Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Коготок увяз – всей птичке пропасть, – пропел окольничий Басманов, улыбаясь, и обернулся к Федору: «Я тоже дурак, Федор Васильевич, помнишь ли, как я отцов святых в Андрониковом монастыре спрашивал?»
– Ну, помню, – ответил Федор и прищурил глаза – тяжело было при свете одной свечи разбирать рукописную грамотцу, что принес Басманов.
– Оказывается, не с всеми-то я говорил! – торжествующе закончил окольничий. «Есть у них там честной отец Иона – он летом к Троице уезжал, и только сейчас вернулся».
– Да и я смотрю, что он пишет, мол, отправился на богомолье через две ночи на третью после той, как Феодосий пропал, – отозвался Вельяминов, читая скоропись монаха.
– Истинно так! А тоей ночью, что сбежал Феодосий, отец Иона с требой ходил – недалече, на Китай-Город, в Иоанно-Предеченский монастырь, старица там, в мир иной отходила, соборовал он ее. Вернулся в обитель уж за полночь, и видел кое-что, – Басманов все еще улыбался.
– Мол, парень какой-то под стенами монастыря рыбу удил, – Федор зевнул и отбросил грамотцу. «Давай, Алексей Данилович, по всей Москве сейчас зачнем этого парня искать – коего отче святый видел за полверсты в темноте! На смех нас поднимут и будут правы, – мало ли рыбаков на Яузе в ту ночь сидело?»
– Мало или немало, а у Андрониковой обители только один. И мнится мне, Федор Васильевич, что парень этот карасей-то выбросил, Феодосия на руки принял, в лодочку перенес да и был и таков. А? – Басманов, склонив голову на одно плечо, умильно смотрел на Федора.
– Чтоб ты сдох, сука, – бессильно подумал Федор и, лениво зевнув, сказал: – Ну а Башкин тогда что? Наговаривает на себя, мол, что это его рук дело?
– Думается мне, – Басманов помедлил, – что Башкин с парнем сим знаком и близенько. Вот кто на веслах-то сидел, прав ты, Федор Васильевич, наговаривает на себя друг наш Матвей Семенович, выгораживает кого-то. Мы его и поспрошаем – со всей строгостью.
– Я пока грамотцу эту перепишу, – Федор ткнул пером в показания отца Ионы. «А то хоша он и монах, но ошибок у него – одна другой погоняет, не разберет непривычный человек».
– Доброе дело, – обрадовался окольничий. «Это ты нас сильно выручишь, Федор Васильевич.
Все ж без тебя – ровно как без рук», – Басманов рассмеялся. «Ловко ты это делаешь, ну, пишешь».
– Да прямо не описать, как ловко, – Федор придвинул к себе чистый лист бумаги.
– Тогда я пойду дыбу налаживать, – Басманов поднялся. «Опять же – еще надоть кнут правильный выбрать».
– А что, разные они? – не подумав, спросил Федор.
– Конечно! – окольничий всплеснул руками. «Коим можно и хребет перешибить, ежели со всей дури хряснуть. А есть такие кнуты, что кожу только рвут, или кожу и мясо под нею, – вот как раз такой, разумею я, и сгодится для Башкина».
Матвей выздоравливал. Из больших царских покоев со всей осторожностью перенесли его в свободную опочивальню. Ходить ему было пока нельзя, поэтому царь приносил любимцу книги, или играл с ним в шахматы.
– А как погода-то на Москве, государь? – спросил юноша, полусидя на ложе, глядя в окно, за которым было – небо голубое и солнца без меры.
– Бабье лето все еще, Матюша, – Иван Васильевич потрепал его по отрастающим, златым локонам. «Как выздоровеешь, поедем уже по пороше на зайцев охотиться, а там и на медведя сходим, как и обещал я тебе».
– Листья-то, наверное, все золотые да красные, – вздохнул Матвей. «У нас в подмосковной об это время как раз лес – будто сиянием одет. Заходишь, и ровно в храме Божьем, тишина такая, благолепие, ни единой ветки не шелохнется».
– А бывает, стоишь, и видишь, – паучок на паутине летит куда-то, – вздохнул царь. «И грибами-то что пахнет, милый, и так еще, – вроде травой прелой, и такое родное это все, что слезы на глаза наворачиваются».
– Оттого и жаль умирать-то, царь-батюшка, – Матвей взял руку государя и прижался к ней щекой. «Сколько ж еще красоты не видено, вона, Данило Федорович про Пермский край рассказывал, или как на Волге мы были – смотришь, дух захватывает!»
