Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]
Авиталь Мендес де Кардозо наклонилась, и стала подстригать кусты роз стальными ножницами. В саду было сыро, днем прошел дождь. Пахло влажной землей, с канала доносился крик лодочника. «Хорошо, – успокоено подумала Авиталь, вспомнив письмо, что они получили от Судаковых, – теперь дядя Исаак и тетя Дина будут внука воспитывать. Кончилось их одиночество. Стивен в Лондон уехал, -она, едва заметно улыбнулась, – сестру свою искать начнет. Не могут люди пропадать просто так, не бывает этого».
Из раскрытой двери кухни повеяло ароматом хорошего кофе. Авиталь услышала сзади шаги мужа.
– Я не закончила, профессор Кардозо, – томно сказала женщина, – у меня тетради еще, из школы. Их проверить надо.
Шмуэль шепнул: «Зря, что ли, мы с тобой детей сразу после Песаха в Лейден отправили? У меня отпуск, заслуженный. Я хочу провести его вместе с женой».
– Принеси мне кофе, – Авиталь указала на деревянную скамью у кирпичной, покрытой плющом, стены дома, – а там посмотрим, – она склонила голову набок и подмигнула Шмуэлю.
Давид учился на первом курсе Лейденского университета, вместе с Анри де Лу. Здесь же, в Лейдене, был и Макс. Он отправлялся из Амстердама в Нью-Йорк, к своей тете, Полине Фримен. Шмуэль устроил дочери частные занятия с профессорами в университете. В Европе, женщины пока не могли учиться медицине.
– Не как в Америке, – Шмуэль разлил кофе в серебряные чашки и сунул в карман домашней, бархатной куртки портсигар.
– Восемь лет, как Женский Медицинский Колледж открыли, в Филадельфии. Ничего, – он улыбнулся, -Мирьям туда с опытом приедет. У нее твердая рука, я сам ее учил. Отличный врач выйдет. Из Давида и Анри тоже. Хотя, казалось бы, женщине больше пристало детскими болезнями заниматься, но вот Анри, лучше него никто общего языка с ребятишками не находит. Насчет женщин это предрассудки, конечно, – напомнил себе профессор Кардозо.
Молодежь уехала в Лейден. Авиталь, смешливо сказала: «Нечего им со стариками делать. Пусть своей компанией побудут».
Шмуэль вынес кофе в сад, и они уселись на скамью. Авиталь была в домашнем, синего бархата, платье, темные волосы прикрыты таким же беретом. В маленьком ухе раскачивалась бриллиантовая сережка. «Ты сегодня в микву идешь, – шепнул Шмуэль, – а потом я тебя никуда не отпущу».
– Очень надеюсь, – Авиталь отпила кофе и блаженно улыбнулась. Она закрыла глаза и, внезапно, вздрогнула. Дымно-серые глаза матери остановились на ее лице. Ханеле протянула руку и сжала ее запястье: «Беги, Авиталь».
Женщина подняла длинные ресницы: «Я смотрю, порез твой зажил».
– Я и забыл о нем, – усмехнулся Шмуэль.
Неделю назад, когда они проводили всех в Лейден, Шмуэля вызвали в порт. Санитарный инспектор извинился: «Профессор Кардозо, я знаю, вы в отпуске, но лучше вас в таком никто не разбирается. Вы в Батавии жили, и вообще ...– он повел рукой и не закончил.
Корабль, «Принц Виллем», пришел из Западной Африки, из дельты реки Конго. Поднимаясь по трапу, взглянув на название, Шмуэль вспомнил веселый голос Макса де Лу.
Юноша закурил папироску и протянул длинные ноги к огню в камине. Начало весны было холодным.
– Все было просто, дядя Шмуэль, – Макс почесал белокурые, отмытые от угольной пыли волосы Юноша второй год работал на бельгийских шахтах, организуя подпольные профессиональные союзы и кассы взаимопомощи. Сейчас Макс ехал в Америку, курьером от европейских радикалов, помогать тамошним товарищам, как говорил юноша, обретать классовое сознание.
