Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
Часть четвертая
Чердынь, весна 1566 года
– Садись. – Вассиан взялся за ножницы.
Стриг он ее сам. Глядясь в ведро с водой – в монастыре зеркал не держали, – Марфа видела перед собой тощего мальчишку с колючим ежиком волос. В келье пахло сыростью.
Как ни старалась Марфа протопить ее, но долгая северная зима никак не хотела отступать.
Монастырь стоял на холме, с него была видна вся Чердынь, лежавшая на равнине у слияния Колвы и Вишеры, но когда таяли снега, даже здесь было влажно.
– Я книги еще протру, – Марфа поежилась от холодного воздуха, щекочущего затылок. – Разведу уксус и протру, еще не дай Господь, плесень заведется.
Вассиан стряхнул состриженные волосы с ее рясы.
– Протри. А как солнце выглянет, карты расстели и просуши, тоже чтоб не зацвели.
Протирать их нельзя, испортишь.
Карты в Чердынском монастыре были главной ценностью. Вассиан вычерчивал их, основываясь на поездках в становища зырян, вогулов и остяков, изучая их рисунки на оленьих шкурах и на бересте. Он и Марфу научил чертить, сейчас она перебеляла большую карту Пермского края.
– А что там за Большим Камнем? – спросила она как-то, когда они сидели в библиотеке.
Настоятель оторвался от писаний Иоанна Златоуста и внимательно взглянул на сестру.
– Никто не был еще там, по серьезному-то. Как братья Адашевы здесь были, думали мы сходить на восток, но даже если отсюда идти, то это полмесяца пути до гор, а там еще через них перевалить. Мало людей у Адашевых было, а путь туда долог и труден.
– А что остяки сказывают? – Марфа очинила перо и стала аккуратно вычерчивать сложный, похожий на дерево рисунок рек.
Вассиан закашлялся и сплюнул кровавую мокроту, утерев губы платком.
– Остяки не всегда тут бывают. Зыряне и вогулы за горы не ходят, а остяки, коль и прикочуют с востока, то ненадолго, еще никому не удалось их расспросить.
– Как лето будет, – сказала Марфа, – надо келью твою помыть и побелить заново. А одежду сжечь и новую завести. Вот это, – она кивнула на красное пятно на платке, – хворь серьезная.
– Матушка твоя, благослови Господь душу ее, то же говорила, когда вы приезжали, ты еще маленькая была, не помнишь небось. Летом мне лучше, это все зима-злодейка, больно она у нас долгая.
При упоминании о матери на глаза Марфы навернулись слезы. Она отодвинулась от стола, чтобы не испортить карту. Вассиан подхватил костыль. Ходил он для калеки удивительно резво. «Как я первый шаг сделал, так все время с ним, привык уже.» Он склонился над Марфой, поцеловал ее в колючий затылок.
– Ну, ну, будет, не плачь, Господь услышит, он сирот защитник и покровитель.
Марфа, шмыгнув носом, кивнула и снова взялась за карту.
Письмо от венчавшего ее с Петей архиепископа казанского Германа – давнего друга Вассиана – добралось до Колвы уже после Покрова. Брат позвал ее к себе в келью.
– Читай, а как прочтешь, сожги при мне. Хоть я в братии своей и уверен, хоть и не станет тебя Матвей в мужском монастыре искать, все одно такое лучше огню предать.
Она сидела на холодном, беленом подоконнике, крохотное оконце было залеплено ранним волглым снегом – и читала.
«А сей блудник, брат твой Матвей Вельяминов обрел власть великую. Как он в руки царя отца вашего и жену его предал, так тот только ему и доверяет с тех пор. Поставил он Матвея главой над людьми государевыми, и те, что хотят, то и творят. Немало семей достойных предали бесчестию и разорению. Матвей же, сказывают, сжег отца вашего вместе с мачехой в усадьбе их подмосковной, даже могил от них не осталось.
Меня же государь держит в митрополичьих покоях, хоша я сказал и ему, и собору, что нет моего желания быть митрополитом московским, и что единственное, чего я хочу, – вернуться в Казань. А что я тебе отписал касательно произвола людей государевых, тако же я сказал и царю и буду повторять до самой смерти моей.
Марфа поднесла грамоту к свече, та вспыхнула и затрещала, обжигая пальцы. Ничто была эта боль по сравнению с тем, как стонала, ища утешения, душа ее.
