Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
«Как тут еще клопы не завелись – ума не приложу!»
– Ну, мух-то и так хватает, – сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем. «Вот что я вам скажу, государыня-матушка, берите возки и поезжайте на день в Коломенское. Там тишина, не то, что здесь, в Москве – гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь – с такой жарой, говорят, вода в реке, будто молоко парное. А я останусь, да и уберемся тут, как следует».
Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, замерла, прислушиваясь, с летником в руках. «Самое время», – подумала она, «без лишних ушей оно и легче завести разговор».
Когда возки, груженные царицей, ближними боярынями, мамками и сенными девками медленно поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги, Прасковья с Феодосией согнали в покои царицы прислужниц и начали уборку.
Сами боярыни заперлись в опочивальне царицы и принялись за разбор ее платьев – Анастасия, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.
– А что, боярыня, – сказала Прасковья, искоса взглянув на Феодосию, – долго ль еще вдоветь-то располагаешь? Не пора ли тебе своим домком зажить?
– Да вот, – Феодосия вздохнула, – свахи-то ездят к моим сродственникам, да не пригляделся мне никто. После Васи покойного и думать ни о ком не хочу.
– Лукавишь, боярыня, – Прасковья усмехнулась, и перекусила нитку, которой пришивала пуговицу к опашеню, крепкими белыми зубами, – ой, лукавишь.
– Ты, Прасковья, сколько лет с мужем живешь? – спросила Феодосия. «Пятнадцать вроде?»
– На Красную горку пятнадцать было, да – ответила Воронцова.
– И, сколь я помню, говорила ты, что замуж тебя родители не неволили, мол, ежели придется человек по сердцу, так дадим свое благословение?
– Верно, – сказала Прасковья, и вдруг вспомнила лето после венчания, жаркий июнь в подмосковной вотчине Воронцовых, и аромат цветов на том самом лугу, где в полуденной хмари и понесла она своих близнецов. Было ней тогда чуть менее пятнадцати, а Михайле – семнадцать, и были у нее волосы черны, ровно вороново крыло, а глаза сияли нездешней лазурью.
– Так вот и меня батюшка не неволил, – сказала Феодосия, и удивилась тому, что боярыня Воронцова будто слезу сморгнула с прекрасных очей. «Тяжеленько мне, боярыня, Васю забыть, не так уж много времени и прошло».
– Однако ж, – твердым голосом ответила Прасковья, «не думаешь же, ты, Федосья Никитична, век бобылкой жить? Опять же, ты не у себя в дому сейчас, и не в родительской вотчине, уж, казалось бы, надо и свое хозяйство заводить».
– Так вот и сватают все на хозяйство-то, Прасковья Ивановна, да у кого жена преставилась, и с детками ему одному не управиться, – вздохнула Феодосия. «Не ради меня самой сватают, боярыня».
– Есть один боярин, – начала Прасковья неуверенно, – роду хорошего, богатый, и хоть и вдовец, но сыны у него уже взрослые, один монашествует. К царю он близок, а насчет хозяйства – не ради оного тебя сватает, а потому, что видел тебя».
– Но не говорил же! – Феодосия смяла в руках царицыну рубашку. «Как же можно девицу али вдову сватать, даже, словом с ней не перемолвившись! Не кривая, не косая, и, слава Богу! А вдруг я дура набитая, али двух слов связать не могу. Да, впрочем, у вас тут на Москве это все равно – у вас жены сидят, аки колоды, в теремах, к людям им хода нет».
– А ты, матушка-боярыня, не серчай, а далее послушай, – мягко остановила ее Прасковья.
«Боярин тот – сродственник мой близкий, и ежели ты хочешь с ним встретиться, то готовы мы с Михайлой пособить.
– Наедине, что ли? – ахнула заалевшая щеками Феодосия. «Невместно же!»
– Нет, конечно. Но и поговорить, коли друг другу по сердцу придетесь, можно будет. Только вот, Федосья Никитична, должна я тебе сказать сразу, что не молоденек боярин-то.
– Ну, я тоже не слеточек какой, – рассмеялась Феодосия.
– В два раза тебя старше, – жестко сказала Прасковья. «Брат мой двоюродный, Федор Вельяминов. Ну, так что сказать мне ему, боярыня?»
