Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Да про меня и говорить-то нечего было, – Михайло потянулся. «Я ж был ровно как Степа сейчас – только у этого лодьи, а у меня – кони да доспехи на уме были. Какие там девки, я про них и не думал!»
– Однако ж посватался ведь, – рассмеялась Прасковья.
– Ты на меня очами своими лазоревыми так глядела, что попробуй не посватайся, – Михайло стал целовать жену. «Я и подумал – кони-то никуда не ускачут, а эту, синеглазую, надо к рукам прибрать – еще уведет кто».
– Марья мне знаешь что сказала, – вдруг оживилась разнежившаяся Прасковья. «Говорит, вот, мол, батюшка тоже гулял до венчания, а теперь муж верный. Я уж, Михайло, не стала-то ей все рассказывать, как было-то на самом деле».
– Да уж не надо, – Михайло, вспомнив что-то, известное только им двоим, тоже улыбнулся. «А что муж я верный – так, Прасковья, зачем мне чужие объедки, коли дома у меня, стол завсегда накрыт?»
– Михайло, – вдруг поднялась Прасковья на локте. «А ежели со Степаном, что в Новгороде случится?»
– Ну, жена, – чуть присвистнул тот, – нельзя же парня осьмнадцати лет к материнскому подолу привязанным держать. И так уже вон – выше меня он, и в плечах шире. Пущай едет, мир посмотрит, себя покажет, может, невесту себе там, на севере, найдет. Петруша-то пока при нас, и еще долго под нашим крылом будет. Опять же…, – Михайло вдруг осекся и взглянул на жену.
– Думаешь, получится? – прошептала ему на ухо Прасковья.
– Ну а отчего нет? – ответил ей Воронцов. «Опять же, ты, Прасковья, видишь – я хоша на Бога в этом деле и надеюсь, но и сам кое-чего тоже делаю, так ведь? – он рассмеялся и задул свечу.
– Так что же, боярин, – скрипучим, холодным голосом сказал митрополит Макарий, «признаешь ли ты ересь свою и хулу на церковь святую?».
– То не хула, владыко, а лишь мысли мои, – ответил Башкин. «Не сказано нигде в Писании, что человек мыслить не может. Для сего и дал нам Бог разум, чтобы отличались мы от животных».
– Мыслить, – протянул митрополит и, сойдя вниз, туда, где в центре палаты стоял Башкин, обошел его со всех сторон.
Федор вдруг вспомнил, как на зимней охоте видел он волков, точно так же окруживших загнанного, одинокого, тяжело дышащего оленя. Вожак стаи тогда оскалил клыки, и, вскочив оленю на хребет, пригнув его голову к земле, в мгновение перервал ему горло.
– Смелый ты, боярин Матвей, – продолжил Макарий и, не глядя, щелкнул пальцами. В его руке тут же оказалась грамотца.
Митрополит прищурился и медленно прочитал: «А еще сей Башкин святую и соборную апостольскую церковь отриче и глаголе, яко верных собор – сие есть токмо церковь, сия же зданная ничтоже есть».
– Говаривал ли такое? – спросил митрополит. «Или лжет отец Симеон, к коему на исповедь ты ходил?».
– Если и говорил, то, что из этого? – Башкин пожал плечами. «В церкви немало служителей недостойных есть, и все это ведают, и ты, Владыко, тоже!»
Макарий с размаху ударил его по щеке. «Молчи, пес! – заорал митрополит. «Язык тебе за такие словеса вырвать, и то мало будет! Церковь святая есть опора престола, и кто колеблет ее – на власть царскую руку поднимает!»
Башкин поднял голову и посмотрел прямо в глаза Федору Вельяминову.
Третий день Федор сидел на суде, и ему было мучительно стыдно – прямо на его глазах издевались и насмехались над тем, во что он сам верил всей душой.
«Не смей! – говорил он себе, слушая ругань митрополита. «Если б ты один был – встал бы рядом с Матвеем Семеновичем, а там – пусть пытают, и пусть казнят, хоть умру, да с честью. А тут тебе не умирать, Федор – тебе жить надо, не ради себя, ради Федосьи и Марфы. Нельзя тебе семью сиротить».
– А еще говорил ты, – продолжил Макарий, – будто Господь Бога и Спас наш Иисус Христос неравен Его Отцу. Такое же проповедовал и еретик колдун Феодосий, по прозванию Косой, что сбежал из тюрьмы в Андрониковом монастыре. Дак вот я и думаю, боярин – не твоих ли это рук дело – побег-то?».
