Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Он потушил папироску и услышал знакомый голос: «Джон!»

О’Брайен сел напротив и пожал ему руку:

– Хорошо, что пришел. Я уезжаю, – ирландец понизил голос: «Летом начинаем. Вести из дома получил».

О’Брайен, член «Молодой Ирландии», сбежал в Ливерпуль на рыбацкой шхуне два года назад. Он, со своей группой, пытался напасть на казармы британских войск в Дублине. Джон познакомился с ним на собрании радикалов. Юноши были ровесниками, и сразу подружились. О'Брайен весело говорил: «Против таких англичан, как ты, я ничего не имею. Ты пролетарий, как и я, и тоже страдаешь под гнетом буржуа».

– Жалко, Фрэнсис, – искренне сказал Джон.

– Может, мне с тобой поехать? – он взглянул в серые глаза ирландца.

– Лучше на континент, Брэдли, – тот почесал черные волосы, и достал из них стружку. О'Брайен был столяром. «Летом, в Париже, еще раз баррикады возведут и добьются своего. Волк погиб в Париже, -добавил он грустно. «Так мы и не дождались его. Говорят, он отличный оратор был».

Джон, прочитав папки, спросил у отца: «А кто такой Волк?». Герцог помолчал: «Радикал европейский. Слава Богу, король Луи Филипп его в тюрьму отправил, пожизненно. Нет опасности, что он здесь, или в Ирландии начнет смуту поднимать».

– Курьер приехал, – продолжил ирландец, – из Европы. Сегодня он будет рассказывать о смерти Волка, о французской революции, и читать перевод «Манифеста». О'Брайен посмотрел на стальной хронометр: «Пошли, не стоит опаздывать».

– Завтра, – решил Джон, выходя вслед за ирландцем в светлый, апрельский вечер, – я папе записку оставлю, в церкви. Надо будет невзначай узнать, куда этот курьер еще собирается. В Лондоне легко потеряться. Он, наверняка еще и на север отправится. Там его легче будет арестовать.

Он сдвинул на затылок свою старую, шерстяную кепку и поспешил вслед за ирландцем по Вентворт-стрит. Рынок уже разъезжался. Они прошли среди пустых телег, минуя торговцев, что складывали лотки, и свернули на Дорсет-стрит. Между домами было развешано белье. Пригнув головы, мужчины исчезли в арке, что вела во двор.

В чердачной комнате было душно, плавали сизые слои дыма. Джон, усевшись рядом с О’Брайеном, оглядел собравшихся. Их было около трех десятков. Юноша хмыкнул:

– Никого нового. Этих людей я знаю, а вот курьер…, – у стола он увидел Гликштейна, еврея из Кельна, работавшего на табачной фабрике. Говорили, что он связан с европейскими радикалами, и участвовал в подпольном съезде, где, в прошлом году, был образован Союз Коммунистов.

О'Брайен толкнул Джона локтем: «Смотри, я ее раньше не видел. Хорошенькая».

Джон поднял голову и замер. Девушка, что говорила с Гликштейном, обернулась. Она была в скромном, темном платье, белокурые волосы стянуты в тяжелый узел. Синие, большие глаза посмотрели на Джона. Он почувствовал, что краснеет. Девушка была маленького роста, хрупкая, но Джон заметил, что руки у нее сильные, привыкшие к работе. На тонких пальцах красовались пятна чернил.

Гликштейн позвонил в медный колокольчик. Люди уселись, председатель пригладил седоватые волосы. «Добро пожаловать, – сказал Гликштейн, – мы рады приветствовать товарища, что приехала с континента, с вестями о французской революции. Надеюсь, вы понимаете, из соображений безопасности, мы не можем называть ее по имени…»

– Просто «товарищ Чайка», – улыбнулась девушка, – товарищ Гликштейн.

– Она и, правда, – подумал Джон, – похожа на чайку. Так же гордо голову поднимает. Какая она красавица.

Девушка села за стол, и, закинула ногу на ногу. Она была в крепких, потрепанных ботинках на шнуровке, в коротком, по щиколотку платье. Джон, отведя глаза, велел себе: «Не смотри туда». Однако все было тщетно. Он следил взглядом за ее стройной ногой, в темном, простом чулке. Девушка что-то говорила. Джон, даже не пытаясь слушать, любовался ее полными, розовыми губами, вьющимися на виске белокурыми локонами.

