Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
Марфа подвинула поленья, разложенные звездой, ближе к середине костра. Дитеныш спал, наевшись разжеванной сушеной олениной и материнским молоком. Звезды здесь были рядом, казалось, руку протяни, и вот они, на ладони. На перевале было прохладно. Марфа свернулась в клубочек, приткнув к себе дитя. Она вспомнила, как, проезжая мимо большого берестяного котла, о котором говорил Тайбохтой, кинула в него изумруд. Хоть вождь и сказал, что духам много не надо, но Марфа решила поблагодарить их как следует. Как доберусь до Чердыни, подумала она, надо ребятеночка окрестить и по Пете поминальную службу заказать, упокой Господи душу его. А Вассиан поможет мне до Москвы доехать.
В притороченных к седлу мешках была еда и запасная одежда. Чтобы не разгуливать по Чердыни в штанах и парке, Марфа пошла на поклон к матери Тайбохтоя, не с пустыми руками пошла, а с огромным решетом ягод. Та, хоть и шипела как змеюка подколодная, но поделилась куском крапивного полотна. Сарафан и платок из него получились как раз такие, как надо, простенькие и неброские. В Чердыни еще куплю, не унывала Марфа. Заплечную сума с картой, золотом и самоцветами она пристроила себе под голову.
Когда колонна поднялась на холм, Петр обернулся. На горизонте тонкой серебряной лентой поблескивала Вычегда.
– Хорошо, что весна дружная выдалась, – сказал Ермак, подъехав ближе. – Ежели б дожди шли, мы бы тут в грязи по пояс засели.
Дорога на восток хоть и была наезжена, но ям да колдобин в ней не перечесть.
– Я вот что подумал, атаман, – обернулся сотник, – как мы к Чердыни подойдем, дак разделиться надо.
– Это еще зачем? – нахмурился Ермак.
– А затем, что коли мы всей дружиной в Чердынь нагрянем, дак и места на постой там не хватит. Да и как мы станем с остяками разговаривать, коли мирные они?
– Да где здесь толмача возьмешь? – подивился атаман.
– Дак в монастыре Богословском, что от города неподалеку. Там игумен Вассиан, – он остякам Евангелие проповедовал, сам язык знал и монахов кое-каких обучил, – спокойно сказал Петя. – Я когда в Чердыни жил, с ним и познакомился.
– Дело говоришь, сотник, – уважительно присвистнул Ермак. – Так и порешим. Ты с двумя дюжинами дуй монастырь, бери толмача – и в горы. А я с остальными в город заеду, припасы пополним и на перевале встретимся. Покажи карту еще раз.
Петя достал из седельной сумки маленький свиток – единственное, кроме креста, что осталось ему от жены.
– Ну вот, – показал Ермак, – вот тут и соединимся тогда.
Петя кивнул.
Его нашли охотники, промышлявшие пушного зверя. Очнувшись, Петя выдернул стрелу из груди и снова потерял сознание. В другой раз придя в себя, он кое-как дополз до ручья.
Ходить он сам не мог и его привезли в монастырь, перебросив через седло. Он рвался пойти вслед за Марфой, но Вассиан был неумолим.
– Ты и десятка саженей не пройдешь, так что лежи и не рыпайся. Столько крови потерял, – игумен украдкой кашлянул в платок, – что тебе еще месяц, не меньше сил набираться.
Петя уткнулся лицом в подушку и глухо застонал.
– Говорил я кое с кем в Чердыни. Никто не хочет через перевал идти. Дорога опасная, незнакомая, волки, медведи, а остяки могли куда угодно откочевать, ищи их теперь.
– Я сам пойду. – Петя места себе не находил, представляя себе Марфу в плену у охотников, а тут ему говорят, чтоб лежал и не рыпался. Как снести такое?
– Никуда ты не пойдешь. Марфе ты не мертвым нужен, а живым.
– Что ли мне так и прохлаждаться тут, пока жену мою бесчестят?
– Коли так рассуждать, – разозлился Вассиан, – тебе лучше вообще о Марфе забыть.
– Это почему?
– Ежели ты Марфу найдешь, она вовсе не та Марфа будет, какой потерял ты ее.
Петя покраснел.
– Пусть не та, но я должен ее найти.
Вассиан опять закашлялся.
– Один ты за перевал не ходок, да и никто не ходок. Поэтому езжай, как оправишься, в Соль Вычегодскую, к игумену Арсению, там у Строгановых дружина, что на Большой Камень ходит, вот с ними и отправляйся.