– Истинно, Матвей, – Иван Васильевич помолчал. «Оттого и хочу я дальше идти – неча сидеть нам в Перми, Казани, да Астрахани, пора за Большой Камень переваливать, воевать народы тамошние, да и себе подчинять. Земли у нас много, люди – умные да способные, чем мы хуже гишпанцев, что половиной мира уж владеют, али англичан?»
– Море для сего нужно, государь, – тихо проговорил Матвей. «Белое море – оно суровое, путь далек к нему, кто из торговых людей туда доплывет, али оттуда до Москвы дойдет. Вона новгородцы – они искона по Ладоге да Онеге плавают, хоша мачеху мою спроси, а, однако ходу к морю им тоже нет – не пускают.
– Прав ты, – Иван поднялся и заходил по опочивальне. «Надо, надо Ливонию воевать, зря, что ли святой благоверный князь Александр Ярославич еще во время оно за нее боролся?»
– Слава Богу, недостатка в людях нет у нас, – Матвей взглянул на царя. «Да я бы и сам с войском пошел…»
Иван Васильевич присел рядом с отроком и нежно прижал его голову к груди.
– Ну, тебя я от себя не отпущу, – сказал царь, целуя Матвея в лоб. «Куда тебе в битву, Матюша, ты ж не батюшка твой, Федор Васильевич. Тот истинно – ни бога, ни черта не боится, как есть храбрец».
Матвей ничего не ответил царю, только еще сильнее прижался к нему, – будто ища защиты в сильных руках государя.
Замурзанная девчонка, – босая, с растрепанными грязными волосами, шла по Рождественке и громко рыдала, даже не утирая слез.
Стрелец, что сидел у ворот усадьбы Воронцовых, был человеком семейным и детным, отцом трех дочек, и, увидев плачущего ребенка, не мог не вмешаться.
– Случилось-то что у тебя, девица? – присел на корточки стрелец.
– Котеночек, – провыла девчонка, широко раскрыв рот. «Котеночек мой сбежал, порскнул за дверь, и был таков! Дяденька, – она внезапно обхватила стрельца ручками за шею, – найди котеночка!»
– Дак где ж я тебе найду-то его? Зовут-то тебя как, милая? – погладил ее стрелец по спутавшимся косам.
– Василиса, – шмыгая носом, сказала девчонка. «Тятенька с маменькой пьяные напились, и дверь в избе не закрыли, вот котеночек и сбежал!»
– Ты видела, куда он сбежал-то? – спросил ее стрелец.
– А то! – ответила девчонка, глянув на стрельца лихими зелеными глазами. «Вот туда и сбежал, – она показала на ограду усадьбы, «на забор залез и прыгнул во двор. Вона, какой забор высокий, разве ж я чрез него перелезу? – она села в пыль прямо у ног стрельца и опять принялась рыдать.
– Ну, постой туточки, я посмотрю, – сказал стрелец и открыл тяжелые ворота.
– Так что, – Басманов прохаживался вокруг дыбы, поигрывая кнутом, – что за парень-то карасей удил на Яузе, а, боярин? Знакомый твой, какой, али друг?»
– Не видел я никакого парня, – сквозь зубы проговорил Башкин, не поднимая головы.
В угарном свечном чаду, в полутьме, Федор Вельяминов едва различал висящего на дыбе человека – хотя и сидел он совсем рядом, – то немногое, что и говорил Башкин, нельзя было различить издали, – совсем тихо шептал боярин.
– Не видел, – раздумчиво проговорил Басманов, и, размахнувшись, ударил Башкина кнутом меж лопаток. «А ежели вспомнить, Матвей Семенович? Может, видел?» – окольничий ударил во второй раз, и Федор увидел, как по всему телу Башкина, что висел, – с вывернутыми в плечах руками, – на дыбе, – прошла судорога.
Вельяминов вытер со щеки брызнувшую на нее кровь, и взглянул на Басманова.
– Ты ж видишь, – кивнул он окольничему на Башкина, – без пользы сие. А сейчас он сознания лишится, и мы вовсе тогда ничего не услышим».
– Пять ударов, – пропел Басманов, поглаживая рукоятку кнута. «Я его меру знаю, Федор Васильевич, к тому же все равно язык кнуту надо менять – этот-то уже искровавленный, шибко не бьет».