– Гиацинты, – вспомнил Джон. «Папа маме подарил гиацинты, когда ей в любви объяснялся. Мама мне рассказывала. Господи, да о чем это я? Она курьер радикалов, надо за ней проследить, доложить папе…»

Он хлопал вместе со всеми, даже не зная, почему хлопает. Потом они тихо спели «Марсельезу». У девушки оказался красивый, высокий голос. У стены стояло старое, расстроенное фортепьяно. Чайка предложила: «Я умею играть, товарищи. У вас, наверняка, свои песни есть. Я подберу, по слуху».

– Вы первый раз в Лондоне, товарищ Чайка? – спросил О'Брайен. Гликштейн, укоризненно, отозвался: «Фрэнсис, разве ты у себя, в Ирландии, интересовался бы таким у курьера?»

– Я к тому, – ирландец весело подмигнул девушке, – что я мог бы показать товарищу Чайке город. Если она захочет.

Чайка только улыбалась. Джон, все любуясь ей, решил: «Никуда я ее не отпущу. Она, кажется, на меня тоже смотрит».

Полина давно заметила невысокого, стройного, светловолосого юношу, в потрепанной, но чистой, аккуратно зашитой куртке. Лицо у него было загорелое. Прозрачные, светло-голубые, в темных ресницах глаза, напомнили ей те, что она видела у своей матери. Полина отчего-то покраснела. Свернув папироску, девушка рассмеялась. Сразу несколько мужчин зажгли спички.

Она выбрала ту, что держал юноша. Выпустив дым, Полина лукаво сказала: «У вас очень красивый загар, товарищ….»

– Джон, – он смешался, но все не отводил от нее глаз.

– Джон Брэдли, товарищ Чайка. Я седельщик, на воздухе работаю, вот и…, – Джон не закончил, а потом она присела к пианино. О'Брайен пустил по рукам оловянную флягу с виски. Они спели «Песню Диггеров», «Черного шахтера» и «Фабричный колокол». Джон знал все эти песни. Мать выросла в Лидсе, среди рабочих. Он с детства помнил ее ласковый, убаюкивающий голос. Мать сидела рядом с его кроваткой, не касаясь мальчика, – это было запрещено, – и пела, или рассказывала ему шахтерские легенды.

Откуда-то появилась скрипка, и они закричали: «О'Брайен!». Ирландец отхлебнул виски и сплюнул на пол: «Сейчас здесь будет совсем, как в дома, в Корке!».

Сначала они все-таки спели гимн «Молодой Ирландии», а потом начались танцы. К девушкам сразу выстроилась очередь, их было меньше. Джон, разочарованно, подумал: «Она мне откажет, конечно». В открытое окошко была видна луна, всходившая над черепичными крышами Уайтчепеля. Играла скрипка, пахло виски, и табаком. Джон, вздрогнув, почувствовал прикосновение чьей-то руки. Чайка стояла совсем рядом. Он ощутил нежный, едва заметный аромат.

– Фиалки, – понял юноша. «Я был дурак. Конечно, фиалки. Их я ей и подарю».

– Вы танцуете, товарищ Джон? – спросила она. Чайка говорила по-английски с милым акцентом. Джон прислушался:

– Она не француженка. Однако у нее очень хороший язык. Понятно, что она с детства его знает, – он помотал головой и смешливо сказал себе: «Да какая разница. Все равно я ей куплю цветы и объяснюсь в любви. Прямо завтра. Только надо узнать, где она живет. Но я ее провожу, все просто».

– Конечно, товарищ Чайка, – Джон обнял ее за талию, и они закружились по комнате.

На лестнице, легко дыша, она наклонила голову над зажженной им спичкой: «Товарищ Джон, вы верите в любовь с первого взгляда?»

– Верю, – только и успел ответить Маленький Джон. У него были крепкие, ласковые губы. Полина, чуть слышно застонав, вспомнила: «Мужчина и женщина соединяются, следуя взаимному влечению».

В окно слышался звон колоколов, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Воротник его рубашки распахнулся, Джон целовал начало ее шеи, прикрытой скромным платьем. Полина увидела блеск цепочки на его загорелой, гладкой коже.

Уезжая в Южную Африку, Маленький Джон сходил к ювелиру, и попросил снять золотую оправу с медвежьего клыка.

– Мне она там совершенно ни к чему, – сказал юноша. Ювелир кивнул и окружил клык медью, повесив его на такую же цепочку.

