Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Марта придержала лошадь и взглянула на эфес его сабли. Утром, в Симферополе, помогая ей сесть в седло, полковник улыбнулся: «Семейная реликвия. Раньше у меня один эфес был, а потом, как я на войну уезжал..., В общем, теперь она такая».

– Можно посмотреть? – попросила девушка.

– Это не сабля, – он передал ей оружие, – шашка, как их на Кавказе называют. Видите, клинок, какой короткий, так удобнее. Эфесу этому восемь веков, мадемуазель.

– Стивен тоже хотел кортик сделать, – подумала Марта и погладила пальцем острые, яркие сапфиры.

– Что это? – она указала на руны, что виднелись между драгоценными камнями.

– Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика, – ответил ей полковник, и его синие глаза погрустнели. «И да поможет нам Бог. Мои предки были варягами, мадемуазель Марта, викингами. Они пришли служить России, с севера, давно еще. А вы были в Акадии? – спросил ее мужчина. «Там, в Квебеке, откуда ваша семья родом?»

– Нет, – вздохнула Марта. «Я слышала, там тоже очень холодно. Как у вас, в Сибири».

Дедушка Тедди возил ее и всех детей в Канаду, когда Марте было одиннадцать. Они гуляли по Квебеку и Монреалю, стояли на Ниагарском водопаде. Марта, тогда подумала: «Мой предок его увидел, первым, из европейцев».

В Лондоне, дедушка Питер рассказал ей о Мози-оа-Тунья, о Гремящей Воде:

– Я Маленькому Джону отправил в Африку, карту этого места. Конечно, столько времени прошло, я по памяти чертил. Там моя первая жена похоронена, мать дяди Майкла. Она от сонной болезни умерла, – Марта посмотрела в лазоревые, обрамленные глубокими морщинами, глаза. Девочка тихонько спросила: «Думаете, она до сих пор там лежит?»

Старик кивнул седой головой: «Местные обещали за ее могилой ухаживать. Там красиво, очень красиво, Марта, – Питер вздохнул и не закончил.

– Спасибо, – Марта вернула ему шашку. Приподнявшись в стременах, она прищурилась: «Вот и минареты. Это уже Бахчисарай, наверное?»

Пистолет был у нее с собой. Маленький, короткий, он был, засунут за сапог.

– Степан должен его узнать, непременно, – девушка, спешилась: «Ему было пять лет, он его вспомнит».

Они шли по узким, вымощенным булыжникам улицам. Глинобитные и каменные дома были раскрашены белым и голубым, на черепичных крышах толкались голуби. Из низких дверей пахло жареным мясом, и сладостями. Над их головами несся крик муэдзина. Он показал Марте екатерининскую милю, гранитный обелиск, из тех, которыми отмечался путь императрицы по России. Степан привязал лошадей у Ханского Дворца, рядом с пустыми обозами, что ждали отправки на фронт: «Бабушка и дедушка у меня знали Екатерину. Они долго жили за границей, а потом вернулись сюда, в Россию. Они тоже, – он помолчал и потрепал свою лошадь по холке, – умерли. Мой дед пугачевский бунт помнил. Впрочем, вы, наверное, не знаете, что это такое».

Марта, в Лондоне, прочла переведенную на английский «Капитанскую дочку». Дядя Питер, со слов своей первой жены, рассказал ей о Пугачеве, но сейчас она только кивнула: «Нет, не знаю, месье полковник».

Он велел: «Пойдемте. Раненые в пристройках размещаются, а парадные покои свободны».

Она не доходила головой и до его плеча и ступала осторожно, изящно.

– Словно птичка, – нежно подумал Степан. «Господи, как мне ей это сказать, как? Как сказать, что еще тогда, на Малаховом кургане, ночью, я увидел ее и понял, что мне без нее не жить? Как сказать, что я ее люблю, и буду любить всегда? – он тяжело вздохнул. Марта любовалась позолоченным потолком в зале, где собирался ханский совет. Девушка обернулась: «Что?»

– Я не спросил, – пробормотал он, – не спросил..., как ваша рана? Простите, если я..., – он покраснел.

– Все хорошо, полковник, – ласково ответила Марта. «Все зажило. Спасибо, что беспокоитесь за меня».

Они шли по пустым залам. Окна были распахнуты, со двора доносилась перебранка санитаров. Марта, оказавшись на пороге выложенной белым мрамором комнаты, ахнула: «Как красиво!»