– Дяденька, дяденька, – суматошно взбежала девчонка на двор Воронцовых, – вона котеночек-то, обратно порскнул».
Стрелец, излазивший весь двор, выбежал на улицу вслед за девицей, которая дергала его за рукав кафтана.
– Вона, вона он – показывала девчонка вдаль, туда, где золотились монастырские купола, – вона бежит! Ай, не догоним мы его!» – она опять принялась рыдать.
– Как это не догоним! – стрелец раззадорился. Дома у него, в слободе, дочки точно так же носились, аки с писаной торбой, с домашним их котом, все норовившим, удрать на улицу, и стрелец поднаторел в такой беготне.
– А ну давай, Василисушка, припустим, – подтолкнул ее мужчина. «Сейчас мы кота-то твоего и изловим, не плачь».
Ворота усадьбы остались открытыми, и в них, оглянувшись по сторонам, проскользнула невидная баба, – босая, в потрепанном сарафане.
– Ты ежели запираться будешь, Матвей Семенович, – Басманов ударил его в третий раз, – ты ведь жизни лишишься. Руки и ноги у тебя уже нет, считай, – кости все переломаны, что там, что там, а лекарей тут нетути, чтобы лечить тебя.
Без руки и ноги люди живут, а без головы – нет. А ты сейчас если молчать будешь, я ж велю очаг раздуть – ты с клещами уж познакомился, когда я тебе ногти рвал, то холодные-то клещи были, ерунда, стало быть. А вот как я тебе зачну каждое ребро тащить, да клещами раскаленными, – тут ты и откроешься. Ан поздненько уже будет – с вывороченными ребрами не жилец ты, – Басманов хлестнул Башкина кнутом еще раз. «Ну, так что, нести очаг? Иль ты вспомнил, что за парень то был?»
– Вспомнил, – еле слышно сказал боярин. «Не бей меня больше, Богом молю».
– Молодец, – Басманов опустил кнут. «Ну вот, и меня, и Федора Васильевича порадуешь, коли откроешься. Кто на лодочке-то плыл, с монахом Феодосием?»
– Степан Воронцов, – еле слышным голосом ответил Башкин. «Сын стольника Михайлы Воронцова».
– Если б я мог, Матвей Семенович, я б тебя расцеловал, – искренне сказал окольничий. «Ты ж нам такой подарок сделал, коего мы и не ожидали, правда, Федор Васильевич? – обернулся Басманов к боярину.
– Правда, – тяжело ответил Федор. «Истинно, как царь говорил, – потяни за ниточку, клубочек и размотается».
– Ну вот, – захлопотал Басманов, «сейчас мы тебя снимем, ты и отдохнешь. Но, – окольничий важно поднял палец, – недолго-то нежиться будешь, Матвей Семенович! Ежели Степан Михайлович запираться будет, так мы тебя опять поспрашиваем. У кого на усадьбе вы монаха прятали, да куда он из Твери поехал. Понял?»
Башкин ничего не ответил – был он уже без сознания.
Степан Воронцов сидел, уронив голову в руки и монотонно, про себя, считал капли, что падали с сырых стен подвала на каменный, леденяще холодный пол.
Когда его затолкали сюда, и дверь заперлась, он лег лицом прямо на этот пол – изуродованный глаз горел, и, казалось, боль эта проникала прямо в мозг. Он в который раз ощупал вздувшийся на лбу и щеке рубец, и со свистом втянул в себя воздух – пальцы все время наталкивались на закрытый, расплывшийся глаз, и боль заставляла юношу приваливаться к стене, сжимая зубы.
– А ведь Матвей Семенович тоже тут, – подумал Степан. «Ежели не выдержит он, так нам всем прямая дорога в руки палачу. Да, впрочем, мне и так не жить. Хоша бы батюшка с матушкой уехали, успели бы».
Степан понимал, что не такой человек его отец, чтобы сына в остроге бросить, но все, же оставалась у юноши хоша и слабая, но надежда на то, что семья их спасется.
– Мне-то умирать придется, – парень посмотрел в глухую темноту подвала. «Ну, так что же – что должно было мне, я исполнил. Вот только моря не успел повидать».
Дверь – низкая, тяжелая, медленно открылась, и к Степану зашел, неся перед собой свечу, какой-то человек.
– Бог тебя благословит, Федосья, – тихо сказала Прасковья Воронцова. «Давай, милая, обнимемся, что ли, на прощанье – не свидеться нам более».
