Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Да я могу… – начал Петя.
– Я тоже могу, – прервал его Федор. – На словах все могут, а на деле – бабы все рожают и рожают. Так что, зятек, ты уж потерпи, заберешь Марфу следующей весной, тогда и ночь брачную справите. Меча у тебя нет, конечно?
– Нет, кроме кинжала, нет ничего, – Петя вспомнил тяжесть короткого клинка и предсмертный хрип человека. Его передернуло.
– А ты его в руках держал-то? – Федор снял со стены и достал из ножен свой меч.
Блеснула тяжелая серая сталь.
– Только шпагу, – честно ответил Петя.
– Ну и то хорошо, – улыбнулся Вельяминов. – Хоть знаешь, каким концом колоть. Пошли на конюшню, погоняю тебя перед отъездом, посмотрим, каков ты в бою.
– Вот опись о венчании твоем, – мать аккуратно сложила грамоту вчетверо, – в книжку кладу. Тут и запись о крещении, руки митрополита Макария, с его печатью. Тут и родители твои указаны, и восприемники от купели. Не потеряй, смотри, – Феодосия помолчала, невыносимо болело материнское сердце, готовое прорваться потоком слез. – Там еще, в книжке, я тебе записала, у кого судаковское золото лежит, и что сказать надо, коли забирать его будешь.
Марфа вздохнула, – Петя ж знает про все это, для чего мне?
– Сегодня Петя жив, а завтра нет, – жестко ответила мать. – Всяко бывает, вдруг одна останешься, тогда и попомнишь мои слова.
Дочь молчала, опустив голову.
Феодосия завязала холщовый мешочек с травами.
– Как заберет тебя Петя из Чердыни, сделай отвар, на костре можно, и пей каждый день по ложке. Дни не пропускай. Посмотри в книжке, я тебе записала, какие травы нужны.
Марфа полистала страницы и нахмурилась.
– Не везде они растут-то.
– Не везде. Потому как где видишь хоть одну из трав этих, рви да суши про запас.
– А на что мне отвар этот? – недоумевающее спросила девушка.
– Чтобы не понесла ты, – Феодосия распрямилась и устало посмотрела на дочь.
– Мы муж и жена венчаные, что ж мне детей не рожать?
Вельяминова сильно встряхнула девушку за плечи.
– Головой своей бестолковой подумай, о чем говоришь. Как сойдешь на землю английскую, хоть дюжину рожай. Или ты от Чердыни до моря Белого брюхатая идти хочешь? Ты ж не помощь Петру будешь, а обуза.
– Не буду я ему обузой, – насупилась Марфа.
– Иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо, – Феодосия поцеловала дочь в теплую макушку. – Кончилось детство твое, Марфуша.
– Не думала я, что так будет, – Марфа шмыгнула носом, утнулась матери в плечо.
– Никто не думал. А что дальше случится, про то одному Бог ведомо. Косы распусти.
Феодосия потянулась за большими ножницами.
Дженкинсон почтительно приложился к руке щуплого, стриженого пацаненка в невидном кафтане.
– Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, – сказал он по-немецки.
Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.
Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.
– С Богом, – махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.
– Сам умри, а ее сбереги.
Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя коротко кивнул.
Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой мгле.
На дворе подмосковной Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.
– Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?
– Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.
– Смотри-ка, – остановилась Феодосия, – гости у нас. Я в опочивальню поднимусь, обожду тебя там.
В окне палат горели свечи.
– Кто там? – нахмурившись, спросил Федор у слуги.
– Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.
Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.
– Что надо? – Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. – Сказал же, как надумаю, гонца пошлю.
Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал, пронеслось в голове.
– Батюшка, – осторожно начал Матвей, – был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре, по царскому приказанию…
– Еретиков жег? – Федор выпил и снова наполнил стакан. – То-то от тебя за версту паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем гордиться.
– Можно? – спросил Матвей, глазами показав на бутылку.
Федор вздохнул.
– А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил, да только в честном бою.
– Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.
Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и никому – даже Федосье, – не говорил.
Той ночью он плохо спал – болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду тряпья.