– Как только бабушка мне написала, – продолжил Макс, – я отправился в Мон-Сен-Мартен и поговорил со строителями, что замок восстанавливают. Они мне сказали, что месье Виллем, – Макс издевательски рассмеялся, – пока суд, да дело, оказывается, поселился в Брюсселе. Особняк снял. А об остальном бабушка и дядя Поль позаботились, все узнали. Месье Виллем сына в пансион отправил, а дочь его в монастыре траппистинок, во Флерюсе. Это рядом с Шарлеруа, – Макс выдохнул дым: «Туда не пробраться, конечно. Однако бабушка как-нибудь найдет способ сообщить детям, что у них брат родился».
– Питер никогда в жизни не докажет, что Виллем устроил пожар, в Бомбее, – Шмуэль, поздоровался с капитаном.
– Что у вас? – спросил он, спускаясь вслед за ним в трюм.
– Лихорадка какая-то, – пожал плечами голландец: «Когда мы в дельте Конго стояли, матросы несколько обезьянок купили, у местных. За таких зверьков в Европе хорошо платят. Однако они у нас передохли все. Мы их выкинули в море, разумеется, а потом матрос заболел. Как он еще в себе был, признался, что одна из этих обезьян его укусила. Вскоре – капитан вздохнул, – у него озноб начался, жар, бред. Кровь текла, из глаз, из ушей, тошнило. Мы его сразу в трюме заперли, не хотелось какую-то неизвестную хворь в город заносить. Три дня назад он умер. Мы уже в Па-де-Кале были».
– Это вы правильно сделали, – Шмуэль полил себе на руки раствором хлорной извести и велел: «Заодно здесь все опрыскайте». Он натянул кожаные перчатки и раскрыл саквояж с инструментами.
– Как интересно, – он любовался белой шеей жены, вдыхая едва уловимый запах роз: «Все внутренние органы были в некрозе. От печени одни лохмотья остались. И у него сыпь появилась, такая же, как у папы, когда он умирал. Эта лихорадка явно не передается по воздуху, иначе, трюм, или не трюм, они бы все заболели. Но, все равно, хорошо, что его не трогали, и никто к нему не заходил. Скорее всего, это укус обезьяны виноват. Значит, беспокоиться не о чем.
Он порезался в конце вскрытия, совсем легко. Корабль, хоть он и стоял на якоре у причала, качнуло. Скальпель сорвался и проткнул неприкрытую перчаткой кожу на предплечье. Шмуэль работал, сняв сюртук, в фартуке и рубашке с засученными рукавами.
Авиталь поставила чашку на скамью, не касаясь мужа, и взглянула на закатное солнце: «Пойду готовиться». Наверху, в умывальной, раздевшись, осмотрев белье, она закатила глаза: «Я правильно все считала. Ерунда, какие-то капли. Даже беспокоиться не из-за чего».
Авиталь вымыла голову. Вытираясь, женщина застыла с шелковым полотенцем в руках. Она опять услышала далекий голос матери: «Авиталь, я не могу ничего больше сделать. Прошу тебя, беги».
Женщина пожала плечами и стала одеваться. Окунувшись в микву, возвращаясь, домой по набережной Принсенграхта, Авиталь остановилась и посмотрела на запад. Небо очистилось, тучи ушли, огромное, красное солнце опускалось за крыши города. Вода в канале была тихой. Авиталь, отчего-то испугалась: «Будто кровь по нему течет». Пахло морем, по мостовой ехали запоздавшие экипажи. На углах домов зажигались газовые фонари.
Шмуэль открыл ей дверь. В передней, муж обнял ее: «Прямо здесь, слышишь? Потом я тебя в спальню отнесу». Она закинула ему руки на шею и помотала головой. Берет, упал на пол, влажные косы рассыпались по спине. Она сквозь зубы ответила: «Конечно». Оказавшись на сундуке, откинувшись к стене, целуя мужа, Авиталь, застонала. Она почувствовала во рту привкус крови, тяжелый, соленый.
– Я так тебя люблю, – она лихорадочно, быстро подняла юбки. Прижавшись к Шмуэлю, вцепившись пальцами ему в плечи, она повторила: «Люблю!»
На круглом столе орехового дерева стоял кофейник, открытая шкатулка с папиросами, были разбросаны медицинские учебники и тетради. В распахнутые ставни виднелся шпиль церкви святого Панкратия и черепичные крыши домов на противоположной стороне тихого канала Хееренграхт. Макс де Лу сидел на каменном подоконнике, делая пометки в «Старом порядке и революции» Алексиса де Токвиля.