Марья едва дышала. Нос у нее заострился, губы посинели, и сердце, – Феодосия, оказавшись в горнице, приникла ухом к груди девушки, – еле билось. Прасковья сидела у ложа дочери, держа ее за холодную, недвижимую руку.
– Петенька, – сказала она сыну, тихо сидящему в углу, «ты поцелуй-то Марьюшку, мы ж тут останемся».
Мальчик поднял на женщин серьезные синие глаза и тихо коснулся губами лба сестры.
– Ты, Марьюшка, – Петя прервался, чтобы не заплакать, – ты выздоравливай, а я за тебя помолюсь».
Мать привлекла его к себе и взглянула поверх головы ребенка прямо в глаза Феодосии – требовательно смотрела Прасковья, настойчиво.
– Не бойся, – успокоила ее Федосья. «Жизнь свою положу, а Петя под защитой будет. Пора нам, милая, а то стрелец вернется».
– Петенька, – Прасковья засуетилась, – ты ладанку-то, что я тебе на шею повесила, не снимай. Ты слушайся Федосью Никитичну и Федора Васильевича, не балуйся, расти разумным мальчиком…, – она прервалась и побледнела. «Петенька, сыночек мой…»
– Маменька, – отчаянно сказал ребенок, прижимаясь к ней, – маменька, не прогоняй меня, я хорошим буду….
– Прасковья, – твердо сказала Вельяминова, – и взяла Петю, – босого, в невидном кафтанчике, с котомкой за плечами, за руку. «Пойдем, Петруша».
– Петенька, – слабо проговорила Прасковья, все еще держа сына в объятьях.
– А то все погибнем! – Феодосия встряхнула подругу за плечи. Та выпустила сына и зарыдала.
– Маменька! – рванулся к ней мальчик, но Федосья быстро вывела его из комнаты. Прасковья сползла на пол и встала на колени рядом с ложем умирающей дочери.
– Что ж ты, – посмотрела она в глаза Спасу, висевшему в красном угле, – детей всех забрал у меня, мужа тоже, так уж и жизнь мою возьми!»
Женщина глотнула воздуха, кривясь от внезапной боли в груди, и пуще заплакала – тихо, пряча лицо в подоле сарафана, так, чтобы никто не услышал.
– Федор Васильевич! – Степан приподнял голову.
– Тихо, Степа, тихо, – Вельяминов задул свечу и присел рядом. «Что там у тебя?»
– Царь плетью глаз выбил, – безучастно ответил Степан.
Федор выматерился сквозь зубы. «Я ненадолго», – сказал боярин, – заметят еще, собаки.
Слушай, Степа – Башкин на дыбе сказал, что это ты ему помогал с Феодосием. Так что ты не запирайся, расскажи все Басманову, минуешь и тиски, и все остальное».
– Да я расскажу, – горько сказал Степан, – но ведь меня зачнут про Тверь спрашивать, да и про другие вещи тоже».
Боярин помолчал.
– Батюшка твой здесь, – сказал он, глядя на Степана в темноте.
– Ничего ж он не знает, – Степан вдруг поискал руку Вельяминова и сжал ее: «А что матушка, и Марья? Петенька что?»
– Марья кончается, – тихо сказал Федор Васильевич. «А матушка твоя, располагаю, тоже скоро тут окажется».
– Почему? – подался к нему Степан.
– Петеньку мы с Рождественки увезли, в безопасности он. Царь, как узнает о том, что Башкин на тебя показал, – обозлится, и велит вас всех в острог запрятать, – объяснил Вельяминов.
– Так все и откроется. Матушка твоя скорее умрет, чем скажет, где Петруша – тут-то я не боюсь, а вот тебе держаться надо, Степа.
– Страшно мне, Федор Васильевич, – внезапно сказал Степан. «Вдруг не выдержу».
Вельяминов обнял племянника. «Пора мне, Степа, а то Басманов вернется. Ты знай – ежели что, Федосья увезет детей так, что и не найдут их».
– Что же это вы, Федор Васильевич, – ахнул Степан.
– Я к тому, – мрачно сказал Вельяминов, – что если чувствуешь, что не в силах терпеть более – то скажи на меня».
– Ну, уж нет, – твердо сказал юноша. «Хоша и страшно мне, да сказано же: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси».
И показалось Федору при этих словах, что уже накрыла их сень смертная, и нет от нее ни защиты, ни спасения.