– Вассиан, как же теперь, что же это? – Она потерянно взглянула на старшего брата и увидела, что он, прежде казавшийся ей сухим и неблизким, плачет, обхватив руками рано поседевшую голову. Она присела рядом, обняла его.
– Сироты мы с тобой, сестра. – В синих, вельяминовских глазах, стояли слезы. – И того хуже, что наш брат своей рукой это сотворил.
Марфа всю ночь стояла на коленях в стылой монастырской церкви. Икона Богородицы была древнего новгородского письма, привезенная сюда еще Стефаном Пермским, благословленная, по преданию, святым юродивым Прокопием Устюжским. Тонкостью и благородством черт, внимательным взглядом светлых глаз северная Богоматерь удивительным образом напоминала девушке ее мать.
Поутру Вассиан нашел Марфу распростертой на каменном полу и отвел к себе в келью. Там он встряхнул ее за плечи: «Ты одна из семьи осталась. Матвей не брат нам более, а я инок да калека. Тебе честь рода нашего хранить да детей рожать. Зря что ли предок наш пришел из земли варяжской служить великому князю Ярославу Владимировичу? Мать князя Дмитрия, что татар на поле Куликовом разбил, была Вельяминова, род наш служил отчизне верно и будет служить ей далее. Ты в ответе за будущее семьи нашей».
– Мне сейчас, Вассиан, и не жить бы вовсе. – Марфа вытерла рукавом рясы заплаканное лицо. – Как я дальше буду, одна совсем?
– Сего, Марфуша, ты говорить не моги, сколь нам отпущено – о том лишь Господь ведает.
У тебя муж есть. Тоже из семьи старинной и честной. Вместе по жизни пойдете.
– А вдруг не вернется он за мной? – Марфа вдруг испугалась, что может остаться вдовой, так и не став женой по-настоящему.
– Судя по тому, что мне батюшка наш покойный отписывал, – усмехнулся Вассиан, – твой Петр за тобой чрез огонь и воду пройдет, ничего не убоится, ничто его не остановит.
Как началось таяние льдов на Колве и Вишере, Марфа каждый день поднималась на колокольню монастыря и смотрела на дорогу, что вела из Чердыни – не едет ли по ней одинокий всадник.
Вассиан подмел с пола кельи волосы.
– Как книги протрешь, зачинай собираться.
– Едем куда? – Марфа поднялась и одернула рясу.
– Как есть послушник, – удовлетворенно хмыкнул Вассиан. – Вот и пригодилась моя увечность – не приходится каждому объяснять, почему игумен при себе келейника особливо держит. Едем, да. Сходишь к отцу-келарю, возьмешь у него припасов на неделю. И даю тебе послушание – блинов напеки, дети у остяков до них больно охочи.
Марфа скорчила недовольную гримаску.
– И нечего тут рожи корчить, – брат потрепал ее по колкому затылку. – Отец наш тебя воинскому промыслу обучил, матушка твоя – премудрости книжной, кому-то надо тебя и в бабьих рукомеслах наставить. Так кому ж, как не мне – настоятелю в монастыре мужском!
Марфа прыснула в кулачок и вдруг призналась: «Жаль мне уезжать отсюда будет, братик».
– Да и мне жаль, однако не думаю, что мужу твоему по сердцу придется, что жена его в келейниках ходит! – Вассиан развернул большую карту окрестностей монастыря. – Вот, смотри. Сюда, – он провел пальцем от Чердыни на северо-восток, – остяки прикочевали.
Сейчас съездим к ним, Евангелие потолкуем на их языке, может, и окрестим кого. Непростые это остяки, не местные, а которые за Камнем Большим обретаются, может, даже карту удастся нарисовать. Вождем у них Тайбохтой, толковый малый, по-нашему немного знает, я с ним говорил года два назад. Ну иди, с Богом, в библиотеку, а потом сбираться пора.
– Прости батюшка, благослови, батюшка, – Марфа сотворила перед братом метание [11]11
сотворить метание ( церк.) – перекреститься, коснуться правой рукой пола, и, проделав так дважды, поцеловать икону.
[Закрыть], и выскользнула из кельи.
Они ехали по натоптанной, конской тропе. Вассиан на удивление хорошо держался в седле.
– Как у Троицы монашествовал, – рассказывал он неторопливо, – дак не знал, с какой стороны к коню подойти. А сюда приехал, пришлось научиться – край большой, и живут все инородцы кто где, пешком не находишься.
