Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Мало я тебя поучил? Я ведь не поленюсь на конюшне тебя выпороть, ежели нужда придет. Слушай меня. Вы, говорят, клятву в верности государю наособливо приносите.
Матвей кивнул.
– А в клятве той сказано, что от семьи своей отречься надо, так ведь?
– Так. – Матвей не смел поднять взгляд.
– У тебя семьи нет, а у меня есть, об этом ты подумал?
– Государь подумал. Ты бы дал мне сказать, что он передать велел.
– Ну, говори.
Марфа сложила в сундук шелковое платье, протянула руку за сарафаном, но вдруг приподняла край сорочки и посмотрела на свои ноги. Ноги были стройные, грудь – Марфа повертелась из стороны в сторону, – маленькая. Девушка критически поджала губы, и принялась расчесывать волосы.
– Переоделась? – Мать зашла в светелку. – Дай-ка я тебе косы заплету.
Марфа не дружила с гребнем, она вечно выдирала волос клоками, дергая за спутанные пряди, поэтому сейчас с радостью устроилась на маленькой скамеечке у ног Феодосии.
– Как с Петей погуляли?
– Ой, хорошо, из лука стреляли, взапуски бегали, на озере были. Петя мне на карте показывал, откуда пряности свои возит. Еще обещал меня аглицкому научить. Он такой смешной, когда на озере были, он мне ноги от песка отряхнул, а потом как рванет в воду и ну обливаться!
Феодосия усмехнулась непонятно чему, но дочь обратила на это внимание.
– Я ему еще сказала, что взамуж не хочу, потому как такого мужа, как батюшка, не найти, а других мне не надобно. Ма? – Марфа чуть повернула голову. – А он как к тебе посватался, ты сразу за него пойти согласилась?
– Мы, Марфуша, до сватовства поговорили с ним. Это сейчас ты с Петей одна на конях скачешь, а в наше время, хоть я и вдовела, невместно было с мужчиной наедине оставаться.
– Это почему?
– А дурной славы не оберешься. Ты Петиных родителей помнишь?
– Немножко помню.
– У них в доме мы с отцом твоим и встретились. Мы друг друга и раньше видели, он при царе состоял, а я при царице покойной, Анастасии Романовне, а словом перемолвиться смогли только у Воронцовых. А после он уже сваху заслал, как положено.
– А почему ты за батюшку пошла?
– Полюбила его, вот и пошла.
– Вот так прямо и полюбила? Сразу, как увидела?
Феодосия отложила гребень.
– И такое бывает, дочка.
– А как понять, любишь ты человека или нет?
– Любишь, если хочешь с ним быть рядом, разговаривать, видеть.
– А если трогать? – Марфа покраснела.
– И трогать тоже. – Феодосия погладила дочь по голове.
Девушка, вздохнув, прижалась к матери.
– А обязательно взамуж идти надо?
– Дак, нету, голубка моя, другой доли бабьей, или замуж, или в монастырь. Али ты в инокини хочешь?
– Не хочу, – Глаза Марфы подозрительно заблестели. – Но как же это замуж выходить за чужого человека? Как с ним жить-то?
– Можно и за того, кого знаешь. Я вон венчалась с первым мужем своим, так мы росли вместе, навроде вас с Петей.
Марфа молча, одним быстрым движением обняла мать и спрятала лицо у нее на плече.
– Бог даст, доченька, Бог даст.
– Федосья, – позвал из-за дверию Вельяминов. – Спустись, разговор до тебя есть.
– А что Матвей, уехал уже? – спросила женщина, входя в крестовую, и осеклась, увидев лицо мужа.
– Случилось что?
– Уехал, уехал. – Вельяминов потянулся за бутылкой, явно не в первый раз. – Садись и слушай.
Боярыня послушно опустилась на лавку.
– Иван хочет, чтобы я во главе людей государевых встал.
– Дак это в слободу Александрову переезжать надо, ты ж не хотел вроде? – непонимающе пожала плечами Феодосия.
– Дело тут не в слободе и не в переезде. Чтоб в черное облачиться, надо мне от вас с Марфой отречься, ино клятву вечной верности государю приносить придется.
– А нас куда же? – ахнула Феодосия.
– Тебя – в монастырь, а Марфу – на престол царский, в жены царю.