Она подошла к раковинам на стене и подставила ладонь. Свежие, прозрачные капли упали ей на руку. Степан, встав рядом, улыбнулся: «Я хотел, чтобы вы это увидели. Здесь написано, что-то, по-арабски, – он указал на вязь, что вилась по стене, – но я не знаю языка».

– Я тоже, – Марта вскинула голову и увидела: В раю праведные будут пить воду из источника, называемого Сельсебиль».

– Это из Корана, – вспомнила девушка, – души праведников, умерших за веру, берут воду из такого фонтана.

Мерно капала вода, в комнате было тихо. Степан слышал только ее взволнованное, частое дыхание. Она все смотрела на него, пристально, не отводя глаз. Шапку она оставила в седельной суме. Бронзовые волосы, скрученные в тяжелый узел, немного растрепались. Зеленые глаза блестели. Шнурки на воротнике ее рубашки были развязаны. Степан увидел золотую цепочку на шее. Она уходила вниз, туда, где все было белым, белее снега, нежным и мягким.

– У нас был поэт, Пушкин, – он увидел на ее узкой ладони капли воды, – он дружил с моей матушкой. Он здесь жил, в Крыму и написал стихи об этом фонтане, – Степан едва удержался, чтобы не прикоснуться губами к ее влажным, тонким пальцам.

За открытым окном, на большом, старом каштане, запела птица. «Я вам переведу, мадемуазель Марта, – он покраснел, – на французский язык, вы же не знаете русского».

– Прочтите по-русски, полковник, – она откинула изящную голову назад. «Пожалуйста. У вас очень красивый язык».

Я помню столь же милый взгляд

И красоту ещё земную,

Все думы сердца к ней летят,

Об ней в изгнании тоскую...

Безумец! полно! перестань,

Не оживляй тоски напрасной,

Мятежным снам любви несчастной

Заплачена тобою дань – он замолчал.

Марта, потянувшись, одним легким, мгновенным движением, достала что-то из-за голенища сапога.

– Не может быть, – потрясенно сказал себе Степан: «Нет, нет, я не верю. Почти тридцать лет прошло. Господи, я помню, как бабушка Марта мне его показывала. Это другое оружие, но табличка та же. «Вечно верной, от вечно неизменной». Подарок королевы Елизаветы миссис де ла Марк.

– Не несчастной, – сказала Марта, по-русски, с милым акцентом: «Вовсе не несчастной, Степушка». Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его, долго, ласково, нежно, так, что он услышал стук ее сердца под рубашкой. Так, что не осталось больше ничего, кроме нее, маленькой, хрупкой. Она вся была его, подумал Степан, отныне и навсегда.

Фрегаты стояли совсем близко друг от друга. Аарон, вскинув голову, увидел птиц, что кружились над водой. Большой, черный ворон пролетел над мачтами «Принца Альфреда». Раскинув крылья, направившись на юг, он исчез в полуденном, еще жарком небе.

С берега доносились глухие раскаты артиллерии.

– Готовятся отражать бомбардировку, – понял Аарон и поднялся. Он взял распятие и вытянул руку над лазоревой, тихой водой.

Барабаны замолкли. Палубы кораблей были усеяны людьми

– Тихо, – замер Аарон, – как тихо.

– Господи, – сказал он своим сильным, низким, уверенным голосом, – Господи, Пастырь наш, прими, в Своем милосердии души капитана Стивена Кроу, и матросов Фредерика Баркли и Джона Хэрроу. Даруй им вечный покой, Господи, не оставь их заботой Своей. Дай им узреть, как сказано в Писании, творения Твои и чудеса Твои. Даруй всем, кто выходит на кораблях в море, работникам на водах Твоих великих, тихую гавань в конце их жизненного пути. Аминь.

– Аминь, – пронеслось над морем, и Аарон запел. Он любил этот гимн, и знал, что моряки, англикане, или католики, тоже его любят.

Hail, Queen of heaven, the ocean star Guide of the wanderer here below, Thrown on life's surge, we claim thy care, Save us from peril and from woe. Mother of Christ, Star of the sea Pray for the wanderer, pray for me, – пели они.

Лайонс, утерев глаза, дождался, пока Аарон сядет: «Спасибо вам, святой отец. Большое спасибо. Сколько раз я..., – он махнул рукой и велел матросам: «Сначала к флагману, а святого отца отвезете на «Принцессу Луизу». Ему надо попрощаться с женой. И на берег его доставьте».

