Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Марья и не помнила, как ехали они по еще сонной, предрассветной Москве. Спешившись на Рождественке, у ворот усадьбы, Матвей сразу же вскочил обратно в седло.

– Что ж мне теперь делать? – Марья подняла к нему залитое слезами лицо.

– Домой иди, – хмуро ответил ей юноша. «Не будет у нас венчания, не по пути нам с тобой, Марья».

– Матвей, – начала девушка, – ты ж сам меня государю отдал, получается, а теперь бросаешь меня. А ежели понесла я?»

– Коли брюхата будешь, то дело царя Ивана Васильевича, а не мое, – отрезал Матвей. «В монастырь пойдешь, что так, что так – кто теперь тебя возьмет в жены, после этого? Все, недосуг мне с тобой балакать, в Кремль надо вернуться. Прощай, Марья, не поминай меня лихом».

Марья, было, уцепилась за стремя гнедого жеребца, но Матвей хлестнул ее плетью по лицу, пальцы девушки разжались, и она упала в уличную грязь.

Слезы смешивались на ее лице с мелким, холодным, уже осенним дождем. Марья с усилием встала, и побрела, шатаясь, к воротам усадьбы.

Едва возки из подмосковной въехали во двор усадьбы Вельяминовых на Воздвиженке, Федор позвал жену в крестовую палату и запер дверь.

– Молчит Матвей Семенович-то пока, – сказал он, взяв в свои большие руки тонкие пальцы Феодосии.

– Ну, слава Богу, – вздохнула жена.

– Однако же Басманов не унимается. Я его сейчас на ложный след вывел, с недельку он покрутится, но потом опять к Матвею Семеновичу вернется. Я и то боюсь, не спосылал бы окольничий людей в Тверь али Смоленск – поспрашивать, не видали ли там Феодосия?

– А может? – жена встала, и обняла Федора, сидевшего на лавке, сзади, прижавшись к нему всем телом.

– Может, – угрюмо сказал Вельяминов. «Самому ему в голову это не придет, а вот царь – тот далеко не дурак, рано или поздно подумает – куда бечь-то с Москвы? На север, али на запад – более некуда».

В дверь чуть постучали.

– Тятенька, – донеслось до Федора, – ты по’мотри, как Черныш выро’!

Федор кивнул, и жена отворила дверь. Марфа втащила в комнату толстого черного котенка, с голубой ленточкой и золотым бубенчиком на шее. Котенок страдальчески свесил голову на сторону и вытянул лапы.

– Ну, ты его, Марфуша, откормила, как он теперь ловить мышей-то будет? – Федор пощекотал кота между ушами.

– Он ленивый, – рассмеялась Марфа, – в подмо’сковной мышка и пробежит по двору, а Черныш даже глаза не приоткроет.

– Вот все бы так, – пробормотал Федор и почувствовал, как жена тихо сжимает ему руку.

С улицы донесся стук конских копыт и крики.

– Что еще там? – нахмурился Федор, выглядывая на крыльцо.

Степан Воронцов, на своем белом жеребце, поднимая пыль, крутился во дворе.

– Федор Васильевич, поезжайте, ради Бога к нам, и пусть Федосья Никитична травы свои прихватит! Только быстрее! – крикнул он.

– Что случилось-то? – Федор сделал жене знак, и она тут же взбежала в свою рабочую горницу – собираться.

– С Марьей у нас беда, – донеслось до Вельяминова уже из-за ворот усадьбы.

– Федор, ну отойди же ты! – раздраженно сказала Феодосия. «Весь свет загородил. И не толпитесь вы здесь, не толпитесь – вона идите в крестовую палату, а мы с Прасковьей к вам потом сойдем».

Мужчины нехотя вышли, а Степан так и остался стоять на коленях у ложа сестры, приложив к щеке ее бессильно свисающую руку, закрыв глаза.

– Степа, – ласково обняла его мать. «Ты возьми Петрушу с Марфой, да и свози их погулять – на реку, али еще куда. А то детки-то без присмотра, нехорошо это».

Степан, молча, посмотрел на Прасковью набухшими от слез глазами, и, поцеловав сестру в лоб, вышел из светлицы.

– Что у нее горло-то ободрано? – спросила Феодосия, мягко отирая с лица девушки засохшую кровь.

