Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Ермак в бессильной ярости воткнул кинжал в землю.

– По коням! – Вскочив в седло, он обернулся к Пете. – Ежели ты такой добрый, вот и тащи на своем седле.

К вечеру похолодало. Узкая тропа взбиралась вверх, камни вылетали из-под копыт. Дул резкий северный ветер и невозможно было представить, что на равнине распускаются листья на деревьях и поют птицы. Здесь только иногда по скалам пробегал легкий соболь, да в вышине за тучами перекликались беркуты.

– Все ж на реке веселее, – Ермак поежился. – Хоть и на веслах придется идти, а все равно и быстро, и можно под ноги не смотреть. А тут чуть зазеваешься и – в пропасть.

На перевале было совсем зябко, весной и не пахло. По правую руку возвышалась уходящая в темные облака гора.

– Смотри-ка, что это? – указал Ермак Пете.

На кромке скалы стоял большой берестяной котел.

– Духам, – неожиданно отозвался пленник. – Подарки.

Один из дружинников, услышав это, спешился, и, подойдя к котлу, перевернул его.

– Нет! – закричал остяк неожиданно сильным голосом. – Духи смерть!

Ермак ухмыльнулся.

– Не верим мы вашим духам, мы православные христиане, а не инородцы какие.

– Изумруд! – вдруг заполошно крикнул один из дружинников. Все недоуменно переглянулись. По склону скатывалась всякая дребедень – черепки, ломаные стрелы, камни. – Смотрите, изумруд!

– Не сметь! – проорал Ермак, приподнимаясь в стременах. – Стоять на месте!

Однако было поздно, парень уже несся по обрыву вслед за камнем. Дружина спешилась, и самые смелые заглянули вниз. Остроглазый дружинник уж было нагнал изумруд, как вдруг оступился, рухнул как подкошенный. Послышался короткий, исполненный боли вопль.

Изумруд докатился до крохотного ручья, там и канул.

– Он еще жив, – тихо сказал Петя, глядя на то, как дергаются переломанные ноги дружинника, и расплывается кровавое пятно под его головой. – Я спущусь.

– Не вздумай. – В голосе атамана прозвучали непререкаемые нотки. – У нас не так много людей, чтобы ими разбрасываться. Ночью холодно будет… – он не договорил.

– Духи смерть, – торжествующе оскалился остяк. Ермак, развернувшись, ударил его кулаком прямо в этот оскал.

Стоны умирающего утихли только к полуночи.

– Даже не похоронить его, как должно, – Петя сокрушенно отхлебнул из фляжки.

– Как вернемся, помянем по-христиански. – Ермак перекрестился. – Упокой, Господи, душу раба Твоего Иоанна.

– Аминь. – Петя натянул на себя попону, ночь была почти морозной. Даже звезды здесь блестели совсем не так, как на равнине, они казались острыми и колючими, как и камни вокруг, как и вся земля.

– Неприветливо тут, – вторя его мыслям, будто прочитал их, сказал Ермак. – Ты сам откуда?

– Ярославский я.

– А я с Северной Двины, Борецкой волости. Прадеды мои с Новгорода на север пришли. – Атаман помолчал. – Коль ты волжанин, поймешь меня, у нас тоже, и леса, и снега, однако ж все свое. А тут чужое.

– А зачем нам чужое? – Петя зевнул. – Мало, что ли до Большого Камня места?

Ермак расхохотался.

– Ты как дитя мыслишь, ей бо, но не вечно ж в колыбели лежать, когда-то на ноги пора вставать. Встает и идет. Тако же и мы, пошли и не остановить нас теперь. И тоже, – он вздохнул, – как дитя падает, и нос себе в кровь разбивает, так и мы, еще не все умеем. Но никоя сила на месте сидеть не заставит, это, сотник, я тебе говорю. – Атаман кивнул на спящую дружину. – Да вон хотя бы они, думаешь, хоть один из них теперь, как воздуха сибирского глотнул, дома на печь ляжет? Ты ж Волгой дышал, знаешь, каково это.

– Знаю, знаю. – Петя протянул Ермаку флягу. Тот отхлебнул и устроился поудобнее на попоне.

– Давай спать. Хоть бы мне свою голубку во сне увидеть, не поверишь, скучаю за ней, спасу нет.

Перед рассветом Петю разбудил шум. Он нашарил кинжал, и приподнялся – остяк, припадая на раненую ногу, медленно, неуклюже ковылял к густому лесу, что рос на склоне горы. В густом тумане он казался тенью. «Пусть его», – подумал Воронцов.

– Атаман! – раздался крик от костра. – Смотри, убег!

Ермак вскочил, на ходу бросил Пете: «Стрелы не трать, он далеко уже, я его сам приведу.