– Не знаю я никакого Феодосия, – ответил Башкин, – а что я говорил – так только мое учение это!»
– Сие не учение у тебя, а прелесть диавола, что соблазнил тебя и вверг в пучину ереси, – мягко сказал Макарий. «Ты покайся, Матвей, отрекись от своих слов-то, вернись в объятия Господа нашего Иисуса Христа, и прощен будешь».
– Не в чем мне каяться, и отрекаться не от чего – отрезал Башкин и отвернулся от митрополита.
Макарий метнул быстрый взгляд на Федора. Тот заставил себя чуть кивнуть головой.
– Был я с тобой ласков, Матвей, да миновало то время, – угрожающе тихо сказал митрополит. «Есть суд церковный, а есть слуги царские – вот сейчас они с тобой потолкуют наедине-то, а потом я послушаю, что ты решил. Ну и приговорим».
В Кремле, у царя Ивана Васильевича, отмечали сороковины по новопреставленному младенцу Дмитрию. После заупокойной службы в палатах у царя собрались на трапезу ближние бояре.
Матвей Вельяминов сидел на низкой скамейке у ног государя.
– А что, Матюша, – спросил его царь Иван, ласково положив руку на голову юноши, «кудри-то твои что остриг?»
– Венчание на носу, батюшка царь, – чуть улыбнулся Матвей. «Ну и заели меня – мол, не на парня ты похож, а на девку, перстни сними, каблуки не носи. Старики, что с них взять».
– Жаль, – протянул государь, ероша волосы Матвею, – красивые-то локоны у тебя были, ровно как у Авессалома царевича, что против отца своего Давида восстал. Помнишь от Писания-то, Матвей?»
– Как не помнить, государь. «Авессалом же бе седяй на мске своем, и вбежа меск в чащу дуба великаго, и обвишася власы главы его на дубе, и повисе между небом и землею, меск же под ним пройде», – улыбнулся Матвей. «Так что оно, может, и к лучшему, государь, что власы у меня теперь короткие».
Иван рассмеялся. «Ну, батюшка твой все же не царь Давид, идти тебе против него зачем?
Наследство тебе достанется, да и невесту ты берешь с приданым богатым, едина ж дочь она у Воронцовых?»
– Да, двое братьев еще у нее, а дочь – единственная, – ответил Матвей.
Иван Васильевич налил себе вина и откинулся на спинку кресла. Вокруг шумели изрядно захмелевшие бояре.
– А скажи мне, Матвей, – наклонился к нему царь, отпив из бокала. «Любишь ли ты меня?»
– Так, государь-батюшка, как же тебя не любить? – сказал юноша, целуя царскую руку.
«Слуга я твой верный, до скончания дней моих».
– Верный, – протянул царь и помолчал. «Верный, говоришь. Это хорошо, Матюша, что ты меня так любишь – пойди, найди человека такого, чтобы за тебя на все готов был.
Ты вот что, Матвей, – приходи сегодня опосля вечерни в мои палаты – дело у меня до тебя есть. Посмотрим на верность твою, – хищно улыбнулся царь, и не снимал руки с головы Матвея до окончания пира.
Башкина в закрытом возке привезли в Разбойный приказ. Здесь, в подвалах у ведавшего сыском окольничего Басманова были собраны знатнейшие на Москве мастера пытошных дел.
Федор, сопровождавший возок верхами, так и не смог перемолвиться с Башкиным ни единым словом – невозможно это было на глазах у митрополита и святых отцов. «Остается надеяться, что выдержит, – угрюмо думал Федор, скача вслед за возком.
– Макарий вон не смог согнуть его – хотя, что Макарий – надсмехался да издевался, а тут дыба. Однако же надо Басманова на место поставить – скажу ему, что мол-де, государь велел сперва, добром с еретиком говорить, а уж если запираться будет – тогда пытать.
Надо бы как-то Матвею Семеновичу знак подать, чтобы сказал он о Феодосии. Тому разницы нет уже – он в Ливонии, али в Литве, отсюда не достанешь. Пусть Башкин все на себя валит – сам мол, подкупил Нектария усопшего, – благодарение Богу, что тот вовремя издох, – сам лодку подогнал, сам и греб, сам Феодосия через границу переводил.
