, кузен опустился в кресло напротив: «Грегори завтра здесь будет, и сестра его, – Виллем помахал бумагой, -с утра рассыльный явился».

– А что там за сестра? – Питер зевнул.

– Понятия не имею, – пожал плечами Виллем, – я ее никогда в жизни не видел. Ладно, – он выпил молока, – дети спят еще, Луиза тоже. Пойду, переоденусь и навещу кое-кого. Нам скоро уезжать – он подмигнул Питеру.

Питер рассчитался с кузеном за его дом на Малабарском холме. Ему надо было где-то жить, а в Индии он намеревался пробыть еще год. Отец, еще в Лондоне, сказал: «Покупай, и не задумывайся. Этот особняк еще три сотни лет простоит. Пусть будет в семье. Виллему, несмотря на его доход с шахт, деньги понадобятся. Он хочет замок восстановить».

– Навещу кое-кого, – вздохнул Питер: «Как он может, у него жена, дети..., Тем более, Луизе рожать, через месяц».

Осенью кузен привел его к своей любовнице. Он содержал молоденькую девушку, мать которой была девадаси, храмовой танцовщицей. Виллем рассмеялся: «Продала мне свою дочь. Лучше так, чем постоянно переходить от покровителя к покровителю. Я договорился с полковником Сент-Джонсом. Когда я уеду, он ее заберет под свое покровительство. Ему шестой десяток идет. Он ее обеспечит, можно не сомневаться. Я за ее будущее не волнуюсь».

Питер тогда ничего не ответил, искоса посмотрев на спокойное лицо кузена. Виллем сидел, развалившись, в экипаже, дымя сигарой.

В особняке, в библиотеке, грея в руках тяжелый, хрустальный бокал с бренди, Питер все-таки не удержался и спросил: «Помнишь, я сюда юношей приезжал, тринадцать лет назад? Ты тогда говорил, что после свадьбы оставишь все это..., – он повел рукой в воздухе.

Виллем почесал светлые, немного вьющиеся волосы: «Луиза из колоний. Ее семья сто лет в Батавии живет. Ее отец так делал, ее братья тоже, она привыкла. У мужчин есть нужды, с которыми не пойдешь к белой женщине, к матери своих детей..., Жену надо уважать, что я и делаю, дорогой мой. А в остальном жаловаться ей нечего. Я регулярно навещаю ее спальню, она ни в чем не знает нужды, и не будет знать».

Питер, присев на мраморный подоконник, посмотрел на черное, усеянное крупными, яркими звездами, небо: «Никогда я такого не пойму. Родители меня совсем другим вещам учили, и бабушка с дедушкой тоже».

Питер склонился над блокнотом, и услышал веселый голос племянника: «Дядя Питер, вам записка. Гонец принес, из канцелярии губернатора. А папа ушел? – Виллем-младший, – высокий, сероглазый мальчик, тоже в индийских шароварах, присел в кресло.

– В контору, да, – Питер чуть заметно покраснел.

– Выходной день, – недоуменно отозвался Виллем. Налив себе кокосового молока, он потянулся: «Сейчас Маргариту разбужу. Пусть идет, слугами командует, раз мама еще спит. А то я проголодался».

– Вставай, – решительно велел Питер, убирая записку в свой блокнот: «Мы с тобой сделаем завтрак, и ты его отнесешь маме. И сестре, – ехидно прибавил Питер, – тоже».

– А слуги на что? – возмущенно спросил мальчишка. Питер повернулся и смерил его взглядом: «Я, твоих лет, в шахту спускался, дорогой племянник. Там слуг заведено не было. Я тебя научу хотя бы яйца варить. Стыдно в двенадцать лет не знать, как это делать, понял?»

– Ладно, – хмыкнул младший Виллем: «Я согласен, дядя Питер. А что в том письме было, из канцелярии? – они зашли в прохладный, пахнущий пряностями внутренний двор. Питер, взглянул на беленую пристройку, где помещалась кухня: «Ерунда всякая, дорогой мой».

Но все время, пока он разжигал плиту, пока накрывал на стол, Питер вспоминал сухие, четкие фразы: «В пригороде Дели, Мируте, начались беспорядки среди местных солдат. Несколько домов в городе подожжены, индийские подразделения взбунтовались. Восставшие напали на европейцев, офицеров и гражданских, и убили два десятка человек. На базаре толпа набросилась на британских солдат в увольнении. Британские младшие офицеры, попытавшиеся помешать мятежу, тоже были убиты. Сипаи освободили своих товарищей, отбывающих наказание в тюрьме, и других заключенных. В настоящее время бунтовщики находятся в Дели, где к ним присоединяется все больше индийцев».