У костра Петя узнал, что остяк, перетерев путы, задушил одного из дружинников.

– Кровью умоешься, гнида. – Ермак перетянул пленника кнутом по спине. – Только сначала могилу товарищу нашему выроешь и себе заодно.

– Духи смерть, – упрямо сказал остяк.

Когда обе ямы были готовы, дружина собралась для погребения. Прочитали молитву, поставили сбитый из двух бревен крест. Ермак обвел людей тяжелым взглядом.

– Теперь поняли? Никого не жалеть, только так Сибирь нашей станет. – Он подошел к Пете и повелительно кивнул на лежавшего головой на скале остяка.

– Отродясь я свой меч убийством безоружного не пятнал, – заходив желваками, негромко ответил сотник. – И тебе, атаман, не пристало, не палач ты, а воин.

– Язык прикуси, сотник, – прошипел Ермак, и повернулся к дружине. – Есть охотники?

Несколько человек выступило вперед. Петя подумал, что, кроме него и Ермака, вряд ли кто сможет с одного удара отрубить голову человеку.

Серый, плоский камень и земля вокруг были залиты кровью, кого-то уже рвало в кустах, а меч все поднимался, опускаясь в зияющую рану. Темные, узкие глаза продолжали жить. – Петя не выдержал, достал меч, отогнал очередного горе-добровольца.

Голова пленника покатилась по каменистому откосу в ущелье.

Ермак натянул поводья. «По коням!».

Они ехали рядом и после долгого молчания атаман сказал: «Ты, если со мной что случится, отряд обратно приведи. Ну и там, – он показал рукой на восток, – помни, коли кто ранен тяжело, даже я, то мы их обратно не берем».

– Коли ты будешь ранен тяжело, я во главе дружины встану. А я раненых на поле боя не оставляю, атаман.

Ермак, ничего не ответив, направил коня в голову отряда.

Перед ними простиралась огромная, покрытая вековым лесом равнина. Темной зеленью переливались деревья, в рассветном голубеющем небе кружили черные стаи птиц.

Петя подъехал к Ермаку, кивнул на восток, туда, где вились дымки костров.

– Вижу. Ты посчитал, сколько их?

Петя прищурился.

– Десятков семь, и это только то, что деревьями не закрыто.

– Там, конечно, бабы, дети, но ведь это те же десятков семь воинов, – Ермак хмыкнул. – В Чердыни говорили, что нет у остяков мечей, только луки со стрелами, да копья. И безлошадные они.

– Однако целятся метко. Как будем подходить, надо хороших лучников вперед пустить, меня, например. Ежели с седла стрелять в человека, что на земле стоит, то у нас выигрыш будет.

– А если они в деревьях спрячутся?

– Все равно мы быстрее будем.

– Добро, бери с десяток тех, кто стреляет получше, и поезжай. А мы за вами. Может, и не придется нам мечи обнажать.

Воронцов коротко кивнул и подозвал к себе дружинников.

– А я тебе говорю, – мать чистила рыбу, и Тайбохтой по движениям скребка понимал, что она в ярости, – женщину тебе надо. Сыновей у тебя нет, а надо, чтобы были. С этой, – старуха сплюнула в костер, – ты два года прожил, и что? Дочь из-под нее, и ту не получил.

Зачем отпустил ее? Она хорошо рожает, я сама видела, следующим летом тебе бы сына принесла.

Тайбохтой поворошил дрова в костре.

– Она до конца моей никогда бы не стала. Тот, – он кивнул в сторону гор, – у нее всегда в сердце будет. Ты присмотрись, у кого дочери с кровями уже, я выберу.

Мать подозвала собак и кинула им рыбьи головы.

– Возьмешь целую, – проворчала она, – чтоб только на тебя смотрела. А эта лиса лисой и останется, что ни делай.

Тайбохтой прислушался, сделал матери знак замолчать. Через пару минут быстро встал.

«Уходить надо. Люди сюда едут, много, на лошадях».

– Не успеем. – Не дрогнув лицом, старуха вглядываясь в едва заметные черные силуэты всадников на горизонте. – Три сотни человек у нас всего. Поднимай воинов, пусть отцы забирают сыновей, и уходите.

– Нет!

Мать резко повернулась к нему, молнии били из ее яростных глаз.

– Уходи! Где ты воинов возьмешь, если вы сейчас все поляжете? На юг идите, найди там людей, и вместе против них – она махнула рукой на закат, – поднимайтесь. Иди, сын – она легонько подтолкнула сына. – Это все она, рысь твоя. Маленькая, слабая, а как заснули мы, она горло нам и порвала. Говорила я тебе, не отпускай ее. Хоть и прикормил ты ее, хоть она и дитя принесла, но душа ее всегда там была, где солнце садится.