– Вешалась она, – Прасковья, как не крепилась, – тихо зарыдала. «Я и то думала, Федосья, – заспалась девка. Пришла ее будить, – а она на полу лежит без памяти. Пояс к окну прикрепила, на сундук встала, и прыгнула. Пояс-то не выдержал, оборвался, а она головой ударилась. С тех пор вот и лежит без движения, ни слова не выговорила».

– Сердце бьется у нее, – сказала Феодосия, положив пальцы на запястье девушки. «И дышит.

Как очнется, может, и не вспомнит, что с ней было. И кости вроде все целы, – она быстро прощупала ребра Марьи.

Прасковья осторожно перевернула дочь на бок и спустила с плеч сорочку. «Ты сюда глянь».

– Плетью ее били, – вздохнула Феодосия. «Опашень и рубашка глянь-ка, как изодраны.

Исцарапана вся. Прасковья, – женщина взглянула в заплаканные глаза боярыни, – ты окно завесь, и засов на дверь наложи».

Боярыня побледнела – в синеву. «Думаешь, матушка Феодосия?»

Та тщательно вымыла руки в тазу с горячей водой и вздохнула. «Ты не смотри, все ж мать ты, если что, я тебя позову».

Прасковья отвернулась и, прикусив губу, посмотрела в красный угол. «Богородице Дево, – прошептала она, – чтобы хоть живая осталась, молю тебя. Твое же дитя тоже страдало, так мое не оставь своей защитой!»

– Скажи, чтобы воды еще вскипятили, – прервала ее шепот Феодосия, перебиравшая в руках сухие травы. «Надо мне отвар сделать. Царапины да ссадины, синяки – это не страшно, мазью помажу, примочки сделаю, и все пройдет, а вот тут надо бы чем быстрее, тем лучше».

Прасковья повернулась и увидела, как осунулось – за мгновение, – лицо Феодосии. «Разве поможет….» – начала она неуверенно.

– Ежели понесла она – не поможет, – спокойно сказала Феодосия. «И от дурной болезни поможет вряд ли».

Прасковья перекрестилась дрожащей рукой.

– Однако так это все равно нельзя оставлять. Сама-то посмотри, – Федосья подняла простыню.

Воронцова кинула один взгляд и отшатнулась от кровати.

– Так вот я и говорю, что надо промыть. Снаружи я потом мазь наложу, а внутри – вот как раз этот отвар и пригодится.

– Феодосия, – стиснув виски рукам, спросила Прасковья, – а помстилось мне, али ожог я видела?»

– Не помстилось, – женщина стала готовить примочку. «Свечой ее палили».

Вымыв и прибрав Марью, – так и не пришедшую в себя, – Феодосия осталась рядом с ней, а Прасковья спустилась вниз, к мужчинам.

Те, сидя за столом, тихо о чем-то разговаривали, и боярыня, остановившись на пороге, вдруг заметила в темных волосах мужа седину – виски у Михайлы будто побило снегом и такие же белые волосы были в кудрявой бороде.

Прасковья сжала губы, чтобы не разрыдаться, и переступила порог горницы.

– Степа, а Степа, – подергал его за рукав брат, – а с Марьюшкой что?»

– Болеет она, – Степан опустил голову на колени – сидели они на косогоре у Москвы-реки, и почувствовал, как раздувает его волосы прохладный, уже осенний ветерок.

– А выздоровеет? – с другой стороны раздался голос Марфы.

– С Божией помощью, – вздохнул Степан и поднялся. «Ну, пойдем, на конях-то покатаемся?

Ты как, Марфуша, на плечах у меня проедешься, али ногами своими дойдешь?»

– Не маленькая я, чай, – обиженно сказала Марфа и независимо затопала по дорожке впереди троюродных братьев.

– Что же это, получается? – подался вперед Михайло. «Вечером девка – здоровая да веселая, – уходит в горницы свои, а утром она вся избитая, так что живого места на ней нет, и вешается? Что ж с ней ночью-то было? И где – на усадьбе, что ли? Так что ж она не кричала?

– Может, ей, чем рот заткнули? – предположил Федор.

– Да кто тут, дома, такое сделал бы? – стукнул Михайло кулаком по столу и повернулся к жене. «Окромя синяков да царапин, есть ли что еще на ней? Может, следы, какие?»

У Прасковьи предательски задрожали губы и увлажнились глаза.