Они прошли через гомонящий базар, вдыхая запах специй и моря. Церковь святого Михаила стояла на Махиме, самом северном из бомбейских островов. На песке пляжа поднимался заброшенный форт. Узкие бойницы смотрели на запад, на синюю гладь Аравийского моря.

– Тебе поесть надо, – Питер остановился у лотка, – дорогой кузен. Обед обедом, его мы завтра устроим, когда Вадия приедет, а пока, – он рассчитался с индийцем за рисовые лепешки и чечевичные шарики с перцем чили, – пока мы с тобой перекусим.

Питер махнул рукой в сторону маленького, беленого, дома священника, что примыкал к церкви: «Тебя никто не ждет?»

Пьетро покачал головой: «Кто-то из общины будет приходить, убирать, а в остальном, – он развел руками, – я сам справляюсь, привык».

– И фруктов купим, – Питер пошел дальше. Он искоса посмотрел на кузена: «Похудел. И лицо смуглое, совсем на итальянца стал похож. Только глаза серые, это у него в тетю Веронику. Конечно, с такой жарой, – Питер отер пот со лба, – мы здесь все худеем».

Пьетро забрал ключи от домика в церкви, поздоровавшись с привратником на маратхи. Питер присвистнул: «Молодец!»

– Мне еще год его учить надо, не меньше, – священник отпер тяжелую, резную дверь: «В Пондишерри я на тамильском говорил, хинди я тоже знаю, а теперь здесь служить буду…, – Питер обвел глазами чистую, маленькую гостиную с распятием на стене, прибранную кухоньку: «Я тоже учу. На хинди я говорю, но ведь этого мало. У них тридцать языков, и это только главные».

– Вадия из Калькутты, – вспомнил он, накрывая на стол: «Они там, на бенгальском языке объясняются. Впрочем, он, наверняка, хинди знает, и маратхи тоже».

За едой Питер, весело, сказал: «И китаец ко мне ходит, из местных китайцев, все же я скоро в Кантон. Я еще в Лондоне начал язык учить. Папа мне помог, он со мной с детства на нем разговаривал. А ты, -он разлил по стаканам вино, – Питер захватил бутылку с Малабарского холма, – ты в Бомбей надолго?»

Серые глаза кузена посмотрели куда-то вдаль. Пьетро, неожиданно, улыбнулся: «Нет, тоже на год. У нас теперь в семинариях много, местной молодежи учится. Подожду, пока кто-то приедет, и отправлюсь дальше».

Мерно тикали простые, сосновые часы на стене. Питер, осторожно, спросил: «Куда?».

Священник пожал плечами: «Куда орден пошлет. На Филиппины, в Мексику, в Америку…, Посмотрим, – он откинулся на спинку стула. Питер, откашлялся: «Послушай…, Я твоей маме напишу, что ты приехал, и что все в порядке, но ты бы сам…»

– Я не хочу об этом говорить, – смуглое лицо потемнело. Пьетро поднялся: «Спасибо, что встретил меня, мне надо к епископу. Оставь мне адрес дома Виллема, я завтра приду на обед».

– Хотя бы так, – вздохнул Питер, проходя через церковный двор. Он обернулся. Кузен стоял у открытого окна, высокий, широкоплечий, в черной сутане. Питер вдруг спросил: «Там у вас, на юге, ничего не было слышно, о беспорядках? – он кивнул на сложенный номер The Bombay Times, что лежал на столе.

Пьетро хмыкнул: «Я только в дилижансе об этом прочитал. Думаю, беспокоиться не стоит, Бомбей далеко от Дели». Священник поднял глаза: «Я их понимаю, этих солдат. Не надо заставлять индуистов и магометан разрывать зубами оболочку патрона, пропитанную свиным жиром. Я бы на их месте тоже взбунтовался».

– Не сомневаюсь, – Питер посмотрел в упрямые, серые глаза. Виски у кузена были совсем седыми. Он пожал руку Пьетро, и, закурив папиросу, ушел. Священник, присев на подоконник, глядел ему вслед.