– Да кто меня в дружину возьмет? – горько усмехнулся Петя. – Какой из меня воин?
– Хочешь жену найти, и воином станешь.
И он стал.
Волк оскалил клыки и негромко зарычал. Желто-зеленые глаза хищно поблескивали в отблесках костра. Марфа еле сдержала крик, завидев, как второй волк с недоумением принюхивается к непонятному безволосому дитенышу. Левой рукой нащупывая кинжал на поясе, она выхватила из огня пылающую головню, и с силой ткнула ею в ближнего зверя. Тот отскочил и зарычал громче. Волчара, что стоял над ребенком, поднял голову. Марфа, вспомнив, как учили ее – сначала покойный батюшка, а потом Тайбохтой – метнула кинжал. Первый волк захрипел, серый мех на горле окрасился алым. Она выдернула еще одну головню, и второй хищник, повизгивая и скребя когтями по камням, отступил в темноту.
Тяжело дыша, она вернула себе клинок, обтерла, на миг уткнула лицо в испачканные еще теплой кровью ладони: «Господи, за что Ты отнял его у меня? Осиротил, овдовил, обездолил, за что? Какие еще испытания Ты мне приуготовил?»
Ветер прошумел в ущелье, Марфа насторожила слух, и вдруг вспомнились ей те слова, что она помнила с детства.
Отец всегда ей читал на ночь Евангелие или Псалмы, даже когда она подросла и выучилась читать сама. Той осенью, когда уехал Петя, она часто плакала по ночам в подушку, а отец, как и в детстве, заходил к ней с Книгой. В память врезалось, как он, одной рукой гладил ее по голове, а другой водил пальцем по строчкам.
Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя.
Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю.
Баба с младенцем в перевязи, ведущая в поводу лошадь, постучалась в ворота Чердынского Богословского монастыря.
– Что надо? – раздался недовольный голос.
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – сказала Марфа. – Игумена бы мне увидеть, Вассиана.
– Аминь. Преставился отче Вассиан, уже два лета как. А ты что хочешь-то? Ежели милостыни, дак к новому настоятелю иди.
– Спаси Господи. На могилку-то можно зайти, помолиться за душу его?
Она села на прогретую весенним солнцем землю, долго смотрела на темный, чуть покосившийся крест. Мирно причмокивал во сне ребенок.
– Тут дядюшка твой лежит. Жаль, не свиделись вы. И с дедушкой и бабушкой тоже не увидишься, преставились они, сохрани Господь их святые души. Как подрастешь, я тебе про них расскажу.
– За такую клячу сорока копеек тебе за глаза хватит, – поморщился купец. – Скажи спасибо, что вообще беру доходягу твою.
Дочь лучшего знатока лошадей на Москве лишь улыбнулась – лошадка была хоть и невзрачная и невысокая, зато выносливая и спокойная.
– Спаси тебя Господь, – смиренно поклонилась она. – У меня еще немного золота от мужа покойного осталось. Не надо ль тебе?
– А ну покажь, – недоверчиво удивился купец. – Коль эта дуреха, не торгуясь, продала хорошего коня, где уж ей цену золоту знать.
– Муж мой, как пушным зверем промышлял, дак до Большого Камня добирался, оттуда принес. Немного, правда. – Она вытащила из-за пазухи кожаный мешочек.
В том мешочке, что дал Тайбохтой, кроме самородков, было не меньше двух гривен золотого песка. За свою заплечную суму, коли пришла бы нужда, Марфа могла скупить половину Перми Великой. Однако сейчас ей нужна была только изба, коза и пяток куриц – остановиться, перевести дух и понять, как выбраться отсюда в Москву.
Купчина хмыкнул.
– Изба у меня есть свежесрубленная, на берегу Колвы, в посаде. Животину тебе подгонят, и еще десять рублей серебром дам, тебе их ввек не прожить. Ну как, согласная?
– Спасибо, добрый человек, – Марфа опять поклонилась, внутренне передернувшись от шепотка истекающего салом, алчностью и потом купчины: «А как обустроишься, зови, вдовушка, на новоселье-то, я тебе перстенек подарю. Уж больно ты сладкая!».
Метнула кроткий взгляд.
– Бог тебе воздаст за доброту твою!
С холма уже было видно слияние рек и белые стены монастыря.