Михайло взглянул в лицо жены, и уронил голову на руки. «Нет! – сказал он глухо, сквозь зубы. «Не верю я, что дочь моя…»

– Да ты бы видел ее, Михайло, – сквозь слезы отозвалась Прасковья. «Плетью ее били, свечой жгли, мучили, как ровно в пыточном подвале она побывала. По своей воле такого бы не сделала она».

– Так, значит, насильник, – Михайло поднялся, сжав кулаки. «Матвей?» – оборотился он к Федору. «Не жить ему!».

– Не Матвей, – прошелестел с порога слабый девичий голос. «Не виноват он…ни в чем…» – Марья стояла на полу горницы, босая, в одной сорочке, поддерживаемая Феодосией.

– Доченька! – бросился к ней Михайло. «Так кто же это?»

Марья без чувств упала на его руки.

– Только один человек на Москве мог сотворить такое, – вздохнув, сказал Федор. «А он людскому суду неподвластен».

– Пойду к государю, – после долгого молчания сказал Михайло, поднимаясь.

– Сядь, – тяжело проговорил Федор. «Семья у тебя, сын вон еще младенец, куда ты пойдешь? Прямиком на плаху, что ли?»

– Так, значит, дочь мою насильничать будут, а я молчать должен? Как мне после этого жить-то? – Михайло обвел горницу запавшими, усталыми глазами. «Федор Васильевич, вот ты скажи мне, ты с царем близок, – чего ж он не пришел ко мне?»

– Будет тебе царь к стольнику какому-то ходить, – вздохнул Федор. «А даже б если и пришел, и сказал бы тебе – отдай, Михайло Воронцов, дочь свою невинную мне на разврат и поругание – отдал бы, что ли? Вот он и взял, не спрашивая – ибо он царь, и нет над ними иного суда, окромя Божьего».

– Может, к царице? – неуверенно спросила Прасковья. «Любит она меня, выслушает».

– Даже если и выслушает, поплачет вместе с тобой, тем все и закончится, – угрюмо ответил ей Федор. «Тем более…» – он осекся.

– Что? – посмотрел на него Михайло.

Если, упаси Боже, Марья непраздна будет, тут уже дело государственное, – мрачно сказал Федор. «Даже если ты увезешь ее, Михайло, из Москвы – все равно пронюхают».

– Значит, надо сделать так, что не будет у нее никакого ребенка, – спокойно проговорила молчавшая доселе Феодосия. «Выкинула, и выкинула, никто дознаваться не станет, мало ли баб выкидывают».

Вокруг стола наступила тишина.

– Грех это… – неуверенно сказал Михайло.

– А рожать от насильника, да видеть, как дитя твое от тебя забирают, да в монастыре сгнить потом – лучше? – Феодосия посмотрела на Воронцова. «Ежели с умом все сделать, так потом ты ее в подмосковную увезешь. Пусть годик там пусть посидит, да и выдашь замуж куда подалече. За Матвея ее теперь отдавать не след, опасно это».

Прасковья внезапно разрыдалась, хватая ртом воздух.

Федор нахмурился. «Мне непонятно – как Марья с царем-то спозналась? Не бывала она ж в Кремле. Вот только если…» – он прервался, подумал и сказал угрожающе: «Один только человек мог их свести. Поеду я к царю, а вы тут ждите. И вот еще что – Степану ни слова».

– Почему? – спросила его сестра.

– Да потому что, – вона, мужу твоему за тридцать, борода у него в седине, вроде разумный человек, и то – к царю собирался, обвинять его, али еще что.

А Степану – осмьнадцать, и, хоша парень он и спокойный, но все одно – кровь горячая, молодая, не стерпит он сестриного позора. Дочь вы чуть не потеряли, миловал Господь, зачем вам сына терять?»

Федор поднялся и шагнул вон из горницы.

Царь Иван Васильевич сидел за трапезой. Анастасия Романовна, искоса, сбоку, внимательно взглянула на мужа. С утра, взойдя в ее опочивальню, был он весел и нежен, ровно молодожен, спрашивал о ее здоровье. Даже пошутил, что Великим Постом, али к Пасхе уж непременно родит она.

«Может, и понесу, – подумала Анастасия. «Та трава, что Федосья мне в тайности дала – помогает она, как я посмотрю. Ежели рожу, надо боярыне Вельяминовой подарить чего – перстень, али ожерелье. Ну и в матери крестные позвать».

Царь положил перевязанную руку, – вроде растянул сухожилие, с мечом упражняясь, – на голову Матвея и быстро наклонился к нему.