– Что это у тебя? – Полина просунула руку к нему под рубашку. Джон едва сдерживал себя. Целуя ее пальцы, он выдохнул: «Семейная вещь, от моего отца. Кто-то из моих предков убил медведя, давно еще».

Полина замерла. Она вспомнила себя, пятилетнюю, толстый, персидский ковер в детской на Ганновер-сквер и двоих кузенов. Это был единственный раз, когда мать привезла ее в Лондон.

– Правильно, – подумала Полина, – дедушка Джованни был еще жив. У дяди Бенедикта и тети Антонии родились двойняшки. Им как раз годик исполнился. Старшего моего кузена зовут Пьетро. Он священник, ему сейчас двадцать семь, как и Питеру Кроу. А это граф Хантингтон, Маленький Джон. Вот откуда я помню его глаза.

Мальчик тогда показывал ей этот самый медвежий клык. Полина собиралась сходить к родственникам. Мать передала ей письма для семьи, но велела:

– Сначала дело. Закончишь все в Уайтчепеле, а потом отправляйся к тете Веронике, она тебя по балам повозит, – Джоанна усмехнулась.

– Надо сказать, – велела себе Полина. «Гликштейну, другим…Он не тот, за кого себя выдает. Он, наверняка, следит за товарищами…»

Он опять целовал ее. Полина, закинув руки ему на шею, прошептала: «Пойдем к тебе, Джон».

Сидония оглядела стол и посчитала на пальцах: «Шестеро. Мы с Мартином, Вероника, Франческо и мальчики. Господи, и вправду придется траур носить. Бедная Стефания, столько лет соломенной вдовой прожила, и ребенок теперь, круглый сирота. Горовицы о нем позаботятся, конечно, но все равно…»

Письмо из Америки пришло два дня назад. Свекровь только перекрестилась: «Бедный мой Тедди. Сына с невесткой потерять, а теперь еще и Стефания…»

Они были в ателье, в эмпориуме, на примерке. Сидония заколола подол платья Марты, и подняла глаза: «Тетя Марта, ничего. Тедди летом девочку привезет. Веселее будет».

– Да, – вздохнула Марта, оглядывая черное платье, отделанное драгоценными, цвета антрацита, кружевами, – Юджинию мы теперь не скоро увидим, Анита в Лидсе. Пусть девчонка при мне растет.

Сидония поправила салфетки в кольцах красного дерева и подошла к окну, что выходило в сад:

– Мальчик так и не женился, – она сплела тонкие, без колец, в пятнах краски пальцы.

– Вероника тоже волнуется, Пьетро двадцать семь. Хотя он священник, конечно. Но Аарон в его годы обвенчался. А наш Питер…, – она распахнула французское окно. Плотнее закутавшись в кашемировую шаль, женщина вышла на мраморные ступени.

Был тихий, светлый вечер. Сидония, глядя на прозрачный серпик луны, что висел над крышами, вспомнила, как двадцать лет назад она пришла к свекру в кабинет. Сев на краешек дивана, сдерживая слезы, она спросила: «Дядя Питер, но ведь два года ничего не слышно? А если не вернутся они? Маленький все время об отце спрашивает…»

Питер устроился рядом и погладил невестку по голове: «Что ты, милая. Вернутся, конечно. Сама понимаешь, Мартин не мог иначе поступить. Там его сестра, его зять, племянник…Майкл тоже в Россию поехал…, Элиза вдовой осталась, и Мэри шесть лет всего. Не грусти, пожалуйста, все будет хорошо».

Сидония стояла, слушая тихое пение птиц, вдыхая запах весеннего, пробуждающегося сада. Муж вернулся из России без руки. Она, в первую же ночь, оставшись с ним вдвоем, твердо сказала: «Ты должен мне обещать. Обещать, Мартин, что ты больше никуда не поедешь. Я не могу, не могу тебя потерять…»

– А я не могу бросить дело, – Мартин привлек ее к себе и шепнул: «В Сибирь я не отправлюсь, конечно. Но в Бомбей, в Китай, в Кейп…, Папа немолодой человек, все это на мне, Сиди. Отсюда до Кантона и Нью-Йорка».

Сидония долго молчала, а потом поцеловала его:

– Ты должен работать, Мартин. Я понимаю…, Просто так одиноко без тебя. А что случилось? – она осторожно, очень осторожно погладила то, что осталось от руки. Ее отняли выше локтя.

