Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]
Лодку бросали, вертели тяжелые валы. Парус трепал сильный, резкий северо-западный ветер. Марта, одной рукой придерживая канат, шепнула сыну, что сидел в шерстяной шали: «Ты не бойся, милый. Сейчас шторм закончится».
На востоке вставало черное, грозовое, пронизанное молниями облако. Вода была темно-зеленой, тяжелой, пахло солью. Марта была в русском платье. Когда они уезжали из Гуниба, девушка сшила себе несколько простых нарядов. Пока они добирались до Дербента, в повозке, Марта еще носила горскую одежду и платок, так было безопасней. Степан тоже был в местном наряде. За год в горах он хорошо выучил язык. В ночь перед их отъездом, обнимая Марту, муж смешливо сказал: «Смотри».
Степан приподнялся на локте и передал ей тяжелый, холщовый мешочек. «Он его от Шамиля принес, перед ужином, – вспомнила Марта, – я хотела спросить, что там? Потом ели, потом Петенька спать укладывался...»
Она увидела блеск золотых монет. Степан, устроив ее у себя на груди, улыбнулся: «Фунта четыре, не меньше. Хватит, чтобы до Бомбея добраться. Знаешь, – он поцеловал распущенные волосы, – я не думал, что Шамиль меня отпустит».
– Ты ему не раб, – сердито заметила Марта, потянув к себе мешочек, уложив его в собранную суму. Шашка лежала поверх одежды. Шамиль велел Степану ее не прятать. «В Дербенте, – имам передал Степану охранную грамоту, – вам дадут лодку. Плывите себе спокойно, – он, отчего-то вздохнул: «Спасибо тебе, Ахмар». Степана тут звали «рыжим», на арабском языке, и он только усмехался: «Так оно и есть».
Степан помолчал: «Ваша светлость, я вам говорил...»
Шамиль подошел к полукруглому окну, выходящему на бесконечные, уходящие на запад горы.
– Я знаю, – он кивнул: «Русские сильнее, у них больше воинов, больше артиллерии..., Но здесь моя земля, Ахмар, и мы будет драться за нее до последнего. Я буду драться, – Шамиль обернулся к нему: «А ты..., Ты найдешь свою землю, поверь мне».
– Найду, – подумал тогда Степан, идя домой по узким улицам аула. Он каждый вечер возвращался в маленький домик. Там пахло свежими лепешками, Петенька бегал по крохотному двору за курицами, и засыпал, привалившись к теплому боку овцы. Там была жена, одна, единственная, -ласково думал Степан, – до конца его дней. Он все никак не мог поверить, что Марта рядом.
– И всегда будет так, – нежно говорила она, покормив ребенка, укладывая его в деревянную колыбель, что сделал Степан. Марта оказывалась у него в руках, от нее веяло сладким, цветочным запахом, она шептала, потянувшись к его уху: «Степушка, любимый мой...».
В Дербенте они переночевали у какого-то знакомца Шамиля. Русских в городе не было, однако и на севере и на юге простиралась империя.
– Туда нам нельзя, – задумчиво заметил Степан, начертив грубую карту. Марта уселась к нему на колени и провела маленьким мизинцем по морю: «Тегеран далеко, милый. Надо добраться до Амударьи и оттуда идти на юг. Так ближе до Индии».
– Там пустыня, – Степан обнял ее всю, тоненькую, легкую, и озабоченно прикоснулся к узким, нежным ступням: «Пешком идти надо, любовь моя, но мы, конечно, постараемся лошадей достать».
– Пройдем, Степушка, – она прижалась головой к его плечу: «Мы вместе, и Петенька с нами. Нам ничего не страшно».
Они лежали на тюфяке, в окно светила яркая, низкая, летняя луна, пахло близким морем. Петенька, сытый, вымытый, сопел под рукой у Марты. Она, едва слышно, на ухо, рассказывала Степану, как они будут жить в Бомбее, у кузена Виллема, как обвенчаются в тамошней церкви, как доплывут до Лондона, и там Петенька будет бегать по траве, по берегу Темзы и кормить лебедей.
Сын проснулся и недовольно потер кулачками голубые, большие глаза.