Не поверят. Хотя нет, – Федор подстегнул жеребца, – был бы царь, он бы не поверил, подозрителен больно, везде ему заговоры мерещатся. А Басманов – тот поверит, усерден он, да туп, аки полено. Главное, все это царю в должном виде преподнести, а уж это я сумею».
Царица Анастасия погляделась на себя в зеркало и осталась довольна – Федосьины травы, кои она пила каждый день, разгладили ее лицо, в глазах появился блеск, темные волосы – пробивавшаяся надо лбом седина было искусно закрашена, – были заплетены в тугие косы и уложены вокруг головы.
Анастасия надела драгоценное тяжелое ожерелье из жемчугов с алмазами и прошлась немного по комнате, сцепив пальцы. Со времени возвращения из Кириллова монастыря муж почти каждый день приходил в ее опочивальню, но вот уже пошла вторая луна, а она так и не понесла.
Остановившись перед иконами, царица взглянула на образ Богородицы. «Помоги мне, владычица, – шепнула она и перекрестилась. «Ежели будет сын у меня – на коленях пред тобой благодарить буду, церкви отстрою, монастырям буду жертвовать, ни в чем отказа святой церкви не будет. Только помоги!»
Над Кремлем повис бледный серп луны – будто лодочка плыла по небесам. Крупные, августовские, исхода лета, звезды, рассыпались по темному простору. Трещала, догорая, свеча в опочивальне у Анастасии – а царица все стояла у окна, ожидая стука, который так и не раздался.
Она сняла туфли, и выглянула наружу – никого не было рядом. Легко пробежав до царевых палат, она чуть поскреблась в дверь.
– Кого еще несет? – раздался сердитый голос мужа. «Да ежели и Москва горит, – велел же я – не тревожить меня!»
– Иван, это я, – тихо сказала Анастасия, приблизив губы к двери.
– Спать иди, не до тебя сейчас, дела у меня – раздраженно ответил царь.
Анастасия приникла ухом к косяку и явственно услышала в опочивальне дыхание еще одного человека – кто-то был там, рядом с ее мужем.
Она не помнила, как вернулась в свои покои – заперев дверь, Анастасия бросилась на огромную, холодную кровать и разрыдалась, уткнув голову в подушки.
Лунный свет лежал тонкой дорожкой на драгоценных коврах в опочивальне царя. Иван потянулся и налил в изукрашенный бокал вина.
– Выпей, Матюша, – он нежно обнял лежащего рядом юношу за плечи. «Не плачь ты так – то не грех, а токмо падение. И святые отцы падали, однако же, каялись и прощены были, не веришь мне, так митрополита спроси, он тебе, то же самое скажет. Ну, ну…, – царь отер с лица Матвея слезы.
Матвей прикусил губу, но как не старался – разрыдался, уткнувшись головой в плечо царя, чувствуя, как сильная, жесткая рука мужчины гладит его волосы. Юноша приник к ней лицом, целуя ее, ловя губами каждое движение государя.
– Любишь ты меня, Матюша, любишь, – улыбнулся царь. «Иди сюда, милый, дай я тебя обниму, просто так полежи рядом со мной».
Матвей увидел, как в сиянии луны изменились глаза царя. Из зеленоватых стали они желтого цвета, ровно волчьими, и точно так же, как у волков, в них переливались разноцветные искры.
Юноша вспомнил свою первую зимнюю охоту. Егерь в их подмосковной усадьбе выгнал вожака стаи прямо на двенадцатилетнего отрока. Тот растерялся, уронил пищаль в снег и почувствовал прямо рядом с собой зловонное дыхание зверя. Матерый самец повалил Матвея в сугроб, но вдруг дернулся на нем несколько раз и затих. Мальчик услышал, как остановилось сердце волка – прямо рядом с его сердцем. Темная кровь стала толчками выливаться из раны животного, пачкая лицо Матвея.
Отец, – это он застрелил вожака, – отбросил труп волка и помог сыну подняться.
– Оближи губы, – приказал ему Федор.
– Зачем? – попытался воспротивиться Матвей.
Отец отвесил ему тяжелую пощечину. «Чтобы помнить, какая на вкус кровь врага, вот зачем!»
Мальчик послушно облизал обветренные губы – соленой была волчья кровь, совсем как людская.