Выскочив в мелкую воду, Аарон оглянулся. «Принцесса Луиза» разворачивалась. Он вспомнил прохладу трюма и тихий голос санитара: «Потом..., позовете меня, святой отец,– санитар указал на крышку гроба и Аарон только кивнул.

Оставшись один, он опустился на колени. В госпитале ее тело забальзамировали. Она лежала, вытянувшись на спине, сложив руки на груди, маленькая, в новом, сером платье сестры милосердия, и таком же платке. Глаза были закрыты, между смуглых пальцев виднелся простой крестик.

Ему тогда было двадцать четыре. Получив приход при церкви святого Варфоломея, в Лидсе, той, где когда-то служил его отец, Аарон приехал ненадолго в Лондон. Он три года не был на юге. Зайдя в гостиную на Ганновер-сквер, священник увидел невысокую, ладную, смуглую девушку, что протянула ему крепкую руку. Аарон удивленно сказал: «Кузина Мэри! Я бы вас не узнал».

Они сидели на мраморной скамейке в саду, пахло цветущим жасмином. Мэри расспрашивала у него о приютах, о его приходе, о фабриках «Клюге и Кроу». Девушка, помолчала: «Я бы хотела съездить туда, к вам…, Я была в Стоктоне, на железной дороге, еще при жизни папы, – она тихо вздохнула. «Потом мы только Дарем навещали, вашу матушку, и все».

– Приезжайте, – улыбнулся Аарон: «Дядя Мартин приезжает, ваш брат тоже, с Антонией и детьми, и вы нас навещайте. Я буду только рад, кузина Мэри».

Она покраснела и заговорила о новых книгах. Когда он вернулся домой, в Лидс, его ждало письмо, одно из тех, что надо перечитывать зимним вечером, у камина, слушая, как шуршит снег за окном, как трещат дрова в огне, длинное, уютное письмо.

Мэри писала два раза в месяц и он, аккуратно, отвечал. Уже сделав предложение, сидя рядом с ней на той же мраморной скамейке, Аарон, весело, заметил: «Я в тебя влюбился, когда ты стала письма присылать».

– А я здесь, – девушка подняла зеленые глаза и похлопала по скамейке, – как только тебя увидела, Аарон, три года назад, так и влюбилась.

Он оглянулся на дом и поцеловал ее: «Я тоже, но для священника это как-то опрометчиво, влюбляться с первого взгляда».

– Я никому не скажу, – задыхаясь, пообещала Мэри.

Он стоял на коленях, прижавшись лицом к ее рукам. Он вспоминал, как Мэри с маленькой Анитой сидели в саду, под кустами роз, которые сажал еще его отец. Дочка, чуть пошатываясь, делала первые шаги. Мэри положила голову ему на плечо: «Я никогда не думала, что можно быть такой счастливой, Аарон».

– В болезни и здравии, – вспомнил Аарон, – в богатстве и бедности, пока не разлучит нас смерть. Прости меня, любовь моя, – он поцеловал ее пальцы, – прости.

Священник наклонился над спокойным лицом. Перекрестив жену, он коснулся губами высокого лба. Он вышел из трюма, не оборачиваясь, стараясь не слушать звук молотка, вколачивающего гвозди в крышку гроба.

Аарон посмотрел вслед кораблю и пошел в рощу, где была привязана его лошадь. Ему надо было ехать в госпиталь, к раненым.

Над темным гребнем гор всходила прозрачная половинка луны. Наверху, в кронах деревьев, шуршали крыльями птицы, метались летучие мыши. Мерно шумела вода в порожистой реке. В пещере горел костер, отблески огня виднелись на каменных сводах.

Марта охрипла. Она говорила все время, пока они стояли, в комнате, у фонтана. Говорила, пока, держась за руки, выходили из комнаты, пока ехали сюда, в предгорье. Марта рассказала ему обо всем. Онслушал, не отпуская ее пальцев, слушал, не отводя от нее глаз. Передав ей оловянную кружку с чаем, привалившись спиной к стене, Степан обнял ее:

– Спасибо…, Надо, чтобы ты знала, обо всем, о Сибири, о том, что было дальше. Надо, – повторил Степан и прижался щекой к ее волосам. Они пахли жасмином и дымом костра.