– А батюшка тебя на коня разве не сажал?
– Я ведь калекой родился, – горько усмехнулся Вассиан. – Матушка моя покойная, Аграфена Матвеевна, хоть и не след так говорить, не любила меня. Шутка ли, убогого первенца принести, да еще и такому отцу, как Федор Васильевич!
– Не верю я, что батюшка наш тебя не привечал. Доброе сердце у него было, не мог он дитя родное оттолкнуть.
– Нет, конечно, – Вассиан улыбнулся и на мгновение стал похож на отца. – Он меня и читать обучил, и писать, и греческому немного. Это потом уже, когда мне шесть лет было, и Матвей народился, стало понятно, кто наследником будет. Мать его так пестовала, что обо мне и забыла вовсе.
Семилетний мальчик сидел при свече в горнице, разбирая по складам греческую рукопись.
Через приоткрытую дверь донесся отцовский голос: «Василек, поздно уже. Ты помолись да и ложись спать, буквы никуда не убегут, завтра к ним вернешься». Ребенок послушно свернул свиток, и, опираясь на костыль, заковылял к постели, лег. Отец вошел и подоткнул ему одеяло.
– Тату, а давай вместе помолимся? А то маменька теперь меня никогда спать не укладывает, я все один да один.
У Федора захолонуло сердце, сын смотрел так ясно, так доверчиво, не подозревая, что только что между родителями произошел очень и очень неприятный разговор. Аграфена хотела отдать его в монастырь, но Вельяминов наотрез воспротивился.
– Даже не думай, Груня. Я отрока малолетнего в монастырь загонять не позволю.
Вырастет, захочет взять иночество – тогда так тому и быть, а покуда он старший сын, он и наследник.
– Ты пошто убогого в наследники прочишь? – со злой горячностью зашептала Аграфена, оглянувшись, не проснулся ли спящий в колыбели младенец. – Вон у тебя здоровый сын есть.
– Оба они сыновья мне, – отрезал муж. – И Вася – старший, не забывай об этом.
– Тогда я и болеть начал, – продолжал свой рассказ Вассиан. – Но странное дело, если мы с отцом куда ехали, или я у Троицы был, когда у монахов учился, все хорошо со мной было. А как домой возвращался, али в подмосковную, все хворости начинались сызнова.
Хоть и был я малолетка, но подчуял неладное, а сказать-то ничего не умею, да и некому. Вот я и решил, как мне десять лет исполнилось, что лучше сам в монастырь уйду, чем меня вперед ногами на погост понесут. Ну и ушел в послушники к Троице, а там и постригся в семнадцать годков. Батюшка ко мне приезжал, а мать нет. Ни разу я ее с десяти лет и не видел.
– Да как же так? – неверяще покачала головой Марфа. – Мать ведь она тебе, да и батюшка что – не замечал, что ли?
– Он дома нечастый гость был, то при царе, то воеводой где, а как возвращался – дак ты на меня посмотри, – Вассиан похлопал по искалеченной ноге, – кто удивится, что калека горбатый еще и животом мается? А разом со мной покончить видать не могла она, все ж мать. Да и отца боялась. Так и вышло, что я тут, а Матвей там. Но я не жалею, – Вассиан раскинул руки. – На Москве тесно, дышать нечем, а тут гляди, просторы какие!
Вокруг раскинулась бескрайняя, покрытая стаивающим снегом равнина. Пригревало весеннее солнце, медленно оживал темный лес на горизонте, хлопали птичьи крылья, потявкивала лиса, в еловых лапах ворошился ветер.
– Вон там стойбище – показал Вассиан на опушку леса. – Они с оленями кочуют, куда олени, туда и остяки. Ты не смотри, что их мало, Тайбохтой сюда с большими стадами не ходит, они заради торговли тут стоят, вождь да еще два десятка человек, кучей через горы переваливать несподручно.
– А чем торгуют? – Марфа, прищурившись, вглядывалась в пяток чумов, над которыми курились сизые дымки. Олени паслись на лужайке, к деревьям были прислонены легкие нарты.
– Мех привозят, иногда – самоцветы с Большого Камня, а мы им – соль, крючки рыболовные, бисер для нарядов бабьих. – Вассиан спешился и захромал к самому большому чуму.
Вождь угостил их местным лакомством – шариками из толченой черемухи, смешанной с рыбьим жиром.
– Это за ваши блины, – вождь медленно, но внятно произносил слова чужого языка. – Хорошая еда, можно с собой на охоту брать.