Феодосия еще гуще заалела, и прикусила нежную губу. «Хотела бы я с ним свидеться» – едва слышно, опустив голову и отворотив взгляд, ответила она.
Позже Феодосия вспоминала дни, проведенные ею до встречи с Федором, как наполненные дурманом – взяв, что в руки, она сразу это и роняла, не слышала, что ей говорят, и все смотрела, смотрела в жаркое майское небо, где вереницей шли белые, ровно сахарные облака.
Федора Вельяминова она заприметила давно – поди не увидь этакого медведя, на голову выше и вдвое шире в плечах, чем большинство остальных бояр. Изредка, на богослужениях, она бросала на него быстрые взгляды из-под ресниц, и сразу чувствовала, как алеют у нее щеки – нравился ей боярин Федор, ох как нравился!
Был он совсем не похож на покойного Васю Тучкова – невысокого, худощавого, с льняными северными волосами. С Васей Феодосия была знакома с детства, и все было понятно, что, войдя в возраст, они повенчаются – понимали они друг друга с полуслова, – мягкие, чуть нелюдимые, улыбчивые, ровно и не муж с женой, а брат с сестрой.
И любились они с Васей так же – спокойно и нежно, и не ведалось Федосье, что есть на свете любовь иная. Сейчас же, глядя исподволь на Федора, она чувствовала, как тяжелеет у нее высокая грудь, раскрываются и влажнеют губы и перехватывает дыхание. Было это совсем по-иному, чем с покойным мужем, и Феодосия страшилась, и одновременно тянулась к этому, еще неведомому ей, чувству.
Прасковья Воронцова долго думала, как бы устроить свидание Федора с Феодосией.
Пригласить к себе сродственника она могла в любой день – на то он и сродственник, но вот как бы Феодосии оказаться в то же время в усадьбе Воронцовых? Хоть и вдовела боярыня, но была молодой и бездетной – невместно ей было одной ездить по Москве.
– Ох, боюсь, придется боярину Федору засылать сваху, – сказала Прасковья озабоченно, снимая тяжелую, надоевшую за день кику, и встряхивая гладкими, до пояса, угольно-черными власами. «А Федосья Никитична, пожалуй, и упрется, аки ослица валаамова – как же, мол, сватать, не поговорив вперед с невестой? Вот же несговорчивый они народ, новгородцы-то».
– Ну, – усмешливо сказал Михаил, уже лежавший на постели, – помнится мне, одна боярышня с глазами васильковыми точно так же когда-то уперлась. Не хочу, мол, не поговоривши-то. И что же – посадили молодца и девицу рядом, девица взор в пол как устремила, так и не взглянула на молодца ни разу.
– Смотрела я на тебя, – рассмеялась Прасковья, – исподтишка только. А ты тоже, конечно, герой был – хоть бы полсловечка вымолвил».
– Поди тут что вымолви, когда рядом такая краса неописанная, – Михаил привлек к себя севшую рядом Прасковью и зарылся лицом в ее распущенные волосы. «Я и сейчас-то иногда теряюсь, на тебя глядя».
– Ну, Феодосия-то не я, – Прасковья удовлетворенно вытянулась рядом с мужем, – эта за словом в карман не полезет».
В конце концов, именно Михаил, слушая размышления жены, вдруг сказал: «Да чего проще-то! Петины именины на носу, мы с тобой поедем к Федосьиным родственникам, заберем ее и потом привезем обратно. Не о чем-то будет слухи распускать, буде даже если кто захочет».
Так и оказалось. Сидя в закрытом возке, Прасковья Воронцова смотрела на Феодосию – она то крутила на пальце выбившийся из-под кики льняной локон, то перебирала подол опашеня, то пристукивала об пол мягкой сафьяновой туфлей.
– Что-то, боярыня, мнится мне, кровь твоя северная, холодная, быстрее течь стала? – усмехнулась Воронцова. «Али я неправа?»
– Что? А? – будто очнулась Феодосия.
Прасковья только махнула рукой – толку от боярыни Тучковой сейчас было мало.
На Петиных именинах все, как полагается, сидели чинно и раздельно – мужчины от женщин.