– Пограничный патруль, – хмуро сказал муж. «Казаки, так это у них называется. На обратном пути. Туда мы с караваном китайским перебрались, в повозке, нас тканями завалили. Никто и внимания не обратил. А обратно…, Было опасно там болтаться, на нас косились. Матушка и Бенедикт хоть и хорошо по-русски говорят, но с акцентом. Да и китайцами, – лазоревые глаза заблестели смехом, -нам никак было не притвориться. Уходили на лодке, с проводником из местных. Эти самые казаки появились. Проводника застрелили, меня в руку ранили. Матушке с Беном пришлось на весла сесть».

– А там река, как Темза? – спросила Сидония.

– Там река в две мили шириной, и течение на ней, как на море, – рассмеялся муж. «Аргунь называется. Добрались до какой-то китайской деревни. Пулю мне вынули, но грязь занесли. Началась лихорадка, я на ногах не стоял. Матушка повозку купила, дотащила нас всех до города. Там лекарь сказал, что, если я хочу выжить, то руку надо отнять. Как у брата дяди Теодора покойного, в Марокко, когда он твою маму хотел найти. Но нет худа без добра, – Мартин усмехнулся. «Я за то время, пока отлеживался, китайский отлично выучил. Все пригодится».

– Думаешь, – Сидония обняла его, – не выжили они? Дядя Теодор и тетя Тео? И дети тоже?

Мартин только кивнул и отвернулся. Сидония прижалась к мужу, и почувствовала, что он плачет.

– Юджиния…, – наконец, сказал Мартин, – родила, преждевременно, и умерла…, Сиди, если бы ты видела дома, где они живут. Свинцовый рудник, все в пыли серой, все грязное, все неграмотные, пьяные…, -он помотал головой и вздохнул: «А что с зятем стало, неизвестно. Местные молчали. Мы даже их могилы не могли в порядок привести, было бы подозрительно».

– Иди ко мне, – попросила она. Потом, лежа головой на его плече, Сидония шепнула: «Если бы с тобой такое случилось, как с Петей, я бы тоже, конечно, поехала, хоть на край земли. Только бы ты был рядом».

– Со мной не случится, – Мартин приподнялся и поцеловал ее. Муж, задумчиво, проговорил: «В Китае, когда я думал, что умираю, я больше всего жалел, что тебя не увижу, и маленького. Но теперь я долго дома буду, не бойся. Года два, а, то и больше. Бен тоже в Англию рвался. Следующим годом они с Антонией венчаются, хоть ей шестнадцать всего.

– Мой папа, – лукаво ответила Сиди, – очень хочет увидеть праправнуков.

– И увидел, – она все стояла на ступенях. «Два годика им было, как папа умер. И мама сразу вслед за ним. Она без него не могла жить, конечно. Мистер ван Милдер, в Дареме умер, и тетя Рэйчел. Бедная, как она плакала, когда Джон Еву из Австралии привез. Тогда у Евы еще и ничего не заметно было, а сейчас…, – Сиди заставила себя не думать об этом. «Маленький Джон хоть бабушку застал. Она его обнимала, и все мы тоже. Вырасти с матерью, которой даже касаться тебя нельзя. Тогда Ева еще вуаль не носила, я помню, но все равно…, А потом Бенедикт и Антония погибли, в Медоне. Двойняшкам двенадцать было. Жан инвалидом остался, и Элиза погибла, и тетя Мадлен. Почти сто человек в том крушении умерло. Господи, – Сиди подняла глаза к небу, – пусть у Юджинии со Стивеном все хорошо будет. И у нашего мальчика тоже, прошу тебя».

Сзади раздались шаги. Вероника не носила траур, и была в платье цвета глубокого аметиста. Женщина обняла Сидонию за плечи.

– У тебя открыто было, – смешливо сказала Вероника. Русые, подернутые сединой волосы, завитые у висков, разделялись пробором.

– Овощи приносили, – улыбнулась Сидония. «Знаешь, я подумала, когда тетя Марта умрет, я все равно слуг заводить не буду. Привыкла уже».

– Тетя Марта не умрет, пока не узнает, что с ее внуками случилось, – Вероника потерлась теплым носом о ее висок. «И потом, – она подняла бровь, – мало ли, вдруг здесь еще одна такая же поселится. Тедди девочку привозит».

