Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Была замужем, да муж утонул в море. Уж год как. Трое сыновей у меня малолетних, кормить их надо.
– Сколько ж тебе лет? – спросил Петя, внимательно рассматривая неожиданную собеседницу.
– Да тридцать скоро, – Ингрид тихонько вздохнула.
Петя вдруг вспомнил Ермака: «Как вернемся в Соль Вычегодскую, надо тебе, Петр, вдову какую чистую найти, пусть и постарше. Не дело без бабы жить».
Он разлил остатки вина.
– Еще выпьем или сразу… – Петя кивнул на постель, стараясь не выдать своего смущения.
– Как ваша милость пожелает, – потупилась она.
Петя провел рукой по ее пышной груди.
– Мне, Ингрид, хочется по-всякому, я, чтобы ты знала, почти год провел во льдах. Так что у меня много желаний, показать, каких?
Отчаянно краснея, женщина согласно кивнула.
Засыпая на ее плече, Петя подумал, что Берген не такая уж и дыра.
Корабль отходил в полдень. Покидая постоялый двор, Петя столкнулся с Ингрид уже в дверях.
Она поклонилась: «Попутного ветра».
– Погоди, – он полез за кошельком. – На, возьми мальчишкам своим.
– Нет, нет, что вы, мне не надо.
– Тебе не надо, а им надо, сам сиротой был, знаю, каково это. Бери. – Он расцеловал ее в обе щеки. – И спасибо тебе.
У западного входа собора Святого Павла торговец надсадно предлагал лотерейные билеты по десять шиллингов за штуку. Доход, если верить криво напечатанному объявлению, шел на ремонт английских портов.
– Умно, – хмыкнул Петя и купил билетик.
Торговец проверил таблицу и разулыбался пригожему синеглазому джентльмену с искалеченной рукой, – моряк, должно быть, или на континенте воевал.
– Вы выиграли фунт. Может, еще возьмете?
– Нет, не буду судьбу дразнить. – Петя сунул шальные деньги в карман и оглянулся. Почти ничего не изменилось, только биржу уже достраивали, да книжных лавок стало куда больше.
Он зашел в одну и застыл в восхищении, за четыре года появилось столько нового, что глаза разбегались. В конце концов он выбрал английский перевод «Метаморфоз» Овидия и свежий, двенадцатый том «Магдебургских центурий». Сам он не находил интереса в штудировании скучных рассуждений об истории церкви, когда можно налить вина и раскрыть того же Овидия, но Степану нравилось, он покупал каждый новый том.
Петя расплатился, приказав доставить книги в усадьбу Клюге – туда же из порта повезли его багаж, – и подумал, что у него осталось еще одно дело на этом берегу Темзы.
Погреб уходил вдаль и вниз, в темноте виднелись ряды бутылок. Петя еще раз попробовал вино, бледно-золотой напиток оставляла на языке вкус фруктов с чуть заметной ноткой бузины.
– Ящик.
Торговец побледнел.
– Цены из-за войны на континенте взлетели вверх. Господин будет брать?
Петя высыпал на прилавок горсть золотых монет.
– Будет.
Перед ним поблескивала Темза, низкая, играющая в лучах солнца. Если присмотреться, то можно увидеть на том берегу склады «Клюге и Кроу». Он спустился по знакомой каменной лестнице, с наслаждением вдыхая острый пряный запах. Приказчик, не поднимая глаз от торговой книги, сказал: «Здесь только опт, розница в Сити, напротив церкви Святой Елены».
– Я наслышан, – негромко сказал Воронцов.
Приказчик вскинул изумленные глаза и выронил из руки перо.
– Мистер Питер!
Воронцов взял холщовый передник, висевший на том же крючке, на который он повесил его четыре года назад, и встал за конторку.
– Показывай, что вы тут наторговали.
Часть шестая
Москва-Новгород, осень-зима 1569–1570 года
Москва, 5 сентября 1569 года
Женщина подняла голову и с ненавистью посмотрела на мужчину.
– Что пялишься, стерва? Давай, старайся.
– Да хоть бы я тут до смерти старалась, – презрительно фыркнула она, – не поможет оно тебе.