– К папе! – велел Петя. Он начал говорить весной. Тогда же Степан отвел его за руку в кузницу, в Гунибе: «Давай, сыночек, посмотрим на то, как оружие делают, и ты тоже, начинай помогать».
– Чем он там занимался-то? – весело спросила Марта, когда муж принес ей голодного, хныкающего мальчика.
– Есть! – потребовал Петенька и засопел у груди. Степан ласково коснулся, его рыжих волос:
– Стружки с пола подбирал и во двор относил. Чище стало, – он усмехнулся. Держа свою большую ладонь на голове ребенка, мужчина вздохнул: «Хоть бы он, Марта, когда вырастет, железные дороги строил бы, каналы, шахты, а не..., – Степан замолчал.
– Будет, – уверенно ответила девушка, покачивая засыпающего ребенка.
– Пойдем, – Марта закрепила парус. Лодку немилосердно качало. Оскальзываясь босыми ногами на мокрой палубе, она пробралась к штурвалу.
– К тебе просился, – Марта привалилась головой к влажному рукаву рубашки мужа.
– Папа! – обрадовано протянул ручки мальчик. Степан попросил: «Потерпи еще немного, солнышко мое. Утихнет море, и я с тобой побуду. Папе надо лодку вести».
Марта прижала к себе сына и запела колыбельную о котике. Петенька, как всегда, улыбнулся, и залепетал: «Котик, коток...»
Она внезапно замолкла и спокойно сказала: «Степа, паруса на востоке». В Дербенте хозяин лодки предупредил их о том, что на море можно встретить кого угодно, от персидских кораблей, до бухарских пиратов и эмбинских казаков.
Степан посмотрел туда, куда указывала жена, и едва не выругался. Их несло прямо на три низкие, с косыми парусами лодки.
– Если это бухарцы – тихо отозвался он, – или персы, то ничего страшного. У нас есть грамота от Шамиля. А вот если казаки..., Вы идите в трюм, милые мои, пожалуйста. На всякий случай, – он положил руку на эфес шашки.
Степан был в горской одежде и Марта подумала: «Мне бы тоже сменить наряд. Правильно Степушка говорит, мало ли что. Все-таки магометане. Увидят меня с Петенькой, еще лодку задумают на абордаж брать...»
Она быстро поцеловала мужа куда-то в мокрую, рыжую бороду и незаметно перекрестила его: «Все будет хорошо. Стрелять я не собираюсь, – Марта усмехнулась.
Когда они подъезжали к Дербенту, путь повозке перегородили трое вооруженных всадников. Степан протянул им грамоту от Шамиля, но главарь только повел рукой: «У нас свои законы. Отдай нам женщину и отправляйся восвояси».
– Пришлось с ними драться, – весело подумала Марта, съехав по влажной доске в трюм, устроившись рядом с их сумой.
– И даже, – она посадила Петеньку рядом, и дала ему незаряженный пистолет, – даже оружие обнажать. А папа и мама, милый мой, если достают оружие, то убивают.
Степан, за год в горах, стал отлично владеть шашкой. Марта тогда, держа на одной руке плачущего ребенка, выстрелила в воздух. Всадники опешили. Она увидела, как катится в пыль голова главаря, и спокойно выстрелила прямо в лицо второму горцу. Тот покачнулся в седле, упал, лошадь понесла, третий поднял руки, бросив свою шашку. Степан, глядя на окрашенное кровью лезвие своего клинка, велел: «Прочь отсюда».
Марта посмотрела на сына. Он отложил пистолет. Ловко встав, заглянув в суму, мальчик потянулся к книге.
– Придется тебя по Пушкину читать учить, милый, – Марта пощекотала его. Петя вдруг расплакался, лодку сильно тряхнуло. Марта прислушалась. За бортом свистел ветер, плескала вода: «Вроде не стреляют, слава Богу». Она дала Петеньке грудь и насторожилась. Лодку качнуло еще сильнее.
– Ветер, что ли, поменялся? – озабоченно подумала девушка. Она, на всякий случай, зарядила револьвер. Степан отлил целый мешочек пуль еще в Гунибе. Придерживая Петеньку, девушка вылезла на палубу.
Шторм утихал. Марта оглянулась, – лодки уже пропали,– и позвала: «Степушка!»