– Дак есть ведь у него… – округлила глаза Феодосия и вдруг вся поникла. – Да и крестный отец он Марфуше.
Федор пронзительно посмотрел на жену.
– А ты что ли уже и постригаться готова?
– Да я-то ладно, – отмахнулась она. – Что будет, то будет, а за Марфу душа болит, дитя ж мое она.
– А мне она не дитя? – взревел вдруг Федор. – Мне, что ли, хочется кровиночку свою единственную на потеху царскую отдавать!
– Как же он с Марией Темрюковной-то развенчается?
– Как, как! В монастырь отправит, и вся недолга. Не рожает она, дитя было единственное, да и то померло. А что он Марфе восприемником был – дак ее митрополит Макарий покойный крестил, у него уже не спросишь, а кто из причта того живы еще, покажут, что царь там только рядом стоял. Устроят смотр девиц заради приличия, как с Анастасией Романовной было, он Марфу и выберет.
– И что делать? С царем не поспоришь.
– Это Матвей пусть задницу свою ему подставляет, – огрызнулся Вельяминов. – Я заради Ивановых прихотей не собираюсь ни с тобой расставаться, ни Марфу отдавать. Я свою дочь ни за золото ни за почести не продам.
– Говорила я с Марфой, – торопливо произнесла Феодосия. – По душе ей Петька.
– Так пусть венчаются быстро, пока время есть, и уезжают отсюда. Спосылай гонца на Английский двор.
– Говорил ты с отцом? – Иван погладил по голове лежавшего рядом Матвея Вельяминова.
– Говорил. Просит подумать ему дать, все ж годы у него, а тут дело такое великое. Да и здоровье, говорит, не очень, нога увечная беспокоит.
– Нога, как же. Он нас всех переживет, помяни мое слово. Как он под Полоцком меня от пули спас, собой заслонив, с тех пор нет у меня человека вернее. Он и ты. Помнишь, как ты под кинжал воронцовский шагнул заради меня? Иной раз думаю, сдох Степка али где бродит, собака? Петька, тот помер наверняка, мальцу одному никак не выжить.
– Гниют его кости где-то, куда ему выжить, безглазому-то, – равнодушно проронил Матвей.
– Расскажи-ка мне про Марфу вашу, – царь внимательно посмотрел на любовника и вдруг усмехнулся. – К ней-то ревновать не будешь, а, Матюша? Все ж сестра твоя, едина кровь.
– Да она ну чисто парень, – скривился Матвей презрительно. – Груди нет, бедра узкие, как рожать – неведомо. Волосы красивые, это есть, будто листва палая, и глаз зеленый.
– Груди да бедра – дело наживное, – задумчиво протянул Иван. – Сколько ей лет-то, пятнадцать? Девчонка совсем. Твоя невеста покойная посочней была, помнится.
– А что с Марией Темрюковной? – поспешно увел Ивана от опасной темы Матвей. – Не угодила она тебе али что?
– Наскучила она мне, Матюша. Да и не хочу я сынов с кровью черкесской. Тем более что и понесла она раз всего. А что, невеста моя будущая – тихая, как девице и положено?
– Балованная она да нравная, – хмыкнул Матвей.
– Так оно и лучше будет, Матюша, нравных учить да ломать – как раз по мне. Помнишь, как с тобой у нас было в первый раз-то?
По лицу Матвея пробежала легкая тень, он кивнул через силу, но Иван, увлеченный своими мыслями, этого не заметил.
– Как я из тебя пса верного взрастил, так и из сестры твоей псицу свою сделаю. Охожу ее плетью по спине, дак она потом еще крепче любить будет. Вы, Вельяминовы, преданные, за то и ценю.
Иван поцеловал Матвея в губы и добавил: «А тебе, должно, охота поглядеть, как я сестру твою девства лишать буду, а? На Марью свою глядел, знаю я. Вот и снова случай тебя потешить будет, златовласка ты моя.
Матвей оперся на локоть и посмотрел в желто-зеленые глаза Ивана, – Ты, государь, пока батюшка мой раздумывает, повели нам вокруг Москвы скверну искоренить. А то не дело это, живем, аки на острове, изменниками окруженные.