Он хлестнул ее по щеке. Она, сцепив зубы, промолчала.
– Ложись, – приказал он. – Ложись, а то ведь я схожу кое за кем. Я могу, ты знаешь.
Она знала, и потому не прекословя легла, закрыв глаза. У него были грубые, жестокие пальцы, завтра придется накладывать мазь, иногда он царапал ее до крови. Однако все его старания были тщетны.
– Не поможет оно тебе, – тихо повторила она. – Как ни бейся.
Он грязно выругался, и, пьяно покачнувшись, погрозил ей пальцем.
– Ежели ты меня травами своими колдовскими поишь, дак я прознаю и на дыбу тебя вздерну вместе с отродьем твоим.
– Иди спать, – устало проговорила она. – Иди спать, Матвей.
Матвей Вельяминов хлопнул дверью, а Марфа, глядя сухими глазами в потолок, прошептала: «Господи, Федосью от него убереги, молю Тебя».
Год назад она проснулась от тяжести чужого тела, и резкого, кислого запаха вина.
– Тихо, сука, – прошептал Матвей, зажимая одной рукой ей рот, другой задирая рубашку
. – Тихо, а то девку твою сюда принесу.
– Грех это, братец.
– Ничего, отмолю, ежели наследник родится, по всем монастырям пройду.
Марфа заледенела – в Москве она перестала пить материнские травы.
– Мотя, – попробовала она урезонить распутника, – ты что ж заповедь Божью нарушаешь?
– Да не ублюдок твой, вестимо, наследником моим станет. Ежели ты понесешь, то твоя забота, мать еретичка небось научила, как плод травить. Нет, девка, у меня сын будет законный, в браке венчаном рожденный, а отродье Петькино я в монастыре сгною.
Ну, ноги-то раздвигай!
Он ничего не мог. А Марфа не смогла удержаться от усмешки.
– Что, дурачок, не видать тебе наследника, коли так и дальше будет. Слабоват ты, братец, вон аж взопрел весь. Или это у тебя только с бабами так, а с мужиками ты орел?
Он отвесил ей звонкую пощечину. У Марфы навернулись слезы на глаза, но она не позволила себе заплакать.
– Ежели Феодосию хоть пальцем тронешь, не жить тебе. Я ведь и те травы знаю, от коих смерть медленная и мучительная. Ты, конечно, велишь еду свою пробовать, дак от трав сих не сразу помирают, год пройдет, а то и два, концов не найдешь.
– Горло тебе перережу, гадина, а перед тем на потеху людям своим отдам, вместе с девкой твоей, – парировал Матвей, но было видно, что он испугался.
– С тебя станется, верю. Только потом сам показывай царю, где на Большом Камне золото лежит. Но ты туда, Матюша, и не дойдешь, там не бабой быть надо, а мужиком, а из тебя, уж прости за прямоту, мужик никакущенький вышел.
Он снова занес было руку, но быстро передумал.
– Как я вас ненавижу, что мать твою, что тебя! Ведьмы поганые!
С тех пор он приходил к Марфе каждый раз, когда приезжал в подмосковную, обычно пьяным, и каждый раз у него ничего не получалось. Иногда он даже плакал, уткнувшись ей в плечо.
Федосья Воронцова положила краюшку хлеба на тарелку, полила ее медом и стала неторопливо аккуратно есть, отламывая маленькие кусочки. Марфа, просматривая грамоты из вотчин, налила себе молока.
– Доброе утро, сестра, – буркнул Матвей, заходя в трапезную.
Вельяминова встала, поклонившись. Федосья тоже слезла с кресла, пропищав: «Доброе утро, дядя».
Матвей поморщился, сел за стол, налил себе водки, опрокинул залпом. Каждый раз при виде девчонки его охватывала темная, слепая ненависть. Видеть перед собой ребенка, рожденного из-под проклятого Петьки Воронцова, было невыносимо – как ни втаптывали их семя в землю, однако живое оказалось, цепкое. Сначала Матвей не поверил, что сестра повенчалась с Петькой, но записи о венчании и крещении были в полном порядке.