– Вот, вот мой котеночек! – взвизгнула девица и понеслась со всех ног к толстому полосатому коту, разнежено лежавшему в тени монастырской стены. «Барсик, ты, что это убегать удумал?»
Кот не успел опомниться, как его уже крепко стиснули в руках.
– Раскормленный-то он у тебя какой! – умилился стрелец и пощекотал кота по брюху.
Животное обреченно закрыло глаза и мяукнуло. «А ты удирать более не вздумай! – погрозил ему мужчина пальцем.
– Мышелов он у нас, – гордо сказала девчонка. «Всех крысок уж в округе извел. Ну, спасибо тебе, дяденька, – она поклонилась стрельцу, – я домой побегу, а то батюшка с матушкой сейчас с похмелья проснутся, надо им рассол с погреба таскать будет».
– Ну, благослови тебя Бог, Василисушка, – перекрестил ее стрелец, и девчонка с котом подмышкой запылила по улице.
А с Рождественки на Введенскую улицу, к Неглинной горке, уже поворачивала незаметная слободская баба, по виду – пушкарская женка отсюда, неподалеку. И баба, и малец, коего вела она за руку, плакали.
Прохожие на бабу не оборачивались – должно быть, муж поучил, иль кису на базаре порезали. Москва большая, много горя на ней – не будешь за каждой чужой слезой останавливаться, – и своих хватает.
Феодосия сидела, закрыв глаза, на краю кровати, опустив ноги в таз с теплой водой, где был разведен травяной настой. Федор, опустившись на колени, осторожно вытер ноги и жены и на мгновение глянул на нее – измученным, заплаканным было прекрасное лицо Федосьи.
Он закутал жену в одеяло и поцеловал в лоб.
– Федя, – слабо сказала Федосья, «ты потрапезничай с детками, присмотри за ними.
Нехорошо их сегодня одних оставлять, особливо Петеньку. Ты уж прости меня, что не встаю я….
– Ну что ты, – Федор обнял ее. «Ты лежи, отдыхай, милая. Только вот что…, – он осекся, но, помолчав, твердо продолжил: «Ежели в ближайшие дни, что случится со мной – ты бери детей и беги подальше куда. Даже и не думай оставаться, поняла?»
– А может случиться? – Феодосия приникла к нему, и Федор вдруг понял, что внутри железа, из коего, мстилось ему, была выкована его жена, есть и слабое что-то – слабое и беззащитное. Казалась она ему сейчас птахой – больной, взъерошенной, что стучится в окно избы посреди зимы – может, и найдется добрый человек, что задаст ей корму.
– Может. Степана не сегодня-завтра к Басманову поведут. Я ж говорил с ним, со Степаном-то, велел ему – раз уж Башкин на него указал, пусть не скрывается, валит все на себя, однако же, мало ли что окольничему, псу смердящему, в голову придет.
Тако же и царь – как узнает он, что исчез Петенька, то в неистовстве будет, – вздохнул Федор и нежно, бережно поцеловал жену. «Ты спи, любовь моя, а то утомилась вконец».
Феодосия послушно закрыла глаза, и, только услышав, как закрывается дверь опочивальни, позволила себе заплакать – тихо, безнадежно, комкая во рту рукав сорочки, что заглушал рыдания.
– Расстроил ты меня, Алексей Данилович, – царь раздраженно отвернулся от окна. «Две бабы, одна из которых при смерти, и пащенок шестилетний – и ты за ними уследить не смог!»
– Говорят стрельцы, – тихо ответил Басманов, – что мальчишка перелез через забор ночью, да и был таков.
– Ровно ты забора того не видел! – желчно сказал царь. «Он же в два человеческих роста, и колья у него сверху заостренные – куда там мальчишке с ним справиться! Ворота не открывали твои стрельцы?»
– Как же можно! – зачастил Басманов, – коли не велено, им было? Во все время вороты заперты держались!
– И не приходил к ним никто? – царь остановился перед Басмановым и посмотрел ему в глаза.
– Да говорят, что никто, – развел руками окольничий. «Если б кто и появился – не пустили бы, приказ на это дело строгий».
– А мать-то что говорит? – царь продолжил ходить кругами по палате.
– Аки волк, – вдруг подумал Басманов, и сам испугался этой мысли.
– Говорит, что проснулась утром, а сына нет, – ответил он государю.
– Пусть сказки свои где-нибудь в другом месте рассказывает, – Иван помолчал. «В округе-то ты спрашивал?»