Странно, что она вообще доползла сюда – с разбитой, окровавленной головой и отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными, темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на ходу и труп успели убрать.
Дитя оказалось девочкой – чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.
Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища – будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка – Федор так и не узнал, как ее зовут – вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».
После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.
– Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.
Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.
Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.
– Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.
– Дак как же это, батюшка, – поднял полные слез глаза Матвей, – не могу ведь я от царя это скрывать!
– Не можешь – не скрывай, – безразлично пожал плечами Федор. – Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.
– Это все она, – злобно прошипел Матвей. – Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.
– Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.
– Отдай ее Ивану! – горячо, будто в бреду, заговорил Матвей. – Ее на костер, а царь, коли ты ее сам на суд приведешь, еще пуще доверять тебе будет. Марфу за него замуж выдадим, и будут твои внуки на престоле царском сидеть!
Федор слушал и ушам своим не верил.
– Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих – даже если и народились бы они, – сажать, на какой трон?
– Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!
– Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?
– Дак еретичка она! Сказано же в Писании, «волхвом живым быти не попустите», – ненавидяще сказал Матвей. – Она и меня ядом опоила, чтобы наследников у меня не было!
Федор сжал кулаки, желваки заходили у него под скулами, казалось, тронь его сейчас – обожжешься.
– Долго я тебя, гаденыша слушал, кончилось мое терпение. Слушай, паскудник, и запоминай. Не будет такого, чтобы я любовь свою предал, так что зря ты время теряешь.
Хочешь доносить на отца – беги, останавливать не стану. Не знаешь ты, что такое любовь, не дал тебе Господь этого.
– Не дал, – эхом откликнулся Вельяминов-младший и так это безнадежно у него прозвучало, что рука Федора невольно потянулась через стол – погладить по голове опрыска непутевого.
– Бедный мое мальчик, не уберег я тебя от ирода поганого. Что он тебя, Матюша, как ты еще мальцом был, сломал и воле своей подчинил, то не любовь. Не по своему желанию ты к нему пришел. Помнишь, учил я тебя диких коней объезжать? Силой ты это делаешь, где тут любовь-то?
Матвей вспомнил боль – страшную, раздирающую все тело, тяжесть навалившегося на него человека, то, как царапал он ему спину до крови, и потом – удары плети по свежим, сочащимся алым, царапинам, еще и еще – пока не упал на колени, рыдая, целуя руку, держащую плеть. «Пощади, государь!» – молил он, притиснутый к меховому ложу, и знал, что мольба его тщетна.
– Прощай, батюшка. – Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. – Хотел тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят, люди государевы в этом деле мастера. И Марфу – вместо трона московского – то же ждет.
Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри ей в глаза, посмотри! Как мне велел!
Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она плетью.
– Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..
– Куда Марфу дел? – взвизгнул Матвей.
– Пшел вон, паскуда, – равнодушно отвернулся Вельяминов. – Не узнать этого ни тебе, ни полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.
Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.
– На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.
– На твоем месте, – не повернув головы, бросил Федор, – я бы сейчас скоренько удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо, что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.
Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:
«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».
В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями, волосы.
– Дай мне, – Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые пряди.
Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.
– Встань-ка, – попросил он.
Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил на ложе.
– Что Матвей приезжал?
– Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, – собравшись с силами сказал Федор. – Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.
Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.
– А ты?
– Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за собой на смерть вести, любушка моя. – Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова – как все эти пятнадцать лет – в нем разгоралось желание. – Нет ли у тебя травы какой, чтобы смерть мгновенно настала?
– Мгновенно – нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.
– Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, – Он взял ее лицо в ладони. – Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и нечего мне у него более просить.
– Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.
– Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.
– Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с радостью. – Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась через силу.
– Вместе жили, вместе и умирать будем.
Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.
– Где нашли? – хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.
– В канаве, неподалеку от того дома, что англичанам отдан был, – поклонился помощник.
Матвей высыпал ему на ладонь серебро.
– Держи. Пущай канон по новопреставленному отпоют, и собери слуг. Как похоронят его, помяните раба Божьего.
– Благодарствуем, Матвей Федорович.