– У нас одна такая уже есть, – сварливо заметила Сидония, – хватит. Восемнадцать лет ей. Как твой брат может ее в Россию посылать? Там опасно.

– Она сначала в Европе поживет, – пожала плечами Вероника, – когда она до Санкт-Петербурга доберется, уже постарше будет.

Сидония заметила книгу в ее руке и ахнула: «Поздравляю!»

– Через неделю во всех магазинах будет, – гордо заметила женщина, – это десятая. «Цветок Скалистых Гор», – прочла она и улыбнулась: «Издатель у меня черновик из рук вырывал. Мормоны сейчас горячая тема. Держи, – она протянула Сиди книгу, – Еве я уже отправила».

Они посылали Еве все новинки. Сидония ездила к ней на примерки. Вероника часто гостила в Саутенде, и гуляла с невесткой по берегу моря. Особняк был отгорожен стеной, с Евой жила надежная сиделка, из людей Джона. Врач приезжал из Лондона раз в неделю. Герцог добился разрешения не держать жену в закрытой больнице. Каждый раз, сходя с поезда на станции, Сидония доставала из своего ридикюля перчатки. Их запрещено было снимать, запрещено было касаться Евы. Спали они с Вероникой в отдельно построенном коттедже. Ева туда не заходила.

Свекровь и Питер тоже ее навещали. Сидония знала, что свекровь берет Еву за руку, и как-то раз спросила: «Тетя Марта, вы не боитесь?»

Зеленые глаза свекрови похолодели: «Мне девятый десяток, дорогая моя. Мне все равно от чего я умру. Бедная девочка двадцать лет не может мужа обнять, к сыну прикоснуться…Рэйчел покойница тоже дочь свою целовала. Она мать была, – Марта вздохнула.

Вероника помолчала и, неуверенно, сказала: «Если бы мой брат чаще ее навещал…, Маленький Джон там целый месяц жил, как из Южной Африки вернулся, а его отец…, Хотя у него сейчас много хлопот, с Юджинией».

Они зашли в гостиную. Сиди закрыла окно: «Я к ней поеду, после Пасхи. Аарон туда собирается и семью привезет. Ева порадуется. Аните полезно на море погулять. Что там у них за воздух, в Лидсе? На обед минестроне, и говядина флорентийская. Побалую вас итальянской кухней».

– Надо нам колонку печатать, – задумчиво сказала Вероника, – в Lady’s Magazine. Наши читательницы, конечно, сами на кухне не появляются, – она улыбнулась, – но рецепты им интересны. Ты все равно нам обзоры мод готовишь. Хотя теперь в Париж и не поехать, с этими революциями. Говорят, и в Австрии то же самое будет.

Сиди опустилась в кресло и, озабоченно заметила: «Европейская торговля пострадает. Мартин хочет мальчика опять в Бомбей отправить. Не сейчас, конечно, попозже. В Индии, железную дорогу будут строить. Это нам очень на руку, обороты повысятся. Сначала в Бомбее, а потом они дальше, на восток пойдут. Будут соединять Бомбей и Калькутту».

Вероника прислушалась: «Я за собой дверь закрыла. Франческо, наверное, на крыльце стоит. Пойду, впущу его. Пьетро сегодня на заседании приходского совета, в Брук-клубе они встречаются».

– Это тебе не Лидс, – отчего-то подумала Сидония. «У Аарона в прихожанах ткачи и шахтеры, а теперь он военным капелланом будет. В лагерях станет жить, вместе с семьей. А Пьетро венчает аристократию, обедает с министром иностранных дел, его проповеди печатает Morning Post…, – она вздохнула. Пройдя в столовую, женщина оглядела бутылки:

– Цены на французское вино взлетят, – Сидония сжала губы. «Все континентальные товары подорожали. Хорошо, что у меня старый запас кружев остался. Надо съездить в Ламбет, на склады, подсчитать все, заказать новое…»

Вероника остановилась посреди передней и пробормотала: «Нет, послышалось. Франческо еще чертит, наверное». Сын, сразу после Кембриджа хотел поехать миссионером в Китай. Там начиналась Опиумная война. Пьетро собирался обосноваться на границе Сибири и все-таки попробовать найти детей.