После обеда, когда гости стали подниматься ехать по домам, Прасковья за каким-то надуманным делом увела Феодосию в женские горницы.
– Ну, все, – сказала она, прислушиваясь, – вроде все уехали. Можно и идти.
Феодосия сидела у ларца с хозяйскими драгоценностями и бездумно пропускала сквозь пальцы жемчужное ожерелье.
– Уже? – вдруг очнулась она и покраснела, – вся, до кончиков нежных ушей. «Да как же это будет– то?»
– Хотела ж сама, чтоб с тобой говорили, – ворчливо ответила Прасковья, подталкивая боярыню к лестнице. «Так вот и говори».
Федор Вельяминов сидел в крестовой горнице, не слушая и не слыша того, что говорил ему боярин Воронцов.
С тех пор, как Прасковья, ровно бы невзначай, обронила ему: «Сказывала мне намедни Феодосия Тучкова, что не прочь с тобой встретиться», – жизнь его, до той поры размеренная и пресная, наполненная царской службой и домашними заботами, будто бы перевернулась.
Словно несли боярина кони по зимней дороге – и страшно, и сладко, и дух захватывает, и хочется увидеть, что там дальше, за слепящей стеной метели.
Вот и сейчас он сидел, бросив большие руки на чистую льняную скатерть, и смотрел на образ Богородицы в красном углу напротив. Невместно было и думать так, но помстилась она Федору Феодосией – то, же тонкое, северное лицо, большие глаза, смиренно наклоненные вниз, к младенцу Иисусу.
Он услышал скрип двери и перевел взгляд – она стояла в проеме, высокая, ставшая еще выше из-за парчовой кики, и на ее бледных щеках горели два алых пятна.
– Здрава будь, боярыня, – сказал он, поднимаясь, и услышал, как предательски хрипло звучит его голос.
– И ты здрав, будь, боярин Федор Васильевич, – сказала она, глядя на него прозрачными серыми глазами, и шагнула к нему, под защиту его взгляда, – никто еще не смотрел на нее так, – будто на чудотворную икону в церкви.
– Не было бы в горнице Воронцовых, – подумал Федор, – встал бы я на колени перед такой красой и не поднимался бы более до дня смерти моей.
Они сели друг напротив друга и Феодосия склонила голову, – не было мочи ее видеть его лазоревые, наполненные мольбой глаза.
Оба молчали, пока под каким-то предлогом Воронцовы не вышли из палаты, и не остались Федор с Феодосией одни.
За окном клонился к закату длинный, московский день, а они все молчали, не глядя друг на друга.
– Так что же, Феодосия Никитична, – сказал, не глядя на нее, Федор, – какое будет твое решение? Вот я весь перед тобой, лет мне немало, – на шестой десяток скоро перевалю, сыны у меня взрослые, один монашествует, другой при царе Иване Васильевиче, хозяйство у меня большое…
– Не ради хозяйства я, – сказала Феодосия, почувствовав, как надломился весенней тростинкой ее голос, – да, Федор Васильевич, думаю, и ты не ради хозяйства….
– Нет, – сказал он глухо, ощущая, как кровь, – горячая, темная, не поднимавшаяся в нем с того времени, как слегла покойница Аграфена, – бросилась ему в голову. Он сцепил под столом пальцы, и вонзил ногти в ладони, – до боли. «Не ради хозяйства я, боярыня Феодосия».
– Я хоть и вдовею, Федор Васильевич, но, по-хорошему, с моим отцом тебе стоило бы поговорить. Путь до Новгорода не близок, но грамоту с гонцом послать, по-моему, надо тебе.
– Феодосия взглянула искоса на Федора и опять опустила голову.
– А ты-то как, боярыня, располагаешь? – прямо спросил Федор. «Люб я тебе, али нет?»
– Был бы не люб, разве ж я согласилась бы говорить с тобой? – ответила ему вопросом Феодосия. «И то мне по сердцу, что ты не сваху заслать решил, а хотел поговорить со мной вначале».
– Располагаю я, боярыня, что говорить нам с тобой будет, о чем до конца жизни нашей – прав я али нет? – усмехнулся Федор.
