Текст книги "Вельяминовы. Век открытий. Книга 1 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 89 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]
Вдалеке, в жаркой, пронизанной лучами звезд ночи, был слышен грохот воды, но Ливингстон приказал разбить лагерь. После переправы все устали. Он опасался спускаться по реке ночью. На острове было влажно, в воздухе висели мелкие капли. Они развели костер, прикрыв его холстом. Фургоны, запряженные волами, остались на берегу. Они вытащили легкие лодки на белый песок. Ливингстон, усмехнулся: «Будем надеяться, крокодилы нас не тронут. Зажжем факелы».
Джон чиркнул спичкой, запахло смолой, пламя взвилось вверх. Он увидел на мелководье длинные, неподвижные тени.
– Вот и лежите, – велел мужчина. Он пошел к центру острова, туда, где стояло несколько палаток.
Наверху, в кронах деревьев, что-то шуршало, хлопали крыльями птицы. Джон, остановившись, посмотрел на черную гладь воды. На том берегу, в основном лагере, тоже горели факелы. «Мози-оа-Тунья, – вспомнил мужчина: «Дым, который гремит. Господи, я не верю. Неужели мы до него добрались?»
Он положил смуглую, крепкую руку на оправленный в тусклую медь медвежий клык. Рядом, на той же цепочке висел маленький, расшитый местными узорами мешочек. Джон закурил папиросу, и присел на ствол поваленного ветром дерева. Он вытряхнул на ладонь алмаз размером с грецкий орех.
– Он был на булыжник похож, – Джон, невольно, улыбнулся. Он вспомнил полдень на берегах реки Оранжевой, частокол, ограждавший Хоуптаун, новое британское поселение у брода, скрип колес повозок, что шли на север, и крики погонщиков.
– Я ведь ничего не искал. Просто решил искупаться, перед тем, как ехать в Блумфонтейн. Я и не представлял себе, что такое возможно.
Он наступил на камень ногой, одеваясь. Повертев его, Джон замер. Через темный налет проступал нездешний, таинственный блеск.
Джон смотрел на алмаз, затягиваясь папиросой.
– Их там много, – он потушил окурок. Убрав камень, мужчина пошел к палаткам. «Надо вернуться туда, на Оранжевую, привезти экспедицию, искать их..., – он вдохнул свежий, напоенный влагой воздух и услышал голос Ливингстона: «Чай готов».
Миссионер сидел, скрестив ноги, накрыв плечи холщовой курткой, и быстро писал что-то в своем блокноте. Он почесал гладко выбритый подбородок. Они все брились каждый день. «Это бремя белого человека, – шутил Ливингстон. Над костром висел медный, закопченный чайник. Джон принял свою кружку. Чай пах дымом, какими-то травами, Африкой.
Он сидел, привалившись к своей походной суме, закрыв глаза. Джон видел бесконечное пространство саванны, плоские, темно-красные горы на горизонте, стада зебр, семью львов, что лежала на холме, неотступно следя за двигающимися на север фургонами.
В Кейпе у Джона были комнаты. Он приезжал туда пару раз в год, забирал и отправлял письма, сваливал на пол львиные шкуры, спал на старом, обитом протертом репсом диване. Перебирая конверты, Джон говорил себе: «Может быть, в следующий раз».
За семь лет она так ему и не написала. В открытое окно пахло близким океаном. Он сидел, отхлебывая виски. В экспедициях Джон не притрагивался к спиртному. Только в Кейпе, он покупал немного хорошего скотча. Сидел, затягиваясь папиросой, глядя на запад, туда, где была она.
– Завтра, – донесся до него голос Ливингстона, – увидим, наконец, Мози-оа-Тунья и повернем на север. К истокам Нила. Хантингтон, – Джон приоткрыл прозрачный, светло-голубой глаз,– возьмете с десяток человек, пойдете в авангарде.
Джон кивнул коротко остриженной головой и представил себе белое пространство в центре карты. «Там никто еще не был, – он, незаметно, вздохнул: «Говорят, там огромные озера, птицы, камыши...»
Он подвинул к себе суму, пальцы натолкнулись на гриф гитары. Он случайно коснулся струны. Низкий, тоскливый звук пронесся надо костром, поплыв куда-то вдаль.
– Нет, нет, – сказал кто-то из тех, что сидели у костра, – если начали, Хантингтон, то продолжайте. Давно мы вас не слышали.