Она тогда крикнула:

– Только через мой труп! Не для того я тебя носила, Пьетро, не для того рожала, чтобы ты, мой единственный сын, сгинул где-то в снегу. И отец тебе, то же самое скажет, – она посмотрела на Франческо. Темные глаза мужа были непроницаемы. Он только кивнул. Вечером, в спальне, муж тихо проговорил: «Милая…, Он юноша совсем. Он рвется сделать что-то полезное, не надо ему обрубать крылья».

– Ты, наверное, хочешь, чтобы ему отрубили голову, – зло ответила Вероника, сидя в кресле, расчесывая волосы. «Я не Джоанна. Я хорошая мать, и волнуюсь о своем ребенке».

Франческо помолчал: «Если бы не твоя сестра, тетя Марта и дядя Питер погибли бы, Вероника. Иногда надо забывать о себе ради того, чтобы спаслись другие люди».

Вероника отложила гребень слоновой кости:

– Я тридцать лет думаю только о тебе, Франческо. О тебе и о нашем сыне. Прости, если я слишком много о вас забочусь! – она, яростно, встала и хлопнула дверью гардеробной.

Больше они об этом не говорили. Пьетро стал вторым священником в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, в пяти минутах ходьбы от особняка Холландов.

В дверь постучали. Вероника, распахнув ее, увидела мужа и Мартина Кроу.

– На ступеньках столкнулись, – рассмеялся Мартин. «Мальчишки из Брук-клуба сами придут. Питер с нашим партнером немецким встречается. Пахнет вкусно, – он повел носом и забрал у Франческо бутылку вина.

– Из Орвието, – тот, отчего-то покраснел. «В погребе нашел. С тех времен осталось, как синьор Мадзини у нас обедал».

– Вот и выпьем, – добродушно сказал Мартин. «Пойду, с женой поздороваюсь».

Вероника подождала, пока шаги Мартина стихнут в коридоре:

– Франческо, я тебя просила! Не смей, не смей встречаться с этими людьми. Они опасны, они революционеры…, Не смей ездить в Италию.

Он устало улыбнулся, прислонившись к индийскому комоду сандалового дерева. «Мне седьмой десяток, милая, у меня голова седая. Какая Италия? Но с кем я встречаюсь, – Франческо посмотрел на нее, – это мое дело. И кому деньги даю, тоже. Не надо рыться у меня в рабочем столе, милая».

Вероника покраснела: «Ты англичанин, зачем тебе эта Италия, Франческо! Ты даже не католик. Какая тебе разница, будет у них государство, или нет».

– Не католик, – согласился муж, оправив перед венецианским зеркалом светло-серый, хорошо сшитый сюртук, смахнув пылинку с лацкана. «А государство у них, то есть у нас, – поправил он себя, – будет. Это я, Франческо ди Амальфи, тебе обещаю».

Муж ушел в столовую. Вероника, подышав, оглянулась: «Хорошо, что Джон об этом не знает. Впрочем, думаю, что знает. Он ведь за Джоанной следит. И за нами, наверное, тоже. На всякий случай, – она горько улыбнулась.

– Мартин кофе заварил, – позвала Сиди, стоя на пороге, – раз мы мальчиков ждем.

– Спасибо, – заставила себя улыбнуться Вероника. Шурша пышным платьем, она пошла по устланному коврами коридору: «Ничего. Мадзини в Италии. Гарибальди, кажется, тоже туда собирается, а что Франческо им помогает, это не противозаконно. Главное, чтобы он сам в Рим не поехал».

Вероника, невольно, перекрестилась. Все еще улыбаясь, она зашла в отделанную серым мрамором столовую. Там уже пахло пряностями. Мартин всегда варил кофе с кардамоном.

Пьетро вышел на ступени Брук-клуба. Посмотрев на тихую, вечернюю улицу, священник услышал сзади голос: «Доброго вам вечера, преподобный отец. Отменное сегодня было заседание. Не забудьте, после Пасхи ждем вас в гости, – председатель приходского совета, граф Карисфорт, улыбнулся. «Мои дочери будут рады вас видеть».

– С удовольствием, ваша светлость, – поклонился Пьетро. Он был в отменно скроенном сюртуке, с пасторским воротничком. Темные, вьющиеся волосы, шевелил теплый ветер. «Вам тоже доброй ночи. Я своего кузена жду, мистера Кроу. Он сейчас освободится. Мы идем на семейный обед».