Он оказался неожиданно высоким, выше Вассиана, смуглый, с миндалевидными, темными глазами и заплетенными в косу черными волосами. На нем была короткая охотничья парка, отороченная рысьим мехом. Мускулистые, обнаженные до плеч, руки украшали затейливые татуировки.
– Не видел я раньше его, – кивнул Тайбохтой на Марфу.
– Послушник новый наш, мне помогает, – небержно пояснил настоятель. – Ты сколько людей привел, Тайбохтой?
– Мало. Воинов привел. Дорога длинная, трудная, жены и дети не нужны. Дома еще воины есть, много.
Он махнул рукой и пожилая сгорбленная женщина принесла огромную рыбину. За ней двое остяков волокли внушительного размера котел из бересты.
– Мать, – сообщил Тайбохтой, и Вассиан, поднявшись, чуть поклонился. Марфа последовала его примеру. Темные узкие глаза старухи обшарили гостей с головы до пят.
– Хотела увидеть землю, где солнце заходит. – Тайбохтой стал ловко резать сырую рыбу.
В котле оказалась икра. Гости ели вырезанными из кости ложками, а вождь зачерпывал рукой. Рыба была такая, что даже Марфа, избалованная богатыми боярскими трапезами, не могла от нее оторваться.
– Завтра оленя зарежем, – Тайбохтой сыто потянулся. – Оставайтесь. – Он кивнул Вассиану. – С тобой хорошо, умный ты.
Настоятель улыбнулся.
– Покажешь, как вы с восхода солнца сюда шли?
– Покажу. Много дорог, все долгие и опасные. Как ходить, только я знаю. Зачем тебе за горы? Тут места много.
– Посмотреть хочется. От вас ведь можно и дальше идти на восход.
– Там тоже люди. И там, и наверх к большому морю, и вниз от него. Везде люди. – Он легко поднялся. – Чум вам поставим.
Чум поднялся быстро, главное было правильно расставить нарубленные жерди и натянуть на них покрышки из оленьих шкур. Тайбохтой ловко сложил посреди чума очаг из камней, принес огонь из костра и удалился. Притихшая, слегка осоловевшая от еды, Марфа долго смотрела на бьющееся пламя.
– Какой мир большой, страсть! Как я маленькой была, мы с матушкой ездили в Колывань, море видели, корабли по нему ходят, куда только не ходят, в Новый Свет даже. А тут свой Новый Свет, стоит за Большой Камень перевалить. Тайбохтой говорит, там даже море есть.
Ох, как охота его повидать!
– Спи давай. Завтра по-остяцки будешь говорить, зря, что ли, я тебя учил!
Среди ночи Марфа проснулась и прислушалась. Нет, это были не голоса, просто ветер.
Ветер в лесу.
Рыжее с просинью пламя пробегало по уголькам костра. Тайбохтой ворошил их палкой.
– Тан аща уркыка, ийяты. Ти? [12]12
– Ты был прав, сын. Сейчас?
[Закрыть]—раздался сзади голос матери.
– Чанкы.– ответил вождь, не оборачиваясь. – Пун эля. [13]13
– Нет, позже. Я подожду.
[Закрыть]
Он внезапно наклонился к костру и выхватил из него уголек. Вождь улыбнулся, глядя на гаснущий, бронзовеющий на смуглой ладони кусочек огня.
– Ты хорошо стреляешь. – Тайбохтой поднял с наста упавшую белку.
Вассиан рассмеялся и подмигнул Марфе. – Келейник мой получше будет.
Марфа натянула тетиву, и еще одна белка свалилась к ногам охотников.
– В глаз. – Одобрительно прищелкнул языком Тайбохтой. – Иди ко мне воином. – Говоря это, он умело освежевал белок и бросил тушки собакам. – Зачем в монастыре сидишь?
Мужчина воевать должен.
– А Богу служить? – Марфа помогла брату сесть на коня.
– У нас шаманы есть, если нужно что от духов, к ним идешь. Удачи на охоте просишь, или чтобы жена сына родила. – Табойхтой пошел рядом с всадниками.
– Духов нет, – привычно произнес Вассиан, – только Бог един.
Вождь нетерпеливо помотал головой.
– У вас один, а нам надо, чтобы много было. Для охоты, для рыбалки, у каждой реки свой дух есть. Надо вывести лодку на середину воды и бросить в нее что-нибудь хорошее, чтоб духа задобрить. Тогда он рыбу даст.