Закончив, он заплакал. Марта, повернувшись, укрыла его в своих руках: «Не надо, не надо, милый, пожалуйста. Не мучь себя, не вспоминай об этом. Мы вернемся в Симферополь, отправим письмо бабушке, уедем отсюда и будем вместе, навсегда».

– Она жива, – Степан все никак не мог поверить: «Она жива и дедушка Питер тоже. Ему ведь за сто лет уже».

Марта кивнула: «Они не умрут, пока не получат весточку о вас. Напиши ей, напиши своей рукой, Степа. И о тебе, и о брате твоем. Может быть, когда мы доберемся до Лондона, мы их еще увидим. Ящик безопасный, письмо до них быстро дойдет».

Он, на мгновение, помрачнел: «Тебе нельзя ничего отправлять. Мало ли, вдруг жандармы читают твою переписку. И мне тоже. Я хоть здесь и не под надзором, но рисковать не стоит».

Марта вспомнила карие глаза Менделеева. Девушка, весело, сказала: «У меня есть надежный человек. Он все сделает».

Степан прикоснулся губами к длинным, темным ресницам: «Ты вся в бабушку, любовь моя. У нее тоже везде есть свои люди». Он осторожно потрогал ее руку, скрытую рубашкой, и почувствовал под пальцами шрам. Степан велел себе: «Больше никогда, никогда она не будет рисковать жизнью ради тебя. А ты за нее сколько угодно, до последней капли крови».

– Ты ползла через линию фронта, – он наклонил голову, целуя шрам, – под пулями, чтобы найти нас.

– Бабушка в Сибирь ездила, чтобы найти вас, – Марта часто, взволнованно задышала, – конечно, я бы сделала то же самое. И Мэри, твоя кузина. Она не мертва, санитары ошиблись. Я помню, она дышала. Мы ее в Лондоне увидим, и капитана Стивена Кроу. Ты говорил, о взрыве мины, но я уверена, что Стивен выжил.

– Если бы я знал, что мой кузен там, – мрачно сказал Степан, – я бы никогда в жизни такого не сделал, конечно. Но мина была небольшой, локальной. Я не хотел, чтобы все на воздух взлетело. Это нам, то есть им, – поправил себя Степан, – было, ни к чему. Блокнот Лавуазье, – он, внезапно, улыбнулся, -блокнот со мной. Я не химик, приедем в Лондон, отдам его кому-нибудь. Ты на Малаховом Кургане, -он все целовал ее, – была в сознании, терпела…, Господи, если бы я знал…, – он нашел губами ее медальон, приник к белой, нежной коже. Марта подумала: «Надо письмо выбросить, что в медальоне лежит. Оно мне не понадобится теперь. Нет, нет, не стоит. Мало ли что. Пока мы не окажемся на Ганновер-сквер, надо быть осторожными».

– Иди сюда, – попросил Степан, – иди ко мне, любовь моя.

Он уложил ее на расстеленное одеяло, и устроился рядом: «По суше линию фронта переходить не след. Я себе только что пообещал, что больше никогда не позволю тебе рисковать жизнью. Мы вернемся в Симферополь, твой знакомый отправит письмо, и мы уедем на восток, в Керчь. У тебя местная одежда есть…., – он, внезапно, замолчал. Марта увидела, в свете костра, как он покраснел. Девушка взяла его руку:

– Сделай так, чтобы ее не было, милый. Прямо сейчас. Потому что я себе тоже пообещала, еще вчера , что ты больше никогда не будешь ночевать один. Понятно? – она обняла его, прижалась к нему маленькой, едва заметной грудью. Степан улыбнулся: «Не буду. Всегда буду с тобой. Я тоже в татарском наряде уеду. В Керчи возьмем лодку. Мы оба под парусом хорошо ходим, доберемся до Балаклавы, до британской базы».

– Так безопаснее, – решил Степан, слыша ее ласковый шепот. Он и сам говорил что-то нежное, сбивчивое, целуя ее, зарывшись лицом в ее мягкие, распущенные волосы. «В горах войска, – подумал он, – Ялта рядом с линией фронта. Там за морем следят. На востоке британцев нет, глубокий тыл. Никто на нас внимания не обратит».

Она была вся горячая, маленькая, быстрая, и не было никого на этой земле, сказал себе Степан, увидев ее всю, не было никого, прекрасней нее. Он повторил ей, то же самое, когда она лежала, уронив растрепанную голову на его грудь: «Как хорошо, Господи, как хорошо….»