– Ты волосы-то свои обратно отрасти, отрок, – улыбаясь, шепнул ему царь. «Не бойся участи Авессаломовой».

Матвей приник лицом к государевой руке, и вдруг застыл – на пороге трапезной стоял его отец.

– Федор Васильевич, – радушно сказал государь, «ты проходи, садись, рядом со мной.

Освободите место боярину-то».

– Новости у нас не то, чтобы очень хорошие, – сказал Вельяминов, принимая бокал с вином.

«Ты уж прости меня, государь, что я о делах говорю, времени терять не след нам. Ищет Алексей Данилович, да не в тех местах, как представляется мне».

Иван зорко взглянул на боярина.

– Инок-то этот, – спокойно продолжил Вельяминов, – он же из Москвы убег. Куда бежать-то ему было? Явно, что на запад, другого пути нет. Вот и спосылать бы людей в Смоленск, поспрошать – не видел ли там кто его?

– Это ты, верно, говоришь, – задумчиво ответил Иван. «А все ж не только в Смоленск, но и в Тверь и Новгород надо поехать бы – оттуда в Ливонию дорога прямая».

Федор похолодел, и, улыбаясь, ответил:

– Истинно, государь, а мне бы и в голову не пришло. Сегодня же людей пошлем.

– И этого Башкина, – добавил Иван Васильевич, – вы допрашивайте со всей строгостью. Что правду он стал говорить, – то хорошо, за это спасибо вам, однако ж, мнится мне, тут не один Башкин замешан. Потянете за веревочку, клубочек-то и распутается, – царь рассмеялся.

– А я к тебе, царь, с просьбой, – склонился Вельяминов. «Не отпустишь ли ты Матвея со мной – невеста у него при смерти лежит, пусть хоть попрощается, может, успеет еще».

– А что случилось– то с боярышней Марьей? – ахнула царица.

– Сегодня утром поплохело ей, государыня, – ответил Федор. «Без движения она, язык отнялся, уж соборовали ее».

Царица набожно перекрестилась. «Господи, упаси, в таких молодых годах-то. Родителям, каково это!»

– Так ничего и не говорит? – спросил Иван Васильевич и глаза его, – зеленоватые, настороженные, скрестились над столом с синими, спокойными глазами Вельяминова.

– Молчит, государь, пропала речь-то у нее, – ответил Федор и увидел, как царь снимает с руки алмазный перстень.

– Передай-то Михайле Степановичу на помин души дочери, – протянул ему Иван кольцо. «А ты, Матвей, поезжай, да возвращайся – будем ждать тебя».

Матвей встал, избегая тяжелого взора отца, и поклонился царю.

До Рождественки они ехали молча. Только на дворе усадьбы, спешившись, Матвей спросил:

– Что с Марьей-то приключилось?

– Ты, сын, не говори ничего сейчас, – сказал Федор, стиснув, – до боли, – кулаки. «Ты помолчи, советую тебе. Поди вон в светелку боковую, а мы тебя позовем».

– Вот, – сказал Федор, входя в крестовую горницу и швыряя перстень на стол. «Плата за позор дочери твоей, Михайло.

Сказал я ему, что она при смерти, да без языка – ты бы видел, как он обрадовался – боится все же, хоша и безнаказанно он насильничает, да все же боится. Ну и Матвея я вам привез – поговорить с нами, по родственному».

Федор спокойно улыбнулся, и Федосья в ужасе закрыла глаза – ни разу еще не видела она мужа таким.

Матвей стоял перед столом, опустив голову, и Прасковье вдруг вспомнилось, как почти три года назад, на Воздвиженке, так же сидели они. «Надо было тогда свенчать их, и дело с концом, – подумала она. «Не было бы ничего этого сейчас».

– Как ты мог, Матвей? – Михайло поднялся и подошел к юноше. «То ж невеста твоя, нареченная, ты ж сам, который год говорил, что без Марьи тебе жизни нет. И своими же руками на поругание ее отдал?».

– А ты бы не отдал, Михайло Степанович, коли государь тебе приказывает? – тихо сказал Матвей. «Жизнь свою и честь за него отдавать надо».

– Свою жизнь и свою честь ты отдавай, преграды тебе в этом нет, – с дальнего конца стола проговорил Федор. «Как ты можешь чужой жизнью распоряжаться-то, Матвей? Что трус ты, – Федор встал, – так я давно это знаю, но что бесчестен – думал я, что все, же нет этого в тебе».