– Можно Богу помолиться, он и неба, и земли владыка, рыбы ему не жаль.
– Вас много, как он разбирает, кому первому отвечать?
Вассиан усмехнулся краешком рта.
– Умный ты человек, Тайбохтой. Ежели к шаману вашему двое зараз придут, кого первым к нему пустят?
– Вождь первый, – пожал плечами Тайбохтой. – А если равные, – того, кто богаче дары принес.
– А у нас того молитва доходна, кто больше добрых дел сделал, – наставительно сказал Вассиан.
Марфа вспомнила роскошные кресты и оклады для икон, что жертвовал церкви Матвей, да вовремя прикусила язык.
Мать Тайбохтоя доила важенку. Густое, жирное молоко колыхалось в деревянной миске.
Вождь ловко опутал веревками ноги оленя, и, толкнув его на землю, перерезал горло.
Старуха подставила миску, алая кровь хлынула в курящееся на холоде молоко.
– Пейте, – велел Тайбохтой.
Глотнув розоватую жидкость, Марфа заметила на себе пристальный взгляд старухи.
Девушка улыбнулась и облизнула губы.
– Когда обратно собираетесь? – спросил Вассиан, когда они ели парное, чуть прихваченное морозом мясо.
– День и еще день, потом уйдем. – Тайбохтой откинулся на звериные шкуры, расстеленные вокруг костра. – Расскажи еще про Бога вашего, почему ему богатств не надо?
– Бог не в камнях или дереве, а только внутри человека, – неожиданно для себя сказала Марфа.
– А зачем вы тогда дома ему строите? Я когда в тундре в буран попадаю, духу ветра всегда что ни то отдаю, и он меня до стойбища доводит. Если ваш Бог везде, как его можно в одно место загнать?
– Бог так сам заповедовал, – терпеливо ответил Вассиан. – Он сказал, постройте мне святилище, и я буду жить среди вас. Дома не для Бога, Он истинно везде. Дома для человека, потому что человек слаб, и если ему негде молиться будет, он и вовсе не помолится.
– Значит, слабы ваши люди? – вождь прищурился. – Как вы на восход пойдете? Туда дорога трудная.
– Есть слабые, врать не буду, но больше сильных. Неужели у тебя в стойбище слабых нет?
– Слабый да трус у меня долго не живут. Сказку слушайте. Жил однажды бедный человек, и не было у него жены. Взял он последнего оленя и пошел к шаману просить жену. Тот оленя зарезал, и говорит, утром исполнится твое желание. И правда, проснулся человек, а рядом женщина лежит. Стали они жить. Однажды ушла жена на рыбалку, а человек в чуме остался.
Вдруг видит – в углу лисья шкура запрятана. Откуда взялась? Стал он за женой следить и понял, что, как он засыпает, жена лисой оборачивается и в тундру убегает, а на рассвете возвращается, шкуру снимает и снова женой становится. Он шкуру запрятал, да так, что жена найти не смогла, сколько не искала. Так и пришлось ей с ним остаться в человечьем обличье и жить да поживать.
– Хорошая сказка, – рассмеялся Вассиан.
– Если б твой келейник у меня в воинах ходил, его бы лисом звали, – без улыбки произнес вождь. – Глаза у него хитрые и волосы рыжие.
– Разве то волосы? – Марфа прикусила язык и взъерошила свой ежик. – А вы зачем косы носите?
– Так принято, от предков наших, – Тайбохтой хлопнул в ладоши, и к костру подтащили еще мяса.
– Так говоришь, Бог не в камнях и не в дереве, а только лишь в душе человека? – с укоризной повторил Вассиан слова Марфы, когда они обратно ехали. – Не зря говорят, яблочко от яблоньки…
– Ты знаешь? – ахнула Марфа, непроизвольно прикрыв рот ладошкой. – Родители так говорили, только велели никому открываться. Я даже от Пети таюсь.
– Ну и кто тебя тогда за язык дергал ереси болтать где ни попадя? – хмуро спросил настоятель. – Ладно, я брат твой, а кто другой тебя за такое по голове не погладит.
– А ты откуда понял? – виновато прошептала Марфа.
– Когда вы ко мне приезжали, говорили мы с твоими родителями долго. Не во всем я с ними согласен был, особливо с Федосьей Никитичной – она из коренной семьи жидовствующей, еще со времен Схарии проповедника А ты сама-то как думаешь?