И сейчас, лежа в объятиях царя, Матвей помнил эту пощечину, помнил свой стыд перед отцом и то, как стирал он с лица снегом темную, звериную кровь.
– Иди-ка сюда, – привлек его к себе Иван. Царь поцеловал юношу – долго тянулся этот поцелуй, и, приподняв ему голову, посмотрел прямо в глаза.
– Так помнишь, что надо тебе сделать? – полувопросительно сказал царь.
Матвей кивнул и попытался улыбнуться.
– Вот и делай. А как сделаешь – так не будет у меня слуги более близкого, – прошептал Иван на ухо Матвею. «Со мной ты теперь будешь – навсегда».
Федор Вельяминов устало потер руками лицо и взглянул покрасневшими глазами на окольничего Басманова.
– Говорю я тебе, Алексей Данилович, не велел государь его сразу пытать. Только если запирается.
– Он и запирается, – Басманов похрустел костяшками пальцев – Федор аж поморщился. «Про Косого ничего не говорит».
– Да может они и знакомы не были! – раздраженно сказал Вельяминов. «Откель боярину московскому, хоша и мелкопоместному, знать какого-то инока еретика. Этот же Феодосий, или как его, в монастырском остроге сидел – где бы он с Башкиным сознался?»
– Дурное дело нехитрое, – протянул Басманов. «Вот поспрашиваем его, как следует – и узнаем».
– Так может он и так скажет, – хмыкнул Федор. «Чего ж ради силы на него тратить – давай вместе на него насядем, он и расскажет».
– А ежели будет молчать, так на дыбу, – сладким голосом – Федор внутренне передернулся, – протянул Басманов.
– На дыбу, на дыбу, – вздохнул Федор и велел привести Башкина.
Матвей выехал из ворот Кремля и, приостановившись, подняв голову, взглянул в полуночное небо. Прямо над ним переливался волшебной, блистающей лентой Млечный Путь. Тихо было на Москве, лишь изредка взлаивали собаки да постукивали колотушкой сторожа.
Юноша перекрестился на купол колокольни Ивана Великого, возвышавшийся над белокаменными стенами Кремля и прошептал: «Прости меня, Господи, ибо ведаю я, что творю». Только пыль из-под копыт гнедого поднялась в воздух – а Матвея на площади уже не было.
– Дак как же, боярин, ты говоришь, что в ночь, что монах Феодосий сбежал, ты дома спал, – монотонно сказал Федор, борясь с усталостью, – а вот слуги твои показывают, что не было тебя в то время в усадьбе – мол, уехал неизвестно куда.
Басманов ни на мгновение не покидал палат – Федор не то, что словом перемолвиться не мог с Башкиным, он даже головой покачать или кивнуть не мог. Подозрителен был царь Иван – поэтому одному из бояр вменялось в обязанности доносить на другого.
«Истинно, грызем, друг друга и терзаем, – вспомнил Вельяминов слова того, кто сидел сейчас перед ним.
– Брешут они, – Матвей взглянул на Федора тусклыми глазами. «Ненавидят меня, вот и брешут».
– Казалось бы, – наклонился к нему Басманов, – с чего бы им лгать-то, тебя оговаривать?
Хозяин ты милостивый, вона даже, холопов на волю отпустил. Так-таки, Матвей Семенович, вся дюжина людей твоих, что на усадьбе, и брешут? А ты один правду говоришь?».
Басманов отвернулся, и в это, единственное, краткое мгновение, Федор, смотря Башкину прямо в глаза, чуть опустил веки. Было мгновение, и прошло, нет его, но по тому, как вздохнул Матвей Семенович, – прерывисто, глубоко, Вельяминов понял, что план его удался.
– Ладно, – Башкин опустил голову на скрещенные на столе руки. «Ваша взяла, правду говорить буду».
– Давно бы так, – буркнул Федор и потянул к себе перо и бумагу.
Матвей привязал жеребца к покосившемуся забору и посмотрел вверх, на окна усадьбы. В единой горнице горела свеча, остальные окна были темны – ровно и нет там никого. Он поднял с земли камешек, и, тщательно прицелившись, метнул его прямо в освещенное окно.
– Кто там? – раздалось сверху.
– Спустись на двор, открой ворота, словом надо перемолвиться, – ответил Матвей.
– Случилось что? – спросили из окна, осторожно закрывая ставни и гася свечу.