– А ты подожди, батюшка, когда царь к тебе придет, и прикажет тебе жену ему отдать, али дочь, – ответил Матвей. «Посмотрим, что ты, со всей храбростью и честью своей, тогда запоешь».

Федору на мгновение привиделись окровавленные глазницы новорожденной Марфы в его сне, и он, сдерживаясь, что есть силы, медленно выдохнул и опять сжал кулаки.

– Лучше я жену и дочь убью собственной рукой, нежели чем выдам кому на поругание, – тяжело сказал Федор. «А ты, Матвей, ежели б мужчиной был, не согласился бы на то, что исделал с Марьей. Как ты жить будешь после этого – неведомо мне».

– Уж проживу как-нибудь, – буркнул Матвей и, не успев уклониться от удара, полетел на пол.

«Помяни Господи царя Давида и всю кротость его, – нарочито спокойно сказал Федор, рассматривая погнувшийся перстень на руке.

– Федя, не надо, – попыталась остановить его жена.

– Подожди, – он подошел к Матвею и сапогом пошевелил его голову. Сын, матерясь, с трудом поднялся, и выплюнул к отцовским ногам сгусток крови с разбитых губ.

– Пшел вон отсюда, – тихо сказал ему Федор. «Как помру я, за наследством приходи, а до той поры не смей мне рожу свою показывать.

В Кремле я с тобой говорить буду – незачем на людях тебя позорить, а дома, чтобы не видел я тебя».

– Ну, подожди, батюшка, – прошипел Матвей, – я тебе это еще припомню.

– Припомнишь, припомнишь, – Федор взашей вытолкал его из горницы. «Иди, и чтобы духу твоего тут больше не было».

– Вот что получается у нас, Федор Васильевич, – Басманов пальцами снял нагар со свечи и зевнул. «В Смоленске люди мои говорят, что не видели никого, а в Твери – недели через три апосля того, как Феодосий этот сбежал, крутился какой-то возок не тамошний».

– Крутился-то он где? Куда поехал после этого? – Федор встал и прошелся по горнице.

Сидели они в Разбойном приказе, наверху, и Федор, оглянувшись на окольничего, распахнул ставни. На улице не шибко сеял бесконечный, мелкий дождь. «Хоша свежей станет, – сказал боярин и вернулся к столу.

– Да в том и дело, что возок-то они видели, а куда он потом делся – неведомо. Ты как хочешь, Федор Васильевич, а по моему разумению, прошло то время, что мы с Башкиным цацкались, аки с дитятей, – вздохнул Басманов.

– Дак если его на дыбу вздернуть, он тут же и околеет, – спокойно ответил Федор. «Ты ж его видел, Алексей Данилович – в чем душа только у него держится, непонятно. А ежели сдохнет Башкин, дак с ним ниточка и оборвется – так и не узнаем, кто у него в помощниках ходил».

– Ты, Федор Васильевич, сразу видно – руками сам-то никогда не работал, – рассмеялся Басманов. «Ты у нас большого ума человек, ты и поспрошай Башкина, а уж что с ним делать – чтобы заговорил он, – ты это мне предоставь, у нас, окромя дыбы, и другой инструмент имеется, – сладким голосом добавил окольничий.

Федор посмотрел в его умильное, постное лицо и заставил себя, улыбнувшись, похлопать Басманова по плечу.

– Истинно, Алексей Данилович, надежная ты опора престолу, редкий человек так государю послужить умеет.

Окольничий довольно ухмыльнулся и забежал вперед, чтобы открыть дверь для боярина.

Марья выздоравливала медленно. Уже сидела она в постели, но ходить – даже по горнице, – было ей все еще трудно.

Днем она вышивала, или просила Степана почитать ей. Закрыв глаза, Марья слушала свое любимое – о том, как тверской купец Афанасий, сын Никитин, поплыл за три моря, в далекую Индию. Видела она перед собой не серое, низкое осеннее небо, а голубые просторы гор, белые, невиданные, чудесные здания, и бесконечное, теплое, ласковое солнце.

Ночью, стоило ей задуть свечу, приходили сны. В них были высокие, заплесневелые своды какого-то подвала, тлеющие в углу огни, холод, сырость, и раздирающая ее на части боль – тело ее будто рвали клещами.