– Он о прадедушке пишет, – усмехнулся Макс, – послушай, Анри.
Юноша потушил папиросу и начал читать:
– Когда, наконец, растерявшаяся нация начала как бы ощупью искать своего господина, именно тогда неограниченная власть смогла возродиться и найти для своего обоснования удивительно легкие пути, которые были без труда открыты гением человека, ставшего одновременно продолжателем дела Революции, и ее разрушителем, – Макс хмыкнул: «Видишь, даже де Токвиль, монархист, называет прадедушку гением и продолжателем дела революции».
– Это он о Наполеоне, мне кажется – Анри отложил томик Флобера, – и де Токвиль не монархист. Ты читал его «Демократию в Америке». Он выступает за применение американской модели выборного правления к европейским странам.
– Это все полумеры, – презрительно отозвался Макс, – точно так же, – он кивнул на «Мадам Бовари» -как фарс буржуазного брака. В новом обществе его не будет. Мужчины и женщины, как говорит бабушка, станут соединяться по взаимному влечению.
Анри покраснел, незаметно взглянув на брата.
– Он мне рассказывал, – вспомнил юноша, – он еще два года назад, там, на шахте..., А я до сих пор..., Нет, нет, – Анри покачал белокурой головой, – я так не могу. Надо, – юноша вздохнул и погладил обложку книги, – надо любить. Бедная Эмма, как ее жалко.
В расстегнутом вороте белой рубашки Анри виднелась цепочка. Синий алмаз блестел, переливался в лучах низкого, закатного солнца. Макс отказался от кольца: «Оно мне ни к чему. При новом строе все безделушки, – он повел сильной рукой, – потеряют свою ценность. Если девушка меня любит, и я ее люблю, то нам достаточно просто быть друг с другом, вот и все. Кольцо это символ собственности, патриархальной власти мужчины над женщиной, – Макс поморщился.
Анри пожал плечами и забрал алмаз себе.
Макс вернулся к томику де Токвиля. Тетя написала из Америки, что сведет его с мистером Джоном Брауном и другими радикалами, что выступают за свержение рабовладельческого строя военным путем.
– Тед получил срок – читал Макс изящный почерк Полины, – за партизанские рейды на юг. Они сжигали поместья и вешали рабовладельцев. Кроме того, Тед лично застрелил с десяток журналистов и адвокатов из южных штатов. Хорошо, что на суде ничего этого не смогли доказать, иначе бы ему грозила смертная казнь.
– Ничего, – пробормотал Макс себе под нос, – мы еще зажжем Соединенные Штаты, обещаю.
Он взглянул на свою руку. Ссадины прошли, с Рождества он не работал забойщиком.
Макс хотел сделать себе татуировку: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», но товарищ Гликштейн, в Кельне, отговорил его:
– Не надо, – сказал Гликштейн, кашляя, – по ней тебя всегда смогут опознать. Это нам ни к чему, дорогой Волк.
Он протянул юноше конверты: «Материалы от товарища Карла, из Лондона, передашь их американцам. Когда вернешься, мы тебя пошлем в Италию, или в Россию, ты оба языка знаешь. К тому времени у нас будет, – Гликштейн улыбнулся, – Интернационал. Товарищ Александр, в Лондоне, очень помогает нам, со своим «Колоколом».
Русский язык и Макс, и Анри знали отменно. Они говорили почти без акцента. В детстве их учила бабушка, а потом эмигранты в Брюсселе и Женеве. Джоанна каждое лето возила внуков в Швейцарию, в горы. Считалось, что они там поправляют здоровье. Они действительно ходили в пешие походы, и купались в озерах. Джоанна с Полем отсылали их в деревню, а сами проводили подпольные заседания радикалов . В Брюсселе, велась касса революционных движений, и хранились отчеты о расходовании денег.
Макс взял еще одну папиросу: «Интернационал. Все рабочее движение будет объединено. Товарищ Гарибальди вернется в Италию, и завоюет свободу для своей страны».
Дверь скрипнула. Мирьям, весело, сказала с порога: «Накурили. Ничего, сейчас шабат закончится, и мы с Давидом к вам присоединимся».