– Дело говоришь, – Иван помедлил. – Да вона хотя бы неподалеку от усадьбы вашей, Волоколамская обитель. Там в остроге еретик Матвей Башкин сидит, коли не сдох еще. Отец твой во время оно делом его занимался. Вот с него и начните, с Башкина. Как англичан сегодня с грамотами от королевы ихней примем, так и поезжай туда с отрядом.
Матвей склонил голову в знак повиновения, и царь, раздув ноздри, намотал золотистый локон себе на пальцы.
– Авессаломова участь, говоришь? Ну-ну, поглядим, как оно обернется.
Марфа открыла глаза и увидела себя распростертой на низкой, покрытой шкурами лежанке. В очаге плясал огонь, и в его отсветах тело девушки казалось высеченным из молочного мрамора. Она попыталась прикрыться – в углу стоял кто-то темный, не понять, смотрит он на Марфу или опущены его глаза.
«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», вспомнила Марфа и нащупала рядом с собой кинжал. Глаза человека вдруг открылись, они меняли цвет, из янтарных, волчьих становились темными, холодными, будто вода в омуте. Он поманил ее, и девушка покорно встала, повинуясь движению его руки, клинок выпал из ее похолодевших пальцев. Переступая босыми ногами, она пошла за ним, не спрашивая, куда и зачем. На пороге обернулась – кинжал блестел серебряной молнией, брошенный и забытый.
– Марфа! – услышала она чей-то голос в свисте ветра, бьющего в полуоткрытую дверь. Беги!
Темный человек ждал, заслонив собой выход. Марфа метнулась к очагу, схватила кинжал, и, обернувшись, несколько раз ударила в темноту. Раздались хрипы и стон, она почувствовала, как течет горячая липкая кровь по рукам.
– Марфа! – Она с трудом вырвалась из страшного сна, открыла глаза. Феодосия сидела на ее постели со свечой.
– Дурное привиделось, матушка, – пожаловалась девушка и вдруг ахнула – руки и вправду были испачканы кровью.
– Новолуние пришло, – невозмутимо кивнула мать. – Что побледнела? Не первые ж крови у тебя, пора привыкнуть уже. Сбирайся скоренько, Марфуша, мы на Воздвиженку едем.
Много не бери с собой.
– Сейчас? Ночью? – опешила Марфа. – Куда? Зачем?
– Надо. Поторопись, девонька.
Федор Вельяминов читал при свече грамоту, доставленную с Английского двора.
– Пишет Петька, что они поехали в Александрову слободу царю представляться. Не узнает его Иван-то?
– Да он его мальцом совсем видел, и то всего разок. Пете тогда года два или три было, как тут узнать, – пожала плечами Феодосия. – Тем паче Петя сам говорил, что прислали его сюда слушать, рта он раскрывать не будет.
Федор сжег письмо.
– Нельзя, чтобы они с Матвеем встретились. Боюсь я, сын мой Петра не забыл.
– Федь, а кто свенчает-то их в тайности?
– Знаю я одного человека надежного, – Федор взглянул на двор. – Все, готов возок.
Поехали.
Петя раскрыл окно – день начинался медленно и нежно, на востоке небо было будто золотом расписано. Звонили колокола Покровского собора, за белокаменными стенами крепости на том берегу реки видны были крыши царских палат. Тихо было в Александровой слободе, будто и нет в ней никого.
Воронцов с каждой минутой все больше вспоминал гульливую, разбитную Москву. И шумно, и суетно здесь, и шастают по торговым рядам на Красной площади подлые людишки, норовящие залезть к тебе в карман, но Петя неожиданно чувствовал себя здесь как дома.
Он ходил среди деревянных лавок, прицениваясь, пробовал еду, смотрел на привычную для него торговую круговерть. Москва, в которой он родился, – он понял это, любуясь дивными, словно из сказки, очертаниями Кремля, – была для него все это время сном, чем-то, не существующим на самом деле. А теперь над его головой плескалось синее, высокое небо – в нем галдели, горланили птицы, а вокруг таким же многоголосьем перекликалась площадь.
В царской резиденции была неспокойная тишина, о которой Степан говорил, что она похожа на безветренное море, замершее перед ураганом. Царь принимал их в тронном зале. Во время трапезы, на которой было полтысячи человек, английская делегация сидела за отдельным, хоть и близким к государю столом. Петя смутно, еще с детства, помнил обилие и богатство царских обедов – на столах стояли золотые, изукрашенные драгоценными камнями, тяжелые кубки, подавали разом сотни жареных лебедей, а перед третьей переменой блюд слуги занесли в зал огромные серебряные чаны с живой рыбой, доставленной с Белого моря.