– Значит, скачи к монахам, – повернулся Ермак к Петру, – и на перевале встретимся. Петя кивнул и отряд разделился. Сотник пришпорил коня и посмотрел на блестящие вдали купола.
На следующий день после похорон Вассиана он уехал в Соль Вычегодскую. Лето было холодным и дождливым. Игумен преставился быстро, у него шла горлом кровь, и, предчувствуя скорый конец, он уговаривал Петю уезжать одному не медля.
Но Воронцов не мог бросить человека, который выходил его после раны, который приютил Марфу. Он сам ухаживал за настоятелем, и в свое последнее утро Вассиан попросил: «Ты меня положи так, чтобы на небо смотреть. Хочется Божий свет с собой унести».
В Соли Вычегодской настоятель Арсений только пожал плечами – в дружину Строгановых со стороны не брали. Всю зиму Петя горбатился на соляной варнице.
Таская пудовые мешки с солью, он окреп, закалился, а кабацкие драки научили его кулачному бою. Пару раз ему ломали ребра, не без того, но к весне по всей Соли Вычегодской не было лучшего бойца – Петя брал не силой, а хитростью и ловкостью.
Летом, как дороги просохли, он взял красного товара и поехал к вогулам. Уж что-что, а торговать владелец «Клюге и Кроу» не разучился. Те только пожимали плечами – на Большой Камень никто не ходил. Петя уж совсем собрался идти на восток в одиночку, но тут подвернулся Ермак со своей дружиной, и Петр облегченно выдохнул – еще немного, и он увидит Марфу. Он не верил, что она мертва – не ее ли он видел во снах почти каждую ночь, коротко стриженую, зеленоглазую, с крохотными веснушками на щеках.
Марфа жива, она не может, не умеет умереть.
Марфа оглядела чистую избу, взяла за руку дочь. «Пойдем, на курочек посмотрим. Видишь, какая красивая. Позови ее, скажи ко-ко-ко».
Малышка старательно выговорила «ко-ко-ко», несказанно удивившись, что к ней засеменило несколько птиц.
– Ку-ра, – тыча пальчиком в пеструшку, похвасталась матери девочка. – Кура ко-ко.
– Ты ж моя умница, ты моя касаточка! – Марфа присела на корточки, привлекла к себе девчушку, поцеловала. – А козочку пойдем посмотреть?
Детская ручка несмело потянулась белоснежной козочке: «Ота?» [23]23
Олень (хантыйск.)
[Закрыть]
– Ота, только маленький, – рассмеялась Марфа. – Пойдем на базар, муки возьмем, хлебушка испечем. Ты ведь и не пробовала его никогда, а он вкусный, прямо как ты!
– Смотри, – подтолкнул дружинник приятеля, с которым шатался по базару, дожидаясь, когда атаман договорится с купцами. – Девка какая, прямо слюнки текут!
Второй посмотрел на девку, покупавшую муку, и выпятил нижнюю губу. На руках она держала малое дите.
– Да уж, я б тоже не отказался ее пощупать.
– Дак за чем дело стало?
– У нее дитя на руках, пол-округи сбежится.
– Глотку заткнем, делов-то. Пошли, пока атаман с ними сговорится, уже и вечер настанет. А то уйдет наша курочка, и поминай, как звали.
Марфа сдула со лба выбившуюся прядь волос. Оставлять золото в избе было опасно, она спрятала суму под сарафан, а сейчас в руках у нее, кроме ребенка, было еще четверть пуда муки, лук и квашеная капуста для щей. Ноша оттягивала руки, поясница отламывалась.
Марфа свернула в узкий, грязный проулок передохнуть.
– Эй, милка, – раздался сзади голос с ленцой, – не хочешь ли в гости пригласить, хлебушком свежим попотчевать?
– Проходи своей дорогой, добрый человек, я честная вдовица, нет у меня для тебя ничего, – сухо сказала Марфа, не разгибаясь.
– Дак и мы честны молодцы. – Два здоровенных детины при мечах встали рядом – один перед Марфой, другой – за ее спиной.
– Ежели вы честны молодцы, то пройти дайте. – Под сарафаном у нее был кинжал, однако она помнила слова Тайбохтоя: «В драку не лезь, дитя у тебя».
– Плата за проход, – сально улыбнулся тот, что стоял впереди нее, загораживая путь. – Поцелуешь – пропущу.
Стоявший сзади вдруг шлепнул ее пониже спины, масляно ухмыльнулся: «Ровно железо там у тебя, аж руку отбил».