Давид снимал эти комнаты на паях с Анри, уже год, с тех пор, как они оба поступили в университет. Мирьям оглядела гостиную, и встряхнула черными косами: «Молодцы, все прибрано».
– Нас бабушка в шесть утра поднимала, в Брюсселе, – ядовито отозвался Макс, – и вручала тряпки и ведра. И так с пяти лет.
– Даже с четырех, – добродушно поправил его Анри, – я помню, тогда папа еще на свободе был. Он нас учил посуду мыть, и овощи сажать, – Анри поднялся и потянулся, – ты не беспокойся, мы с Максом все умеем.
Готовили они оба отлично. Давид держал кошерную кухню. Макс, выслушав его наставления, только закатил глаза: «Отсталые, буржуазные предрассудки. Такие же, как твое посещение синагоги. Религия только отвлекает народ, и вас, евреев, от классовой борьбы. Товарищи в Иерусалиме когда-нибудь от всего этого откажутся, организуют кооперативные хозяйства, и будут выращивать свиней».
– Дядю Исаака Судакова, – смешливо заметила Мирьям, разделывая курицу, – удар хватит. А что, Макс, ты думаешь, – она заинтересованно взглянула на кузена, – евреи, на Святой Земле, обретут свое государство?
– У вас было государство, – напомнил ей Макс, – павшее под гнетом римлян. И восстания были. Достаточно, – он принялся за чистку картошки, – вам изображать страдальцев. Берите в руки оружие и завоевывайте свободу.
– Их и не различить, – Мирьям положила на стол Тору. Они с Давидом вернулись с третьей трапезы в местной синагоге.
Оба кузена были высокие, изящные, белокурые, с голубыми, большими глазами.
– Анри кольцо носит, – усмехнулась Мирьям, – только так и поймешь, кто из них кто. И когда они рот открывают, конечно. У них даже почерк совершенно одинаковый.
– Это та самая? – заинтересованно спросил Анри: «Тора Горовицей, что твой дедушка из Южной Америки привез? Что здесь написано? – он, осторожно, открыл маленький, потрепанный томик, в обложке черной кожи.
Мать отдала Мирьям эту Тору, улыбнувшись: «Когда я в Амстердам уезжала, после хупы, дедушка твой мне ее подарил. Ты ее береги, ей двести лет».
– Дорогой дочери Элишеве в день ее совершеннолетия от любящих родителей, – прочитала Мирьям, -Амстердам, 5408 год.
– Это середина семнадцатого века, – добавила она. Взяв с каминной полки кинжал, девушка полюбовалась золотой рысью, что гордо поднимала голову.
– В Америку вернется, – подмигнул ей Шмуэль, и погладил дочь по голове: «Бабушка твоя, Дебора, была бы рада, милая, что наши семьи опять соединяются».
– У меня тоже, – отчего-то подумала Мирьям, – кровь Ворона есть.
Кузен Макс рассмеялся, когда узнал, что Мирьям ни разу в жизни не видела своего жениха. «Ты прогрессивная девушка, – заметил он удивленно, – будешь учиться в колледже, станешь врачом. Как ты согласилась на такое?»
– Мы с Дэниелом переписываемся, – Мирьям вздернула темную бровь, – и давно. Моя бабушка так выходила замуж, за дедушку Давида. Совершенно ничего особенного.
Она стояла, прислонившись к камину, все еще разглядывая кинжал, высокая, стройная, с падающими на плечи, темными волосами. Прозрачные, светло-голубые глаза были опущены к лезвию дамасской стали.
– Я с ней увижусь, – пообещал себе Макс, – в Америке. Она к тому времени замужем будет, в следующем году. Вот и хорошо, – он выпустил клуб дыма, – меньше затруднений.
Брат думал, что Макс начал с какой-то работницей из шахты, однако он ошибался. Эти девушки были товарищами. По мнению Макса, такое поведение не пристало между пролетариями. Он и рудокопов своей бригады всегда одергивал, когда те начинали обсуждать откатчиц. «Женщина, – говорил Макс, -такой же боец революции, как и мужчина. Позорно следовать примеру буржуазии и видеть в ней средство для удовлетворения похоти».
В шестнадцать лет, нанявшись на шахты в Буссю, в Валлонии, он соблазнил хорошенькую жену главного инженера. Мадам Франсуаза была много младше своего мужа и скучала в засыпанном угольной пылью, мрачном рабочем поселке.