Джон вытащил гитару, из старого, темного дерева, с потускневшими, перламутровыми накладками. Ливингстон помешал дрова в костре, они затрещали, огонь рванулся вверх. Джон, пробежав пальцами по струнам, запел, высоким, красивым голосом.
Он спел им балладу о ткаче, что не уберег свою любимую от поглотившего ее тумана, спел «Фабричный колокол», и «Черного Шахтера», а потом Ливингстон попросил: «Напоследок вашу любимую, Хантингтон. Пожалуйста».
– Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary, and thyme
Remember me to one who lives there
She was once a true love of mine, – пел Джон. Поднявшись, он, убрал гитару: «Спокойной ночи, господа».
Он сидел на берегу реки, слушая грохот водопада, смотря на отражение звезд в тихой, медленной воде. В Блумфонтейне Джон закупал в лавке провизию для экспедиции. Он возвращался из Кейпа, Ливингстон ждал его за рекой Оранжевой. Джон обернулся, услышав зазвеневший колокольчик.
Она зашла в лавку, невысокая, тоненькая, в траурном платье. На руках у нее сидел ребенок, лет двух, белокурый. Джон заметил светлые волосы, что выбивались из-под ее чепца. Хозяин заговорил с девушкой на голландском языке. Блумфонтейн основали англичане, но здесь было много буров. Джон увидел ее голубые, большие глаза. Догнав ее на пыльной дороге, извинившись, мужчина указал на холщовый мешок в ее руках: «Давайте, я вам помогу».
– Папа! – потянулся к нему ребенок. Девушка, опустив глаза, покраснела: «Простите. Девочка маленькая, она не понимает...»
Ее звали Йоханна, она была вдовой голландского миссионера. Когда Джон, осторожно, спросил: «А что случилось с вашим мужем?», Йоханна вздохнула: «Он умер, на севере». Джон приходил к ней каждый день, в маленький, беленый домик, с распятием на стене гостиной, с вышитой, накрахмаленной скатертью на столе, играл с девочкой, пил чай. Прощаясь на пороге, он говорил: «Спокойной ночи, миссис де Витт, хороших снов вам и Адели».
Она стояла, прислонившись к косяку двери. Джон жил в единственной городской таверне. Возвращаясь к себе, он все оглядывался, пока дорога не поворачивала, пока огоньки ее свечей не пропадали в мгновенно наступавшей, южной тьме.
Йоханна играла ему на гитаре голландские песни. Как-то раз, вечером, когда девочка уже спала, он попросил: «Научите меня, миссис де Витт. Играть. Я хорошо пою, вы сами слышали. Это у меня от мамы».
Она наклонялась, прикасаясь к его пальцам, показывая ему, как перебирать струны. От нее пахло ванилью, сладким, домашним запахом. Джон, глядя на нее, улыбнулся: «Я очень люблю эту песню, миссис де Витт. Она английская, старая. Послушайте».
Женщина сняла чепец, ее светлые косы были уложены на затылке. Когда он закончил, Йоханна вздохнула: «Вы ее пели любимой девушке».
– Да, – тихо ответил Джон, – только это было давно, миссис де Витт. Шесть лет назад. Она замужем сейчас, в Америке. Спойте мне еще, – он передал ей гитару, их пальцы встретились. Йоханна, сглотнув, не выпуская его руки, прошептала: «Мистер Хантингтон...»
Свечи заколебались, она осторожно положила гитару на вытертый, старый ковер и Джон поцеловал ее.
Утром, едва открыв глаза, чувствуя ее тепло, он коснулся губами светлой пряди, что лежала на его плече: «Нам надо пожениться». Она молчала, перебирая его пальцы. Повернувшись к нему, Йоханна прикрыла глаза, как от боли: «Ее зовут Полина. Девушку, что ты любишь».
– Любил, – поправил ее Джон и почувствовал, что краснеет.
– Любишь, – повторила Йоханна: «Ты меня..., – женщина помолчала, – называл ее именем». Она присела в постели, накинув на плечи шаль:
– Ты спрашивал, как умер мой муж? – она собрала растрепанные волосы на затылке.
– Его убили англичане, год назад. Сожгли школу, что он построил для детей туземцев, на севере, – у розовых губ легла жесткая складка: «Разорили миссию, а его повесили. Мы с Аделью были здесь, в Блумфонтейне. Ей тогда годик исполнился». Йоханна запахнула шаль и замолчала, глядя на серый рассвет в окне.