Матвей Вельяминов, – Петя узнал его сразу, – сидел чуть ниже царя. Если бы не черный кафтан, то и не скажешь, что прошло двенадцать лет и что Матвей Федорович вот-вот разменяет четвертый десяток. Троюродный брат, казалось, совсем не изменился за эти годы. Юношеский, нежный румянец оттенял белизну кожи, золотистая копна длинных, волнистых волос…
Толмач у царя был преотвратный. Пете все время хотелось его поправить, но он каждый раз успевал себя одернуть.
– Значит, хотите вы, чтобы морским путем в Холмогоры, да и на все побережье Белого моря, только ваши корабли могли ходить? – переспросил царь.
– Да, ваше величество, – поклонился Дженкинсон. – Учитывая цены, которые мы предлагаем, и то, что приказ Большой казны будет первым совершать у нас закупки, мы считаем это справедливым.
– Совсем обнаглели англичане, – негромко буркнул Матвей. Дженкинсон вопросительно посмотрел на толмача, тот замялся, а Иван, положив руку любимцу на плечо, ухмыльнулся:
«Шутим мы, шутим».
Матвей тоже едва заметно ухмыльнулся, краешком красиво очерченного рта и вдруг посмотрел прямо в глаза Петру. Воронцов похолодел. Недобрый огонек горел в ореховых глазах.
Петя шифровал донесение для Елизаветы, которое диктовал Энтони Дженкинсон.
«Также царь Иван дал нам разрешение построить в Вологде канатную фабрику – льна в России много, и он чрезвычайно дешев. Монополия для Московской компании на проход судов по Белому морю утверждена, хотя многие бояре, в том числе и любимец, а по слухам, царский полюбовник Матвей Вельяминов, несмотря на подарки, что мы испослали, – были против».
– Слыхал я, Питер, что царь уже который год этого Матвея привечает. Помнишь ты его?
– Как не помнить, помню. – Петя аккуратно посыпал свежие чернила песком, дунул на грамоту. – Матвей должен был на моей старшей сестре жениться. Только вот царь заради потехи своей приказал Марью ему на потеху отдать. Она потом понесла от царя и ядом себя опоила. Еще писать будем?
Дженкинсон ошарашено молчал, потом помотал головой, будто хотел стряхнуть морок.
– Ты пока спустись на двор, глянь, где там гонец. Мы сейчас закончим, и отправлять его надо.
Петя толкнул дверь и слезы, заливавшие его лицо сразу смешались со струями дождя. Он всхлипнул и прислонился к стене дома.
Сзади раздался чей-то шепот: «Ну, здравствуй, Петруша Воронцов, вот и свиделись». В спину Пете уперлось острие кинжала.
Матвей Башкин проснулся, как и каждый день последние двенадцать лет, от грохота тяжелой двери, отделявшей подвал – самый глубокий из всех в Иосифо-Волоцком монастыре, – от крутой, со щербатыми ступенями, каменной лестницы.
Лестницу он видел один раз, двенадцать лет назад, но очень хорошо ее запомнил – тогда, спускаясь, припадая на раненую ногу, он сосчитал ступени, их было больше ста. Внизу тесные клетушки отделялись от узкого, освещенного факелом прохода проржавевшими прутьями. Прутья эти сидели намертво, да, впрочем, ему бы и не удалось выдернуть ни одного, все это время он был прикован к стене.
Он поднял левую руку – бесполезную, скрюченную – и все равно закованную в кандалы – и улыбнулся. Они меня до сих пор боятся, подумал узник. Я едва могу ходить, я однорук, а они – боятся.
Кроме него в этом ярусе никого не было. Максима Грека когда-то держали здесь почти с почетом – в отдельной келье с окном, из которого было видно небо и озеро.
Его привезли сюда на исходе осени, когда по синей водной глади плыли рыжие, палые листья. Пахло грибами и морозной свежестью. Архимандрит Герман, сопровождавший заключенного из Москвы, молча помог ему выбраться из возка, Всю дорогу сюда он тоже молчал. Игумен Гурий, высокий, выше узника на голову, посмотрел на него и усмехнулся:
«Этот здесь ненадолго».