– Это и есть правильный путь, – Волк увидел, на мгновение, шелковые простыни у нее на кровати. Она, целуя его руку, шептала: «Я так люблю тебя, так люблю...»
– Все эти буржуазные женщины, как Эмма Бовари – пустышки. Даже кузина Мирьям заражена религиозной косностью. Выходит замуж за человека, которого не знает, только потому, что он еврей. В новом обществе такого не будет. Моя задача, как революционера, просвещать их, делать из них полезных нашей борьбе людей. Хотя бы так, – он легко усмехнулся и, посмотрел на канал: «Давид идет. Что это он задержался?»
– С раввином занимался, – объяснила Мирьям.
Макс только вздохнул. На лестнице раздались шаги. Давид, оглядев гостиную, растерянно сказал: «Мирьям..., Там, в синагоге..., доктор Царфати прислал телеграмму, из Амстердама...»
– Что случилось? – озабоченно спросила сестра.
– Нам надо ехать туда, – Давид провел рукой по своим темным, немного вьющимся волосам: «С папой и мамой плохо, Мирьям».
Ей снился огонь. Все вокруг пылало, стены домов рушились, дул раскаленный, несущий пепел ветер. Кто-то раскачивался в петле, в сером, хмуром небе виднелся пылающий шар. Она увидела дымные глаза матери. «Я бы все равно, – кусая губы, захрипела Авиталь, – все равно, не оставила бы Шмуэля, мама. Так нельзя, я люблю его, и он меня. Мы должны быть вместе».
Мать пожала плечами. Ее лицо было белым, непроницаемым. Она, наклонившись, приложилась щекой к лицу Авиталь. «Ей можно, – женщина ощутила, как изо рта течет струйка крови, – с ней ничего не случится. Как хорошо, как прохладно...»
– Я больше ничего не могла сделать, милая, – услышала она легкий вздох матери: «Прости меня, пожалуйста».
Ей стало зябко. Авиталь застучала зубами и увидела бесконечную, заснеженную равнину. Черная, большая птица вилась над торосами льда, она заметила темную тень где-то вдалеке. Протянув руку, женщина попросила: «Еще немножко. Потерпи, пожалуйста, потерпи...». Она услышала лай собак, крики.
– Потерпи..., – Авиталь ощутила прикосновение его сильных, таких знакомых пальцев.
– Как быстро, – Шмуэль закашлялся, – быстрее, чем у меня. У нее сердце отказывает. Господи, как хорошо, что мы из дома не выходили. Только в сад. Но это не страшно, здесь все сожгут. Как хорошо, что к трупу, на корабле, кроме меня, никто не прикасался.
Он сам убрал тело в кожаный мешок и проследил за тем, как его сожгли. У матроса не было родственников, судя по записям капитана «Принца Виллема». Даже если бы и были, все равно, по санитарным правилам тела скончавшихся от неизвестных болезней предавались огню.
В спальне было темно. Ставни Шмуэль захлопнул в день, когда Авиталь, проснувшись, потянулась: «Голова что-то болит. И, кажется, у меня жар. Что скажет профессор Кардозо?». Она, лукаво, взглянула на мужа, а потом, испуганно, прошептала: «Шмуэль..., Шмуэль..., почему ты на меня так смотришь?»
У него сыпь появилась через день после этого. Он закрыл все окна и задвинул засов на двери: «Послезавтра я должен встречаться с доктором Царфати. Если я к нему не приду, он забеспокоится и сам сюда явится. Все будет хорошо, он даст знать детям».
Она лежала на кровати, обессилено, тяжело дыша: «Слава Богу, в школе каникулы. Шмуэль, а если выйти, если позвать кого-то...»
Пахло кровью и нечистотами, в комнате стояли тазы. Шмуэль, сидел рядом с ней, держа ее ладонь, сам чувствуя, как его бьет лихорадка: «Нельзя. Нельзя выходить, милая. Может быть, я ошибся, может быть, она передается по воздуху..., – он нашарил трясущейся рукой салфетку и вытер кровь с ее лица.