– Да, – Матвей вдруг подумал, что сейчас – на гнедого и долой бы из Москвы, куда хошь – в Новгород, в Казань, в Смоленск, на Поле Дико. Или дальше – до края земли, туда, где она смыкается с небом, туда, где нет ничего – ни милостей царских, ни его гнева.
– Помяни меня, заступница, Богородица в молитвах своих, ибо грешен я, – вздохнул юноша и пошел к тяжелым, скрипящим воротам, что медленно открывались перед ним.
Гнедой жеребец с двумя всадниками на нем вихрем пронесся по Красной площади и скрылся в темном чреве Кремля.
Матвей легко соскочил на землю и протянул руку человеку, что сидел сзади него.
– Осторожно только, – шепнул он. «Спят уже все».
– А почему ночью-то? – шепнул его спутник.
– Откель я знаю? – раздраженно спросил Матвей. «Не буду ж я государя спрашивать – отчего да зачем! Пойдем, ждет он».
Иван Васильевич сидел в просторном кресле у окна. Тихо было в опочивальне, даже огни свечей будто бы застыли, не колебало их дыхание воздуха. За окном была просторная, ночная, едва освещенная Москва.
«Вроде и поставишь их на колени, – подумал царь, – нет, поднимают голову. Только страх, страх и ужас – чтобы муж жены боялся, а родитель – дитяти своего. Чтобы как Матвей сегодня, – царь усмехнулся, – «на коленях ползали, ноги целовали. А все почему – потому что сильной руки не пробовали.
Как попробуют, – Иван сцепил длинные пальцы, – так потом от счастья рыдают. Нет, неправ был Иисус – любовью одной ничего не добьешься, любовь – она из страха рождается. Кого боятся, – того и любят. И ломать, ломать их без сожаления, забирать все, что дорого им. Нет пути другого».
В дверь опочивальни легко постучали.
Иван вздохнул, и, встряхнув головой, сам впустил внутрь стоявшего на пороге человека.
– Значит, боярин, ты сам подкупил почившего в бозе Нектария келаря? – Басманов жадно отпил принесенного подручным кваса, не предложив его Башкину.
– Попить дайте, – Матвей Семенович облизал искусанные, распухшие губы. «Жарко тут у вас».
– Вот расскажешь все без утайки, и нальем тебе стаканчик, – рассмеялся окольничий и отодвинул кувшин на край стола. «А что жарко, Матвей Семенович, это ты еще настоящей жары не ведывал, – Басманов выразительно кивнул на горящий в углу подвала очаг.
«Сколько заплатил-то отцу святому?».
– Двадцать рублей, – тихо сказал Башкин, опустив голову.
– Записал, Федор Васильевич?
Вельяминов кивнул и перевернул страницу.
– Ну, с Богом, дальше-то говори, – Басманов потянулся и зевнул. «Устал я с тобой, боярин Матвей, ан нельзя спать – закончим, да и отдохнем тогда».
Окольничий подмигнул Федору, и тот заставил себя улыбнуться в ответ.
– Ну, садись, – Иван Васильевич кивнул человеку на кресло напротив. «Может, испить чего хочешь – вина али воды?»
– Нет, государь, спасибо, – тихо, почти неслышно ответил робкий голос.
– А ты что ж таишься-то от государя своего? – рассмеялся Иван Васильевич, и, быстро протянув руку, – человек даже не успел отшатнуться, сорвал с головы гостя темный, невидный платок.
Черные волосы упали на плечи, лазоревые глаза испуганно заметались по горнице, и Марья Воронцова вся сжалась в кресле, подобрав под себя ноги.
– Ишь ты какая, – протянул Иван. «Матвеева избранница. Давно я хотел с тобой познакомиться».
– И что, как же ты лестницу в монастырь-то передал? – спросил Вельяминов у Башкина.
– Не передавал я, – измученно проговорил боярин. «Нектарий покойный сам сплел, из веревок».
– Вовремя-то опочил отец Нектарий, – Басманов сплюнул на пол подвала. «Хотелось бы мне знать, что бы он на это сказал. Не ты ль виной, Матвей Семенович, тому, что скончался-то келарь, а? – Басманов вытащил из-за пояса кинжал и подпер его рукоятью подбородок Башкина. «Ты в глаза нам с Федором Васильевичем смотри, не увиливай!»
– Да я его после этого и не видел, – ответил Башкин, смотря искоса на лезвие кинжала.