– Нет никого, красивей тебя, Марта, – он обнял ее, укрывая своими руками, – спасибо, спасибо тебе, любовь моя.

– Бабушка, – задумчиво сказала девушка, поерзав, прижавшись к нему, – мне многое рассказала. На всякий случай, – на тонких губах играла улыбка.

– Как в раю, – Марта, ощутив прикосновение его губ, откинулась на одеяло, разметав волосы: «Как в раю, и теперь так будет всегда».

– Теперь я, – потребовала она потом, и вдруг замялась: «Я только не знаю…, не умею…»

– Мы друг друга любим, – серьезно сказал ей Степан, – поэтому мы умеем все, любовь моя. Иначе и не бывает.

Они задремали только на рассвете. Марта почувствовала рядом его спокойное, надежное тепло: «Потом…в речке искупаемся, и сюда вернемся. И так будет всегда».

– Никуда тебя не отпущу, – он целовал стройную шею, нежные, в синяках лопатки, спускаясь все ниже: «Мне всегда будет ее мало. Господи, я прошу тебя, сохрани ее, пожалуйста. Сделай так, чтобы она была счастлива».

– Я счастлива тогда, когда счастлив ты, – Марта легко перевернулась на спину, и привлекла его к себе: «Поэтому я всегда буду рядом, Степан…, – она застонала, – как сейчас. Еще…, – она приподнялась, целуя его. Степан успел подумать: «Как будто нет ни меня, ни нее, а есть только мы, вместе. Сказано же: «И станут плотью единой». Он услышал ее сладкий, долгий крик. Он и сам, годами привыкший молчать, закричал, повторяя ее имя, опустив голову ей на плечо.

Всадник на белой лошади, что выехал на противоположный берег реки, убрал бинокль: «Шлюха, конечно. Все они, русские, француженки, шлюхи. Ничего, – он рассмеялся, – достанется мне не девственницей. Подержу при себе пару лет, и продам дальше. И его продам. Какой-то русский, даже без погон. Он никто».

Князь посмотрел на свой хронометр и зевнул: «Хорошо, что я посадил в Симферополе своего человека за ее домом следить. Они вернутся в город, а там посмотрим, как все это обставить. Отпуск я возьму, Таманский пролив рядом. На Кавказе никто их не найдет. Никогда, – он ласково погладил по холке своего жеребца. Развернув его, князь поехал вдоль реки на север.

Менделеев вышел на крыльцо одноэтажного, деревянного домика, где помещалась почта, и подмигнул Марте:

– Все в порядке. У его превосходительства почтмейстера, – он указал на дверь, – сын двоечник. Особенно, – со значением добавил Менделеев, – по естественным наукам, мадемуазель Марта.

Она не выдержала, и рассмеялась. Менделеев взглянул в зеленые, ласковые глаза: «Мадемуазель Марта, простите мне мою смелость, вы, кажется, встретили того, кто по душе вам?»

Девушка кивнула и вспомнила, как в пещере, они лежали, обнявшись. Марта рассказывала ему о Европе и Америке. «Я помню, – шепнул Степан, прижимая ее к себе, – помню, мама мне говорила о Лондоне, о других городах…, И бабушки с дедушками тоже. Но я тогда совсем ребенком был».

Марта взяла его большую руку и поцеловала.

– Ты все увидишь, милый, – пообещала девушка. «Обязательно. Мы сможем жить там, где захотим, у меня много…, – Степан приложил палец к ее губам: «Это все твое, любимая. И то, что я заработаю, тоже, конечно. Вообще, – он усадил ее на себя и стал целовать, – я никогда в жизни больше не буду заниматься всеми этими военными делами, – Степан поморщился, – буду строить железные дороги, шахты, как дед мой...».

Она была рядом, теплая, мягкая, нежная, как цветок, от ее волос пахло свежей, речной водой. Он, внезапно, сказал: «Я и не думал, что когда-нибудь, смогу полюбить, Марта. Думал, что у меня здесь, -Степан показал на сердце, – все выжжено, и никогда, ничего не появится. Федя, – он вздохнул, – я его в первый раз увидел, как ему восемнадцать исполнилось. Он мой брат, но это совсем другое».

– Ничего не выжжено, – Марта приложила узкую ладонь к его груди. «Степа, – сказала она нежно, -Степушка…, я все это время о тебе думала, с тех пор, как увидела тебя».