Шмуэль оглянулся: «Мои записи, с корабля..., Они здесь. Ничего, – мужчина нашел глазами саквояж с инструментами, – ничего. Надо все сделать внизу, зажечь свечи..., Они услышат, через дверь. Я посплю, я так устал, так устал...– он вытянулся на постели, и положил руку на лоб Авиталь. Жар сменился холодной испариной.
– Холодно, – Шмуэль закрыл глаза. Он потянул на себя массивную, железную дверь и отпрянул. Яркий, белый свет бил прямо ему в лицо. «Операционная, – он осмотрелся, – только почему так светло? Это не газовые фонари, что-то другое».
Блестящий, серый стол был прикрыт холстом. Шмуэль увидел смуглую, крепкую руку, и нахмурился: «Татуировка. Почему там цифры, для чего?». Из-под холста донесся слабый стон, ткань зашевелилась. Он, даже не думая, взял скальпель из лотка с инструментами. Рука откинула холст: «Нет! – успел подумать Шмуэль, – нет, не верю, не бывает такого!». Он взглянул в темные глаза, того, кто стоял рядом. Шмуэль вонзил скальпель в руку человека. Вена вскрылась, забил фонтан крови и Шмуэль вздрогнул. Он очнулся и увидел, как жена, выгибается на кровати. Ее тошнило той самой кровью, и еще чем-то, вязким, почти черным. «Некроз желудка, – понял Шмуэль, – надо запомнить. Потом продиктовать детям. Но я еще на вскрытии все увижу, конечно. Надо дожить, – велел он себе.
– Шмуэль..., – ее голос был почти неслышен, – Шмуэль, обними меня..., Я так тебя люблю, так люблю..., Я видела маму, она мне велела уходить..., Но я бы все равно...– испачканные кровью ресницы зашевелились, – не ушла, милый..., не оставила бы тебя.
– Интересно, – Шмуэль положил пылающую, растрепанную голову жены себе на плечо, из-под ее закрытых век сочилась кровь, – неужели обезьяна – это и есть хозяин болезни? Вряд ли. Папа умер от клещевой лихорадки. Наверное, какое-то насекомое. Вскрыть бы тех обезьян, конечно. Но при клещевой лихорадке выделения больного не заразны, а здесь..., – он вспомнил сбитые простыни на кровати и ее задыхающийся голос: «Еще! Так хорошо, так хорошо, милый...»
– Здесь опасны любые выделения, – напомнил себе Шмуэль. Авиталь захрипела, забилась. Он, прижавшись к искусанным губам, дыша за нее, уловил: «Дети..., пусть счастливы будут, Господи..., Люблю тебя...».
Он зашептал: «Шма». Жена уже не могла говорить. Уложив ее обратно на кровать, он взял в руки изуродованное багровой сыпью лицо: «Люблю тебя, милая».
– Сил бы хватило ее вниз донести, – Шмуэль попытался встать и почувствовал, что его шатает.
Мужчина взглянул на щель в ставнях и заметил отблеск какого-то огня.
– Хорошо..., – он постарался поднять труп жены на руки. На площадке Шмуэль прислонился к стене, и решил: «Сначала свечи, инструменты, а потом она. Ты сможешь, ты обязан, это твой долг. Как мама поступила с отцом».
В передней, зажигая свечи, он услышал стук в дверь и крик: «Папа! Мамочка! Кто-нибудь!»
– Хорошо, – улыбнулся Шмуэль. Борясь с головокружением, хрипя, он отозвался: «Давид! Мирьям! Я сейчас буду вам диктовать, все записывайте!»
Дом был оцеплен нарядом королевской полиции, набережная Принсенграхта перегорожена деревянными барьерами. Доктор Царфати встретил их на мосту. Приподняв шляпу, он поклонился: «Профессор Кардозо не пришел на нашу встречу сегодня утром...– он указал на горящие факелы, – я сразу прибежал сюда».
Они успели на последний поезд из Лейдена в Амстердам. Мирьям стояла, расширенными глазами глядя на пустую набережную, на пожарную баржу с помпой, что была пришвартована около дома. Холодный ветер с Эя развевал ее темные косы.
– Что случилось..., что случилось, доктор Царфати? – Давид взял сестру за руку.