– Папа! – недоуменно сказал Петя: «Где папа!»
Палуба была пуста. Марта увидела порванный парус, разбитый, разломанный штурвал. Опустив голову, она прошептала: «Нет!»
На влажном дереве виднелись темные пятна.
– Степа! – крикнула девушка, подбежав к борту, – Степа, где ты!
– Он ранен, – подумала Марта, лихорадочно осматривая море, – я сейчас увижу его, сброшу ему канат, перевяжу..., Все будет хорошо.
– Папа! – заплакал мальчик.
Туча на востоке стала рассеиваться, темно-зеленая вода заблестела под солнцем. Море было пустым, бескрайним. Марта увидела, как выгибаются под ветром лохмотья, оставшиеся от паруса.
Потерявшую управление лодку несло на север.
Интерлюдия. Санкт-Петербург, осень 1856В кабинете, выходящем окнами на Летний Сад, было тепло. Пахло хорошим кофе. Бумаги, разложенные по большому, дубовому столу, шевелил свежий ветер из распахнутой форточки. Он курил, откинувшись в кресле, глядя на золотую, рыжую листву деревьев на противоположном берегу Фонтанки. Небо было голубым, ярким. Федор, стряхнув пепел, потянув к себе папку, недовольно взглянул на карту империи.
После заключения мира, еще весной, он приказал доставить себе списки британских пленных, на всякий случай. Супруга призналась, что один из ее родственников служил военным капелланом, а его жена была медицинской сестрой. Обмен пленными предполагалось завершить к концу лета. Федор хотел проверить, нет ли этих людей среди тех, кого надо было отправить в Британию. У него уже было несколько человек, которые согласились работать на Россию, за деньги, разумеется. Федор весело думал: «Может быть, и кого-то из дорогих родственников удастся перекупить». Фамилии Корвино он не нашел, но, пробегая глазами списки, замер. Он сцепил, зубы и просмотрел сопутствующие бумаги. Мисс Марта Бенджамин, девятнадцати лет от роду, взятая в плен у Малахова кургана, пропала из Симферополя, как сквозь землю провалилась.
– Дураки, – процедил Федор, хлопнув рукой по папке, – какие дураки у нас сидят на местах! Американка..., – он, на мгновение, закрыл глаза.
Жена, сколько пощечин он ей не отвешивал, утверждала, что ничего не знает. Она была беременна, чуть ли ни с первой брачной ночи, смешливо понял Федор, и он не хотел ее бить слишком сильно. Она только плакала и повторяла: «Никогда о ней не слышала. Пожалуйста, пожалуйста, не надо больше...»
Федор зацепился за то, что Бенджамин была сестрой милосердия. На одном из светских приемов, он, осторожно поинтересовался у вернувшейся из Крыма госпожи Бакуниной, не помнит ли она этой девушки. Жену, он, разумеется, в такие места не брал. Весь город знал, что госпожа Воронцова-Вельяминова, женщина скромная, домашняя, и набожная, предпочитающая молитву суетным развлечениям,
– Разумеется, Федор Петрович, – улыбнулась дама, – она была очень, очень способная. Даже господину Пирогову ассистировала на операциях. Я ее хотела забрать в Петербург, однако она прислала письмо, что больше не сможет приходить в госпиталь. Должно быть, – весело заметила Бакунина, расправляясь с пирожными на своей тарелке, – встретила какого-нибудь молодого офицера...
– Еще не хватало, чтобы она в Петербурге появилась, – зло подумал Федор, поднося к губам чашку с чаем.
Ему очень не нравилось, что его собственный брат и эта самая мадемуазель Марта исчезли из Крыма в одно и то же время. Федор не верил в такие совпадения, хотя, как он усмехался про себя, если бы ни, совпадение, он бы, не оказался в одном полицейском участке со своей будущей женой.
Когда Пирогов приехал из Крыма, Федор, несмотря на опалу великого хирурга, – императору не понравился его доклад о положении дел в армейской медицине, – пригласил врача осмотреть жену.
Они пили кофе в кабинете и Пирогов, затянулся сигарой: «Все в порядке у Евгении Александровны. К Рождеству ждите прибавления в семействе. Женщина она молодая, здоровая, сложена отменно. Все пройдет хорошо».