У Марфы на глаза навернулись слезы, боярская дочь, она в жизни не сталкивалась с таким обращением, даже подумать не могла, что бывает такое. На Москве этим двоим уже бы руки отрубили, никто не смел касаться дочери ближнего боярина царского. Был бы жив Петя, в жизни не позволил всякой швали даже пальцем ее тронуть.
Нет у тебя ни отца, ни мужа. Сама за себя стой.
– Люди добрые, – сказала она заискивающе, – Пошто вдову с сиротой обижаете?
Тот, что стоял перед ней, протянул руку и выхватил у нее ребенка. Раздался детский плач.
– Отдайте дитя, – непослушными губами сказала Марфа.
– Будешь послушна – отдадим, – блудливо ухмыльнулся первый. – Что ломаешься, чай не девка, вон вставай к забору, да пригнись чуток. Дело простое, а она разговоров на версту развела.
– Да что ты с ней цацкаешься! – Задний одной рукой облапил Марфу, другой стал задирать ей сарафан. Ребенок заходился в плаче. Марфа яростно вонзила зубы в руку, что лезла ей за ворот.
– Ах ты!.. – Насильник выругался от неожиданности, оттолкнул ее. Марфа полетела лицом в грязь. Он навалился сверху, намотал ее косы себе на руку. Первый посадил ребенка к забору, поторопил подельника: «Давай быстрей, и так проваландались с ней сколько. А потом я».
Ермак издалека услышал отчаянный детский плач. Он резко осадил жеребца – из проулка выполз замурзанный орущий младенец.
Атаман соскочил с коня, подхватил дитя на руки. Крик усилился.
– Ну, ну, будет тебе, – растерялся атаман. – Не ори, оглушил ведь! Матка твоя где, как она тебя на улицу отпустила, мелочь такую?
Ребенок, исходил на крик, извивался, вырываясь. Из-за угла послышался сдавленный женский вопль и приглушенная ругань.
Свободной рукой атаман выдернул из-за пояса меч.
Марфа задыхалась под тяжестью разгоряченного мужского тела, от которого нестерпимо разило немытостью и похотью, ее лицо и косы были облеплены грязью, из последних сил она смогла закричать. Внезапно тяжесть исчезла, она услышала плач дитяти и заставила себя встать, – хотя голова кружилась и руки, – она посмотрела на свои пальцы, – тряслись. Высокий плечистый мужик с черной курчавой бородой передал ей младенца и Марфа сразу, даже не думая, что вокруг нее трое мужчин, – дала ему грудь.
Чернобородый засунул меч в ножны и процедил сквозь зубы: «Кровью вашей своего клинка поганить не буду». Марфа моргнуть не успела, как первый обидчик отлетел к забору, и завыл, ощупывая сломанный ударом мощного кулака нос. Второй попытался было убежать, но ее спаситель едва щелкнул кнутом, и тот, как подкошенный, рухнул на землю.
Чернобородый ударил его ногой в лицо, насильник, заскулив, выплюнул несколько зубов.
– Чтобы, как вернусь, духу вашего на дружине не было, – сказал чернобородый и повернулся к Марфе.
– Сама пойдешь, или довезти тебя?
– Сама, – судорожно кивнула Марфа и вдруг разрыдалась.
Чернобородый сокрушенно покачал головой, легко подсадил Марфу с ребенком в седло, сам сел сзади. – Что ж ты одна по улицам с дитем шастаешь? Куда только мужик твой смотрит?
– Вдовая я, – шмыгнула носом Марфа.
Чернобородый помолчал.
– Показывай, где изба твоя. Баня есть у тебя, вдовица?
– Есть. Я как раз хотела дров наколоть, когда с базара вернусь.
– Это ты брось, найдется кто посильнее тебя с дровами управляться.
Спрыгнув с коня, он помог ей сойти на землю. Марфа едва доходила головой ему до плеча.
У него было обветренное жесткое, неулыбчивое лицо, вокруг карих глаз разбегалась едва заметная сеточка морщин.
Будто прочитав ее мысли, он вдруг улыбнулся широко.
– Тебя как зовут-то?
– Марфа Федоровна.
– А меня Ермак Тимофеевич. Слышала про дружину Строгановых? Я там атаманом, за Большой Камень мы идем. Так вот, Марфа Федоровна, тебе что с базара надобно было?
– Муки, да капусты с луком, хлеб хотела испечь, да щи сварить. – Она вздохнула. – Теперь опять идти придется.