«Дайте хоть голову где преклонить, истомился я!»
– А мы вона с боярином Вельяминовым, думаешь, не истомились? – рассмеялся окольничий.
«Тоже домой хотим, к женам да деткам, однако же, служба царская, она, Матвей, важнее.
Пока ты нам все не расскажешь, – без утайки, – не будет тебе отдыха. Да ты встань, встань, чего расселся-то? Постоишь, – так взбодришься».
Башкин поднялся, качаясь, и уронил голову на грудь.
– Да ты не бойся, Марья, – ласково сказал царь. «Чего дичишься-то? Потолковать я с тобой хотел, женой ты моему любимцу будешь, надо ж мне знать, – хорошую ли себе невесту Матвей выбрал, покорна ль ты ему?»
– Да как же государь, мужу своему не покоряться? – дрожащим голосом сказала Марья. «На то он и муж, в семье голова, как он решит, так и будет».
– Это ты хорошо сказала, боярышня, правильно, – Иван отпил из бокала. «А ежели государь тебе твой что прикажет – что делать будешь? Государю покоришься, али мужу своему?»
– так государь, – он завсегда главнее, – более твердо ответила девушка. «Государь – он над всеми нами, а над ним – Господь лишь един есть».
– Разумная ты девица, Марья, как я посмотрю, – улыбнулся царь. «Правильно Матвей выбрал. То есть ежели я тебе что скажу – так ты, то исполнишь? – Иван медленно протянул руку и погладил гостью по гладкой, бархатной щеке.
– И, значит, ты сам и лодку подогнал под стены монастырские? – Федор, только взглянув на Башкина, сразу же отвел глаза – не мог он смотреть в измученное, бледное лицо боярина.
«И греб сам?»
– Все сам, – глухо ответил Матвей Семенович.
Басманов внезапно поднялся и с треском сдернул с плеч Башкина кафтан, обнажив впалую, узкую, в одной грязной сорочке грудь.
– Да тебя на весла посади, ты через пару взмахов загнешься, – тихо, елейно прошептал окольничий. «Не похоже на то, чтобы ты грести-то умел. Кто в лодке-то был, кроме тебя, а, боярин? И куда та лодочка плыла, а? Ты ответь нам, откройся».
– Дак государь, – Марья отодвинулась от ласкающей ее лицо руки и забилась в самый угол кресла, «исполнить-то я исполню, однако же…
– Ну, – усмехнулся Иван, «раз уж сказала, так слова свои теперь обратно не заберешь, Марья Михайловна».
– А что надобно-то от меня? – осмелев, спросила девушка.
– Встань-ка, – приказал ей царь. «Ты забыла, что ли, куда пришла? Перед кем сидишь?»
Марья испуганно поднялась и склонила черноволосую голову. Не смея поднять глаз, она внезапно почувствовала рядом с собой чужое дыхание. Холодная, безжалостная рука взяла ее сзади за шею и пригнула голову еще ниже.
– Больно, – прохныкала Марья, не смея высвободиться из ровно выкованных из железа пальцев царя.
– Это ты еще истинной боли не ведывала, – Иван резко, – девушка только охнула, – дернул ее голову вверх. Марья увидела его жесткое, сухое лицо – ничего не было в желтоватых глазах царя – ни тепла, ни сожаления.
Он взялся обеими руками за парчовый ворот ее опашеня и с треском разорвал его – до пояса, так что показалась кружевная сорочка, едва прикрывавшая грудь.
Матвей, стоявший за бархатной завесой в углу, было, закрыл глаза, но тут же – увидев, как повернулся в его сторону царь, заставил себя распахнуть их широко – так, чтобы видеть все, что творилось сейчас – с его ведома, и согласия.
– Ну, так ежели ты сам на веслах был, боярин, – пока поверим тебе, – куда ты греб-то, а?
Ты прямо стой, прямо! – Басманов обошел Башкина сзади и ударил его сапогом по икрам.
«Что это у тебя ноги подгибаются? Боишься?»
Федор увидел, как Матвей Семенович, сдерживаясь, прокусил губу, – алая струйка крови испачкала его русую, свалявшуюся бороду.
– Это мы с тобой еще просто так говорим, боярин, – свистящим шепотом сказал ему Басманов. «По-дружески говорим, ну, как если бы мы за столом одним сидели».
Башкин облизал окровавленные губы, но смолчал.