Джон не приходил к ней несколько дней, а потом негритянский мальчик принес ему в таверну гитару. Под струны была подсунута записка: «Прощай».
Он чиркнул спичкой и достал из кармана куртки последнее письмо от матери. Почерк был разборчивым. Джон пробежал глазами строки: «Врач говорит, что болезнь замедлилась, да и, я, сыночек, это замечаю. Это масло, не самое приятное лекарство на свете, но, видимо, придется его пить до конца дней моих. Отец твой ко мне не приезжает. Он все время на континенте, редко появляется в Англии. Дядя Аарон еще воюет. Тетя Вероника и тетя Сидония присматривают за Анитой, и часто гостят у меня. Пьетро в Индии, туда же отправляется и Питер, а потом он поедет в Кантон. О Марте Бенджамин-Вулф, к сожалению, ничего не слышно, как и о внуках дяди Теодора. Из Америки сообщают, что у них все в порядке. Пиши мне, мой дорогой сыночек, не забывай меня».
Джон затянулся папиросой. Мать никогда не упоминала о Полине, да и он и сам не спрашивал. Он убрал конверт, и, накрывшись курткой, устроился на песке. Как всегда, она оказалась рядом. От нее пахло травами, теми самыми, шалфеем, и розмарином, у нее были мягкие, нежные губы. Джон, не открывая глаз, улыбнулся: «Чайка..., Ты ведь меня не любишь, зачем ты приходишь?»
– Молчи, – она наклонилась и коснулась губами клыка, что висел у него шее: «Я, как любила тебя, Маленький Джон, так и буду любить. Всю нашу жизнь».
Он сжал руки в кулаки и все-таки постарался заснуть, под бесконечный, странно убаюкивающий грохот воды.
Влажным, розовым утром они прошли на пирогах две мили. Течение было сильным. Ливингстон, привстал в лодке, глядя в подзорную трубу на облако воды, что вставало над обрывом. Он покачал головой: «Незачем рисковать, гребем к берегу».
Джон несколько раз думал, что им это не удастся. Река настойчиво несла лодки к водопаду. Однако они, все-таки, тяжело дыша, вытащили лодки на песок. Ливингстон обвел глазами холмы на берегу: «Помнишь, Хантингтон, ты говорил, что здесь женщина похоронена, твоя родственница?».
– Это восемьдесят лет назад было, – вздохнул Джон, – ничего не могло сохраниться, мистер Ливингстон.
– Сам посмотри, – коротко велел ему путешественник.
Они поднялись на холм. Среди густой травы был видна горка камней. Крест был старым, выцветшим. Джон, опустившись на колени, пригляделся к выбеленному солнцем дереву: «Мария Кроу. 1757 -1777». Он обернулся и увидел как люди, зачарованно остановившись на склоне холма, смотрят на реку.
Вода падала вниз, огромными, ревущими потоками. В облаке капель, поднимавшемся в небо, играла радуга. Джон отчего-то вспомнил тихую, узкую Темзу, ветви ив, купающиеся в заводи, пару белых лебедей и листья дуба, там, за океан отсюда, над зеленой травой кладбища, над серыми камнями могил.
Он стер с лица влагу, что висела в воздухе, и услышал свой голос: «She once was a true love of mine». Джон прикоснулся ладонью к кресту. Подойдя к Ливингстону, держа в поводу лошадь, он кивнул на могилу: «Я отвезу ее домой».
Серые глаза миссионера все смотрели на водопад, он молчал. Ливингстон положил руку ему на плечо: «Ты тоже вернись домой, мальчик».
– Домой, – повторил Джон, тряхнув светловолосой головой: «Спасибо вам, мистер Ливингстон. За все».
Они спустились с холма в распадок, к основному лагерю. Джон, оборачиваясь, все видел ворона. Большой, черный, он свободно парил над уходящей на север, равниной.
Эпилог. Санкт-Петербург, весна 1856В приемной агентства по найму гувернанток, на Малой Морской улице, было тихо. В растворенных окнах слышался звон капели. Пасха была ранней, снег на улицах растаял, пахло теплым ветром с моря. Высокая, красивая девушка в строгом, темном платье, и суконной накидке сидела, откинувшись на спинку простого стула, положив на колени ридикюль. Глаза у девушки были лазоревые, большие. На отделанном белой полоской холста воротнике, виднелся простой, серебряный крестик. Голову прикрывала маленькая, скромная шляпка.