Надо было самому, ругал себя Матвей, идя по низким, изукрашенным золотом и росписями, царевым палатам. – Со мной бы Петька не справился. Но ничего, из-под земли достанем щенка. А батюшка пусть доблестью своей хвалится, как бабу его срамить начнут, все расскажет, – и кто в Новгороде им помогал, и куда Марфа делась. Мое царство будет, мое!
Пусть Марфа сына родит государю, а дальше я с ними разберусь.
Он тихонько постучал в дверь опочивальни.
– Вот же наглые эти Воронцовы, – зловеще растягивая слова, произнес царь. – Что Степан, собака, что Петька, сопляк. Другой бы носа в Москву не казал, Бога благодарил, что жив остался, а этот мало того что приехал, дак еще посмел мне на глаза явиться.
– Не все я тебе еще сказал, государь. Ты послушай, что еретик Башкин перед костром мне открыл. Хоть и родитель мне Федор Васильевич, не могу я от тебя скрывать предательство его.
– Подойди ближе, на колени встань, – глухо повелел Иван.
Матвей послушно опустился на пол. Царь положил руки на его мягкие, золотистые волосы.
– Был у меня человек ближе тебя, да после твоих слов нет его более. Нет у меня никого, дороже тебя на всем белом свете, и нет никого, окромя тебя, кому бы я мог начальство над людьми государевыми поручить. Поднимись, Матвей Федорович, возьми меч, дабы искоренить скверну на земле нашей, и меня защитить.
Матвей Вельяминов приложился к царевой руке, оцарапав губы о холодный тяжелый перстень.
– А про Петьку спрашивал? Где он?
– Нет его нигде. И не видел его никто вот уже два дня.
– А сестра твоя? Тоже, небось, исчезла, а куда – неведомо?
Матвей молчал. Иван Васильевич усмехнулся.
– По всем статьям меня боярин обставил, как есть, по всем.
– Дак может, на Белое море людей спослать-то? Али в Новгород?
Иван вдруг – Матвей аж вздрогнул – залился хохотом.
– Не такой дурак Петька, чтобы сейчас на границу бежать.
– А куда ж они?
– Русь у нас большая, укроет она и сестру твою, и Петьку, да так, что и следа мы ихнего не сыщем. Однако ты вот что, приведи-ка мне этого Янкина, и толмача захвати по дороге. Не верю я, что Петька ему ничего не сказал.
Энтони Дженкинсон невозмутимо взглянул на царя и сидевшего у его ног Матвея.
– Мне известно, государь, лишь то, что мистер Кроу повенчался с миссис Мартой и увез ее в свадебное путешествие, как это принято у нас, в Англии. Конечно, все случилось очень быстро и неожиданно, но, ваше величество, молодежь… – он позволил себе чуть улыбнуться.
– Свадебное путешествие, говоришь? – Иван прищурившись, наклонил голову… – И далече?
– А вот этого не сказал, ваше величество, – развел руками Дженкинсон.
– Ну что с молодежью поделать, пусть себе гуляют, – натянуто улыбнулся царь. – Мануфактуру канатную в Вологде, о коей говорили мы, езжайте закладывать.
– Благодарю, государь. И в Ярославле надо обустроить Английский двор, ибо река Волга есть величайшее достоинство вашей земли, сплав по ней дешев и быстр и сможем мы достичь даже самых отдаленных мест.
– Дело говоришь, а теперь ступай.
Матвей взорвался: «Да врет он, сука, знает, где Петька паршивец, а где Петька, там и Марфа. На кол его!».
Иван Васильевич наотмашь ударил Матвея по лицу.
– Да ежели бы, дурья твоя башка, у твоей сестры бабья щель не вдоль, а поперек была, мне приязнь королевы аглицкой все одно куда как дороже. Я, Матюша, в отличие от многих, все больше головой думаю. Можно, конечно, и Петьку Воронцова на дыбу подвесить, и весь Английский двор на колья пересажать, только ты чем тогда на Ливонской войне воевать собираешься? Палками? Оружие-то они нам поставляют. Ах ты господи, откуда тебе знать, ты ж не воевал ни разу.
Матвей молчал, отведя глаза в сторону и глотая слезы.