– Ой, как прав, боярин! – Феодосия тоже рассмеялась, и, услышав ее смех, Прасковья Воронцова, стоявшая у двери в соседней горнице, облегченно перекрестилась.
– Пошли им, Всевышний, брак честный, да ложе безгрешное, – пробормотала она.
Вернувшись, домой, Федор Вельяминов послал слугу за Матвеем. Застать сына дома было все сложнее, он дневал и ночевал в покоях царя Ивана, но не сказать ему о предстоящем браке отец не мог.
– С Вассианом проще, – размышлял боярин, меряя шагами крестовую палату, – пошлю грамотцу в Чердынь, да и дело с концом. К тому же он инок, монах, от мирской нашей жизни отрешен, наследства ему не надобно. А вот с Матвеем надо говорить осторожно. Бог его знает, будут у нас с Феодосией дети, али нет. С покойником Тучковым вон семь лет прожила, и не понесла. Конечно, могло статься и так, что в том Федосьиной вины не было, да и не ради детей я на ней женюсь.
Однако, думая об этом, боярин вдруг поймал себя на том, что представляет себе ту, что совсем недавно видел в горнице Воронцовых – в парче и шелках, с убранными, покрытыми волосами, так, что ни единого локона не было видно, – совсем в другом обличье.
Он покраснел, как мальчишка, и не заметил вошедшего в горницу Матвея.
– Звали, батюшка? – вежливо, вполголоса, спросил отрок.
– Да, – Федор провел рукой по лицу, и, словно проснувшись, посмотрел на сына. Высокие каблуки сафьяновых сапог, воротник ферязи, расшитый жемчугом, поднят вверх, на пальцах – перстни, волосы длинны и подвиты.
– Кольчугу-то ради чего надел? – хмуро спросил Федор, заметив, как поблескивает металл в разрезах ферязи. «Ты же при царе Иване Васильевиче, кто тебя тронет?».
– Сговорились мы сегодня ехать на мечах упражняться, батюшка, для того и кольчуга, – Матвей взглянул на отца и поразился тому, как изменилось его, всегда спокойное лицо.
– Садись, – Федор указал на лавку, – хочу сказать тебе кое-что.
Матвей покорно сел. «Глаза-то у него Грунины, – вдруг подумал Федор, «ишь, какие, ровно лесной орех».
– Мать твоя покойница перед смертью взяла с меня обещание, Матвей, – начал Федор, – и обещание это я намерен выполнить».
– Что ж было то за обещание, батюшка?
– Обещал я матери твоей жениться после ее смерти, – резко ответил ему отец.
– Не могла, – голос Матвея прервался, – не могла матушка тебе такого сказать! Любила она тебя, как же она могла!»
– Дурак ты, Матвей, – вздохнул Федор, – и не гневаюсь я лишь только потому, что молод ты еще. Как вырастешь, – поймешь, что любящее сердце, – оно не о себе думает, а о том, кого любит. Да и что я тебе все это рассказываю, – решение-то я принял уже, да и ты уже скоро взрослым станешь, своим домом заживешь, с мачехой видеться будешь редко.
– Кто же она, батюшка? – осторожно спросил Матвей.
– Видел ты ее, ближняя боярыня царицы, Тучкова Феодосия, новгородка. Вдовеет она, уж больше года.
– Как вы скажете, батюшка, так оно и будет, – поклонился, вставая Матвей. «Воля ваша».
– Ну, иди, – отпустил его Федор.
Матвей с почтением поцеловал ему руку, и боярин подумал, что, благодарение Богу, вроде бы и обошлось.
– Любит он мать-покойницу, конечно, – Федор велел слуге принести перо и чернила, – писать грамоты. «Так на то она и мать. Женить бы его, да вроде рано, пятнадцать годов только, года бы еще три-четыре погулять парню. Да и неизвестно, как царь Иван Васильевич на это посмотрит, а против царя идти – не враг я себе.
Ах, Феодосия, Феодосия, что же ты со мной сделала, сероглазая? Борода у меня уже в седине, а с тобой – словно мальчишка. Скорей бы уж повенчаться, что ли. Еще и от будущего тестя жди теперь ответа.