– Профессор Кардозо, – врач вздохнул, – как он мне сказал, через дверь, заразился какой-то африканской лихорадкой. Он вскрывал труп, в порту, неделю назад, – Царфати помолчал: «Госпожа Кардозо тоже заболела. Это очень опасно, профессор Кардозо объяснил мне. Как чума».
– Анри, – шепнул Макс, – почему так? – он кивнул на пожарные телеги со шлагами, подведенными к помпе.
Анри стоял, молча, а потом вздохнул: «Это протокол, Макс. Так делают при чуме, холере, любом заразном заболевании. Тем более, – юноша помолчал, – том, что неизвестно науке. Побудь с кузиной Мирьям, пожалуйста, – попросил он, доставая из кармана сюртука блокнот, – мы с кузеном Давидом пойдем туда, – он указал на парадную дверь дома.
– А зачем блокнот? – смола с фонарей капала на булыжники набережной. «Какая ночь звездная, -вскинул голову Макс, – и тепло, наконец-то. Хотя нет, это от огня жарко».
– Дядя Шмуэль...– Анри все смотрел на дом, – если он в сознании, конечно, наверняка, захочет нам что-то продиктовать, об этой болезни. Он врач, так положено.
Мирьям сжала зубы и раздельно сказала: «Я здесь не останусь». Она подхватила подол простого, темного, шерстяного платья, и зашагала к входу.
Шмуэль, наконец-то, донес жену вниз. Он опустился на колени, задыхаясь, и крикнул: «Вы здесь?»
– Папа! – донесся до него голос дочери: «Папочка, милый, что с мамой...»
– Надо сказать, – велел себе Шмуэль: «Они поймут, они такие, как я...»
– Мамы..., – он открыл саквояж с инструментами, – мамы больше нет, милые..., Она не страдала, обещаю вам. Давайте, – Шмуэль закашлялся. Сняв пропотевшую, испачканную рвотой и кровью рубашку, он вытер лицо:
– Давайте быстрее, я не уверен, что смогу...– он взял скальпель.
Он диктовал, прерываясь, борясь с желанием закрыть глаза и лечь ничком, на персидском ковре, рядом с телом жены.
Они сидели на каменных ступенях крыльца, прислушиваясь к слабому голосу, записывая. Давид одной рукой вытирал слезы. Анри вспомнил: «Дядя Шмуэль мне рассказывал, как его отец умирал, в Америке. Жена дяди Давида сама делала вскрытие. И он, сейчас..., Я бы так не смог, никогда не смог...»
Мирьям писала, чувствуя, как капают слезы на ее блокнот, а потом отец захрипел: «Не могу больше..., Все, милые, будьте..., будьте счастливы, пожалуйста. Как мы с мамой..., Давид..., кадиш..., – Мирьям, наконец, разрыдалась, опустив голову в колени. Она услышала, как брат стучит в крепкую, дубовую дверь: «Папа! Папа, милый...»
– Делайте то, что велит долг, – велел отец слабеющим голосом. Давид, убрав блокнот, посмотрел на дом: «Здесь палисадник вокруг. К соседям не перекинется».
Он поднял сестру со ступеней: «Пошли». На мосту, Давид, обернувшись, увидел старый дом Кардозо, на противоположной стороне Принсенграхта. Он почувствовал, как сестра берет его за ладонь:
– Надо потом, – запинаясь, сказала Мирьям, – потом сад сделать, Давид, и подарить его городу. В память мамы и папы. Обещай мне, что сделаешь. А ты, – она вздохнула, – можешь там жить, – девушка кивнула на дом Кардозо.
– Дом Ворона, – Макс смотрел на пожарных, что обливали смолой стены. Пламя весело рванулось вверх.
Давид и Мирьям стояли на мосту, оба высокие, вровень друг другу, держась за руки. Крыша горела, столб огня поднимался в ночное небо. Мирьям вспомнила, как они с братом сидели на зеленой траве, среди роз, как мать и отец смеялись, играя с ними, как кружились чайки над черепичной крышей.
– Ибо прах ты, и в прах возвратишься, – одними губами прошептал Давид. Закрыв глаза, он услышал гудение костров, металлический лязг дверей и чей-то низкий, протяжный крик. Горло перехватило, он закашлялся и ощутил вкус гари на губах. Ветер нес горячий, серый пепел прямо им в лицо, на темную воду канала, где отражался багровый, яростный огонь, пожиравший дом.