Каштановая голова пропала в базарной толчее. Пьетро вдохнул запах пряностей, ветивера, ароматической эссенции Питера, и стал убирать со стола. Он остановился и прошептал: «Господи, дай мне сил прожить этот год. Потом я попрошу орден отправить меня туда, где совершенно точно никого нет. В пустыню, в горы, да куда угодно».

Он вспомнил лазоревые глаза Питера, его веселый голос: «Кузен». Священник, горько, подумал: «Знал бы ты». После похорон отца он получил письмо от матери. Вероника писала ему, что он больше ей не сын, что он никогда не был ее сыном. Мать сказала, что он сирота, ребенок неизвестных родителей. Они с покойным мужем взяли мальчика в приюте и вырастили из милости.

Пьетро тогда плакал, комкая в руках бумагу, вспоминая запах лаванды, ласковые, добрые руки мамы, ее русые волосы. Он, маленький, любил зарываться в них лицом и шептать: «Ты такая красивая, мамочка».

– Ты никто, – читал он, – подкидыш, а теперь ты лишил меня мужа, человека, которого я любила всю свою жизнь. Я проклинаю тебя.

Он ответил, что уезжает на Восток и больше никогда не вернется в Англию. Через несколько лет, она опять стала ему писать, но Пьетро сжигал все конверты, даже не распечатывая их.

– Никто не знает, – он все сидел, опустив голову в руки: «Они все считают, что я их родственник. А я никто. У меня нет семьи, и никогда не было. Они бы все от меня отвернулись, если бы узнали».

Пьетро все-таки убрал со стола, и переоделся. Зайдя в церковь, он оглядел алтарь темного дерева, большое распятие с фигурой Иисуса в терновом венце. Пьетро вздохнул, встав на колени: «Только здесь я кому-то нужен. Только Иисус меня любит, и будет любить всегда».

– Mea culpa, – пробормотал он, – mea maxima culpa.

Он заставил себя не вспоминать Лауру и отца, того человека, – поправил себя Пьетро, – что он всегда считал отцом. «Я их убил, – сказал он себе, как обычно, – я должен за это понести наказание. До конца дней моих».

В церкви было тепло, полуденное солнце заливало золотым светом деревянные половицы. «Это испытание, – напомнил себе Пьетро, – надо прожить этот год, а потом ты уедешь туда, откуда не вернешься. Там Господь тебя простит, в трудах, в молитве, в послушании, в джунглях или снегах. Так оно и будет».

Он молился и слышал нежный шепот матери, что пела ему колыбельную, видел большую руку отца. Пьетро, еще малышом, любил подкладывать его ладонь под щеку, и так засыпал.

– Не думай об этом, – велел он себе. Поднявшись, священник перекрестился. Пора было идти к епископу.

Большой, удобный дилижанс, запряженный четверкой крепких лошадей, заехал в открытые ворота постоялого двора. Белый возница, обернувшись, крикнул по-английски: «Стоянка два часа!». Дверца открылась, пассажиры стали спускаться вниз, по приставленной лестнице. На крыше дилижанса громоздились привязанные чемоданы и саквояжи.

Невысокая, хрупкая, смуглая, девушка, с большими, темными глазами, с уложенными в скромную прическу тяжелыми волосами захлопнула «Джейн Эйр» и положила ее в простой ридикюль. На ней было строгое, закрытое муслиновое платье. На тонкой, серебряной цепочке висел маленький крестик.

Она подождала, пока пассажиры-британцы выйдут. Девушка сердито сказала, на бенгали: «Хоть мы, Грегори, конечно, ездим в одних дилижансах с британцами и даже с ними за одним столом обедаем, но все равно…, – Люси Вадия прикусила темно-красную, нежную губу и не закончила.

Брат убрал свои бумаги и The Bombay Times. Потянувшись, он взял маленькую ладонь сестры в свою большую, крепкую руку.

– А что ты хочешь? – заметил Грегори: «Я привык, меня всю жизнь спрашивают, как, вы индиец, и знаете английский язык? И французский тоже? И даже латынь? А когда диплом юриста видят на стене, в конторе, тем более удивляются.

– И так всегда, – Люси подождала, пока брат спустится во двор, и последовала за ним: «Грегори хотя бы колледж закончил, а я? Папа мне нанимал частных учителей, и что? Британцы меня гувернанткой не возьмут. Неслыханно, чтобы местная девушка воспитывала детей белых. Значит, придется ехать к этому радже».