Оно, конечно, Никита Григорьевич не откажет – знатности у меня поболе, чем у него, да и богатства немало, однако же, все равно – жди. А так бы я хоть завтра взял Федосью, хоть в одной рубашке, да хоша бы и без нее».
И тут такие мысли пришли в голову боярину Вельяминову, что писать с ними в голове грамоты было уж совсем невместно.
По дороге на двор Матвей злобно отпихнул сапогом собаку. Черно ругаясь – про себя, – он вскочил на поданного коня.
– Они еще и детей, небось, народят, – думал он, размахивая налево и направо хлыстом, и отпихивая нищих, жавшихся к стременам богато убранного седла. «Пойти что ли, к царю Ивану да пожаловаться? Невместно, кто я перед ним? Отрок неосмысленный, что батюшка скажет, то и велено делать. Ну, подожди, отец, придет еще мое время.
– А эту, – Матвей обозвал ее совсем уж грязно, – с этой надо осторожнее. Не ровен час, побежит к царице, слезы будет лить. В конце концов, недолго мне осталось при отце быть.
Надо во дворец переселяться, и то царь Иван неохотно от себя отпускает.
– Нет, осторожно, осторожно надо – велят понести образ на венчании, – понесу, еще велят что – сделаю. Не противиться. А потом, как время мое настанет, наплачутся они. Я наследник Вельяминовых, другого сына не будет, пока я жив».
Если грамотцу старшему сыну своему, иноку Вассиану, боярин писал недолго, то над посланием к будущему тестю пришлось Федору изрядно покорпеть.
Надо было расписать все свое родословие – до седьмого колена, перечислить угодья и усадьбы, и упомянуть, что, буде на то воля Божия, и народятся у Феодосии дети, то будет отписано им это, и это и еще вот это.
Делить наследство Федор не хотел, да и не мог, – Матвей, как единственный сын, получал после его смерти все, однако же, были у боярина деревеньки с душами, доставшиеся ему от сродственников по линии матери. Их-то и надо было закрепить за будущими детьми Феодосии.
Царские гонцы, меняя лошадей, добирались до Новгорода за пять дней.
«И то хорошо, что лето сейчас, – подумал Федор, запечатывая грамоту. «Была бы осень, или весна, долгонько бы пришлось ответа ждать, по распутице».
Феодосия, сидя при свече в своей горнице на усадьбе у родственников, тоже писала.
– Человек он, кажется, хороший, хоша же, конечно, тайны открывать я ему не буду. Как ты, батюшка, и заповедовал мне, иконы я дома держу, в церковь хожу исправно, а что у меня на душе – то лишь дело мое и Бога Единого. Ежели Он даст нам с Федором детей, то потом посмотрим, открывать ли им тайну, и как это сделать.
А ты, батюшка, пришли ко времени венчания книги мои сюда – из нашего дома в Новгороде, и из тверской усадьбы. Мнится мне, что Федор не против учения – сам он обучен читать, и писать, слышал и о заграничных странах, и даже немного знает греческий.
Грамоту свою Феодосия отправляла не с царскими гонцами, а с особыми, доверенными, которых купцы в ее родном городе использовали для доставки срочных сообщений из Москвы.
Так и получилось, что Никита Судаков получил грамоту дочери на день раньше, чем пришло ему письмо от будущего зятя.
Отпустив гонца с серебряной монетой, он прочел письмо и задумался. Конечно, странно было ожидать, что молодая и красивая женщина будет вдоветь всю жизнь, но москвич! Да еще и близкий царю боярин.
– Зря я ее не уговорил после смерти Василия вернуться в Новгород», – подумал Никита, доставая чернила и перо. «Здесь бы замуж вышла, за своего, меньше было бы забот и хлопот. Ох, Феодосия, когда Тучков Вася посватался, все было ясно и понятно, ровно белый день – а теперь что?
Близко к царю, оно, конечно, и хорошо, но опасно – царь еще молод, настроение у него меняется, ровно весенний день, попасть в опалу легче легкого. Да и неизвестно еще, каким окажется этот Федор, человек уже немолодой, привычки, у него устоявшиеся, трудно будет с ним Федосье, она хоша и разумна, но привыкла к совсем другой жизни, не московской.
Никита Судаков сжег грамоту дочери – с тех пор, как уехала она из родительского дома, всю переписку они уничтожали – так было спокойнее.