Марья задыхалась, прижатая к кровати телом царя. Она пыталась закричать, но платок, который он ей засунул в рот, мешал ей даже дышать.
– А ну тихо, – Иван чуть приподнялся и с размаха ударил ее по лицу – так, что в голове у Марьи загудело, и глаза наполнились слезами. Царь внимательно – как будто изучая, – посмотрел на нее, и ударил еще раз – посильнее.
– Господь что нам велит, – сказал он наставительно, срывая с Марьи сорочку, – она пыталась сопротивляться, но Иван так выкрутил ей руки, что девушка могла только тихо стонать от боли. «Господь нам велит – ударят тебя по одной щеке, так ты другую подставь. Так что терпи, Марья, ибо это есть воля господня».
– Нет! – девушка изловчилась и вонзила зубы в царское запястье. «Оставь меня, сие грех великий!»
Иван зашипел от неожиданного укуса и с размаха ударил Марью кулаком в лицо. Из треснувшей губы закапала кровь на белоснежную кожу, на шелковые простыни.
– Крови возжаждала? – тихо спросил ее Иван. «Не хочешь по-хорошему, так будет по-плохому!»
– На усадьбу греб, – тихо, еле слышно сказал Башкин.
– Твоя ж усадьба в тридцати верстах вниз по реке. Не сходится у тебя, Матвей Семенович, – с нарочитой грустью сказал Басманов. «Не обойтись тебе было без помощника».
– Может, он не к себе на усадьбу-то монаха вез, – небрежно сказал Федор. «Мало ли у него дружков с владениями приречными – там и спрятал Феодосия».
– Вот молодец ты, боярин, – обрадовался Басманов. «И, правда, же, куда как легче верст за пять, скажем, убечь. Ну что ж, Матвей Семенович, благодари боярина Вельяминова – он умом остер, за что тебе сейчас выйдет передышка, пока мы друзей-то твоих и поспрошаем – у кого из них усадьбы на реке».
Федор вышел из душного подвала на прохладную, ночную улицу и привалился лицом к стене. «Пущай ищет Басманов», – подумал он. «Вдоль реки Москвы поместий много – хоша по течению, хоша и против него. А Матвей Семенович хоть мучиться не будет, пусть и недолгое время».
Даже в самых страшных снах не могло привидеться Марье такое. Мать, хоть и говорила с ней о делах брачных, хоть и перешептывалась девица с молодыми замужними подружками, но представлялось ей совсем иное – мужья с женами были ласковы, терпеливы, не принуждали их к тому, что творилось сейчас на огромной царской кровати, под высокими сводами опочивальни, что казалась Марье пыточным подвалом.
Ее тело все было испещрено синяками и ссадинами, голова невыносимо болела после того, как царь, разгневавшись, бил ее чем под руку попадется, разбитые, искусанные губы еле шевелились. Она забилась в угол кровати, сжавшись вся в комок, оставляя за собой потеки крови на простынях.
Иван намотал ее волосы на руку и больно дернул, так, что у нее брызнули слезы из глаз. Он стащил ее с кровати, и, связав руки поясом, пригнул к столу. Марья почувствовала горящей, распухшей от пощечин щекой холодную скатерть и подумала, что лучше бы ей и умереть сейчас – хуже уже не будет.
– Я, Марья, тебя учу, чтобы ты покорна была, – сказал ей царь, наклонившись к самому ее уху.
– Так покорна я, – она сглотнула слезы и тут же опять расплакалась.
– Нет, Марья, – царь, примериваясь, легко пощекотал ее кончиком плетки по спине, и девушка вся сжалась в ожидании новой боли. «Ты ж меня уже боишься, прав я?»
– Боюсь, – прошептала девушка.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал царь. «А надо, чтобы любила», – и, чуть отступив, он ударил ее плетью – со всей силы.
Едва поднявшись в свою опочивальню на Воздвиженке, Федор, – как есть, не раздеваясь, рухнул на постель и провалился в тяжелый, душный сон.
Басманов, он, и царь Иван почему-то сидели за одним столом.
– Не любишь ты меня, Федор, – укоризненно покачал головой царь. «Боишься, а не любишь.
Как бы так сделать, Алексей Данилович, чтобы полюбил меня боярин Федор?»
– Так, государь, как ты нас и учишь, самое дорогое у него забрать, – ответил ласковым голосом окольничий.