Ермак осмотрелся.
– Знатная у тебя поленница, и топор справный. Ступай, Марфа Федоровна, в избу, отдохнуть тебе надобно. Как проснешься, баня истоплена будет. На базар не ходи, ни к чему тебе это.
– Да я дитю хлеба хотела… – начала Марфа.
– Сказал, спать ступай. – Ермак взялся за топор.
Когда Марфа проснулась, у печи стоял мешок с мукой, и еще какие-то свертки. Она выглянула в окно, Ермак как раз седлал коня.
– А, вдовица, – улыбнулся он. – Ну хозяйничай.
– Спасибо тебе, добрый человек, дай Бог здоровья, что не оставил меня.
Он взглянул на нее, будто хотел что-то сказать, но передумал и молча выехал из ворот.
Петя поднял глаза от холки коня и увидел перед собой горы. Он и раньше видел их – покойный герр Мартин часто возил его с собой в Италию, но здесь они были совсем не похожи на веселые, зеленые склоны, что Воронцов помнил с детства. Эти уходили ввысь черными, суровыми уступами скал и небо здесь было другим – темным, набухшим грозовыми облаками. Он положил руку на холодную рукоять меча, метал приятно холодил пальцы – ни разу еще не подвел его клинок Федора Вельяминова.
Следующей зимой он нанялся охранять купеческие обозы – Строгановы свою дружину держали при себе, а торговля в Соли Вычегодской была оживленной. Вся та зима слилась для него ровно в единый, долгий день – слепящий снег, полозья саней, топот конских копыт, дым и угар ямских изб, водка и кровь.
Тогда он научился сносить голову с плеч и одним взмахом клинка распарывать человека.
Той зимой ему не снились ни родители, ни сестра, одна только Марфа. Это были мучительные, не приносящие облегчения сны. Ночами он старался не думать о ней, и лежа в темноте, упрямо повторял про себя наизусть выученные в детстве строки Овидия, или вычислял в уме проценты, но когда наваливался сон, в нем неизменно присутствовала Марфа. Он просыпался весь в поту, тяжело дыша, и стискивал зубы, в ожидании, когда уйдет боль, сковывающая все тело.
Всадники направили коней вверх. В преддверии скорого дождя в небе кружили, хрипло перекликаясь, беркуты.
– Хлебушек, – Марфа отломила еще теплую горбушку и дала дочери. Малышка, чистенькая, распаренная после бани радостно потянула корочку в рот.
– Вкусно? А вот давай-ка молочка попьем, нам его козочка дала. – Марфа налила немного молока в деревянную ложку. Глаза ее на миг затуманились, вспомнилось давнее, из той, другой жизни.
– Сама! – боярышня вырвала у матери серебряную ложку и постучала ей по столу. – Я сама!
– Что за шум? – спросил вошедший в светлицу высокий, широкоплечий мужчина.
– Да вот, – усмехнулась Феодосия, – дочь наша сама кашу есть желает, выросла уже.
Марфа скосила на отца зеленый, хитрый глаз.
– Дай-ка ее сюда.
Марфа вдохнула запах конского пота, железа, сильный, мужской запах, и потерлось головой о большую отцовскую руку.
– Ну, показывай, как ты сама умеешь? – Федор подвинул ближе горшок с кашей. Марфа засунула в него ложку и осторожно понесла ее ко рту.
– Сама! – облизнувшись, сказала она. – Сама!
Феодосия рассмеялась, обняла мужа и дочь, так Марфа так и запомнила их – таких родных и счастливых, когда они были все вместе.
– Кура де? – дочь сонно тыкалась мордашкой матери в грудь.
– Кура спит уже, бай-бай, вечер на дворе. И ты спи.
– Пать…
Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!
Прийди, котик, ночевать, Наше дитятко качать.
Ермак, прислонясь к крыльцу жадно слушал доносящийся до него нежный голос.
Убаюкав ребенка, Марфа уложила ребенка вышла на двор, ахнула: «Ермак Тимофеевич!»
– Нам завтра к Большому Камню отправляться, вот, заехал посмотреть, все ли ладно у тебя, – он отвел глаза.
– Да все хорошо, спаси тебя Господь. Уж и не знаю, как благодарить тебя за доброту твою.
На Чердынь опускался низкий, огненный закат. В воздухе метались стрижи, мычали коровы, с реки тянуло свежей водой.