Он очинил перо поострее и начал писать своим четким, быстрым почерком.
– Просишь ты у меня, Феодосия, моего отцовского благословения. Не дать его тебе я не могу – ты не дитя уже, и я доверяю твоему выбору. Однако советую тебе быть осторожной – прожив на Москве более года, ты и сама уже знаешь, что москвичи от новгородцев отличаются.
Ты пишешь, что тайну ему открывать, не намерена, но следи, чтобы даже словом или полусловом не проговориться, иначе все мы закончим дни свои на костре и дыбе – и ты, и муж твой, и дети ваши, и я, отец твой.
Книги твои я соберу и пошлю в Москву, но, опять же, помни, что я тебе говорил про ученость – сначала поговори с мужем своим касательно чтения и письма, а потом уже устраивай у себя в горницах, либерею. Неизвестно еще, как он отнесется к тому, что жена его умеет читать на греческом языке и латыни.
Засим, Феодосия, посылаю тебе свое отцовское благословение на брак, а любовь моя вечно пребывает с тобой, моей единственной дочерью, как и любовь Бога Единого, что создал небо и землю.
Федору Вельяминову Никита Судаков отписал коротко – на брак согласен, благословение даю, за Феодосией, как за единственным ребенком, закреплено все богатство рода Судаковых, которое после смерти Никиты Григорьевича перейдет его дочери, а от нее – в род Вельяминовых. В отдельной грамоте Никита Судаков перечислял земельные угодья, рыбные ловли на Ладоге и Онеге, соляные копи в Пермском крае, золото и серебро в монетах и слитках, драгоценные камни, меха, шелк и бархат.
– Также посылаю вам икону Спаса Нерукотворного, нашей новгородской древней работы, в ризе сканного дела, с алмазами и рубинами, как брачное мое благословение, – дописал Никита Судаков грамоту и бросил взгляд в красный угол.
Спас висел там, в центре иконостаса, закрытый золотой, тонкой работы ризой – так, что видны было только потемневшие краски лика.
– Надо бы другую икону достать, повесить на это место» – подумал Никита и, встав, вышел из крестовой горницы. В своих палатах, куда хода никому, кроме Феодосии и доверенного старого слуги, – из своих, – не было, Никита первым делом снял нательный крест и бросил его на пол, у двери.
Икон здесь, конечно, не было – только тут Никита Судаков мог почувствовать себя в безопасности. Двойная, тайная жизнь, которую он вел долгие годы, приучила его к осторожности – он никогда не давал повода усомниться в приверженности церкви – столп благочестия, жертвователь собора Святой Софии, кормилец нищих и убогих.
Только здесь, при свете свечей, он мог вздохнув, обратить свой взор на восток, и прошептать – про себя, так, что двигались только губы, – те истинные молитвы, к коим он привык с отрочества, с того времени, как отец и мать открыли ему свет веры настоящей.
А потом, произнеся то, что положено, он мог излить Всевышнему все, что тревожило его.
Беспокойство свое о Феодосии, и тоску о матери ее – больше двадцати лет вдовел Никита, а мачеху дочери так и не взял. Из своих семей никого подходящего ему по возрасту не было, а на чужой жениться было опасно, – и надежду свою на Бога, опору и защитника всего того, что создано Им.
С утра Прасковья Воронцова сбилась с ног – сговор и рукобитье было решено устроить у них, на Рождественке, ожидалось несколько десятков человек, с рассвета в поварне стучали ножами, а над двором усадьбы распространялись упоительные запахи дорогих кушаний.
Федор Вельяминов заслал к родственникам Феодосии сваху, – старую боярыню Голицыну, – однако, получив согласие от Никиты Судакова, сделал он это только в знак соблюдения обычаев.
Феодосия, которую позвали в горницу, выслушала речи свахи и коротко кивнула головой – вот и весь обряд.
На сговоре же надо было читать рядную запись – сколько приданого дает Никита Судаков за единственной дочерью, сколько Феодосии достается из имущества покойного мужа, да сколько закрепляет за ней и ее детьми, буде таковые народятся, муж будущий.