Низкая, тяжелая дверь открывалась. Переступая через порог, появлялся он – с желтыми, волчьими, жестокими глазами. Марья ползала перед ним на коленях, простиралась ниц, умоляя пощадить ее, а он только смеялся, и, прищелкнув пальцами, звал кого-то.

Приходил Матвей и стоял в углу – с мертвенным, посиневшим лицом, в кровавых глазницах его извивались могильные черви.

Царь подталкивал Марью к трупу и смеялся: «То твой жених, девица! Иль не хочешь ты теперь взамуж за него?»

На голову ее сверху, с потолка подвала, опускался раскаленный докрасна, выкованный из железа брачный венец и сдавливал ей виски, – так, что Марья просыпалась, крича от невыносимой боли.

Прасковья, спавшая на полу в горнице дочери, садилась на ее ложе, клала Марье на лоб холодную примочку, и так задремывала – привалившись к стене, с головой дочери на коленях. Рядом с ней Марья не просыпалась, и не металась на ложе в кошмарах– только постанывала тихо, будто больной зверек.

Феодосия приезжала на Рождественку каждый день – телесные раны у Марьи заживали, но все еще не могла говорить она о том, что случилось той ночью – стоило матери раз спросить об этом, как Марья отвернулась к стене и несколько дней и слова не вымолвила.

– Не пытай ее, – мягко посоветовала Феодосия Воронцовой. «Думаешь, зря она у тебя кажную ночь в слезах просыпается? Дай время-то ей, сама отойдет, тело излечится, а за ним и душа».

– Жалко, – Прасковья взглянула на подругу, – мучается ж она, может, ежели выговорится, так легче ей станет?»

– Легче, – вздохнула Федосья, – да только видно, не настал еще этот час».

Башкина привели в подвал на исходе дня, когда тучи над Москвой разошлись, открывая низкое, уже холодное солнце.

– Красиво-то как на улице, Матвей Семенович! – потянулся Басманов. «Бабье лето на носу, знаешь, деревья-то все в золоте стоят, вона сейчас распогодится, паутинки летать будут, по грибы пойдем. В лесу поутру страсть как хорошо! – он прервался и взглянул в лицо Башкину. «Вот ежели ты нам, не запираясь, честно все расскажешь, завтра уже сможешь по Москве гулять!»

– Даже если я и расскажу все, – угрюмо ответил боярин, – сердце Федора захолонуло, – все равно меня в монастырь отправят, не дадут гулять-то».

– А что ж монастырь? – расплылся в улыбке окольничий. «И в оном люди живут. А ежели отец игумен попадется добрый – сладко живут, вкусно едят. Вона у меня рядом с именьицем честна обитель – тишь там, да спокойствие, так бы и ушел туда на покой.

Да нельзя, Матвей, – посуровел окольничий, – ибо я на службе государевой. Так что – давай, ты не таись, вона Федор Васильевич записывать будет, а ты нам все, как на духу и открой – кто греб, кто возком правил, что в Твери видели, да куда монах Феодосий из Твери делся потом!»

В голубых глазах Башкина заплескался страх.

– Говорил я вам уже и еще повторяю – сам я все сделал!

– И возком, что в Твери видели, сам правил? – спросил у него Федор.

– Сам – твердо ответил Башкин.

– А возок-то где брал? – наклонился к нему окольничий.

– У себя на усадьбе, где Феодосия и держал, – Башкин перевел дух. «Правду я вам говорю!»

– Знаешь, Матвей Семенович, в честности я твоей я не сомневаюсь, – ухмыльнулся Басманов. «Да вот незадача – нет у тебя на усадьбе возка-то, ни такого, ни еще какого другого».

– Феодосий из Твери в нем дальше поехал, – ответил боярин, «а я домой вернулся».

– А на чем вернулся-то? – резко спросил Федор. «Пешком, что ли, прошел от Твери до Москвы?».

– Коня купил на базаре, – Башкин покусал сохлые губы.

– И где теперь конь тот? – усмехнулся окольничий. «Ты только не говори, что издох, а то у тебя все одно к одному получается – отец келарь волею Божией помре, конь копыта отбросил – а тебе одно удобство выходит».

Башкин молчал, опустив голову, не глядя в лицо боярам.

Прасковья, поддерживая, проводила Марью – вымытую, в чистой рубашке, до постели, и укутала ее одеялом.

– Пущай Степа мне почитает, маменька, – попросила девушка.