Жена сказала ему, что беременна, в первый же месяц после венчания. Федор тогда позволил ей прогулки, вместе с ним, разумеется. Они ходили по аллеям Летнего Сада. Жена молчала, опустив голову. Он, наставительным тоном, рассказывал ей что-то душеполезное, из проповедей отца Иоанна, или просто главу из Евангелия. Он заставлял ее молиться каждое утро, говоря, что долг жены и матери, воспитывать детей в духе христианских заповедей. Федор сам водил ее на службу по воскресеньям. Он знал, что в городе у него появилась нужная ему репутация, серьезного, ответственного человека, заботящегося о благе своей семьи и страны. Он вошел в состав комитета по судебной реформе, от Министерства Юстиции, и аккуратно посещал все заседания.
Федор выведал у Пирогова описание этой Марты. Разглядывая карту империи, он буркнул себе под нос: «И что? Телеграф у нас проведен только в Москву и Варшаву. Пока распоряжение до Сибири доберется, еще год пройдет. Конечно, – он придвинул к себе сводку из Кавказа и Туркестана, – я, все равно, отправлю приказ, но ведь на местах у нас истинные дуболомы сидят. Они его в папку сложат, и даже не вспомнят».
В газетах делали вид, что на окраинах империи все спокойно. Федор, после того, как Дубельт ушел в отставку, временно управлял Третьим Отделением. Он понимал, что на постоянный пост его не назначат, слишком он был молод. Однако будущий начальник, граф Шувалов пообещал ему руководство Третьей Экспедицией, контрразведкой.
– Надо будет постепенно забирать у Первой Экспедиции дела революционеров, – Федор поставил пометку в своем блокноте. Пока что, он надзирал и за печатью. Работы было много. Его величество распорядился постепенно готовить общественное мнение к принятию реформ. Разумеется, они не публиковали ничего того, что бы могло разубедить обывателя в силе российского оружия. После проигранной войны это было особенно важно.
В передовицах сообщалось, что Шамиль почти разгромлен, а туркестанские ханы покорны империи.
– Надо кончать с этими ханами, – вздохнул Федор, пробегая глазами ровные строки, – пишут, некие Нурмухамедов и Ахмар-хан, кем бы он ни был, сколотили шайку, нападают на русские военные посты, берут солдат в плен..., Господи, – он перекрестился, – инородцев полна империя, еще к покорности их приводить.
– Обед готов, – сказал робкий голос из-за двери. По выходным он ел с женой. В будние дни Федор оставался у себя на Фонтанке, посылая жандарма через Пантелеймоновский мост за обедом, или встречаясь с нужными людьми в ресторанах. Он приходил домой поздно. Жена накрывала холодный ужин. Она сидела, сложив руки на коленях, ожидая, пока можно будет убрать со стола. За едой он читал ей что-то из газеты. Он запретил ей любые книги, кроме Библии. Кабинет и библиотека были закрыты на ключ. Отмычку ей было сделать не из чего. Федор знал, что жена таким заниматься не будет. Он постоянно ей напоминал о том, что жизнь ее родственников зависит от ее поведения.
Номер The Times, с особо напечатанной, фальшивой страницей некрологов, он давно сжег. Жене было запрещено выходить из дома без сопровождения, впрочем, жандармы внизу ее бы все равно не выпустили. Федор сам заказывал провизию, сам покупал ткани, и приглашал к ней портниху, наблюдая за примерками. У Евгении Александровны была слава благочестивой дамы. Федор, от ее имени, сделал большое пожертвование в новый Воскресенский женский монастырь.
– Когда она родит, – Федор, поднимаясь, потушил папиросу, – он не курил при жене, заботясь о ее здоровье, – можно будет ослабить надзор. От ребенка она не сбежит. Все же мать, у них такая природа. Пусть сидит, кормит, следующим годом опять забеременеет...
Она была в закрытом, темном платье, со скромной ниткой жемчуга на шее, с таким же простым, серебряным крестиком. Федор, конечно, дарил ей драгоценности, так было положено. Живот уже чуть выступал. Федор, ласково положив на него руку, поцеловал ее в прохладную щеку: «Как там малыш?»