– Я тогда, утром, – Степан обнимал ее, – пошел к морю. Шел, вспоминал тебя, и шептал Пушкина. В Керчи мы переночуем на берегу. Ты будешь шлепать по воде, и я тебе прочту эти стихи.

Они опять задремали, хотя в пещеру светило полуденное солнце, укрывшись одеялом, держа друг друга за руки. Марте снился большой дом на берегу моря, дети, бегающие в прибое, а Степан, проснувшись, любовался ее спокойным, умиротворенным лицом: «Господи, как мне Тебя благодарить, как? Я думал, что никогда, никого не найду, что нет у меня семьи, а вот…, – он наклонил голову и провел губами по белой, сладкой шее. Марта, сквозь сон, шепнула: «Люблю тебя».

– А? – очнулась девушка и покраснела: «Да, месье Дмитрий, встретила. Но мы с вами, – Марта остановилась и подала ему руку, – мы с вами всегда будем дружить, обещаю».

Они стояли у крыльца ее дома. Марта рассчиталась с хозяйкой, оставила письма родителям своих учениц, и сложила их немногие вещи в шерстяную, татарскую суму. Там был ее пистолет, сабля, две книги, Пушкин и Достоевский, вложенный в них блокнот Лавуазье, – Марта благоговейно коснулась пожелтевшей бумаги и увидела легкий, изящный почерк, – и образ Богородицы.

С госпиталем было сложнее. Степан, когда они ехали к Симферополю, предложил: «Просто напиши сестре-настоятельнице, что у тебя много занятий, и ты не сможешь больше приходить, вот и все. Сейчас такая каша на фронте заваривается, что искать тебя не будут».

– А ты? – Марта остановила коня и посмотрела на него: «У тебя борода растет, милый».

Взяв за уздцы ее лошадь, перегнувшись в седле, он поцеловал Марту: «Оно к лучшему, раз я в татарина преображусь. Со мной все очень легко. Отмечусь в управлении тыла, уехал на фронт. А что я туда не добрался, – развел руками Степан, – время военное. Мало ли что могло случиться. Не волнуйся».

Письмо Степан написал еще в пещере. Марта, прислонившись к столбику крыльца, незаметно улыбнулась: «Оно уже идет по назначению. Господи, спасибо тебе. Может быть, бабушка с дедушкой и до нашего венчания доживут. Хотя можно и здесь пожениться, просто дядя Аарон это сделает».

– Будет очень хорошо, – сказал ей Степан. «Хоть ты мне и жена, навсегда, пока мы живы, но так спокойнее».

– Спасибо вам, месье Дмитрий, – она протянула маленькую руку. Менделеев ее пожал и серьезно посмотрел Марте в глаза: «Вы знайте, мадемуазель Марта, что на меня всегда можно положиться. Захотите меня найти, – он тряхнул русоволосой головой, – это можно будет сделать через университет, в Санкт-Петербурге.

– Я запомню, – пообещала Марта. Девушка долго стояла на крыльце, смотря ему вслед, маленькая, тонкая, в коричневом платье медсестры, с тяжелым узлом волос на затылке.

Хозяйка была глуховата и рано ложилась спать. Марта, сидя на узкой кровати, оглядела пустую, с одной, горящей свечой, комнату, и положила руку на свой медальон. Она сходила в кенасу и отдала Синани так и не потраченные деньги, предупредив его, что уезжает. Купец только подмигнул ей: «Поздравляю». Марта, поджав ноги, обхватила руками острые коленки.

– Когда приедем домой, – решила она, – выброшу то письмо. Мало ли, вдруг понадобится.

Ее паспорт лежал в суме, а у Степана никаких документов не было.

– Почему? – спросила Марта. Он только усмехнулся: «На всем фронте пять человек мою фамилию знают, и еще с десяток, звание. И все. Остальные просто смотрят на меня и понимают, что перед ними начальство».

– Я тоже, – Марта села к нему на колени, – сразу поняла, ваше превосходительство.

– Все это мне надело, любовь моя, – он поднес к губам бронзовую прядь: «Буду строить железные дороги, буду приходить домой, обедать с тобой и детьми, и никогда больше не возьму в руки оружие. Вернее, я почти не брал, – Степан вздохнул, – я вооружал других. Я тебе говорил, – он устроил ее изящную голову у себя на плече, – говорил, об испытаниях новой техники…, Когда невинные люди погибали, у меня на глазах, и я ничего не мог сделать.