Дверь приоткрылась. Женский голос позвал: «Мадемуазель Эжени Ланье!»
В кабинете хозяйки пахло лавандой и крепким кофе. Ее светлые, поседевшие волосы были не прикрыты. Лиловое, атласное платье обтягивало просторную грудь. Мадам Бокар осмотрела девушку с ног до головы. Та присела. Женщина повела красивой, ухоженной рукой в сторону стула.
– Хорошенькая, – хозяйка просматривала паспорт. Мадемуазель Ланье родилась в Женеве, по вероисповеданию была протестанткой, лет ей от роду было двадцать шесть.
– Гугенотка, – хмыкнула мадам Бокар, с неизжитым недоверием. Она тридцать лет, как обосновалась в России, но каждое воскресенье аккуратно ходила к мессе в католический собор святой Екатерины, на Невском проспекте.
– Однако, – размышляла мадам Бокар, наливая себе кофе, – это к лучшему. Они в Женеве с Библией не расстаются. Девушка серьезная, сразу видно. И не молоденькая».
Она надела пенсне в серебряной оправе и пробормотала: «Французский, немецкий, английский…, Откуда вы знаете английский, мадемуазель Ланье?»
Девушка набожно перекрестилась: «Моя покойная матушка до замужества жила в гувернантках, в Англии. Она меня научила».
Мадемуазель Ланье закончила, городское женское училище в Женеве, с правом преподавания в школах для девочек. Последние четыре года она работала в Берлине. Мадам Бокар прочитала рекомендательные письма: «Все в порядке. Думаю, мы быстро подыщем вам место. Как всегда, половина оплаты за первый месяц, наши комиссионные. Заполните, пожалуйста, личную карточку, -мадам Бокар выдвинула ящичек, – для того, чтобы я могла внести вас в списки».
Девушка подвинула к себе серебряную чернильницу и начала писать.
В Берлине все было просто. Юджиния, по совету Джона, каждую неделю просматривала объявления от гувернанток, что искали работу. Заняло это все время до осени, но того стоило. Мадемуазель Эжени Ланье оказалась не только похожей на нее, даже имя у них было одинаковым. Труп девушки, насколько поняла Юджиния, так и не нашли. Она сбросила тело в Шпрее. Обзаведясь новыми документами, Юджиния, через ювелира на Фридрихштрассе, отправила записку герцогу.
Тот появился быстро, всего через неделю. Лежа на узкой кровати в ее скромной комнатке, у Девичьего моста, Джон, недовольно, затянулся сигарой:
– Так дела не делаются, дорогая моя. Подумаешь, умер император. Мандт тебя не выгонял, осталась бы при нем, продолжала бы появляться во дворце. Тем более, – он приподнялся на локте,-Воронцовы-Вельяминовы так и пропали. Ни старший внук, ни Марта до Лондона не доехали. Должно быть, что-то на войне случилось. Скажи спасибо, – Джон усмехнулся, – что Мандт скончался. Теперь тебя некому узнать в Санкт-Петербурге. Что у тебя бумаги новые, это хорошо, давай, – он шлепнул Юджинию пониже спины, – собирайся, мадемуазель Ланье. Тебе надо устроиться в хорошую семью, аристократическую. Твой брат жив, кстати, – смешливо добавил Джон.
Юджиния ахнула, сидя на кровати, закалывая косы на затылке: «Как?»
– Прислал записку из Стамбула, шифрованную. О под крылом у Абдул-Меджида выздоравливал. Турки его спасли, после взрыва, – Джон потянул ее за руку. Он улыбнулся, указав глазами вниз: «Я по тебе скучал, дорогая мадемуазель Эжени».
Он гладил ее по голове: «Суэцкий канал. Стивен не будет таким заниматься, а жаль. Кажется, султан ему доверяет. Еще и у Судаковых единственная дочь утонула, бедные люди. Американские наши родственники, – герцог вспомнил папку, что прислали из Вашингтона, – доиграются. По Теду Фримену, за его канзасские дела, давно тюрьма плачет. Возглавляет рейды на юг, вешает рабовладельцев, взрывами стал заниматься. Еще не хватало, чтобы моя сестра туда своих внуков отправила, вслед за дочерью. Учиться у профессионала, так сказать».