– Не зря твой батюшка греками воспитывался, что с бабкой моей, Софией Палеолог, упокой Господи душу ее, на Русь приехали. Византиец он, как есть византиец, хитрая лиса, все сделал по-своему. И жену себе под стать подобрал, они там в Новгороде ровно клинки булатные, хоть огнем их жги, хоть мечом руби, они только крепчают. Огнем… Хм… – ухмыльнулся Иван собственным словам. – А ну-ка, седлай коней, навестим твоего батюшку, поговорим с ним и женой его о том, о сем. Интересны мне дела и знакомцы их новгородские, даже больше, чем Петька беглый. Ох, Матюша, сотру я это змеиное гнездо новгородское с лица земли, помяни мое слово. Волхов ихний кровью потечет, дайте только время.
– Да они небось уж далеко отсюда, – хмуро пробормотал Матвей, шмыгнув носом.
– Эх ты, дурень, – царь с жалостью взглянул на Вельяминова-младшего, – не был ты в бою с Федором Васильевичем. Отродясь он с поля брани не отступал, и сейчас не отступит.
Феодосия с Федором, обнявшись, стояли у окна. С дальнего холма к усадьбе спускались всадники с факелами.
Она вопросительно взглянула на мужа. Он кивнул. Пора.
Она потянулась за кинжалом, но Федор остановил ее.
– Помнишь, что я говорил? Лучше я жену али дочь своей рукой порешу, чем на поругание отдам.
Она закатала рукава сарафана, обнажив нежную, молочную кожу.
– Я люблю тебя. – Она в последний раз поцеловала его сухие, до боли любимые губы. – Люблю и буду ждать.
– Я скоро, – пообещал Федор и полоснул клинком по ее рукам – от локтя до запястья, до кости. Феодосия не произнесла ни звука, только лицо ее враз побелело, как мрамор.
– Как хорошо… с тобой. – Золотистые ресницы дрогнули и она затихла, вытянувшись в струнку в луже крови, залившей все ложе.
Затрещала дверь.
«Я скоро», – пообещал он еще раз и тяжело поднялся, сомкнув руку на мече. Обернулся и увидел, как светло и покойно улыбается убитая его рукой жена. Никогда до этого не чувствовал Вельяминов такого – будто рвалось у него сердце, разлетаясь на клочья, боль отдавала в руку и спину, и не осталось у него ничего, кроме боли. Он пошатнулся.
– Фео до сия… – прошептал он и упал на колени рядом с ложем, так и не выпустив из рук меча.
Дверь, не выдержав натиска нападавших, рухнула. Матвей замер на пороге с факелом в руках.
– Отец!
Царь оттолкнул Матвея, бросился к Вельяминову, пачкая одежду в крови.
– Не смог ты, Иван, забрать у меня самое дорогое, – улыбнулся сквозь муку Федор Васильевич и навсегда закрыл глаза, с облегчением подумав: «Я иду к тебе, я скоро».
«Сего ради руки наши не связаны суть, а мечи в них да послужат нам службу прекрасну.
Да умрем, не поработившись, свободны, с женами, тако нам закон велит», —вспомнил Иван, стоя посреди осиротевших стен.
– Эх, Федор, Федор, – внезапно прошептал царь, – один ты был такой у меня. – Он бережно уложил Вельяминова рядом с Феодосией и на мгновение прижался губами к высокому холодеющему, лбу. – Прощай, боярин Федор Васильевич, покойся с миром.
Он достал вельяминовский меч из ножен и вложил его в руки боярина. На пороге оглянулся и застыл – клинок грозно блестел на ложе, будто и после смерти охранял Федор честь и любовь свою.
Матвей придержал царю стремя.
– Книги, что у мачехи твоей были, пусть в Александрову слободу свезут, ко мне в палаты, – А это? – Матвей обвел рукой усадьбу.
– Огню предать, – коротко ответил царь и пришпорил коня.
Матвей застыл на холме, глядя, как поднимается в предрассветное небо столб дыма. Ветер нес пепел и прах в их сторону, у него заслезились глаза. Он махнул рукой отряду: «В седло!»