Марфа вздохнула.
– Трудно мне. От Иисуса и Богородицы не могу я отказаться, все ж не матушка я – я так ей и сказала, – но что отец мне говорил, про церковь – что она больше в душе человеческой, то и мне так кажется. Вон когда ты говорил, что молитва праведника до Бога доходней, я вспомнила. Матвей вон церкви главный жертвователь, пудовые свечи ставит, оклады, самоцветами изукрашенные, дарит – одной рукой. А другой – отца родного сжигает. Нешто Бог такого от людей хочет?
Вассиан, перегнувшись в седле, мимолетно обнял сестру.
– Потому я тут и сижу. Тут хоть и бедно, а все свободней, чем на Москве.
– Смотри-ка, – Марфа приставила ладонь к глазам. – Лошади у ворот привязаны. Не наши вроде.
Вассиан аж посерел и прошептал, не разжимая губ: «Гони к Тайбохтою, пережди у него. Если что, гонца пришлю».
– Забыл что? – Тайбохтой вроде и не удивился. От него пахло кровью и зверем. – Попробуй. – Он протянул ей что-то красное, мягкое, колышущееся в его смуглых пальцах. – Сердце оленя. Если мужчина его съест, будет сильным воином, если женщина, то сильных воинов принесет.
Марфа почувствовала на губах сладковатый привкус сырого мяса.
– Вижу, не хочешь ты в монастырь возвращаться, – усмехнулся вождь. – Идем с нами, стреляешь ты метко, а что мелкий да худой, так оно и лучше, такие крепче.
Она посмотрела в темные немигающие глаза и облизала пальцы.
– Вкусно, спасибо. Я что вернулся, ты обещал Вассиану показать, как через горы проходить, но, видно, забыл. А я и нарисовать могу. – Она достала из сумы свернутую бересту и уголек.
– Хм… Ну садись. – Цепко взглянув на «послушника», Табойхтой похлопал по расстеленной на лужайке шкуре.
Марфа быстро набросала знакомые ей наизусть окрестности Чердыни и поставила точку – там, где, по ее расчетам, было стойбище.
Вождь внимательно следил за ее рукой.
– Маленькие пальцы у тебя.
– Да я и сам не богатырь, – не растерялась Марфа.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать будет, – Марфа подула на бересту. – Ну, рассказывай.
Она чертила, следуя указаниям вождя, и чувствовала, как от него пышет, несмотря на сырой весенний день, жаром. Как от печки.
– А долго идти? – спросила она, закончив рисунок. – Если небольшой отряд, как у тебя, то сколько?
– Зимой долго, надо столько привалов делать, сколько пальцев на руках, летом – быстрее.
– Тайбохтой вдруг пружинисто поднялся и вгляделся в тропу. – Едет кто-то.
Марфа проследила за его взглядом и чуть не припустила со всех ног по серому неверному насту. Вместо этого она беспечно обернулась к вождю.
– За мной это, из монастыря. Пора мне. Спасибо за приют и легкой тебе дороги.
– Надумаешь воином стать, – вождь потрепал ее по щеке, у него были твердые, будто железо, пальцы, – приходи к нам, туда, где встает солнце. А, может, и раньше свидимся.
Марфа пришпорила свою лошадку.
Петр Воронцов смотрел на тощего, стриженого мальчишку в потрепанной черной рясе и чувствовал, как к глазам подступают слезы.
На нежных, выбеленных долгой зимой щеках плясали редкие веснушки. Марфа осторожно коснулась конской сбруи.
– Я так ждала тебя.
– Я тебя больше никогда не оставлю.
Марфа обернулась. Тайбохтой стоял рядом с угасающим костром и в упор смотрел на них.
Они медленно ехали по тропе, но Петя вдруг повернул в лес, не доезжая монастыря.
– Нам не туда.
– Езжай за мной. – Он пришпорил коня.
Они спешились на укрытой со всех сторон деревьями полянке.
– Петька, – удивилась Марфа, – ты чего меня сюда завез?
Больше она ничего не успела сказать, задохнувшись в его объятиях. Он целовал ее так, что тот единственный их поцелуй перед венчанием, который она вспоминала весь год, был мгновенно забыт.
– Где бы я тебя еще поцеловал? – пробормотал он, оторвавшись от ее губ. – Не в келье же настоятельской. А терпеть у меня больше сил нет, я и так всю зиму терпел. А как тебя увидел, подумал, что если сейчас не обниму и не поцелую, то с ума сойду.