Башкин мельком подумал, что Гурия, позже избранного архиепископом Казанским, он уже пережил, тот умер два года назад.
Новости он узнавал от монаха, приносившего еду и убиравшего за ним. За двенадцать лет тюремщик привык к узнику, и часто бурчал под нос ответы на его вопросы, вычищая клетку или забирая миски с пола. Так он узнал, что до него последним на этом ярусе был заточен Вассиан Патрикеев, сгрызший от голода свои руки. Башкин вспомнил, как обличал покойный нестяжатель Вассиан учеников Иосифа Волоцкого, основателя монастыря: «сел не держати, ни владети ими, но жити в тишине и в безмолвии, питаясь своими руками».
– В тишине и безмолвии, это да, – пробормотал Башкин, прислушиваясь. Дверь, единожды громыхнув, больше не издавала никаких звуков. Жаль, Вассиан умер, им бы нашлось о чем поговорить.
Счет времени он вел по еде – в дни престольных праздников кормили лучше, да и монах-тюремщик иногда отвечал на вопрос, который сейчас год.
Первые три года боярину часто снилась прошлая жизнь, но сны становились все реже, все отчетливей понималось, что обратной дороги нет. Оставалось вспоминать и думать, благо никто не нарушал его одиночества.
Сначала узник мечтал о ней. В непроглядной тюремной ночи ему грезились льняные волосы, серые серьезные глаза. Когда он метался в лихорадке, ее прохладная ладонь остужала его лоб, когда бился в рыданьях – ему слышалось, что она утешает его. Потом и это видение исчезло.
Башкин думал, что, случись у него бумага и перо, он бы писал и писал, до конца дней. Кроме как складывать свои думы в слова, ему более ничего не оставалось. Книг ему не давали, даже Библию, тем более Библию. Впрочем, он помнил ее наизусть, и слово Божье, и полемику отцов церкви, и даже слова Лютера. Изо дня в день, из года в год, привалившись к сырой каменной стене, в темноте и затхлости он мысленно читал, отмечал несоответствия, комментировал и спорил.
Макарий тогда сказал: «Благодари Господа, что не сожгли тебя. Государь, в неизбывном своем милосердии повелел сослать тебя на покаяние в монастырь навечно.
Покаяние, он хмуро усмехнулся, тряхнув кандалами. Впрочем, если уж каяться, то не перед раскрашенной доской, а тут, где никого, кроме него и Бога, не было.
Вдруг перед его клеткой возник чей-то силуэт. Сначала узник решил, что пришел монах, но, приглядевшись, – за столько лет, проведенных впотьмах, зрение сильно ослабело – понял, что ошибся. Человек в черном, монастырского покроя кафтане, раздвинул губы в улыбке:
«Ну, здравствуй, Матвей Семенович».
У Пети заледенела спина. Человек стоявший сзади, медленно провел по ней клинком вниз и уткнул его чуть пониже ребер, слева.
– Коли в ребра бить, – свистящим шепотом объяснил он, – клинок на кость может натолкнуться. Лучше сюда, – истечешь кровью, как боров на забое.
Так же учил когда-то Петю старший брат. А еще Степан говорил: «Если сзади на тебя нападут, то одной рукой тяни противника за руку вниз, а второй упрись ему в подбородок, и голову, голову ему заламывай. А как бросишь ты его на землю, то сразу коленом грудь прижми».
Петя сделал в точности, как учил брат, и, когда противник рухнул в жирную, чавкающую грязь, навалился сверху. Тот от неожиданности разжал пальцы и выпустил кинжал. Воронцов достал свой – короткий, дамасский, подаренный Степаном в прошлом году, приставил его к горлу нападавшего. Лицо было незнакомым.
– Кто тебя послал? – Петя чуть надавил на клинок.
– Боярин мой… Матвей Федорович… Не губи, – взмолился несостоявшийся убийца.
Петя коротко и быстро ударил его в шею. Клинок вонзился в кость и застрял. Человек выгнулся, на губах выступила кровь. Он еще жил – хрипя, цепляясь сильными пальцами за горло. Воронцов глубоко вдохнул и с силой выдернул клинок. Умирающий засипел, захрипел.
И затих.