Он усадил Юджинию сверху и обнял ее:
– Еще год, и все. Найдешь хоть кого-нибудь из Воронцовых-Вельяминовых, и я тебе пришлю на смену другого человека. Мы с тобой обвенчаемся, я уйду в отставку, и поедем в Оксфордшир. Там я тебя долго из постели не выпущу, – он поцеловал пахнущие травами, каштановые волосы.
Юджиния даже не стала спрашивать, что случится с Евой.
– Она болеет, – повторяла себе девушка, стоя на четвереньках, раздвинув ноги, цепляясь пальцами за деревянную, скрипучую спинку кровати. Она уткнула голову в подушку, сдерживая крик: «Она болеет. Должно быть, при смерти. Джон мне просто этого не говорит. Он заберет меня, и мы всегда будем вместе, у нас будут дети..., – она тяжело, дыша, потянулась к нему. Сглотнув, отпив воды, Юджиния устроилась него под боком: «Я тебя люблю».
– Я знаю, – улыбнулся герцог, закинув руки за голову: «Ты, надеюсь, все свои инструменты выбросила? – спросил он, внимательно глядя в ее туманные, счастливые глаза: «И склянку? Раз ты уже не медицинская сестра, – Джон поцеловал теплое, нежное плечо. Юджиния кивнула. Футляр с инструментами лежал на дне Шпрее, документы Корнелии Брандт она сожгла.
– Я тебя отвезу в Женеву, ненадолго, – Джон зевнул, привлекая ее к себе: «Послушаешь местный акцент. Ты его быстро схватишь, ты способная. Только роскошной гостиницы не обещаю, – он опустил руку вниз, и Юджиния застонала, – я все-таки просто торговец, мистер Джон Сноу. Придется обойтись пансионом, – он усадил ее на подушки: «Когда мы поженимся, то поживем и в «Le Meris», в Париже, и в Бадене побываем, и на итальянских озерах, – Юджиния выдохнула: «Да! Да! Еще!». Запустив пальцы в его коротко стриженые волосы, девушка откинулась назад.
– Летом съезжу к Еве, – холодно подумал Джон, – навещу ее. Мальчишка, кажется, не собирается из Южной Африки возвращаться. Он мне не пишет, не удостаивает вниманием. Наследник титула, -поморщился герцог и успокоил себя: «Хоть бы он там и сгинул, в джунглях. Юджиния мне еще детей родит. Но королева меня похвалила, на последней аудиенции. Мой единственный сын не сидит на теплом месте в парламенте, а смело осваивает колонии».
Задремывая, он велел Юджинии: «Ты сбегай в лавку, покорми меня чем-нибудь, милая». Джон поманил ее к себе. Ласково поцеловав девушку, он спокойно, крепко заснул.
Юджиния отдала хозяйке карточку. Мадам Бокар заметила: «Рядом с гугенотской церковью поселились, на Большой Конюшенной улице». Она приложила к бумаге печать: «Вам там недолго жить осталось. Как я сказала, весной, места освобождаются. Мы вас устроим в отличную семью. Полицейская регистрация у вас есть? – поинтересовалась мадам Бокар.
– Я не успела пока, – развела руками Юджиния: «Сейчас схожу».
– Участок за углом, – хозяйка поднялась, – на Большой Морской улице. Первая Адмиралтейская часть. Это формальность, – она отдала Юджинии паспорт, – виза у вас в порядке. Просто такое требование.
– Я сбегаю, – девушка посмотрела на простой, стальной хронометр, что висел на такой же цепочке, – и сразу вернусь, мадам Бокар. Большое вам спасибо! – искренне добавила Юджиния.
– Рада помочь, – улыбнулась хозяйка и крикнула: «Следующая!»
Юджиния толкнула тяжелую, деревянную дверь и зажмурилась. В глаза ей било теплое, весеннее солнце. Какой-то офицер, даже остановился, провожая ее взглядом. На углу Кирпичного переулка девчонка продавала цветы из плетеной корзинки. Юджиния, блаженно, подумала: «На нашем венчании непременно будут белые розы. Тетя Сидония сошьет мне платье, со шлейфом. Анита будет подружкой, Стивен поведет меня к алтарю..., Как хорошо, что он жив, – она дошла до двухэтажного особняка Адмиралтейской части. Оказавшись в пыльной, обставленной лавками приемной, присев, девушка протянула в деревянное окошко свой паспорт.