– Ну, прощевай, Марфа Федоровна, к дружине мне ехать надо, – с сожалением сказал атаман, глядя в сторону.
– Дак может, Ермак Тимофеевич, хоть потрапезничаете? Что ж голодным отправляться?
– Спасибо, коль не шутишь, – облегченно улыбнулся атаман и зашел в горницу. Ребенок мирно спал в привешенной к очепу перевязи, легкий ветерок чуть колыхал занавеску, и вся изба, чистая, выскобленная, пахла сытостью и покоем.
– Хороши щи у тебя. – Ермак потянулся за хлебом. Марфа подвинула ему свежеиспеченный, еще теплый каравай.
– Дак как ты располагаешь, Марфа Федоровна, с дитятей так одна и куковать? Молода ты еще, сколько лет-то тебе? – атаман достал флягу, протянул. – Будешь?
– Я молока лучше, – она покачала головой. – А лет мне осьмнадцать скоро будет. – Марфа отпила из кружки и просто взглянула на Ермака. Того пробрала дрожь, никогда прежде не видел он таких глаз, вроде чистые и прозрачные, а приглядись, ровно чаруса на болоте, ступишь и пропадешь.
– Мужа тебе надо, – сорвалось вдруг с языка.
– Да я и сама знаю, даст Бог, найдется человек хороший, что с дитем меня возьмет.
Ермак представил, как сносит голову мечом этому хорошему человеку, чуть полегчало. Он поднялся из-за стола.
– Ну, благодарствую за хлеб, за соль. – Он посмотрел на хозяйку и в голове у него будто помутилось. Повалив лавку, атаман шагнул к Марфе. Веснушки у нее на щеках потемнели, она неуловимым движением сбросила с головы платок, тугие бронзовые косы упали за спину. Ермак взял ее за руку. – Ты подумай, Марфа Федоровна, может, не ждать тебе кого-то еще?
Она запунцовела, опустила глаза. Ермак притянул ее к себе, и прежде чем поцеловать, хрипло выговорил: «Я весь здесь, перед тобой».
Ее губы были горячи, ровно летнее солнце.
Широкая лавка отчаянно скрипела. – Дитя-то не разбудим? – задыхаясь от желания, прошептал Ермак. Марфа качнула головой.
– Она спит крепко, вот только… – она замялась.
– Только что? – Ермак прижался к теплому плечу.
Она подобрала сброшенный платок, прикусила его за угол. Он понял.
– Я тебя поберегу, – пообещал атаман. Она благодарно кивнула, глядя на него расширившимся, кошачьими – один зрачок, – глазами.
– Ты всех, что ли, венчаться зовешь? – Марфа, отдышавшись, опершись на локоть, озорно взглянула на Ермака.
– Кабацких девок нет, конечно, – он рассмеялся, привлек ее к себе. – Однако ж ты честна вдовица, а коли нас бес попутал…
– И какой бес! Поболе шести вершков будет, – Марфа провела рукой по его животу вниз и с хитринкой взглянула на вмиг покрасневшего Ермака.
– Бесстыжая ты баба, Марфа, – сконфуженно фыркнул тот. – Дак вот, надо грех наш венцом покрыть. Сейчас я за Большой Камень схожу, – он говорил, а сам покрывал ее всю поцелуями, не мог оторваться, – а ты меня жди. Вернусь, повенчаемся и отвезу вас в Соль Вычегодскую. Там у меня дом крепкий, хозяйство, Строгановы для своих людей денег не жалеют. Пора мне и осесть на одном месте, четвертый десяток уже, не век же мне бродяжить.
Его рука скользнула от маленькой груди вниз, и дальше в жаркое распаленное лоно.
Она застонала.
– Нравится? – Стараясь не терять головы, пробормотал Ермак. – Ты не гляди, что я сейчас тебя берегу, это заради того, что не венчаны мы пока, невместно тебя с дитем оставлять, вдруг случится со мной что. А повенчаемся, дак ты сразу понесешь, поняла?
Она, не открывая глаз, кивнула, ее приоткрытые губы пьянили атамана сильнее любого хмеля.
– Видишь, как, – он обстоятельно укладывал ее на лавку. – Я дружине своей завсегда говорю, у кого бабы и детки дома, те дома сидите, нечего сирот плодить. А сам вот сразу и женой, и дитем обзавелся. Для меня розни нет, раз твое оно, значит и моим будет.