Люси Вадия три года обивала пороги миссионерских школ в Калькутте, и все-таки смогла сдать экзамены, год назад. Она получила свидетельство домашней учительницы. Девушка разослала письма ко дворам индийских правителей. Сыновей большинство из них посылало в Англию, в закрытые школы, а девочек раньше не учили. Дочери были заперты в зенане, а потом их выдавали замуж. Однако в стране ходили слухи, что британцы переведут Индию из-под управления торговых компаний под прямой контроль империи. Многие раджи стали спешно приобретать европейские привычки.

– В том числе, – смешливо подумала Люси, идя под руку с братом к двухэтажному, с деревянной галереей, зданию, – им понадобилось обучить дочерей английскому языку. И французскому тоже.

Она хотела устроить брата в Бомбее. Грегори было двадцать семь, а ей двадцать три, однако они рано потеряли мать. Люси привыкла заботиться и об отце, и о старшем брате. Потом ей надо было ехать на юг, в Майсур, к махарадже Водеяру, воспитывать его многочисленных внучек.

– Говорят, он образованный человек, – вспомнила Люси, – патрон искусств, даже книги пишет. И то хорошо.

В вестибюле постоялого двора все было английским, только запах специй и ковры напоминали о том, что они в нескольких часах пути от Бомбея. Грегори сказал: «Ты иди, я сейчас».

Он проводил глазами стройную фигурку сестры. Подождав, пока дверь в обеденный зал закроется, мужчина достал из кармана сюртука письмо. Грегори был в светлом, хорошо скроенном костюме. Они с сестрой носили индийскую одежду только дома. Их покойный отец смеялся: «Конечно, у вас есть индийские имена, но на улице извольте быть англичанами».

Грегори знал, что еще его прадед крестился, здесь, в Бомбее. Он был парсом, огнепоклонником, но вот уже три поколения все Вадия ходили в англиканскую церковь и жен себе выбирали из христианских семей.

– Восстание, – пробормотал Грегори, вертя маленький конверт.

В дилижансе говорили о беспорядках в Дели. Британский майор небрежно заметил: «Повесим зачинщиков, расстреляем эти толпы смутьянов, и все закончится. В конце концов, мистер Вадия, британская власть в Индии вечна и незыблема. Это я вам обещаю, – он поднял палец.

– Тем более, – улыбаясь, добавила жена офицера, – вы, индийцы, наконец, стали получать образование. Если бы не Британия, вы бы до сих пор сидели в невежестве и безграмотности.

Грегори увидел яростные искры в глазах сестры. Люси подняла глаза от книги. Девушка, нарочито сладким голосом, сказала: «Рамаяна, наш знаменитый эпос, была написана в те времена, когда Юлий Цезарь еще не дошел до Британии, и ваши предки, мадам, – она поклонилась, – носили звериные шкуры».

В дилижансе повисло молчание. Грегори, развернув газету, бодро заметил: «Русские, кажется, приступают к реформам. Интересно было бы об этом поговорить».

Он не удержался и подмигнул сестре. Люси только усмехнулась.

Совершенно невозможно было везти это письмо, пахнущее лавандой, в Бомбей, и совершенно невозможно, подумал Грегори, было избавиться от него.

Он пробежал глазами изящные строки и тихо, яростно, сказал: «В прошлый раз она мне не разрешила к нему пойти. А в этот, она меня не остановит. Никто меня не остановит, пусть там хоть вся британская армия соберется».

Он все-таки убрал письмо обратно, не в силах расстаться с ним. Осмотрев себя в зеркало, Грегори услышал голос сестры: «Обед подан, правда, с рыбой здесь плохо. Придется, есть баранину».

– В Бомбее будет хорошо, – уверил ее Грегори. Подавив тяжелый вздох, он пошел в столовую.

На кухне дома де ла Марков были разожжены обе плиты. Индийские повара, в белых, накрахмаленных фартуках, резали мясо. Послеполуденное солнце безжалостно заливало светом каменные плиты двора, зеленую траву в саду, по которой прохаживались два павлина.

Луиза де ла Марк, в просторном, светлом шелковом платье, с непокрытой, белокурой головой,-прислонилась к косяку двери и стала загибать пальцы. «Шестеро взрослых и Виллем с Маргаритой. Их можно за общий стол сажать, выросли».