Чиновник полистал его и громко, на плохом французском языке, сказал: «Вам нужен месье Горохов. Третий кабинет налево по коридору».
Юджиния поблагодарила его. Поднявшись по ступенькам, найдя нужную дверь, она постучала.
Федор Воронцов-Вельяминов оказался в Первой Адмиралтейской части совершенно случайно. Чиновник Третьего Отделения, занимавшийся сбором сведений о регистрации иностранцев, заболел. Городские полицейские части, по своему обыкновению, Федор это знал совершенно точно, не дождавшись обычного своего визитера, не собирались сами отправить данные на Фонтанку. Он, выругавшись себе под нос, сам решил обойти хотя бы несколько центральных участков.
Когда Федор забирал папки у регистратора Первой Адмиралтейской части Горохова, прибежала, запыхавшись, его горничная, с Вознесенского проспекта. Горохов, прочитав записку, умоляюще сказал: «Федор Петрович, я туда и обратно. Сами понимаете, жена вот-вот родит, она волнуется. Я вас совершенно не задержу, обещаю».
Федор покосился на свое строгое, английской шерсти пальто, брошенное на спинку стула. Вздохнув, он посмотрел на золотой хронометр: «Что с вами делать, Алексей Павлович. Идите, я здесь побуду. Пусть мне кофе принесут, – велел он. Когда Горохов ушел, Федор пробормотал: «Очень зря я это попросил, конечно. Наверняка, те еще помои».
Он закурил папиросу. Стряхивая пепел на пол, отхлебывая горький, пережженный кофе, Федор углубился в новый номер «Современника».
– Господин Чернышевский, – весело сказал Федор, помечая что-то своим серебряным карандашиком, -еще не посещал Алексеевский равелин. И в Сибирь не ездил. Мы его туда отправим, за казенный счет».
– Заходите, – крикнул он, услышав стук, не поднимая головы.
– Мне зарегистрироваться, – раздался девичий голос. Она говорила на французском языке: «Меня послали к господину Горохову».
– Я за него, попрошу ваш паспорт, – велел Федор. Отложив журнал, встав, он увидел перед собой знакомые, лазоревые глаза.
– Здравствуйте, фрейлейн Брандт – Федор, радушно, улыбнулся – добро пожаловать обратно в Санкт-Петербург.
Юджиния сидела на деревянной лавке, откинувшись к стене, морщась от боли в запястьях. Когда он навел на нее револьвер, девушка отступила к двери. Высокий, красивый, рыжеволосый мужчина, ласково посоветовал: «Не стоит, фрейлейн Брандт». У него были холодные, голубые глаза. Юджиния вспомнила: «Я его видела, во дворце, когда император болел. Господи, у меня даже оружия с собой нет. И вообще нет, зачем гувернантке оружие?»
– Ни с места, – приказал мужчина. Не опуская револьвера, он открыл ящик стола.
– Позвольте, – неожиданно вежливо попросил он. Не успела Юджиния опомниться, рыжеволосый приставил ствол оружия к ее виску. Наручники защелкнулись. Он, галантно, распахнул дверь:
– Прошу вас, фрейлейн. То есть, – он бросил взгляд на ее паспорт и убрал документ в свою папку испанской кожи, – мадемуазель Ланье, – тонкие губы усмехнулись. Он оправил свой пиджак, дорогого, английского твида.
Он говорил на отменном, без акцента, французском языке. Мужчина усадил ее в карету с зарешеченными окошками, и устроился напротив. Юджиния, дрожащим голосом, проговорила: «Я не понимаю, месье...»
От него пахло сандалом, кофе, хорошим табаком.
– Вы все поймете, – рассеянно пообещал ее спутник, бросив себе на колени роскошное, с бобровым воротником, пальто. «И тихо, – велел он, раскрывая папку, – будете говорить тогда, когда я этого потребую».
– Я не буду говорить вообще, – зло сказала себе Юджиния, следя за поворотами кареты. Они выехали на Мойку, направившись на запад.
– В Литовский замок везут, – поняла девушка. Она хорошо знала город.
– У него нет никаких доказательств, – повторяла себе Юджиния, – он просто обознался. Все бумаги у меня в порядке. В комнате ничего подозрительного они не найдут. Гувернантка и гувернантка.