– Про Индию? – Прасковья чуть постучала в стену – позвать сына.

– Да, – Марья вдруг мечтательно закрыла глаза, и показалось матери на мгновение, что губы девушки сложились в улыбку – краткую, ровно взмах крыла бабочки, – но улыбку. «Хочется-то мне там побывать» – шепнула Марья.

– Спокойной ночи, доченька, – перекрестила Прасковья лоб девушке. «Я по хозяйству отойду, и вернусь, как Степа тебе дочитает».

Воронцова зашла в боковую светелку и опустилась на пол, кусая губы, чтобы не разрыдаться – пошла уже вторая луна, а месячных кровей у Марьи так и не было.

«Прости меня, Господи, ибо это есть грех великий, – подумала Прасковья и опустила лицо в ладони. «Невинную душу губить буду, своей же рукой. Да ладно – ежели и кому давать ответ на суде Божьем, так только мне».

Выйдя из комнаты, Прасковья спустилась вниз и приказала с самого раннего утра спосылать на Воздвиженку, за боярыней Вельяминовой.

– Дак вот, Матвей Семенович, – обстоятельно усаживаясь за стол, напротив заключенного, сказал Басманов, – ты клади руку на эту дощечку-то. Видишь, там такие кольца железные вделаны – это для пальцев твоих. А большое кольцо – для запястья. Они все на защелках, мы их сейчас подгоним, так, что тебе удобно будет. А ты, Федор Васильевич, – обернулся окольничий к Вельяминову, – «не в службу, а в дружбу, подвинь очаг ближе к столу и вот решеточку эту на него пристрой.

И то хорошо, – сказал Басманов, обернувшись к заключенному, – что очаг у нас ныне переносить можно. А то, бывало, за каждой иглой не набегаешься».

Кровь отхлынула от лица Башкина и стало оно, ровно мука, – белым.

– А ты что испужался-то? – ласково спросил окольничий. «Очаг, – это так, ну ежели ты запираться будешь. Ты нам с боярином и с холодной иглы все расскажешь, всю, как мы говорим, подноготную».

Басманов захихикал и осекся, испуганно взглянув на Федора Васильевича.

– Шутим мы так, – пробормотал он.

– Смешно, – мрачно сказал Вельяминов и поборол в себе желание закрыть глаза.

– Ну, начнем, благословясь, – наклонился над столом Басманов. «Ты левую ручку давай-то, Матвей Семенович, потом придется подписаться под словами своими, а после досочки этой, каюсь, писать тебе тяжеленько будет».

Башкин положил левую руку на стол и взглянул прямо в лицо Федору.

– Вот, – сказала Феодосия, отмеряя горстью сухую траву. «Заваришь и будешь давать ей кажное утро и кажный вечер по ложке. И запивать дай, он горький, неприятный отвар этот.

Крови и придут, через два, али три дня. Больше их будет, чем обычно, и тошнить ее будет – но это ничего страшного».

– Понятно, – Прасковья вздохнула. «А сказать-то что ей, что, мол, за питье?»

– Правду и скажи, – Феодосия завязала холщовый мешочек. «Чего утаивать-то?»

– А вдруг откажется она, – Воронцова помолчала. «Не силой ж ее поить».

– А ты предложи, да и посмотри, что ответит она – Федосья вдруг потянулась и обняла Прасковью. «Излечится Марья, вот увидишь».

– Дочка, – неуверенно сказала Воронцова, входя в Марьину светелку, – ты как сегодня?»

– Да лучше, матушка, – улыбнулась боярышня. «Петенька прибегал, вот, – она подняла с кровати игрушечную тележку, – колесо у него соскочило, так я чиню».

– А что ж Степану он не принес? – спросила Прасковья, прикасаясь губами ко лбу дочери.

– Да тут работа тонкая, я лучше сделаю, – Марья поставила колесо на место и подняла на мать синие глаза: «Сказать ты что хотела?»

– Марьюшка, – Прасковья откашлялась, будто у нее першило в горле, «ты помнишь, как несчастье с тобой приключилось?»

Боярыня с ужасом увидела, как по щеке дочери ползет одинокая слеза. Марья отвернулась к стене и прошептала: «Как же мне не помнить, маменька, коли кажную ночь оно ровно заново приходит».

Прасковья обняла дочь и прижала ее голову к груди. «Ты поплачь, доченька, поплачь, легче-то тебе станет, душеньку свою не терзай так». Марья разрыдалась и невнятно сказала: «Или какие еще нехорошие вести ты мне принесла?»