Он провел губами по ее ноге, – от маленьких пальчиков до круглого колена, и выше. – Ровно жемчуг у тебя тут, – Ермак жадно вдыхал ее запах. – Жемчуг и мед.
Ермак проснулся от яркого солнечного цвета и гомона птиц. Марфы рядом не было, смятый сарафан, что лежал на полу, пах лесными травами. Он приподнялся на лавке и увидел, что она сидит за столом, к нему вполоборота, и кормит ребенка. Теплый свет играл в бронзовых косах, рубашка сползла с нежного, белее белого, плеча, ребенок приник темной головкой к ее груди.
Атаман подошел неслышно, обнял ее и шепнул: «Будущим летом мне дитя принесешь».
Она, чуть повернув голову, прикоснулась губами к его руке.
– Вот, смотри, еда тут – Марфа убрала грязную посуду и уложила остатки еды в его суму.
– Путь до гор неблизкий, проголодаешься, пока доберетесь. Ну, иди с Богом.
– Гонишь меня? – он усмехнулся в бороду, посадил Марфу к себе на колени.
– Ты ж сам говорил, что тебе надо.
– Надо. – Он с сожалением вздохнул. – А ты меня жди, вернусь, под венец пойдем.
Гнедой умчался в сторону голубых гор. Проводив его взглядом, Марфа вздохнула, подхватила дочь на руки, поцеловала мягкую щечку. – Пойдем в церковь. Окрестим тебя.
– Значит, раб божий Петр, – записал священник. – Помянем, как положено. – А что ж, у тебя дитя некрещеное все это время было? Больше года ведь уже.
– Дак в лесах, – повинилась Марфа, опустив голову, – где крестить? А сейчас муж у меня преставился, упокой Господи душу его, – она перекрестилась, – одной с дитем в лесу страшно, вот я и вернулась в Чердынь.
– Другого мужа тебе надо, – сердито пробормотал батюшка, смерив ее взглядом с головы до ног. – Ты сама дите еще, да еще и с приплодом, куда тебе одной. Над тобой молитву очистительную не читали, конечно? Хотя ясное дело, в лесах не почитаешь. Ладно, пошли в храм. – Пропустив Марфу вперед и глядя ей в спину, он подумал, что такая долго одна не засидится, уж больно хороша, невместно и смотреть-то.
В восприемники взяли дьякона и старушку вдову, что пекла просфоры.
Марфа слушала скороговорку батюшки, и вдруг усмехнулась про себя – ее-то саму крестил митрополит Московский, в Успенском соборе Кремля, под звон колоколов, в золотой, изукрашенной самоцветами купели, и восприемником ее был государь Иван Васильевич.
Мать рассказывала, что в честь крещения неделю подряд раздавали богатую милостыню по всем московским церквям и монастырям, а в городской усадьбе Вельяминовых перегородили Воздвиженку для конных и пеших – полтысячи приглашенных на празднество не могли все одновременно усесться в трапезной, и столы вынесли на улицу.
Рядом с ее ногой пробежала мышь. Марфа посмотрела на помятую, погнутую купель, на паутину в углах церкви.
– Заснула, что ли? Звать дитя как?
– Феодосия.
– Крещается раба Божия Феодосия во имя Отца, аминь.
Девочка, почувствовав воду, не заплакала, а весело засмеялась.
Отряды встретились на полдороге к перевалу.
– Все тут путем у вас? – спросил атаман, спешившись. – Толмача взяли?
– Да нет, – Петя помрачнел. – Говорят, как Вассиан преставился, никто больше к остякам и не ездил, боятся монахи, что не справятся, а еще и дорога опасная, незнакомая. Не отпустил никого настоятель.
Ермак потянулся.
– И без них поговорим, у нас полсотни клинков, как все зараз заговорят, и толмач не понадобится.
– А ежели мирные они? – Петя, поворачивая над костром ощипанную птицу. – Что ж сразу мечами-то махать?
– В Чердыни говорят, уж два года как не видели их, раньше они торговать приходили, а теперь затаились. Не нравится мне это, неспроста, чую.
– Думаешь, правы Строгановы, что с татарами остяки соединились?
Атаман вытащил фляжку, – Мы ж по-серьезному еще и не совались за Большой Камень. Что при государе Иване Великом, что сейчас, так, только воду трогаем. А надобно в нее по горлышко заходить и плыть. Только для этого не полсотни клинков надобно, а поболе.
– Как на Чусовую пойдем, так надо еще народ в дружину набрать. – Петя разрезал птицу кинжалом. – Следующей весной двинемся?