Петя посмотрел на свои руки, и, с трудом сдерживая подступившую тошноту, подставил их под струи ливня. Под ногами пузырилась кровь, смешанная с грязью. Петя упал на колени и его вырвало прямо в лицо мертвеца, а потом еще и еще раз – когда он увидел совсем близко распахнутую, огромную рану, в которой собиралась дождевая вода.
Светловолосый молодой человек присел на кроточки и приблизил лицо к прутьям. Узник вгляделся – спокойное было лицо, ясное, красивые карие глаза смотрели прямо, не избегая взгляда.
– Ты Матвей и я Матвей, тезки мы с тобой, Помнишь боярина Вельяминова, Федора Васильевича?
Башкин кивнул. Он почти разучился говорить, с монахом они обменивались односложными фразами, а другие слова ускользали, растворялись в темноте, в чаде факела, вроде и есть они в голове, а раскроешь рот – исчезают.
– Сын я его, Матвей Федорович.
Нет, пронеслось в голове у Башкина, тот выше был и шире в плечах, и звали его не так. Как его звали-то? Он нахмурился, пытаясь вспомнить. Тщетно. Тоже мальчик еще совсем – он еще про корабли мне говорил. Сказал я на него, дак мука какая была, мочи терпеть не было.
– А что, – он ужаснулся звуку своего голоса. Из горла вырывался то ли хрип, то ли карканье. – жив Федор Васильевич?
– Жив-жив, – заверил пришедший, еще ближе придвигаясь к решетке, – что ему сделается.
– А жена его, Федосья Никитична, жива ли?
– А знаешь ты ее?
– Как не знать, – узник улыбнулся, открыв черный, страшный рот с обломками зубов. – Она нам тоже помогла тем летом.
Неужели, боярин Вельяминов прислал за ним своего сына? Неужели ему суждено увидеть свет Божий.
– А ты помочь пришел мне? – он подслеповато щурился, – расплывалось в темноте лицо гостя, ровно морок это был, оборотень, а не живой человек.
Матвей Вельяминов совсем припал к решетке и прошептал: «Помочь, конечно».
Петя оттащил труп в канаву за амбарами, и, шатаясь, поднялся в горницы.
– Я человека убил. Узнал меня Матвей, подослал холопа с кинжалом.
Глава Московской компании смотрел в землистое от усталости лицо юноши и вдруг вспомнил, как легко входила шпага в тело противника, и как потом лилась на утоптанную землю темная, быстрая кровь. Сколько лет ему тогда было? Тоже, как Питеру, – восемнадцать. Он быстро наполнил вином бокал, протянул Воронцову.
– Ты сядь. Сядь, выпей, успокойся.
Юноша, не чувствуя вкуса, залпом осушил бокал.
– На Москву мне надо. Венчаться и увозить ее.
– Кого ее? – не понял Дженкинсон.
– Сестру Матвея младшую единокровную. Я ее с детства знаю, я сюда за ней и ехал.
Свататься.
– Посватался? – Дженкинсон стал одеваться.
– Куда вы?
– С тобой на Москву, куда, – проворчал купец. – Так ты что, невесту свою крадешь, что ли? Родители ее против?
– Родители не против, только вот царь Иван тоже хочет ее себе в жены.
– Шпагу не забудь, – коротко приказал Дженкинсон.
Когда он шел наверх, заботливо поддерживаемый Матвеем, он посчитал ступени – их было сто двадцать. Яркий полуденный свет ударил в глаза. Башкин дернул головой, зажмурился.
Он почти ничего не видел. «Как же я писать буду? Или, может хоть диктовать смогу, как Феодосий.»
– А Федор Васильевич где?
– Ждет нас, – прозвучал ровный ответ. – Вот сюда иди, тут возок.
Башкин почувствовал, как открывается перед ним низкая дверь. Внутри было тихо. Матвей помог ему усесться. «Сейчас поедем».
– Матвей знает, что я здесь, – выпалил Петя с порога, ворвавшись в дом Вельяминова. – Я его холопа, которого он ко мне с клинком подослал, убил.
– Сядь, не тараторь, – слегка опешив, приказал Вельяминов.
– Да что вы все «сядь» да «сядь», – сорвался на крик Воронцов-младший. – Я человека убил!
Федор с размаха залепил ему пощечину. Петя вздрогнул, заморгал виновато.