– В Чердыни, значит, хоронилась, – хмыкнул Матвей и, скомкав документ, швырнул его на пол. Марфа подобрала и бережно разгладила. – Вовремя Василий преставился, а то бы кровью на дыбе умылся, за то, что прятал тебя.
– Руки у тебя коротки, Матюша, – рассмеялась она, убирая запись в ларец. – До рая, где Вассиан, упокой Господи душу его, пребывает, ты не дотянешься, а в ад, ох, Матвей, не торопись туда их совать, ты там и так будешь желанный гость.
Как он ее ни клял, как ни мучил ночами, она лишь кривила в презрительной усмешке красивый рот, – знала, что брат, гораздый на угрозы и мат, ничего не посмеет сотворить ни с ней, защищенной царской милостью, ни с дочерью, единственной наследницей рода Вельяминовых.
Матвей хмуро налил себе еще водки, закусил соленым огурцом и стал жадно есть, – с похмелья он всегда был голоден.
Марфа отложила бумаги.
– Хочу с Федосьей в тверские вотчины съездить, что по батюшкиной духовной мне отошли, ты не против?
– Дома сиди, – проворчал Матвей. – Дороги нынче опасные.
Она удивленно изогнула бровь.
– Что ж ты, глава людей государевых, не порадел об этом, а? Иль боишься за меня?
Он боялся. Он знал, что эта зеленоглазая стерва, дай ей волю, подхватит дочь, и потом ищи-свищи ее по всей Руси, а то и где подальше. А этого Матвей Вельяминов допустить никак не мог, тогда можно было распроститься с надеждами на власть.
– Одна можешь ехать, а боярышня мала еще по бездорожью таскаться.
Он знал, что Марфа без ребенка никуда не поедет. Сестра только хмыкнула, ничего не сказав, и вернулась к грамотам. Прочли молитву, и Федосья, поклонившись матери и дяде, ушла за руку с нянькой.
– А ведь я могу, Матюша, Ивану Васильевичу про тебя многое рассказать, – будто невзначай проронила Марфа. – И про то, что ты со мной творишь, ибо сие есть грех непростимый, и про Анастасию Романовну покойницу. У тебя, как выпьешь, язык развязывается, а я слушаю внимательно.
Вельяминов побледнел как мел.
– А посему, – сестра подошла к нему и он почувствовал травяной запах убранных под вдовий плат длинных кос, – не смей трогать меня боле, понял? Кученей плоха совсем, не сегодня-завтра преставится, я невестой царской стану, так что руки свои ты не распускай.
Он сглотнул.
– Я тоже про тебя многое знаю.
В черном она была особенно хороша. Матвей некстати подумал, что такая красота редко на свет появляется.
– А что про меня знать, Матюша? Я смиренная вдовица и сирота на руках моих.
В ее голосе звучала такая неприкрытая издевка, что Матвей едва сумел подавить желание схватить со стола тяжелый серебряный кубок и размозжить ей голову.
– Не покорится мне твоя сестрица без венцов брачных, – Иван задумчиво гладил по голове своего златокудрого любовника.
– Силой возьми, эка невидаль, – Матвей не понимал, к чему его царственный покровитель завел этот разговор.
– Нет, Матюша, она ж не девка худородная. Имя громкое, кровь чистая, сыновей хороших мне принесет. Надо было мне Настасью покойницу в монастырь отправить, а не держать при себе. Женился бы хоть на невесте твоей, помнишь ее, поди, ровно яблоко наливное была девка, каждый год бы по сыну рожала. А вышло как? Федька хворый, на ладан дышит, а на одного Ивана я царство оставлять боюсь. А ваша Федосья вон красавица, да и здоровая какая, чтоб не сглазить, славные дети у сестры твоей будут.
– Но государь, царица твоя в здравии пребывает…
– Так ведь и я не король аглицкий, чтобы при одной супруге с другой венчаться. Вон отец Лизаветы ихней потерял ум из-за девки и в какой разор страну вверг. Нет, я подожду, мне торопиться некуда. Да и у Марфы годы покуда молодые, время терпит. А чтоб она не сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?
Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.
– Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, – Иван ухватил ее длинными пальцами за подбородок. – Наслышан, что вдовеешь ты?
Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.
– Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.
Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.
– Большой Камень, говоришь, – протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное осеннее небо. – Была ты там?
– И там была, и в Сибири, государь, – позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему маленький кожаный мешочек.
Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.
– И много там такого?
– Хватит на долгие годы.
Иван одобрительно погладил ее по щеке.
– Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.
Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.
Иван положил свою ладонь – жесткую, горячую, – поверх.
– Гонец из Александровой слободы, – выпалил с порога Матвей. – Преставилась Мария Темрюковна на рассвете.
Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна
Москва, 20 октября 1569 года
Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая княгиня сурово свела брови.
– Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.
– Д-деток ж-жалко, – всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.
– А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.
– Не брошу я вас.
Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула грамоту.
– Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из ручниц вместе с сыновьями ее – Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».
Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.
– Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! – Она похлопала молодую женщину по щекам, не до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв – разрыдалась.
– Ты этого хочешь? – сурово спросила Ефросинья. – В луже кровавой корчиться, и чтобы шваль всякая над тобой измывалась? Я свое отжила, мне не страшно, мою честь, честь Гедиминовичей, не запятнать, что со мной ни делай, а ты молодая, в позоре тебе умирать не пристало.
– Руки на себя наложу, – пообещала Ульяна.
– Дак это, девонька, еще успеть надо, – вздохнула Старицкая. – Вон Федосье Вельяминовой покойной повезло с мужем, не дал ее бесчестить, своей рукой порешил. А тебе кто поможет?
– Справлюсь, – упрямо сжала губы Палецкая. – Да и может, забудут о нас, где мы и где Москва?
– Хорошо б, коли так, но не больно верится. Ладно, – вздохнула Ефросинья. – Пойдем, инокиня, помолимся за души невинно убиенных, даруй им, Господи, вечный покой.
Холодом тянуло от Шексны. Матвей Вельяминов проснулся, поплотнее закутался в соболье одеяло, нашарил на полу флягу, залпом опрокинул в себя плескавшиеся на дне остатки.
Затылок ломило от боли, немилосердно опоясавшей всю голову.
Он держал за плечи рыдающего, рвавшегося к матери мальчика. Авдотья Старицкая, которую Матвей знал с детства, протянула ему грудного Ваню. «Ты бы хоть сыновей моих увел отсюда, Матвей Федорович, невместно им на бесчестие матери смотреть».
Младенец проснулся и заплакал.
Матвей плеснул в лицо водой и стал одеваться. На палубе было совсем зябко, пришлось напрячь голос. «Заснули там, что ли! Выпить принесите!»
Он отхлебнул водки, даже не ощутив ее вкуса, и посмотрел на едва виднеющиеся рассветной дымке купола Горицкого монастыря. Ладья разворачивалась, кони на палубе вдруг испуганно заржали и Матвей, покачнувшись, схватился за деревянный борт – капли воды на нем были будто слезы.
Он вытолкал Юрия Старицкого из подвала, еле удерживая другой рукой его брата, и, уже на пороге услышал вкрадчивый голос Григория Бельского: «Добр ты, как я посмотрю, Матвей Федорович». Он обернулся и увидел, как Авдотья Старицкая медленно, будто во сне, расстегивает опашень. «Матушка!» – отчаянно крикнул старший ребенок, и тяжелая дверь со скрипом закрылась.
Той ночью он, уже не сознавая, что делает, пришел к Марфе. Ее дверь была закрыта на засов. Матвей взмолился: «Прошу тебя, на коленях прошу впусти!»
Она стояла у входа в опочивальню, ровно ангел божий, со свечой. Матвей пьяно, тяжело выдавил: «Просто послушай меня».
– А что я все это время делаю?
Вельяминов схватил ее руку, будто в посиках защиты, прижался к ней губами. Марфу передернуло. «Не тронь!»
Он уже вторую неделю пытался смыть с рук кровь детей, все время казалось, что под ногтями еще остались следы.