– Конечно, – Басманов подался вперед. «Баб с детьми видели, а чтоб мальчишка один был – не замечали».
– Ты найди мне его, – протянул государь. «Раз сказал я, что семя их истреблю, так оно и будет – он сорвался на крик и грохнул кулаком по столу.
– Так, – сказал растерянно окольничий, – где ж на Москве найдешь мальчишку шестилетнего?
Можа, околел он уж давно, а можа, куда дальше убег».
– Ну, так и пошли куда дальше! – заорал на него Иван. «В вотчины их пошли, может, его туда вывезли. И Прасковью, стерву эту, поспрашивай строго – знает она что-то, не может не знать. В остроге уж она?»
– Да, и дочка ейная с ней. Та совсем плоха, кончается, – сказал Басманов.
– Чтоб она и вовсе издохла, – пробормотал Иван и добавил. «Но за то, что от Башкина признания добились – хвалю, молодцы вы с Федором Васильевичем. Теперь сведите его с собакой этой, сыном Воронцова, посмотрим, как они изворачиваться-то будут».
– Государь, – робко сказал Басманов. «Федор-то Васильевич, – сродственник он Воронцовым».
– А я князю Старицкому, изменнику, двоюродным братом прихожусь, – язвительно ответил царь. «Сейчас мне голову рубить будешь, али погодишь немного?»
– Да я, – залепетал Басманов, – я, государь, вовсе не….
– К Федору Васильевичу у меня доверия больше, чем к любому другому, понял? – тихо сказал царь. «Если и есть у меня надежный человек, так это боярин Вельяминов».
Басманов ушел, а царь, постояв несколько мгновений у окна, направился в покои Анастасии Романовны.
Царица, в окружении ближних боярынь, вышивала напрестольную пелену в Успенский собор. Шел уже третий месяц, как понесла она, и Анастасия, выполняя обещание, что дала она Богородице, щедро жертвовала на церкви и ставила ослопные свечи.
Дверь широко открылась, и женщина вскинула глаза – на пороге стоял ее муж. По тому, как дергалась у него щека, – едва заметно, – Анастасия поняла, что случилось плохое.
– Все вон отсюда пошли, – грубо сказал Иван Васильевич. Боярыни, бросив пелену, порскнули из опочивальни.
– Что такое? – стараясь, чтобы голос у нее не дрожал, спросила царица.
– А то, что по бабской твоей жалости у Воронцовых с усадьбы мальчишка убег, – еле сдерживаясь, ответил Иван. «Сидели бы они в остроге, не было бы этого».
– Петенька? – ахнула царица. «Ему ж шесть лет всего, что ж ты, Иван, с детьми воюешь?»
– А ты меня не учи, как мне врагов государства уничтожать, – сказал царь, и – Анастасия даже не успела спрятать лицо, – ударил ее.
– Иван, – сказала царица, держась за покрасневшую щеку, – непраздна ж я, что ты делаешь…
– Кабы не твое чрево, сапогами я б тебя поучил, – сквозь зубы сказал царь. «Возомнила о себе невесть что, дрянь, змея!»
Анастасия под градом пощечин молчала, только дергалась у нее голова, и текли быстрые слезы по опухшим щекам.
Иван, утомившись, опустил руку. Царица, всхлипывая, утерла лицо платком и посмотрела на свои трясущиеся пальцы.
– Коли выкину я, Иван, то твоя вина будет, – сказала Анастасия, не смотря на мужа.
– Про Соломонию Сабурову забыла? – муж намотал на руку косы царицы и пригнул ее голову вниз. «Помни место свое, и молчи, паршивка».
Федор зашел на конюшню и прислушался. Сверху, с сеновала, доносились детские голоса.
– А как стрельцы пришли за батюшкой, – тихо сказал Петя, – Волчок им навстречу бросился.
И главный их сначала его сапогом отпихнул, а Волчок его укусил.
Тот обозлился, Волчка взял и голову ему об стену разбил. Я сам все это видел, я под столом сидел, – мальчик прервался и заплакал. «Я потом Волчка взял и на дворе похоронил, за амбаром, ямку вырыл, в ручник его завернул и «Отче наш» прочел. Я не знал, что на похоронах читают».
Марфа потянулась к мальчику и обняла его. «Петенька, – девочка вздохнула, – а давай ты Черныша возьмешь? Если б у меня собачка была, я б тебе ее отдала, да нетути».
– Ну что ты, Марфуша, Черныш, – он же твой, – покачал головой Петя.