– Хорошо, – лазоревые глаза смотрели на персидский ковер. «Спасибо».
Она была молчаливой. Хотя в постели, – Федор усмехнулся про себя, – она стонала, кричала, делала все, что он ей велел, а велел он многое. Даже во время постов он настаивал на том, чтобы спать в одной кровати. Ему нравилось покорное, теплое тело рядом, нравилось ощущать, что она принадлежит ему, навечно.
Готовила она хорошо. Успенский пост прошел, на обед был суп-пюре из рябчиков и буженина, с каштанами и картофелем. Врач разрешил жене немного вина. Федор, наливая ей бордо, весело сказал: «После обеда прогуляемся, милая. Погода стоит отменная. Тебе полезно бывать на воздухе».
Она только кивнула, склонив красивую голову, с гладкой, украшенной одним серебряным гребнем, прической.
За десертом, роскошным, спелым крымским виноградом, в дверь позвонили. Федор принял от жандарма неподписанный конверт. Вернувшись в столовую, распечатав его, он пробежал глазами записку.
– У нас гость, милая Женечка, – он взглянул на жену прозрачными глазами: «Завтра утром мы сходим с тобой к лютеранской мессе. Господь, я думаю, – Федор тонко улыбнулся, – нас простит. Подавай кофе, пожалуйста».
Жена, ни говоря, ни слова, вышла из столовой.
На кухне, переливая кофе в серебряный кофейник, Юджиния, одними губами, прошептала: «Все, все закончилось. Господи, спасибо тебе. Джон меня заберет отсюда, завтра. Как только мы окажемся в безопасном месте, – она с отвращением посмотрела на свой живот, – я выпью лекарство. И забуду об этом, – тонкие губы искривились, – навсегда».
Она сжала зубы и повторила: «Завтра».
Его звали Иоганн Маурер. По паспорту он был подданным прусского короля и сошел на берег в Санкт-Петербурге два дня назад. Маурер, как истинный немец, услышав в порту о том, что надо пройти полицейскую регистрацию, сразу достал блокнот и карандаш. Он подробно, с лающим, берлинским акцентом, расспросил жандармского офицера, куда и когда ему необходимо явиться. Герр Маурер был в простом, темном сюртуке, со стальным хронометром. В руках немец держал потрепанный саквояж и путеводитель Бедекера «Paris und Umgebung». Он показал офицеру титульную страницу и гордо заметил: «Я один из авторов». Имя герра Маурера было напечатано мелким шрифтом, в конце списка, но действительно там значилось.
– Сейчас, – герр Маурер поднял палец, – мы будем готовить путеводитель по Санкт-Петербургу и Москве! Война закончилась, надо заниматься мирной жизнью.
У немца имелись письма из его конторы, и виза, выданная посланником России в Пруссии Брунновым. Герр Маурер даже озаботился подтверждением из гостиниц двух столиц, о том, что ему оставлены комнаты.
Офицер уже не знал, куда от него деваться. Герр Маурер, – он был небольшого роста, с коротко стрижеными, светлыми волосами, – все выспрашивал о поездах между Санкт-Петербургом и Москвой.
– Привязался, немчура, – вздохнул офицер, и громко ответил: «На вокзале! На вокзале все узнаете! Всего хорошего! – он поставил мелом отметку на саквояже немца, даже не заглянув туда.
Герр Маурер взял извозчика, и вышел за два квартала до пансиона на Мойке, где у него, если верить письмам, была заказана комната. Он посмотрел на синее, еще теплое небо, полюбовался шпилем Адмиралтейства, возвышающимся над крышами города. Помахивая саквояжем, немец зашагал в противоположную сторону от гостиницы.
Джон бывал в Санкт-Петербурге, несколько раз, до войны, и хорошо знал столицу. Перед своим отъездом из города Пелешон, покойный резидент, оборудовал в отремонтированном здании гугенотской церкви святого Павла тайник. Юджиния знала, что по сигналу тревоги, тот, кто приедет за ней, оставит там записку, в поручне одного из рядов. После этого ей надлежало появиться на ближайшей воскресной мессе.
– Остальное, – Джон дошел до простонародных бань на берегу Крюкова канала, – было несложно.