Тут только Федор заметил, что в углу комнаты стоит Матвей – с мертвенным, синим, лицом.
Он с ужасом увидел, как из-под одежды сына поползли трупные, жирные черви, повеяло запахом могильной земли. Матвей улыбнулся оскаленными зубами и протянул к отцу руку – будто приглашал подойти.
– Это у него не дорогое, – протянул царь. «Это он отдаст без сожаления, мое это уже. Другое есть у него…»
Дверь очень медленно отворилась и в комнату вошла Феодосия – босая, в одной сорочке, с распущенными волосами. Держала она на руках Марфу, будто кормила грудью, только дочка.
– Федор заметил, была не трехлетняя, а маленькая совсем, будто новорожденная.
Он залюбовался женой и вспомнил, как родилась Марфа. Ни разу он не видел до этого, как детей кормят – Аграфена после родов всегда лежала в болезнях, детей растили мамки, но Феодосия настояла, чтобы кормила она сама.
– Что тут сложного, Федор, – недоуменно пожала жена плечами. «Зачем я какой-то неизвестной бабе буду дитя свое отдавать, когда у меня свое молоко есть?».
И весь первый год жизни Марфы провела она в колыбели рядом с родительской постелью.
Для Федора те ночи навсегда остались в памяти еле слышным шевелением ребенка, спущенной с белых плеч сорочкой жены, запахом молока и тем, как сопела дочка, приникнув к груди Феодосии – совсем как насытившийся зверек.
Потом Федосья осторожно возвращала сонную Марфу в колыбель, а Федор, не в силах ждать долее, тянул жену к себе и вдыхал ее запах – сна, дома, любви. Феодосия медленно, нежно целовала мужа, и была вся она – ровно цветок, полный росы на рассвете.
Марфа повернула голову и посмотрела на отца окровавленными, пустыми глазницами.
Федор проснулся от своего крика. Он потер лицо руками, и, спустившись вниз, на двор, велел седлать коня.
– Пусть лучше в городе посидят, – думал он, выезжая на дорогу, ведущую в подмосковную.
«Вона, осень уж на дворе, а мне спокойней, коли Феодосия рядом со мной».
Еле заметный, холодный, предрассветный туман окутывал Красную площадь. Белые стены Кремля будто плыли в нем, на окнах выступили мелкие капли влаги, и тихо было в спящем городе – ни движения.
Марья, скорчившись, рыдала на полу опочивальни. Царь, уже одевшись, подошел к ней и, наклонившись, ударил по щеке. Она подняла к Ивану избитое, распухшее лицо, и, закусив губы, замолчала.
– Поднимись, – сказал Иван и сел в кресло.
Девушка стояла перед ним, дрожа, пытаясь все еще прикрыть руками грудь, сдвинуть ноги, чтобы укрыться от его взгляда, и государь рассмеялся:
– А ну руки опусти!
Марья повиновалась и застыла, опустив голову, стараясь не встречаться с царем глазами.
– Если понесешь, – Иван прервался и помолчал, «пошли грамотцу с Матвеем. До родов отправим тебя в монастырь какой-нибудь. Да чтобы ни слова никому не говорила, а то на колу торчать будешь, поняла?».
Марья кивнула, все еще стоя с опущенной головой. «А как же венчание? – тихо, боязливо спросила она.
Иван хмыкнул. «А это ты уж у своего жениха спросил – по вкусу ли ему объедки государевы?
Все, пошла вон с глаз моих».
– А что же со мной будет, государь? – Марья потянула с пола разодранную сорочку и попыталась ей прикрыться.
– А мне какое дело? – Иван зевнул. «Что девство свое ты не соблюла – то забота родителей твоих, а не моя.
Ежели непраздна будешь после сегодняшнего – родишь, и ребенка отдашь, а сама в монастырь пойдешь. Ежели нет – тоже в монастырь, но это уж твоему батюшке решать.
Матвей! – царь хлопнул в ладоши.
Юноша, будто ожидая этого зова, выступил из-за бархатных занавесей.
– Отвезешь куда надо и вернешься, понял? – сказал ему Иван.
Тот кивнул и накинул Марье на плечи опашень.
Иван отвернулся к окну, и, подождав, пока они выйдут, позвал слуг.
– Приберите тут все, – приказал он, и, выйдя из опочивальни, прошел в палаты царицы.