– Подумаешь, священник, – хмыкнул Карисфорт, садясь в свой экипаж. «Он молод, красив, отличная репутация. Деньги в семье водятся. Его дед был профессором в Кембридже. Достойней, чем эти Кроу. Они торговцы, как ни крути. У их старшего правнука титул, от отца, но ведь новый. А преподобный отец…, – он обернулся и посмотрел на высокого, широкоплечего священника, – до епископа дойдет, не иначе». Граф потыкал тростью в спину кучера: «Отменная партия, сомневаться нечего».

Пьетро стоял, засунув руки в карманы сюртука, провожая глазами удаляющееся ландо.

– Твой будущий тесть, – раздался у него за спиной смешливый голос Питера Кроу. Кузен чиркнул спичкой. Он был ниже Пьетро на две головы, легкий, изящный. Закурив виргинскую папиросу, Питер устало сказал: «Придется мне ехать в Берлин, судя по всему. Надеюсь, хотя бы там революции не случится. Интересно, – Питер помолчал, – наш кузен Мишель, так в тюрьме и сидит, или уже где-то на баррикадах?»

– На баррикадах, – Пьетро хмуро оглянулся, – я больше, чем уверен. Впрочем, в газетах такого не напечатают. А насчет тестя, через мой труп, как говорится. Я собираюсь жениться только по любви.

Мужчины медленно пошли к Мэйферу. Питер, выпустил кольца ароматного дыма: «Я тоже, дорогой мой. Мне двадцать семь, мы ровесники, а что-то этой самой любви, как не было, так и нет. Подожди, – он остановился, – маме цветов куплю».

Лоток был уставлен деревянными ящиками со свежими розами, маргаритками, фиалками. Пахло весной, чем-то влажным, сладким. Пьетро выбрал букет нарциссов. Расплатившись, священник сказал: «Если не встречу никого, уеду миссионером в Индию, вместе с тобой».

– Твоя мама…, – начал Питер. Кузен, яростно, проговорил: «Мне тридцать скоро! Аарон в моем возрасте взвалил на себя целый приход бедняков и два приюта. Они, конечно, под королевским покровительством, но это же, только деньги, Питер! С детьми говорить надо, утешать их…, И семья у него была, – Пьетро сжал зубы.

– Если бы у меня появилась такая жена, как Мэри, я бы больше ничего не желал, – присвистнул Питер. «Разве в Лондоне, – поинтересовался он, – бедняков недостает? Весь Уайтчепел к твоим услугам. Наши мамы что-то там делают, благотворительностью занимаются…»

Пьетро поднял голову и посмотрел на бледные, апрельские звезды. Два года назад, в Лидсе, Аарон, затянувшись своей короткой трубкой, усмехнулся: «Знаешь, милый, я в свое время много с его преосвященством ван Милдером разговаривал…, И он мне сказал, что священник, как и любой человек, судится не по речам, а по делам своим». Он потянулся и потрепал Пьетро по плечу: «Не мучайся. В Мэйфере тоже нужно слово Божье».

– Здесь нужнее, – Пьетро указал на серый, фабричный дым над кирпичными трубами заводов.

Аарон пожал плечами и почесал свои рыжие, курчавые, с чуть заметиной сединой, волосы. «Вакансии у нас, на севере, всегда открыты. Я скоро капелланом стану, в армии. Приезжай, бери мой приход. Мы только рады будем».

– А я вместо этого, – горько подумал Пьетро, – до сих пор сижу в Лондоне, езжу в гости, и выступаю на благотворительных базарах.

– Ты прав, Питер, – вслух, сказал он. «Хотя в Уайтчепеле и свои церкви есть, но можно попросить епископа о переводе. Туда не особо рвутся. И мама не будет волноваться, я все-таки рядом».

Он шел, вдыхая аромат роз, что купил Питер, и вспоминал, как отец привез его в Италию. Пьетро тогда было семнадцать, он только закончил Итон. Они бродили по Риму и Флоренции, любовались фресками, отец рассказывал ему об архитектуре. Потом Франческо, смешливо подмигнул: «Когда я здесь жил, я в католических церквях молился, других-то нет. Хочешь?»

Там было спокойно, тихо. Пьетро, опустился на колени перед распятием: «Они такие же христиане, как и мы. Тем более, им сейчас в Англии даже в парламент разрешили избираться. Какая разница -католик, англиканин?»