После Парижского конгресса, где обсуждались условия мира с Россией, он провел все лето, налаживая и восстанавливая свою сеть на континенте. Весной, по непонятной причине, было арестовано несколько надежных людей. Джон, получив письмо от Юджинии, хмыкнул: «Что еще случилось?»
До Саутенда, до жены, он так и не добрался. Сын, наконец-то, сообщил ему, что едет домой. Он вез тело Марии Кроу, чтобы похоронить его на семейном кладбище. Джон, раздеваясь в предбаннике, напомнил себе: «До его приезда, до Рождества, все должно быть сделано. Умерла и умерла».
Он, с удовольствием, попарился. Джон любил и русскую, и турецкую баню. Спрятав документы герра Маурера в потайной карман саквояжа, герцог достал оттуда паспорт, выданный в Гельсингфорсе, некоему финну, Салонену. Салонен оделся в шаровары и рубашку, и убрал сюртук, вместо него вытащив из саквояжа рабочую куртку. Сам саквояж скрылся в холщовом мешке, что Салонен, взвалил себе на плечо.
Капитан Стивен Кроу прислал еще одну шифрованную записку из Стамбула. В ней собщалось, что работа над каналом в самом разгаре и он, еще на год, останется в Турции. В Адмиралтействе только вздохнули: «Что делать. Хорошо, что капитан Кроу выжил. Все равно ему отпуск по ранению полагается».
Аарон Корвино вернулся из Крыма, и продолжал служить капелланом в армии. Младший Питер Кроу летом отплыл в Бомбей.
– А вот что случилось с Мартой Бенджамин-Вулф, – герцог шел к Апраксину двору, в контору дилижансов, – одному Богу известно. Два года назад попала в плен, и с тех пор ничего не слышно. Может, Юджиния ее нашла? Или разыскала кого-то из Воронцовых-Вельяминовых?
Финн Салонен, купил два билета на дилижанс, до Гельсингфорса. Русского он не знал, и объяснялся жестами. В неприметной подворотне, переодеваясь, становясь герром Маурером, Джон замер: «А если еще кого-то вывозить придется? Ладно, в воскресенье увижу Юджинию, разберемся. К Рождеству обвенчаться можно».
Герр Маурер дошел до Николаевского вокзала, и купил за тринадцать рублей билет на послезавтрашний поезд в Москву. В вокзальном ресторане он отменно пообедал, ухой и осетриной под соусом с шампанским. За три столика от него сидел красивый, холеный мужчина со светлыми бакенбардами, в бархатном, парижского покроя пиджаке. Герр Маурер увидел, как один из посетителей берет у него автограф, на книжке журнал. Немец спросил у соседа по столу, артиллерийского капитана, ехавшего через Москву в Туркестан: «Кто это, месье?»
– Знаменитый русский писатель Тургенев, – на плохом французском языке ответил ему офицер и поинтересовался: «А что это вы записываете?»
– Впечатления, – герр Маурер оторвался от блокнота и всплеснул руками: «Я автор путеводителей, для меня это очень важно. Извольте, – немец прочел: «Имел честь видеть знаменитого писателя Тургенева, обедавшего котлетами».
Капитан выразительно закатил глаза и попросил счет.
В пансионе герр Маурер показал свой билет. Он долго, настойчиво объяснял, что выезжает послезавтра утром. Немец хотел сначала полюбоваться красотами Санкт-Петербурга, и сходить на лютеранскую мессу в немецкую церковь. «На Васильевском острове, – вздохнул портье, – вам любой извозчик покажет». Однако герр Маурер не отставал, пока ему не начертили подробную карту. В номер он заказал кофейник, коробку сигар, немецкие газеты и аккуратно выдал мальчику на чай.
– Красиво здесь, – Джон подошел к окну, любуясь заходящим солнцем, тихой, спокойной Мойкой, пастельными, нежными красками домов. Где-то неподалеку зазвенел церковный колокол. Он присел на подоконник, затянувшись сигарой, отхлебнув кофе, и быстро написал записку.
– Пройдусь, – сказал он портье, – очень славный вечер. Почти как у нас, в Берлине.