В раму постучали. Марта, отворив створку, ахнула: «Тебе так идет!». Он был в татарском кафтане, шароварах, шапке. Оглянувшись, Степан поцеловал Марту: «Лошади по соседству, в конюшне. Я их предупредил, что мы на рассвете появимся».

– Иди сюда, – Марта протянула руку: «Я воды согрела, помою тебя, и потом покормлю. Я сегодня щи сварила, как ты мне говорил. Только в Лондоне кислой капусты не найти, – Марта погрустнела. Степан, оказавшись в ее маленькой комнатке, шепнул: «Это не страшно, любовь моя. Из твоих рук мне все нравится».

Когда они, обнявшись, лежали на узкой кровати, Степан сказал: «Я до сих пор не могу поверить, что так все вышло. Что скоро мы уже будем на свободе и никогда больше не расстанемся».

– Скоро, – Марта закрыла глаза и стала целовать его, сначала нежно, едва касаясь губами, а потом лихорадочно, сильно. Свеча затрещала и погасла и он шепнул: «Мы теперь муж и жена, Марта, навсегда, пока не разлучит нас смерть».

– Я ей не позволю, милый, – просто ответила девушка: «Пока мы вместе, смерти нет». Была одна жизнь, подумала Марта, чувствуя его тепло, не выпуская его из своих рук. Она приподнялась и нашла его ухо.

– Конечно, – ласково сказал Степан, – конечно, любовь моя. Погоди, – он рассмеялся, – если все получилось, то уже в начале лета.

– Получилось, – Марта устроилась на его плече: «Я знаю, я чувствую. Все будет так, как мы хотим. В начале лета. В Мейденхеде расцветет жасмин. На реке, в заводи, лебеди выведут птенцов, и у нас появится мальчик. Мальчик, – улыбнулась она. Марта задремала, рассыпав волосы по кровати, тихонько посапывая.

В дальнем конце улицы вспыхнула фосфорная спичка. Князь Нахичеванский, раскурив сигару, сказал второму всаднику: «Значит, ты понял. Отправляетесь за ними, но постарайтесь, чтобы они вас не заметили».

– Ваше сиятельство, – оскорблено заметил его спутник: «Не извольте беспокоиться, мы в своем деле мастера. Как станет ясно, куда они едут, на север, или на восток, я вам гонца пошлю».

– Окажемся в Тамани, – пообещал Нахичеванский, – и получите полный расчет. Не подведи, – он потрепал человека по плечу и мягко тронул своего жеребца. Ночь была тихой, звездной, теплой. Где-то вдали взлаивали собаки.

– Надо их до Терека довезти, – холодно решил князь: «За Тереком власти нет. Я его продам кому-нибудь…, Можно было бы его просто убить, но зачем деньги терять, еще пригодятся. Молодой, здоровый мужчина, за него много дадут. А ее запру дома, в Нахичевани. У меня еще не было наложниц из Европы, – понял князь: «Только русские. Наверное, у персидского шаха, есть западные женщины. И у Абдул-Меджида. Теперь и у меня будет, – он раздул ноздри, представив себе ее бронзовые, распущенные волосы.

– Ей лет двадцать, – размышлял князь, дымя сигарой, возвращаясь в свои комнаты по пустым улицам города.

– Ничего, – успокоил он себя, спешиваясь, проходя в распахнутую ординарцем дверь: «Подумаешь, гордячка. Все равно сломается, – князь удовлетворенно, улыбнулся.

Огромное, огненное солнце медленно уходило за горизонт. В степи было тихо. Они свернули с дороги на Керчь, и сидели в роще, на берегу мелкой речушки. Горел костер, лошади щипали траву. Марта, заварила чай в кружке: «У нас даже оружия нет, милый. Мой револьвер и твоя шашка, вот и все».

– Как спокойно, – Степан обнимал ее, глядя, как закат отражается багровыми искрами в ее волосах.

– А зачем, – он забрал у Марты кружку и стал поить ее чаем, – зачем нам оружие? Лодку мы сейчас купим, в какой-нибудь деревне, под Керчью. Пять миль до моря осталось, не больше. Пойдем вдоль берега, рыбаки и рыбаки.