Юрий бросился к матери, пытаясь заслонить ее от них. Старицкая положила руку на русую голову сына. «Ты не смотри, сыночек, дай, я тебя обниму». Потом в подвале стало очень тихо, и Матвей услышал плач Вани, которого умирающая Авдотья выпустила из объятий. Он выстрелил младенцу в затылок.
Матвей прижал руки к голове, которую будто раскалывали на части, и глубоко вздохнул. – Пошли, – сказал он, обернувшись, отряду – нечего тут цацкаться, хоть и бабы это, а все равно враги государевы.
Княгиня Старицкая смерила его презрительным взглядом с ного до головы. «Отца своего, да хранит Господь его душу, ты на смерть обрек, Матвей, а теперь в храм Божий пришел? Мало вы землю русскую кровью залили, теперь еще и церкви в ней омыть хотите?
Он подался вперед, старуха была выше его, – и хлестнул ее по щеке. Старицкая даже не покачнулась, сказала глядя на него сверху вниз: «Проклят ты, Матвей, еще с тех пор, как девицу невинную на поругание отдал и семью честную разорил. Проклят, и нет и не будет тебе прощения».
Она не просила пощады даже тогда, когда с нее сорвали иноческое облачение. Матвей зло схватил ее за седые патлы. «Молись, княгиня, молись крепче, недолго тебе осталось».
В келью втолкнули Ульяну Палецкую. Матвей сморгнул очумело. У нее были такие же серые, огромные глаза, такие же льняные, выбивавшиеся из-под порванного апостольника, волосы.
При виде окровавленного лицо Старицкой, она разрыдалась в голос.
Вот такой он и ее хотел видеть – не гордячкой, с прямой спиной, с презрением в глазах, а униженной, рыдающей, ползающей перед ним на коленях. Проклятый отец лишил его последнего удовольствия – увидеть эту новгородскую тварь там, где ей и было место – распростертой в грязи. И дочь вся в нее, сначала Матвей надеялся, что она будет плакать и отталкивать его. Но нет. Она делала все, что он велел, молча, с сухими глазами и кривоватой усмешкой, ровно в жилах ее текла не кровь, ровно и не было у нее слез, один камень и сталь, один вечный, пронизывающий холод ненависти.
Он изучающе посмотрел на Ульяну, Старая княгиня процедила ей негромко: «Не вздумай унижаться перед ним, он и плевка, и того недостоин. Но плюнуть можно». Матвей с размаха хлестнул старуху плетью по лицу. Ульяна вскрикнула, упала на колени, обхватила его за ноги: «Не-е-ет! Хоть ее пощадите! Со мной что хотите, то и делайте, но старость ее не оскверняйте!»
– Не оскверним, – пообещал Матвей и выволок Палецкую за волосы из кельи.
Он встал, тяжело дыша, и улыбнулся сам себе. Теперь все хорошо. Марфа ему больше не нужна. Пусть садится на московский трон, пусть приносит царю наследников, пусть воронцовское отродье пестует. Теперь и у него будут сыновья.
Матвей посмотрел на рыдающую женщину. «Что, Ульяна, давненько ты этого не пробовала?
Понравилось?». Она только мотала головой и молила: «Не надо! Пожалуйста, не надо!».
– Сама ж просила, – притворно удивился Матвей, – мол, со мной что хотите, то и делайте.
– Порывшись в сброшенной одежде, он достал кинжал.
– Вот этого ты точно еще не отведывала, а придется.
Наизмывавшись вдоволь над несчастной, царев полюбовник смог наконец смыть с рук детскую кровь.
Княгиня Старицкая стояла на пристани, поддерживая Ульяну.
– Ну все, девочка, отмучались мы с тобой. – Она поцеловала Палецкую в лоб. Та поежилась, переступая босыми ногами, шевельнулись разбитые губы.
Матвей столкнул их в темную воду Шексны и долго смотрел, как барахтаются они, захлебываясь, и все равно еще цепляются друг за дружку. Наконец тела их – будто белые цветы, – закачались на речной волне. Он повернулся к своим людям.
– Пока отдыхайте. Завтра на рассвете уходим в Александрову слободу, а оттуда – в Тверь.