Джон, легкой походкой добрался до церкви святого Павла на Большой Конюшенной улице. В зале было малолюдно, вечерняя месса еще не начиналась. Он, перекрестившись на распятие, присел в нужный ряд. Тайник был оборудован отменно, никто бы ничего не заподозрил. Он оставил записку. Закрыв глаза, откинувшись на спинку скамьи, герцог улыбнулся. Органист начал играть Баха. После мессы Джон ушел, обернувшись в дверях зала, внимательно осмотрев прихожан. Он еще раз осенил себя крестным знамением, исчезая за тяжелыми дверями.
– Прямо сейчас бы его и взяли, – сказал один неприметный мужчина в сюртуке другому: «Который месяц сюда являемся. Еще хорошо, что мы оба лютеране, – он усмехнулся, – не так подозрительно».
– Надо подождать, – второй погладил светлую бородку: «Мало ли, вдруг это просто курьер, а на мессе сам гость появится. Иначе мы его спугнем. Сейчас достанем это, – он кивнул на поручень, – и передадим Федору Петровичу. Он лично всем делом занимается».
Джон вернулся к себе. В полудреме, он повторил: «Сигнал опасности, брошка на правом плече. Она это помнит, должна помнить. Если там будет брошка, я немедленно ухожу. Придется пожертвовать Юджинией, но что делать. Моя жизнь дороже, для страны».
Он хорошо спал, и с аппетитом съел завтрак. В пансионе его готовили сытно, с икрой, блинами и яйцами. Всю субботу, в облике герра Маурера, Джон гулял по городу.
Утром в воскресенье герцог собрался. Расплатившись по счету, он пошел на Большую Конюшенную улицу. Саквояж был при нем. Джон только переложил револьвер в карман сюртука, на всякий случай. В церкви было людно. Он, окинув взглядом ряды, сразу увидел Юджинию. Девушка пополнела, но ей это даже шло. У нее было странное, бледное, с расширенными глазами лицо. Джон осмотрел ее темно-синее, шелковое платье и застыл. К правому плечу она приколола жемчужную брошку. Юджиния стояла за два ряда от него, держа в руках французский молитвенник, разглядывая орган. Прихожане раскланивались друг с другом, рассаживаясь по местам.
У нее на пальце блестело золотое, обручальное кольцо. Джон сказал себе: «Это она. Она все знала, о сети на континенте. Она продалась русским, без сомнения».
Юджиния все смотрела на него. Герцог улыбнулся и незаметно, вытащил револьвер из кармана сюртука. Джон отменно стрелял обеими руками. Органист заиграл начало «Страстей по Матфею», огромный, мощный звук наполнил церковь. Джон выстрелил.
Высокий, в хорошем, штатском костюме, рыжеволосый мужчина, толкнув Юджинию на пол, закрыл ее своим телом. Прихожане вскочили, раздался чей-то крик. Джон выстрелил еще раз, прямо ему в спину, в пиджак серого, английского твида. Герцог вывернулся из чьих-то рук. Он ударил человека, что пытался его удержать, и выскочил на Большую Конюшенную улицу.
Федор, обернувшись, разглядывал в зеркало синий кровоподтек на спине. Если бы не покойный брат, он бы вряд ли выжил. Степан, еще до войны, в своих лабораториях, в Кронштадте, сварил образец особо прочной, и легкой стали. В производство сплав не пошел. Он был очень дорогим, в нем использовались какие-то редкие, Федор даже не вникал, какие, присадки. Федор забрал сталь у военного ведомства и велел сделать несколько панцирей для агентов. Он и сам надел такой, прежде чем идти на операцию в церковь.
Ребро, конечно, треснуло, но в остальном все было в порядке. Врач наложил ему тугую повязку, Федор оделся в своей гардеробной и застегнул изумрудные запонки. Проведя рукой по рыжим волосам, он вышел в коридор квартиры, и принюхался Пахло какими-то травами. У жены в церкви случилась истерика, он и не ожидал другого. С Екатерининского канала прибежали агенты. Невысокий, светловолосый, с прозрачными глазами, был арестован. Федор, сжав зубы, завел жену в темный угол вестибюля. Хлестнув ее по лицу, он процедил: «Я тебе говорил, говорил, не смей его ни о чем предупреждать. Что ты вставила в письмо, почему он начал стрелять?»