Его руки ложились ей на плечи так, как будто она родилась именно для этого – для того, чтобы Петя ее обнимал.
– Видишь, как меня Вассиан обкорнал, – она взяла его руку и провела по своим волосам, – теперь пока еще отрастут.
– Дурочка моя, знаешь, какая ты красивая? Лучше тебя на всем свете нет. Помнишь, ты мне платье показывала? Когда в Лондон приедем, я тебе столько платьев подарю, сколько захочешь. И ко двору тебя повезу.
– Королевы? – счастливо зажмурилась Марфа.
– Королевы. Представляешь, какая ты там будешь – в шелках, в бархате, в драгоценностях. Я тебе закажу ожерелье – изумруды с алмазами, к глазам твоим.
– А где ты в Лондоне живешь? – она подумала, что так бы и стояла всю жизнь, нежась в его объятьях.
– У нас большой дом в Сити, совсем недалеко от реки. Я перед отъездом велел для тебя комнаты обставить. Там большая спальня, гардеробная для платьев твоих, кабинет. И детская рядом. – Он повернул ее к себе лицом: «И как я только все это время жил без тебя, Марфуша! Ровно и не жил вовсе».
– Расскажи еще про Лондон.
И он рассказывал, перемежая слова поцелуями, про реку, про собор Святого Павла, про Вестминстер и Хэмптон-Корт.
– А летом поедем в деревню. Я куплю усадьбу маленькую, детям там лучше будет.
– Детям? – краснея, повторила Марфа.
– Знаешь, сколько я хочу от тебя детей? – Петя улыбнулся, глядя на нее пронзительно синими, как весеннее небо, глазами. – Дюжину! Нет, больше!
Она достала из-под рясы свой крест.
– Никогда я его не снимала и не сниму, Петька, никогда.
Он достал свой – маленький, тонкий, с крохотными изумрудами.
– Ты мне каждую ночь снилась, я, когда тебя сегодня увидел, глазам не поверил, что мы наконец свиделись.
Высоко в небе прошумели журавлиные крылья.
– Нет, на Каму вам не надо, – после вечерни Вассиан расстелил на столе чертеж в библиотеке. Марфа перебеляла на бумагу карту, которую нарисовала в стойбище у Тайбохтоя. – Смотри, отсюда пойдете до Вычегды, она в Северную Двину впадает, оттуда путь прямой вниз, до Белого моря. Так быстрее. А в Соли Вычегодской в прошлом году братья Строгановы Введенский монастырь поставили, там настоятелем друг мой хороший, игумен Арсений, мы у Троицы вместе в послушниках были. Я письмо к нему дам, там и передохнете. – Вассиан достал маленькую карту. – Вот, возьми, особо для вас Марфа сделала, с такой идти удобнее.
– Спасибо, – Петя свернул свиток. – Думаю, до осени доберемся до Белого моря. Даже если в Новых Холмогорах опасно будет – мне Федор Васильевич дал грамоту тайную. У твоего дедушки покойного, Марфуша, там рыбные промыслы были. Поморы нас на Печенгу отправят, а там уже и норвеги рядом.
Вассиан поднялся.
– Пора на покой, завтра вам отправляться до заутрени.
Марфа покраснела и опустила голову. Петя отвел глаза.
– Ладно, – настоятель проковылял к двери. – Я схожу в церковь и вернусь – отведу тебя, Петр, в келью.
Не успела затвориться низкая, скрипучая дверь, они уже были в объятьях друг друга.
– Петьк, – губы Марфы горестно скривились, – Матвей моих батюшку с матушкой сгубил.
– Знаю, – он стер слезу с ее ресниц. – Мне Вассиан сказал. Тебе больше не придется ничего бояться, я с тобой, и всегда теперь рядом буду.
Дверь чуть приоткрылась и Марфа отскочила от мужа, сделав вид, что занята картами.
Робкий северный рассвет поднимался над слиянием рек, когда два всадника выехали из монастырских ворот. Вассиан, опираясь на костыль, перекрестил их: «С Богом!».
– Спасибо, брат! – обернувшись, крикнула Марфа и помахала рукой.
Когда они доехали до берега Вишеры, девушка, порывшись в суме, достала маленький холщовый мешочек и, размахнувшись, зашвырнула на самую середину реки.
– Что это? – удивился Петя.
– Так, ненужное, – махнула рукой девушка и направила лошадь по тропе в глубь леса.