– Да уж не знаю, милая, – Прасковья побаюкала дочь. «Понесла ты, Марьюшка».

Дочь высвободилась из ее рук, кровь отхлынула от ее лица, и сказала она твердым голосом, голосом прежней Марьи:

«В воду я кинусь, или на огне сожгусь, но отродье его рожать не буду! Велел он мне грамотцу ему послать, ежели дитя я зачну – но не бывать этому, лучше смерть, чем участь такая!».

Прасковья, как могла, утешила дочь, и уложила ее отдыхать. «Ино нельзя травы-то давать, с Михайлой не посоветовавшись, – подумала она, прибираясь в горнице.

«Может, надо бы Марью из Москвы увезти – подальше от царских глаз. Правильно, конечно, Феодосия говорит – выкинула и выкинула, но за эти настои-то и на костер взойти можно, ежели донесет кто. А тут плоть государеву травим».

После второй иглы Башкина без сознания унесли из пыточной палаты.

– Говорил же я тебе, Алексей Данилович, – раздраженно сказал Федор, – слаб он. Даже для тисков твоих – и то слаб, вона, как глаза-то у него закатились. И все равно, на своем стоял».

– Так батюшка, Федор Васильевич, – захлопотал окольничий, – это ж только первое испытание у него было».

– Первое? – удивился Федор?

– Ежели преступник на своем стоит, – ну вот как Матвей этот, – три раза его пытать надо, – объяснил Басманов. «И только если все три раза показывает одно и то же, – тогда, значит, правду говорит».

– А, – протянул Федор. «Что же, завтра ты ему опять тиски приготовил?»

– Ну, – широко зевнул окольничий, – надо ему в себя прийти. У его сейчас ногти вырваны, на тех двух пальцах, смысла его спрашивать, сейчас нет, в боли он.

Как отойдет – дня через три, так и продолжим. Я тебе покажу-то, что у нас еще есть – мастера у нас хорошие, инструмент в порядке содержим, вместе и выберем, что дальше-то его ждет».

– А нам за это время, Алексей Данилович, надо ответы-то его привести в порядок, – сказал Федор. «Опять же, мне это все переписать надо, не в таком же виде их царю подавать, – он указал на забрызганные кровью Башкина бумаги. «У тебя как с письмом-то?»

– Да не очень, по правде говоря, – заискивающе пожал плечами Басманов. «Подписаться могу, а более ничего».

– Ну, вот видишь, – высокомерно ответил ему Вельминов, – значит, все на меня ложится».

– Если б не ты, батюшка Федор Васильевич, – заискивающе улыбнулся окольничий, – я б и не знаю, что делал. Кости ломать – у нас мастеров много, а грамотных – нетути».

Михайло с Прасковьей сидели при единой свече в крестовой палате.

– Пока не прознал он об этом, надо Марью подальше куда отправить – устало сказал Прасковье муж. «Ты ей трав-то пока не давала?»

– Нет, заварила только, да хотела ж с тобой посоветоваться. Марья сказала, что он грозил ее до родов в монастырь упрятать, чадо забрать, а ее саму насильно в иночество постричь, – Воронцова заплакала тихими, быстрыми слезами.

– А Федосья что сказала? Когда начнется-то у нее? – Михайло покраснел, говоря это.

– Дня через два, али три, как зачну отваром ее поить, – ответила Прасковья.

– Ну, так ты сегодня и начни, а завтра повечеру поезжайте в подмосковную, там и укроетесь, там и… – Воронцов осекся и взял жену за руку: «Не думал я, Прасковья, что так все обернется».

– Кто же думал-то, Михайло, – покачала головой его жена. «Главное, чтобы дети наши живы да здоровы, остались, остальное-то приложится».

– А не дойдет до него? – тревожно спросил ее муж.

– От кого ж дойти? Кроме тебя, меня и Федосьи Никитичны и не знает никто. Степану, и тому ж я не говорила.

– Что не говорили? – открывая дверь, спросил их сын.

Феодосия постучалась в дверь опочивальни и приложила губы к замочной скважине:

– Федя, ты там?

Засов со скрипом поднялся и Федор, отойдя в сторону, пропустил ее внутрь.

– Тебе, может, поесть, чего принести? – спросила жена, убирая с глаз, долой пустую бутылку и стакан.