Отец стоял, рассматривая статую работы Мадерно. Они были в церкви Святой Сесилии, в Трастевере. Пьетро, выйдя на площадь, заметил, как блестят его глаза. Франческо долго молчал, подставив лицо летнему солнцу: «Наша семья отсюда, из Италии, хоть и давно это было. И бабушка твоя итальянка».

Когда Пьетро был ребенком, бабушка Мадлен брала его на мессу, рано утром, в воскресенье. Она молилась в часовне при посольстве Королевства Сардинии. Католических церквей в Мэйфере не было. Пьетро помнил запах ладана, медленную, убаюкивающую латынь священника. Они с бабушкой подходили к причастию. Потом они всегда шли в кондитерскую на Риджент-стрит и пили там чай с пирожными. Бабушка рассказывала ему, как она жила в монастыре, в Бретани, еще до революции. Пьетро, как-то раз, задумчиво проговорил: «Англикане тоже могут быть монахами, бабушка».

Мадлен ласково погладила его темные кудри. «Хватит и того, что ты хочешь стать священником, милый».

– Рэйчел права оказалась, – подумала тогда Мадлен, глядя на внука. «Вроде и не воспитывали его так, а все равно, в пять лет заявил, что будет служить церкви. Господь выбрал себе этого ребенка. Пусть только счастлив будет, пожалуйста».

– В общем, я решил, – заметил Пьетро, когда они уже пересекали Ганновер-сквер. «После Пасхи переселяюсь в Уайтчепел. Граф Карисфорт пусть за кого-нибудь другого своих дочек сватает».

Питер Кроу расхохотался и постучал бронзовым молотком в парадные двери особняка. Над ними, в свете луны, блестела эмблема, две сплетенные буквы К и летящий, раскинувший крылья ворон.

Джон чиркнул кресалом и зажег свечу. Они еле дошли до его каморки, останавливаясь на каждом углу, целуясь, держась за руки. Юноша все-таки успел купить у припозднившейся цветочницы фиалки. Чайка стояла, оглядывая его простую, но аккуратную комнатку, прижимая к себе букет.

На деревянной полке были сложены потрепанные томики. Чайка внезапно потянулась и взяла стихи Кольриджа. Она полистала книгу: «Товарищ Брэдли, а у вас отменный почерк. И ошибок вы не делаете». Чайка прищурилась и вытащила еще один том: «И даже французский язык знаете». Она держала в руках «Кузину Бетту» Бальзака.

– Моя бабушка, – пробормотал Джон, краснея, – была француженка. Из гугенотов, – зачем-то добавил он. Отец строго запретил ему брать с собой книги, но юноша не удержался, и купил несколько томиков у букиниста на Чаринг-Кросс.

– Мне казалось, – розовые губы Чайки улыбались, – мне казалось, что бабушка Мадлен была католичка, товарищ Холланд.

Теперь он узнал эти глубокие, синие, большие глаза.

– Полина! – потрясенно сказал Маленький Джон.

– Кузина Полина! Но как…, – она отложила Бальзака и скользнула к нему в объятья. От нее пахло фиалками, во дворе кто-то пьяно орал песню, цокали копыта лошадей, в окошко было видно темное небо, и крупные, чистые звезды. Ее волосы с шуршанием упали ему на плечо. «Я бы тебя не узнала, -шептала Полина, – если бы не клык. Ты очень возмужал, дорогой кузен».

– Я четыре года был в Южной Африке, – он целовал эти губы, едва касаясь, не смея расстегнуть маленькие пуговки на ее платье. «Закончил Кембридж, на год раньше, чем положено, и уехал туда».

– Ты очень способный, – Полина взяла его лицо в ладони.

– Очень, – подтвердил Джон, целуя пятна от чернил на ее пальцах.

– Послушай…, – он замер, и Полина прижалась к нему.

– Я ничего не хочу знать, – тихо сказала она.

– Но я тебе все расскажу…, – Джон приложил палец к ее губам и попросил: «Не надо. Ничего этого не было. Есть только ты и я, и так будет всегда. Но я все равно, – юноша рассмеялся, чувствуя, как бьется ее сердце, – все равно буду звать тебя Чайкой, любимая. Пока мы живы. Завтра я поеду к родителям и напишу твоей маме, вот и все».

– Так просто, – подумала Полина, взяв губами клык, целуя его шею. «Мама мне говорила, когда любишь, все просто. Неужели так бывает?»

Он, на мгновение, отстранился: «Ты же, наверное, не хочешь венчаться?»