– Он тебя тоже любит, – коты, черный и полосатый, – лежали, обнявшись, между детьми, в сене. Марфа пощекотала полосатого кота между ушами. Тот зевнул, не открывая глаз.
– А я Барсика себе оставлю, – сказала Марфа.
– Его, может, и не Барсик зовут, – улыбнулся Петя.
– Будет Барсик! – упрямо ответила Марфа. «Как я сказала, так и будет!»
– Куда ж мне Черныша? – погрустнел мальчик. «Я ж, Марфуша, вскорости уеду, как же с котиком-то ехать мне?»
– А так и ехать, – сжала губы – ровно мать, – Марфа. «Черныш хороший, он тебе мешать не будет».
Петя осторожно взял черного котенка и прижался к нему щекой. «Марфуша, – сказал он, – а давай крестиками поменяемся, будем мы ровно братик и сестричка родные».
– Давай, – Марфа потянула с шеи крохотный золотой крестик.
– Детки, – позвал снизу, глубоко вздохнув, Федор, – трапезничать-то пойдемте, поздно уже».
Марья открыла глаза и увидела над собой склоненное лицо матери. «Как постарела-то она, – подумала девушка. «А все я виновата».
– Маменька, – прошептала Марья. «Родная….»
– Тише, тише, – Прасковья приложилась губами ко лбу дочери. «Ты как, Марьюшка?»
– Холодно, – по телу девушки пробежала судорога. «Болит нутро все, матушка, ровно огнем там жгут, а все одно – холодно».
Прасковья взяла в свои руки мертвенные, посиневшие пальцы дочери и подышала на них.
– Что батюшка? Степа и Петенька что? – еле слышно спросила Марья.
– С Петенькой все хорошо, – Прасковья смахнула слезу с ресниц.
– Повидать бы их, батюшку, Степу, – мучительно медленно сказала девушка. «Согрубила ж я, обидела вас всех и тебя, маменька…Ты благослови меня на смерть, кончаюсь я…»
– Ну что ты, доченька, – Прасковья приникла к Марье. «Никого ты не обидела, милая…»
– Вот так и держи меня, матушка, – пролепетала Марья. «Тепло-то как, солнышко вроде светит…»
Прасковья посмотрела на темные, каменные своды подвала, и еще крепче прижала к себе дочь.
– Да хранит тебя Пресвятая Богородица, – прошептала женщина и услышала, – в тишине подвала, – последний, легкий вздох Марьюшки.
– Вечный покой да дарует тебе Господь», – сказала Прасковья, не выпуская дочь из объятий, и закрыла ее синие, уже потускневшие глаза.
Чуть покачивая, как в младенчестве, девушку, она тихо запела:
Ой же ты, родима моя доченька,
Прилети ты на свою сторонушку,
Распусти сизы свои крылышки,
Да превратися ты в быстру пташечку….
Федор сидел между постелями детей и рассказывал сказку. Марфа, утомившись, заснула быстро, а Петя, внимательно слушая про Ивана-царевича, вдруг сказал:
– Дяденька Федор Васильевич, а можно я у вас останусь? Я хороший мальчик, баловаться не буду, буду послушным.
При свече Федор увидел устремленные на него, наполненные слезами, глаза ребенка, и, вздохнув, обнял его.
– Нельзя, Петенька, нельзя, милый мой. Если узнают про тебя, то всем нам смерти не миновать. Но ты к хорошим людям поедешь, хоша и далеко они живут.
– И вас я больше не увижу? – спросил Петя, вытирая слезы.
– Кто ж знает, – Федор поцеловал мальчика в лоб. – На все Божья воля, Петенька, может, и свидимся еще. Ты спи, милый, устал же ты, наверное.
– А можно я ножик, что мне Степа подарил, рядом положу? – спросил мальчик. – Если ночью кто придет, я его ножиком и ударю.
– Не придет никто, – Федор улыбнулся. – Ты спи спокойно, Петруша.
Но, выходя из детской светелки, он заметил, что даже в полусне мальчик сжимает рукоятку ножа.
Федосья дремала, чуть постанывая во сне. Федор, уже лежа рядом с ней, обнял жену и тихо сказал: «Ну, понимаю я – враг, в сражении, я сам на поле боя убивал, и не раз, но вот так – чтобы дитя невинное мучить, – никогда я этого ему не прощу».
Феодосия повернулась к нему, и так же тихо ответила: «Бог ему этого не оставит, Федор.