– Ничего, – утешил его Вельяминов. – У каждого свой первый раз бывает. У меня в пятнадцать лет это было, а с тех пор и не считал я.
– Вы воин, вы другое дело. – Пете вдруг бросилось в глаза, как постарел несгибаемый Вельяминов, буквально за несколько дней постарел.
– Ты теперь тоже воин. Ты царю дорогу перешел, думаешь, это так просто с рук сойдет?
Сейчас Марфа с матерью спустятся, благословим вас.
Они стояли в разных углах горницы – Марфа, с заплетенными косами, в нежно-зеленом летнике вдруг показалась Пете совсем не той девчонкой, что видел он в подмосковной. Она зашла с опущенной головой и так и осталась стоять, не взглянув на него, забрызганного грязью, с влажными от дождя волосами.
– Сватается к тебе Петр, дочка, – взяла ее мать за руку. – Что скажешь?
Марфа, прерывисто вздохнув, тотчас кивнула согласно.
– Венчаться вам надо не медля. – Федор прошелся по палате. – Венчаться и уезжать отсюда.
– Но почему?
– Ищут Петра, брат твой Матвей узнал его. А коли мы его дитем шестилетнего от смерти неминучей уберегли, так и сейчас на нее не предадим.
– А тебе, коли ты жена венчаная, – подала голос Феодосия, – окромя как с мужем рядом, другой дороги нет. Хочешь такую судьбу или другое выберешь? Тебя еще один человек хочет в жены взять.
– Кто?
– Государь Иван Васильевич на престол хочет тебя посадить, в царицы московские.
На длинных ресницах заблестели слезы.
– Учили вы меня, родители родимые, что нет ничего дороже чести, что бесчестно за нелюбимого замуж идти. Я себя только тому отдам, кого люблю всей душой. – Она запнулась, закусив губу. – Тебе, Петя, коли люба я тебе.
Он, как в тумане, взял девушку за руку и привлек к себе. Так, не разнимая рук, они опустились на колени перед иконой, что сняли со стены Феодосия и Федор Вельяминовы.
В возке душисто пахло сухим сеном. Башкин подумал, что ехать будет мягко, может даже поспать удастся. Он пошарил рукой в темноте, дотянулся до двери, хотел открыть, но она не поддалась. Он неуверенно позвал: «Матвей Федорович?».
На монастырском дворе Матвей поднес горящий факел к груде сена. Оно вспыхнуло сразу – весело, ярко. Возок заходил ходуном. Башкин, зайдясь в кашле, снова попытался открыть дверь, но тщетно. Удушливый дым завыедал глаза, забивался в рот. Я ж ему все сказал, и про отца его, и про Феодосию, успел подумать горько Башкин, зачем жжет он меня?
Раздался треск, откуда-то потянуло свежим ветром, и Башкин вслепую пошел туда. Он вдруг вспомнил, что от неетоже так пахло – чистым теплым ветром и летними травами.
Стенки возка затрещали и рухнули. Горящий человек вывалился наружу в истошном неумолчном крике. Его заглушил монастырский колокол. Матвей в седле перекрестился, глядя, как тлеют остатки волос на голове несчастного, как съеживается кожа, как лопаются, вытекая и превращаясь в пар, глаза. Посмотрев на дымящегося, обуглившегося, слепо ползущего человека, он развернул коня и проехал прямо по голове умирающего. Сожженные кости поддались и на подковах осталась белая, тягучая масса. Потом он долго с ожесточенным наслаждением втаптывал останки в нагретую летним солнцем землю.
Ни разу еще не видел Энтони Дженкинсон такого венчания. В полутемной крохотной церквушке витал запах ладана, подрагивали слабые огоньки редких свечей. Родители невесты – пожилой, богатырского сложения боярин, и высокая, ему под стать, нестарая и очень красивая женщина молча стояли сзади, держась за руки.
В Лондоне никто бы не поверил, что владелец «Клюге и Кроу» венчается, как последний оборванец – в наскоро отчищенном кафтане, с исцарапанными руками.
– Имаши ли Петр, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию Марфу, юже зде пред тобою видиши? – спросил высокий худой монах в потрепанной рясе и надвинутом на лицо клобуке.
– Имам, честный отче.
«Сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину: тайна сия велика есть», – услышала Марфа и робко, осторожно взяла мужа за руку.