Лошади мирно щипали прошлогоднюю траву.
Петя натянул тетиву лука, и рябчик, беспомощно хлопнув крыльями, свалился к его ногам.
– Непуганые они тут, – усмехнулась Марфа, разжигая костер. – Не то, что на Москве.
Давай его сюда. – Она стала ловко ощипывать птицу. – Вассиан меня на поварню монастырскую силком загонял. Говорил, латынь латынью, а тесто творить тоже уметь надо.
– Блины пекла? – Петя устроился рядом и поворошил дрова.
– Какие хочешь теперь могу. – Марфа насадила птицу на вымоченную в ручье ветку и пристроила над костром. – Мы, когда с батюшкой на охоту ездили… – она вдруг всхлипнула и уронила коротко стриженую голову на колени.
– Марфуша, хорошая моя, не плачь, не надо. – Пете отчаянно хотелось обнять ее, однако он только и смог, что погладить содрогавшуюся в рыданиях спину девушки.
– Убью я Мотьку, – сказала она, отплакавшись. Высохшие глаза горели ненавистью. – Доберусь до Москвы и убью.
– Мы ж в Лондон едем – неуверенно возразил Петя.
Марфа резко отбросила его руку.
– А мразота эта так и будет жить да радоваться? Ежели ты за своих родителей и сестру мстить не хочешь, твое дело, а у меня после смерти родительской никого не осталось! Одна я на всем целом свете!
Побледневший Петя поднялся, взял ее за плечи, несильно встряхнул.
– У тебя есть я. И буду всегда. Мы отомстим, обещаю. Я тоже, как прошлым летом на Москву ехал, так думал, что день суда приблизить можно. А Господь, он по-своему разумеет, по-Божески, а не по-человечески. Кто мы такие, чтобы с волей его спорить?
– Тяжело все это, – Марфа, остывая, уткнулась лбом в его плечо.
– Тяжело. Но вместе легче.
– Ты правда наместнику шахскому башку снес? – Марфа, жмурясь от удовольствия, облизывала пальцы. Рябчик, хоть и был жестковат, но оказался удивительно вкусным.
– Одним ударом, – Петя протянул девушке баклажку. – На, запей.
– Что это?
– Попробуй, не бойся.
Марфа отхлебнула, огненная жидкость обожгла горло – «Фу, гадость какая!» – и зашлась в кашле. На глазах у нее выступили слезы. Петя бросился к ручью набрать ей воды. Нужно было рассказать все до конца, иначе он не мог.
– За то, что я наместника убил, мне атаман Гребень девицу из его гарема велел выбрать.
Мариам ее звали, грузинка. Я ее Машей кликал.
Повисла настороженная тишина. Марфа, нахохлившись, смотрела в костер.
– Дурында ты Марфуша, неужто думаешь, мог я тебя забыть? Ничего у меня с той Машей не было, я ее Степану отправил, с надежными людьми.
– А Степану она на что?
– Ежели не дурак, а он не дурак, то в жены возьмет. Как раз она по нему – домашняя да тихая.
– Дай-ка еще, – протянула руку Марфа.
– Распробовала? – удивился Петя.
– А я какая? – требовательно спросила девушка, храбро отпив из баклажки.
– Ты Вельяминова. Ты львица, Марфинька. – При этих словах она вздрогнула, но промолчала. – Умная, бесстрашная, верная, всегда спину прикроешь, если что.
– Матушка говорила, что батюшка ее тоже львицей называл. А она ему: «Львицей можно стать, только если рядом лев». Так и я, Петька.
Он подбросил дров в костер.
– Ложиться надо, завтра вставать рано.
Марфа помялась, подбирая слова.
– Не знаю я ничего, ну, то есть не умею. Ну, то есть знаю, матушка говорила мне, но то разговоры одни.
Настал Петин черед подбирать слова.
– Я и сам ничего не знаю.
– Как? – недоверчиво удивилась Марфа.
– А вот так! – разозлился Петя. – Некогда мне было! Потому что я работал! Потому что когда я повенчался с любимой, то мы с ней в ночи не в опочивальню отправились, а под проливным дождем в Ярославль! Потому что год я торчал черт-те где, вместо того чтобы спать с тобой в одной постели! Видеть не могу эту треклятую землю, здесь вечно нужно от кого-то бежать и спасать свою голову. Нет у нас с тобой здесь дома, уезжать нам надо отсюда!