Жена только мотала головой и что-то шептала. Он прикрыл ее не потому, что любил. Как проповедовал отец Иоанн, женщина была всего лишь сосудом для рождения детей. Федор иногда ловил себя на том, что с радостью ждет появления сына. Он был уверен, что это мальчик, и зачастую хотел начать ремонт в будущей детской. Однако это была плохая примета, и он решил дождаться родов. Кроме того, только жена знала, кого они поймали на Екатерининском канале. Светловолосый мужчина выбросил в воду и свой саквояж, и револьвер, и все бумаги. Саквояж они выловили, но, кроме мокрой одежды, там ничего не оказалось. Бумаги были утеряны безвозвратно, а человек, – он был в подвалах Литовского замка, – молчал.
Врачу Федор, конечно, не стал ничего рассказывать, объяснив, что жена ждет ребенка. Он велел использовать только те средства, что были разрешены в ее положении.
Врач вышел в коридор. Федор, выжидающе, посмотрел на него сверху вниз. Тот развел руками: «Евгения Александровна успокоилась. Однако я хочу, чтобы она заснула. Так ей станет легче». Федор посмотрел на свой хронометр и холодно подумал: «Мы его не сломаем, этого светловолосого». Он вспомнил прозрачные, светло-голубые глаза, и приказал: «Нет. Помогите Евгении Александровне одеться и возвращайтесь к месту службы».
Врач, было, хотел возразить, но, увидев лицо Федора, только кивнул. Жена была в темном, домашнем платье, каштановые волосы прикрыты скромной шляпкой. В зарешеченной карете, глядя на бледные щеки жены, Федор потрещал костяшками пальцев: «Вот что, дорогая моя. Как я упоминал, твое поведение ставит под угрозу будущее твоих родственников. А теперь, – Федор потянулся и взял ее пальцами за подбородок, – слушай внимательно. Ты мне не подчинилась, – он помолчал, – ты скрыла от меня важные сведения, – Федор окинул взглядом ее фигуру, – если ты и дальше будешь вести себя неразумно, тебя ждет прибежище для умалишенных. Ты родишь, я заберу ребенка, и подам на развод. Святая церковь разрешает расторжение брака с потерявшей разум женой. А ты сгниешь в безвестности».
Юджиния слушала и не слышала его.
– Он в меня стрелял, – вспоминала девушка. «Джон в меня стрелял..., Но как, же это, он говорил, что любит меня, что мы поженимся...». Она сглотнула и услышала сухой голос герцога: «Ставь благо страны выше собственного. Вот закон, которому мы подчиняемся, дорогая моя».
Юджиния затянулась папиросой. За окном шумело море, они были на северном полигоне. Девушка, робко, спросила: «Дядя Джон, а если по работе приходится жертвовать чем-то, для блага страны? Как решиться на такое?»
– Именно потому, что мы помним о благе страны, – герцог поднялся и заходил по комнате, – мы должны безжалостно, – он поднял ладонь, – безжалостно избавляться от всех, кто мешает достижению этой цели. Будь то даже семья, понятно?
– Я мешала достижению цели, – устало подумала Юджиния: «Я могла его выдать, и меня надо было, как Джон это называет, устранить. Вот и все. Какая я была дура».
Карета заехала в раскрытые, задние ворота Литовского замка. Юджиния ощутила твердые пальцы мужа на своем левом запястье. Оно срослось, но до сих пор, в сырую, дождливую погоду, ныло.
– Не буду ему говорить о Марте, – решила Юджиния, – и о его брате тоже не буду. Они ни в чем не виноваты. Их, наверное, и в живых нет. Бедная Марта, она такая молодая была. А этот..., – девушка заставила себя твердо стоять на ногах, и вышла из кареты.
Муж оставил ее в запертой на ключ, голой комнатке, там не было даже лавки. Юджиния прислонилась к стене, и посмотрела на зарешеченное окно.
– Можно снять чулок, – безразлично подумала девушка, – я высокая, я дотянусь. Тогда все будет кончено, прямо здесь. Он никогда, никогда меня не любил. Никто меня не любил. Но ведь они все равно не отпустят Джона живым, даже если я покончу с собой.