Феодосию на сговор привезли ее московские родственники и сразу передали на руки посаженой матери – Прасковье Воронцовой. Сейчас Феодосия сидела у нее в горнице и дергала гребнем зацепившиеся за многочисленные ожерелья волосы.
– Вот же обряд бессмысленный, – думала она, – кому какое дело до всех этих деревень, душ и рыбных ловель? Нет, чтобы повенчаться, и все – так ведь еще ждать надо, Петровки на носу, только в августе свадьбу можно устроить. А теперь, после сговора, я Федора и увидеть не смогу – невместно, не по обычаю это до венчания. Когда ж поговорить с ним про книги, что батюшка пришлет из Новгорода? А, может, и не поговорить, а все проще сделать?
Феодосия едва успела закрутить косы вокруг головы, и надеть кику, как за ней пришла боярыня Голицына с Прасковьей – звать ее вниз.
Федор Вельяминов не видел свою будущую жену со времени их свидания в той же самой горнице, где сидели они сейчас, разделенные гостями.
Нежный свет туманного дня – погода, как это обычно бывает московским летом, повернула на холод, вот уже неделю шли дожди, – очерчивал ее тонкий профиль, золотил длинные ресницы, и видно было, как бьется нежная жилка на ее шее. В просвете между драгоценными ожерельями было видно немного белой, гладкой кожи, и Федору большого труда стоило оторвать от нее свой взгляд.
Под монотонное чтение Михайлы Воронцова, – он, как посаженый отец, читал рядную запись, – Федор думал о том, что за Петровки надо обустроить женскую часть дома. Со времени смерти Аграфены он там и не бывал, и мало-помалу когда-то богатые покои пришли в запустение.
– Да вот как бы это сделать-то? Привезти Федосью в усадьбу – невместно, теперь мне ее до самого венчания не увидеть, а не стоит делать, ее не спросивши – ей же там жить. Да и вообще, она ж новгородка, у них на все свое мнение имеется, вдруг еще не понравится, как я там все обделаю? Нет, надо б как-то у нее выведать, что ей хочется, да и приступить. Вот только как?.
Письмо первое
Боярыне Феодосии, свету очей моих. Во-первых, посылаю тебе, возлюбленная моя нареченная, свое благословение и пожелание доброго здравия. Я же сам здоров, однако скучаю о тебе, и не дождусь времени венчания.
Во-вторых, хотел я тебя известить, что пора начинать работы в женских горницах, ибо хотелось бы мне, – да, думаю, и тебе, – чтобы к свадьбе они были готовы. С этим письмом посылаю тебе план горниц, исчерченный моей рукой. Отпиши, боярыня, чем обивать стены, какие ковры тебе надобны, да куда ставить какую мебель.
Я же остаюсь, преданный твой слуга и желаю нам скорее свидеться под брачными венцами.
Феодосия развернула искусный чертеж и вдруг поняла, что из глаз ее льются слезы. «Не могу я, – подумала она, – не могу! Как же не сказать ему, он поймет, он не осудит, не выдаст меня и батюшку. Как же прожить мне все будущие годы – скрываясь, таясь и прячась даже от мужа своего?»
Когда Феодосия заневестилась, она уже была посвящена в тайну – Никита Судаков, доверяя разумности своей дочери, рано привел ее к истинной вере. Вскоре, как девушка вошла в брачный возраст, и на двор к Судаковым зачастили свахи, отец мягко сказал ей:
– Все ж будет лучше, если ты выберешь своего. Тяжела доля просвещенного человека, живущего в брачном сожительстве с чужим. Не всякий может таиться годами от того, кто близок ему.
– Ты, батюшка, поэтому и не женился после смерти матушки? – спросила Феодосия.
– Да, как мать твоя умерла, в своих семьях дочерей али вдов, что по возрасту подходили мне – не было, а на чужой жениться – не мог бы я этого вынести. Хватит и того, что от других всю жизнь укрываемся.
Феодосия вытерла слезы, и на ум ей пришло заученное в отрочестве наизусть описание казни дьяка Курицына сотоварищи: «В деревянных клетках сожжены они были, на торжище, на потеху народу, и горели мученики за веру, а вокруг стоявшие плевали в них и бранили словесами черными».