Они въехали в невидные ворота, с Крюкова канала. Во дворе тюрьмы было тихо, щебетали птицы на стене, солнце сверкало в лужах растаявшего снега. Мужчина провел ее в каменный, маленький вестибюль. Приподняв цилиндр, он раскланялся: «Увидимся, мадемуазель».
Молчаливая женщина с ключами на поясе простого платья обыскала Юджинию, показав жестами, что ей надо раздеться до белья. Юджиния вздернула подбородок и нарочито грубо швырнула женщине свои вещи. Ее привел в каморку без окон, с железной дверью, и оставили одну. Хронометр у нее забрали, а крестик трогать не стали. Юджиния повертела головой: «Наручники все равно не снять. Надо требовать встречи со швейцарским консулом..., Эта Ланье мне говорила, что ее родители умерли, у нее нет близких людей. Он ничего не сможет сделать, – Юджиния вспомнила ледяные глаза рыжеволосого, – он просто меня перепутал с похожей девушкой. Год назад он меня видел, и то одно мгновение».
Дверь открыли, и она выпрямила спину. На пороге стоял давешний, рыжеволосый мужчина. Он переоделся и был в костюме тонкой, отменной шерсти, темно-сером, с лиловым, шелковым галстуком. Юджиния увидела золотую цепочку его хронометра, в жилетном кармане, и аметистовые запонки на манжетах белоснежной рубашки.
– Пойдемте, мадемуазель, – кивнул он в сторону коридора.
Федор нашел записку с адресом в ридикюле девушки. В комнате на Большой Конюшенной улице ничего необычного не обнаружили, хотя он приказал простучать стены и снять половицы.
– Думаешь, – спросил Дубельт – она агент европейских радикалов?
Федор пожал плечами, разрезая нежную телятину. Великий Пост закончился. Они, чтобы не терять времени, отправили рассыльного к Донону, на Мойку, за обедом.
Он попробовал бордо. Дома у Воронцова – Вельяминова была отличная коллекция вин. Налив Дубельту, Федор вздохнул: «Пока не знаю, Леонтий Васильевич. Она в Гельсингфорсе границу проходила. Корабль из Гамбурга приплыл. Сюда, видимо, дилижансом добралась. Было это две недели назад. Она могла уже встретиться со всеми, кто ей был нужен. С тем же Чернышевским, например, – Федор, со значением, взглянул на Дубельта.
В Литовском замке, посмотрев на девушку в окошечко, через дверь, Дубельт, хмуро, сказал:
– Отменная память у тебя, Феденька. Впрочем, она у вас у всех такая, у хороших картежников. Та самая барышня, что Мандту ассистировала. Как подумаю, что она в спальне его величества отиралась..., -Дубельт скривился и велел: «Все, что хочешь, Феденька, то и делай, но чтобы она заговорила. Может, тебе в помощь дать кого-нибудь? – он взглянул на красивые, холеные, с отполированными ногтями руки Воронцова-Вельяминова.
– Заговорит, Леонтий Васильевич, – пообещал Федор, – непременно заговорит.
– Чернышевского, – заметил Дубельт, принимая от Федора свою шинель, садясь в укрепленную тонкой броней карету, – Чернышевского ты у меня лично в Алексеевский равелин отвезешь, – он улыбнулся и пожал руку Федору.
Юджинию привели в простую комнатку, с деревянным столом и такой же лавкой, прибитой к стене. «Я требую, – девушка остановилась на пороге, – требую, чтобы с меня сняли наручники и пригласили швейцарского консула! Кто вы вообще такой? – она гневно взглянула на рыжеволосого мужчину. Он, извинившись, снял сюртук и повесил его на спинку рассохшегося стула.
– Очень теплая весна, – усмехнулся мужчина, раскладывая по столу бумаги.
– Мадемуазель, – он посмотрел на Юджинию, – как я говорил, требую здесь я, а вы отвечаете. Сядьте, -он кивнул на лавку. Подойдя к девушке, мужчина разомкнул наручники.
Она потерла ноющие запястья: «Очень хорошо. Джон меня учил, стой на своем, вот и все. Главное, не ошибаться в мелочах».