– Я в Ньюпорте училась под парусом ходить, – Марта пила крепкий, сладкий чай. Они взяли с собой хлеб и сахар. Марта, повернулась к востоку, где было море: «Там рыбу половим. Сделаю суп, что в Бостоне готовят».

– Мы теперь всегда будем вместе, – поняла Марта: «Я, и Степан, и дети наши. Господи, даже не могу себе представить, как семья обрадуется, особенно бабушка».

Костер догорал, они лежали, обнявшись, под одеялом. Степан погладил ее по голове: «Ты ведь тоже сиротой выросла, любовь моя».

– У меня был очень хороший дедушка, – улыбнулась Марта, – твой дядя Тедди. Он пять лет назад умер. У нас в Америке большая семья. Ты с ними, со всеми познакомишься.

– Вам надо железную дорогу строить, – задумчиво отозвался Степан, – трансконтинентальную. В России тоже надо, – он усмехнулся, – но они пока ее даже до Москвы довести не могут. Вообще, – он приподнялся на локте, – русские эту войну проиграют, вот увидишь. У вас вооружение лучше, паровой флот, да и страна, – он поморщился, – где еще есть рабство, обречена на поражение.

Марта вспомнила библиотеку в вашингтонском особняке дяди Дэвида и резкий голос Теда Фримена: «Невозможно ждать, пока рабство будет отменено конституционным путем. Такого просто никогда не случится».

Они сидели за круглым, орехового дерева, столиком у камина, пахло кофе. Полина, поднесла чашку к губам: «Но все восстания рабов, милый, заканчивались неуспехом. Сара-Джейн тебе скажет, – она кивнула жене Дэвида, – ее дед в таком восстании погиб, в Южной Каролине».

– Мой отец тогда бежал на север, – вздохнула Сара-Джейн: «Теперь и убежать нельзя. Не сегодня-завтра Палата и Сенат примут билль о возвращении беглых рабов хозяевам. Теперь те, кто укрывает негров, – красивые, полные губы искривились, – будут уголовными преступниками».

Майкл Вулф оторвался от учебника юриспруденции: «Тед, надо действовать по-другому. Надо изменять общественное мнение, лоббировать депутатов, подкупать их, в конце концов, – юноша усмехнулся: «Мистер Линкольн тоже так считает».

Майкл второй год каждые каникулы работал клерком в Иллинойсе, в конторе юриста Линкольна, бывшего депутата палаты представителей. Юноша собирался после получения диплома стать его помощником.

– Писать статьи, – Майкл поднялся и прошелся по персидскому ковру, – как Бет это делает, как ты, Полина…, Организовывать выступления аболиционистов…

– Они будут заканчиваться судами Линча, – мрачно сказал Тед, положив руку на газету: «Пожалуйста, -прочел он, – из Мэриленда сообщают. Неизвестные подожгли баптистскую церковь, где за день до этого проходило собрание свободных негров. Мэриленд , – он махнул рукой за окно, – в десяти милях отсюда. Будем сидеть, и ждать, – Тед закурил, – пока эти мерзавцы не появятся на пороге наших домов?

– Мэтью сейчас там, – вспомнил Майкл, – в Мэриленде. У кого-то из своих друзей, в поместье.

Он бросил взгляд на жену отца. Сара-Джейн была в скромном, светлом домашнем платье, тяжелые, черные косы уложены на затылке. На длинных пальцах он заметил пятна чернил.

– Она могла бы не работать, – сказал себе юноша, – папа обеспечен. И все равно, хоть в столице и запретили школы для цветных, она частными уроками занимается. Хорошая женщина, и что Мэтью ее так не любит?

Майкл увидел брезгливую гримасу брата. Они сидели в их гарвардской комнате, горел камин. Мэтью, распечатав конверт, усмехнулся: «Ты, конечно, можешь к ним пойти, – он перебросил брату приглашение, – а моей ноги там не будет. Я не посещаю дома цветных».

– Полина белая, – заметил Майкл: «И наш отец тоже».

– Я и к нашему отцу не хожу, – Мэтью налил себе вина: «До тех пор, пока там эта черная…, – он сдержался и не выругался: «А наш отец и Полина предали свою расу. Еще надо сказать спасибо, что у нас цветных братьев и сестер пока не появилось. И вообще, – Мэтью потянул на себя меховую полость, – я на рождественские каникулы уезжаю в Южную Каролину, в имение к полковнику Фэрбенксу. Я дружу с его сыном, как ты знаешь».