«И Федора ведь не пощадят» – подумала Феодосия. «Даже если донесет на меня и батюшку, сам пойдет на дыбу. Ах, Федор, сказать бы тебе все, да невозможно, нет слов таких, не придумали еще».
Письмо второе
Кланяется боярыня Феодосия нареченному своему. Беспокоюсь я о твоем здравии, боярин, и посылаю тебе свое благословение. На чертеже, что ты мне послал, – вельми искусном, – сделала я пометки о том, где и какую расставить мебель.
Везут мне из Новгорода, из отцовского дома, и из моего тверского имения несколько книг печатных и рукописных, – тут Феодосия прервалась, погрызла перо в задумчивости, и вставила слово «десятков», – хорошо бы их расставить в шкапах вдоль стен. А еще надобны мне будут сундуки для трав, что я собираю для снадобий.
Стены же можно обить бархатом из тех возов с моим приданым, что батюшка выслал из Новгорода. Оттуда же можно взять ковры – их там будет вполне достаточно. Остаюсь я, верная твоя слуга, нареченный мой, и жду нашей встречи.
– Гм, – хмыкнул Федор, прочитав грамотцу от будущей супруги. «Шкапы для книг – у кого это на Москве заведено? Разве что у царя Ивана. Впрочем, права Федосья – если уж книги везут, так надо их поставить куда-то».
Сам Федор читал на греческом языке – его обучал Юрий Траханиот, сын Дмитрия, что прибыл в Москву в свите Софьи Палеолог, а богословию боярин учился у самого Максима Грека – до его опалы. Федор любил книги, однако за царской службой и домашними заботами не всегда находилось у него время для чтения.
Письмо третье
Пишешь ты, возлюбленная моя нареченная, что везут тебе книги из Новгорода, да из Твери.
Если среди них есть книги на греческом, то можем мы их читать вместе – греческому языку я обучен, а если ты знаешь языки другие, то оно и хорошо – мнится мне, что смогу я, несмотря на возраст, начать учить языки, тако же и Матвей.
Остаюсь в ожидании скорой встречи с тобой, здрава, будь, и весела, боярыня Феодосия.
Письмо четвертое
Первым делом, нареченный мой, шлю тебе пожелания здравия и благословение свое.
Спрашиваешь ты, есть ли среди моих книг иные на греческом языке. Без сомнения, есть там и фабулы, и книги по философии, а также лечебники и Псалтырь.
Что до языков иных, то, буде найдешь желание, то смогу я обучить тебя, боярин, читать на латыни и на немецком языке, так как мы, новгородцы, многие, на них не только читаем, но и говорим. Это в том случае, конечно, если ты не против книжной учености.
Остаюсь верная твоя слуга Феодосия.
Письмо пятое
Душа моя и тело томятся по тебе, боярыня, и не будет мне покоя до тех пор, пока не окажусь я рядом с тобой перед алтарем.
Что же ты пишешь насчет учености книжной – я ценю людей разумных и мудрых, и в тебе, нареченная моя, увидел источник оного, как сказано в притчах Соломона праведного:
«Жену добродетельную кто найдет? Цена ее дороже рубинов».
Тако же и ты, боярыня, – рад я и счастлив, что нашел в тебе мудрость и добродетель. Да пребудет с тобой благословение Господне во веки веков, а любовь моя пребывает с тобой неизменно.
Венчали Федора и Феодосию в белоснежной церкви святого Иоанна Лествичника, на следующий день после Орехового Спаса, в жаркий полдень на исходе лета, когда вся Москва, казалось, пропахла яблоками, медом и калеными орехами.
С утра одевали невесту. Царица Анастасия, бывшая в тягости, приказала ближним боярыням ночевать в ее покоях – хоть она и не могла выстоять все венчание, ради сохранения чрева, – но невестины приготовления пропустить не хотела.
На рассвете Феодосию вымыли в дворцовой бане, выпарили вениками, протерли белоснежную кожу настоями целебных трав, полоскали косы в освященной воде, привезенной накануне из Саввино-Сторожевского монастыря.
– Покажись-ка, Феодосия, – сказала царица, прищуривая красивые карие глаза. «Ох, и хороша ж ты, боярыня, словно лебедь белая!»