Накажет его Господь стократ за все прегрешения его».
Царь приехал в Разбойный приказ глубокой ночью, тайно.
– Не сводил ты еще Башкина с Воронцовым-то? – спросил он окольничего, просматривая записи допросов, приведенные в порядок Федором. «Толково, – протянул Иван Васильевич.
«Все же великое дело – грамота, Алексей Данилович, ты бы вот тоже – пошел бы да поучился».
– Поздновато уже, государь, – заискивающе улыбнулся Басманов. «Чай, не мальчик. Вона, сын мой пусть за меня отдувается. Я думал завтра их свести, с боярином-то, чай, незнамо как дело это еще обернется».
– Что это за шум у тебя? – склонил голову царь, прислушиваясь к звукам, которые доносились из подвала.
– Дочка у Прасковьи преставилась-то, так она, государь, мнится мне, умом помутилась – все поет и поет, не останавливается, – объяснил Басманов.
– Ну и заткни ее, – взорвался царь. «Мне тебя учить, что ли?»
– Конечно, батюшка, – захлопотал Басманов. «Беспременно сделаю».
– Веди их сюда, – раздраженно сказал Иван Васильевич. «Не буду я тут полночи сидеть заради псов этих».
Федор проснулся от шума в детской светелке. Взяв свечу, он тихонько открыл дверь, и увидел, что дети и коты – все четверо вместе, спят вповалку друг на друге в одной кровати.
– Батюшка, – подняла голову Марфа. «Петенька проснулся, плакал, маменьку звал. Это ничего, что котики с нами?»
– Ничего, доченька, – Федор опустился на колени и поцеловал девочку в лоб.
Она отчаянно, сильно обняла его за шею.
– Батюшка, – едва слышно проговорила Марфа. «А пусть Петруша с нами останется и будет мне братиком? Можно? Он хороший, мы с ним дружим».
– Нельзя, милая, – твердо ответил Федор. «Ты же знаешь, что с Петиными родителями стало?»
– В остроге они сидят, – широко открыв глаза, шепотом сказала Марфа.
– Так вот, – Федор вздохнул. «Коли Петенька с нами будет жить, и нам, то же самое грозит».
– А что, – заинтересованно спросила дочь, – разве ж можно деток в острог сажать? Они ж маленькие».
Федор поцеловал дочь.
– Поэтому Петруша и уедет. Ты спи с Богом, милая.
– Батюшка, а Петя далеко будет жить? – несмело поинтересовалась Марфа.
– Не знаю, – Федор поднялся с пола. «Но, должно быть, далеко».
– Жаль, – дочь забилась под одеяло и прижала к себе сонных котов. «Хотела б я с ним свидеться».
– Может, и свидитесь когда-нибудь. Спи, доченька, – Федор потушил свечу.
Степан посмотрел на отца, которого ввели в комнату и ужаснулся – видно было, что его били – долго и жестоко. Михайло еле стоял на ногах, и, только подняв голову, завидев сына, он попытался улыбнуться – еле зажившие губы треснули, и с них закапала кровь.
– Рассказали нам про твоего сына много интересного, боярин – остановился Басманов перед Воронцовым. «Не верю я, что не знал ты, будто Степан в ересь опасную впал и преступникам из-под стражи помогает бежать?»
– Не знал я ничего, – хмуро ответил Воронцов. «Я ж говорил тебе уже и еще раз скажу – не знал! Даже если ты мне все оставшиеся зубы выбьешь, все одно мой ответ не изменится».
– Не изменится, – задумчиво проговорил царь, что стоял, повернувшись спиной к Воронцовым. «А скажи мне, Михайло Степанович, сынок твой младший, Петя, где он?»
– Не знаю, – растерянно ответил стольник. «Как увозили меня с Рождественки, он там был».
– А сейчас нет, вот какая незадача, – прищелкнул языком царь. «Как сквозь землю провалился Петенька. Жена твоя, Прасковья, говорит – убежал мол, один куда-то».
– Как же это, государь, – шагнул вперед Михайло. «Как же мальчик шестилетний один на Москве будет? Надо ж искать его!»
– Затрепыхался, – рассмеялся Иван Васильевич. «А не сам ли ты, Михайло Степанович, переправил куда сына? К сродственникам, али в вотчины? Не помнишь?
– Да на что тебе дитя-то сдалось? – громким голосом вмешался Степан. «Или ты заместо татар со своим народом воевать хочешь?»