– Как реки вскроются, так и двинемся. Я к той поре повенчаюсь уже, – довольно ухмыльнулся Ермак.
– То-то я смотрю, ты из Чердыни приехал, ровно кот, сметаны отведавший.
– А и верно, сметаны, – немного сконфузился атаман. – Бабу нашел добрую, Петр.
Сотник присвистнул.
– Шустрый ты, Ермак Тимофеевич.
– Дак там такая баба, что не зевать надо, а то уведут. Красавица каких поискать, хозяйка что надо. Совсем молодка, двадцати нет, с дитем, правда, а муж ейный преставился тем годом. Как я ее встретил – не поверишь. Наши же дружиннички снасильничать ее хотели, паскуды. Я их выгнал к бесам, а остальным велел честных девок да женок не сметь трогать, а то какая ж слава тогда о нас пойдет? Так вот, еду и вижу – дите выползло на дорогу, рыдает, и бабий крик несется. А дальше все само как-то.
Петя помотал головой, будто отгоняя какое-то воспоминание.
– Пойду, гляну, что там впереди, тут такие склоны, лошадям бы ноги не переломать.
Он спустился к ручью, и сел, глядя на весело бегущую воду. Все эти два года Петю Воронцова грызла одна мысль – окажись он сейчас перед покойным Вельяминовым, не смог бы поднять глаз. «Что я за муж, коль жену не уберег?» – казнил он себя дни и ночи напролет. И каждый день ему вспоминался Степан, сидевший у камина в кабинете Клюге.
Пете было семнадцать, и он еще никогда не видел брата таким. Герр Мартин умер месяц назад, и Степан не успел прийти в Плимут к его похоронам. Вернувшись с кладбища, он постучался к брату: «Петька, разговор есть».
Степан пил мало, и редко что крепче пива, но сейчас перед ним стояла бутылка с прозрачной жидкостью.
– Тебе не предлагаю, – бросил он младшему. – Мал ты еще.
Петя слушал Степана, а потом непослушными губами спросил: «И вот ты сам, этими руками?»
– Сам, да. – Степан посмотрел на серебряный бокал, и с размаха запустил его в стену.
– Она меня от испанского ядра закрыла, а я ее своей рукой… Она мне жизнь спасла, она меня ждала все эти годы, эх… – Воронцов-старший посмотрел на пустую бутылку. – Принеси там, у герра Мартина, в сундуке.
Степан налил себе еще и, после долгого молчания, вздохнул: «Не уберег, не сумел уберечь. И кто я после этого?»
Петя поднял голову – с привала, донесся крик.
Он быстро взбежал вверх, дружинники как раз поднимали луки. В полусотне саженей по каменистому склону взбирался человек. Петя присмотрелся и похолодел – смуглое, с миндалевидными глазами лицо, волосы, заплетенные в косу. Стрелы посыпались на склон, а остяк все продолжал взбираться – еще немного, и он скроется в нагромождении камней.
– Он нам живым нужен, – тихо предупредил Ермак.
Петя аккуратно прицелился, вспомнив наставления английских лучников, стрела описала красивую дугу и вонзилась беглецу в ногу, как раз под колено.
– Ну, сотник… – только покачал головой атаман. – Белку в глаз, небось, бьешь.
– Бывало и белку, – пожал плечами Петя.
Пленник, закусив губу от боли, смотрел, как ему перевязывают ногу.
– По-нашему, он, конечно, не умеет, – хмуро сказал Ермак.
– Зачем пришли? – Остяк говорил медленно, коверкая слова. – Стрела зачем?
Ермак наклонился над ним: «Стойбище твое где?»
Остяк закрыл глаза и отвернулся. Атаман зло пнул его в раненую ногу, но ответа не добился.
– Не скажет он, – вздохнул Петр.
Ермак решительно направился к костру.
– Сними тряпку, – приказал он Пете, вернувшись. Лезвие кинжала отливало красным.
– Сам снимай, – Воронцов выпрямился. – Я раненого пытать не буду.
– Сотник, – прорычал Ермак. – Ты говори, да не заговаривайся.
– Помнишь, атаман, я тебе в Соли Вычегодской говорил, что многие хотели мой язык укоротить, да не вышло у них? – Петя посмотрел прямо в глаза Ермаку. – И у тебя не выйдет. Честь свою ронять никому не позволю. Коли хочешь себя унизить, я тебе не помощник.