Супруги Вельяминовы негромко в один голос произнесли: «Аминь».
Обняв уже замужнюю дочь, Феодосия устремленные на нее суровые глаза казанского митрополита Германа, что недавно был вызван в Москву по приказанию царя – за то, что с амвона призвал государя покаяться за грехи его.
Муж тронул ее за плечо.
– Хоть и тайное у нас венчание, однако чарку за здоровье молодых не выпить нельзя.
Переведи ему, – кивнул Федор на Дженкинсона.
На Воздвиженке, после того как все поздравили новобрачных, тесть тронул Петю за плечо:
«Пойдем, Петр Михайлович, поговорим, пока мать жену твою собирает».
– Хоть Марфа теперь и жена твоя, однако, ежели государь захочет, ничто его не остановит, будет как и с Марьей вашей.
Петя побледнел.
– Не позволю.
– Ясное дело, что мужу надо смерть принять за честь жены своей, на то он и муж. Однако подумали мы тут с Федосьей и решили, что лучше всего будет Марфу спрятать, хоть на год, пока не уляжется здесь.
– Думал я ее в на Белое море везти.
– Туда и в Новгород соваться вам нельзя, – покачал головой Федор. – Ливония в войне, а в Холмогорах, как туда ваши корабли наладились, людей царских не перечесть, не скроешься от них.
– И куда же нам?
– На восток. К Вассиану, брату Марфушиному старшему, сыну моему, в Чердынский богословский монастырь, он настоятелем теперь там. В мужском монастыре, тем паче в такой дали, жену твою искать не будут, а ежели волосы ей обрезать и в армяк обрядить, от пацаненка не отличишь. – Тесть вдруг помрачнел. – И вот еще что, Петруша, надо тебе о смерти матери твоей рассказать, ино ты не знаешь, что было с ней, а должон.
Отряд государевых людей остановился на развилке.
– Скачите в слободу Александрову, – приказал Матвей помощнику. – Доложите государю, что огнем мы скверну выжгли. Как приеду, сам еще с ним поговорю.
– Скоро ждать вас, Матвей Федорович?
– Да вот с отцом поговорю и вернусь. – Матвей свернул на проселочную дорогу, ведущую к усадьбе Вельяминовых.
– Вот так твоя мать смерть и приняла, – закончил боярин. – После казни повезли ее в монастырь, она по дороге преставилась.
– Где ее схоронили?
– Да кто ж знает, милый ты мой. Ты, ежели уцелеешь, Степану расскажи, что не оставил вам царь могил отеческих.
– Расскажу. – Петя взглянул на боярина и тот поразился – ровно тучей подернулись ясные глаза племянника. – Как нам до Чердыни добираться?
– До самой Чердыни не надо. Как приедете в Ярославль, иди вот к этому человеку, – Вельяминов отдал юноше запечатанную грамоту. – Он вас отправит вниз по реке до Казани, там Марфу ждать будут, а Вассиана я извещу. Тебе там болтаться не след, ты езжай дальше, в Астрахань, там у меня дружок есть, Данило Гребень, мы с ним ханский флот на Волге жгли когда-то, он тебя приютит на зиму. Опять же и теплее там на море-то. Вот тебе для него грамота тоже. Люди это все надежные, не предадут. А весной за Марфой вернешься, и к Белому морю. Все понял? Деньги есть у тебя?
Петя впервые за весь разговор улыбнулся, хоть и вымученной получилась та улыбка.
– Ах да, я и забыл, – не удержался от ехидства Вельяминов. – Я ж дочь за богатого жениха выдал, куда там государю московскому до Петра Воронцова. Я еще от себя добавлю, и не вздумай перечить. Деньгами не швыряйся, там тебе не Лондон и не Москва.
Судаковское золото, кстати, цело оно?
– А как же, в обороте, – ответил Петя, засовывая грамоты в кису, – барыши приносит.
– Ну, оно и хорошо, хоть не бесприданницей Марфа к тебе пришла, – рассмеялся боярин и вдруг посерьезнел. – Вот еще что, Петька, до Казани ты Марфу и пальцем тронуть не смей.
– Это почему еще? – покраснел Воронцов.
– Потому что негоже ей в мужской монастырь с пузом приезжать, дурья твоя башка, – вздохнул Вельяминов.