Мужчина вынул запонки из манжет. Полюбовавшись игрой аметистов, он сунул их в жилетный карман, и немного закатал рукава рубашки. Юджиния заметила рыжеватые волоски на белой, ухоженной коже. «Внук дяди Теодора был рыжий, – вспомнила она: «Ерунда, он писал, с войны..., А потом пропал. Но если это была ловушка, если Марта у них? Нельзя им говорить о Марте, ни в коем случае, – напомнила себе Юджиния.
Мужчина выложил на стол серебряный портсигар: «Вы позволите?»
Юджиния кивнула. Он, заметив ее руку, тянущуюся к портсигару, убрал его: «Мне не нравится, когда женщины курят, мадемуазель». Мужчина чиркнул спичкой: «Расскажите мне о Женеве».
Он слушал, стряхивая пепел на пол, иногда делая пометки в своем блокноте. Потом он потер, нос, и весело заметил: «Врете вы отменно, фрейлейн Брандт. Лихо врете. Зачем вы явились в Россию? Во второй раз, я имею в виду, – он поднял бровь.
– Вы меня с кем-то путаете, месье, – устало ответила Юджиния: «Я вам говорила, меня зовут мадемуазель Эжени Ланье. Я швейцарка, приехала сюда устраиваться гувернанткой..., – она отпрянула. Мужчина бросил окурок на каменные плиты пола. Поднявшись, он дернул Юджинию за руку: «Пошли!»
Заломив кисть ей за спину, он вытолкал Юджинию из комнаты. «Мы вниз, – бросил мужчина жандарму, – откройте нам».
– Отпустите меня! – возмутилась Юджиния, пытаясь вырваться. Он хлестнул ее по лицу. В голове сразу загудело, и она ощутила во рту вкус крови из разбитых губ.
– Тихо, – коротко велел рыжеволосый мужчина. Не отпуская ее руки, он повел девушку по узкой, темной лестнице.
В подвале было сыро, пахло чем-то грязным, мочой. Юджиния услышала голоса из-за железных, с решетками дверей. Мужчина прижал ее к одному из окошечек. Юджиния увидела маленькую, с деревянными нарами камеру. Несколько человек в серых халатах каторжан, остриженные наголо, играли в карты.
– Здесь мы держим тех, кто болен сифилисом, – уловила она вкрадчивый, спокойный шепот сзади. «Хотите провести с ними время, мадемуазель? Уверен, эти господа, – его дыхание щекотало ей ухо, -будут рады. Кто вы такая? – мужчина еще сильнее вывернул ей запястье. Юджиния застонала.
Она упрямо помотала головой. Федор выругался: «Сучка. Ничего, я не отступлюсь». Он сам редко проводил допросы, для этого имелись другие люди. Однако Федор считал своим долгом знать обо всех технических новинках, да и просто не колебаться, если надо было использовать силу.
– Прекратите! – успела выкрикнуть Юджиния. Раздался отвратительный треск, перед ее глазами встало черное облако. Девушка, потеряв сознание от боли, сползла в руки Федора.
Очнулась она наверху, лежа на лавке. Попытавшись приподняться, Юджиния поняла, что привязана. Боль в запястье была острой, резкой. «Надо опиум ей дать, – сказал человек в фартуке поверх сюртука, – перелом простой, но ведь она в обморок упадет, когда я лубок накладывать начну».
Рыжеволосый мужчина сидел на углу стола, вольно закинув ногу на ногу, покуривая папиросу. «Совершенно незачем, – оборвал он врача, – сделайте ей кляп и приступайте».
Он встал над лавкой, и посмотрел на бледные щеки, на закатившиеся, лазоревые глаза: «Вы поскользнулись и упали. Весна, еще кое-где лед лежит, – он пожал плечами и выпустил клуб дыма в лицо Юджинии, – такое бывает. Приступим, – велел он врачу.
Юджиния почувствовала, как ей грубо открывают рот, ощутила на языке волокна корпии, врач коснулся ее запястья. Она, прежде чем опять нырнуть в темное, густое облако, увидела, как рыжеволосый мужчина пристально разглядывает ее.
– Будто любуется – успела подумать Юджиния. Руку повернули, ставя осколки кости на место, и она сказала себе: «Я просто засну и не проснусь, вот и все».
Она очнулась на стуле. Рука была в лубке, косынка висела вокруг шеи. Юджиния, скосив глаза, увидела, что ее переодели. На ней был серый, грубый халат, такие же чулки, и растоптанные, старые ботинки.