Тайбохтой потемнел и без того смуглым лицом.

– Не могла Локка этого сделать.

Старуха на мгновение привлекла его к себе.

– Прощай. Я поклонюсь за тебя духам.

Мужчины несли на руках малолетних сыновей, тех, что постарше шли рядом со взрослыми.

Вождь посмотрел на свои пустые руки и внезапно понял, чего просила Локка в женском святилище.

– Ты знала, – прошептал он. – Локка, лиса моя. Что ты дала Ыленте-Коте, чтобы родить дочь, а? Какую жертву?

Не доезжая сотни саженей до стойбища, Петя придержал коня. Было невыносимо тихо, не лаяли собаки, не плакали дети. Над чумами курились дымки, у костров сушилась на веревках одежда.

Петр Воронцов вдруг почувствовал, как холодеют пальцы. Он всегда был уверен, что Марфа рядом. Два года, горько подумал он и тут же заставил себя вспомнить тот лондонский разговор со Степаном, когда Петя был еще семнадцатилетним мальчишкой.

–  Степ, а если бы у Беллы за эти три года дети народились? Ну, – он помялся, – от мужа ее.

–  Ты, Петька, пока мал и не понимаешь. Коли ты любишь, так примешь ее хоть с десятком ребятишек, потому как все ее и твое тоже. А если не примешь, то не мужик ты, и нечего тебе рядом с ней делать.

– Мне все равно, – прошептал Петя, и направил коня в сторону стойбища.

– Да что они тянут? – Ермак нетерпеливо вглядывался в равнину. – Я ж велел знак подать. А-а! – махнул он рукой и обернулся к дружине.

Петя обернулся и увидел мчащихся коней.

– Нет, нет! – замахал он рукой, но было поздно.

Дружинники рассыпались по стойбищу, протыкая мечами покрышки чумов, выволакивая наружу плачущих женщин и детей.

– Тут бабы одни, – сказал Ермак, подъехав к Пете. – Вот же, – он выматерился, – увидели они отряд, и воинов увели. Не догнать их.

Петя спешился.

– Пойду гляну, может, они где в засаде затаились.

– Постерегись, сотник, – озабоченно бросил ему в спину Ермак.

Старуха сидела на пороге чума, скрестив ноги. Увидев Петю, усмехнулась, трудно подбирая слова, кивнула: «Живой…».

– Где она? – Петя достал кинжал.

Пусто смотрели темные глаза. «Умерла».

Петя опустился на колени и остервенело воткнул клинок в эту проклятую, пропитанную кровью и смертью, землю. Злорадная тень прошла по лицу старухи. «И твое дитя с ней».

Пете показалось, что он ослышался, и в этот миг старуха как-то странно, будто торжествующе, оскалилась, схватилась за горло, захрипела, повалилась на спину. Из горла торчала стрела.

– Совсем сдурел? Кто позволил? – рявкнул Петя на подошедшего дружинника. Тот непонимающе моргнул.

– Дак где еще стрелять научиться, как не здесь?

– Нечего здесь брать. – Петя подъехал к Ермаку. – Уходить надо.

Атаман похлопал по седельной сумке.

– Золотишко и камни у баб мало-мало нашли, как поискали. Немного, правда, но на первый раз хватит. Да и потом, сотник, дружина сюда долго добиралась, дай им потешиться.

Петя с отвращением застыл, глядя, как дружинники разоряют стойбище.

Давней ночью в Дербенте у него был в руке клинок и он сражался с равными себе – с воинами. А сейчас разгоряченные вооруженные мужики гонялись на лошадях за убегающими женщинами, самые быстрые успели схорониться в лесу, здесь остались матери с грудными детьми и бабы на сносях. Один всадник догнал девочку лет тринадцати и втащил ее в седло.

Девчонка отчаянно царапалась и кусалась, но, получив оплеуху, затихла.

– Атаман, – подъехал к ним дружинник, – может, с собой заберем? – Он кивнул на дрожащую от страха девчонку. – Я бы ее в женки взял.

– Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток будет, – усмехнулся Ермак. – Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь пусть остается.

Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос скрыла от Пети мать и дитя.

У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.

Тогда у костра, уже засыпая, они лежали в обнимку и Марфа вдруг сказала: «А ведь теперь всегда так будет, да?»

–  Конечно. Нас Бог соединил, кто нас разлучить может?

–  А я бы, Петька, – Марфа прильнула к нему, и ему стало так тепло, как никогда еще в жизни не было, – я бы за тобой босиком на край света пошла.

Он целовал ее маленькие, жесткие от монастырской работы руки, и они долго молчали, просто слушая дыхание друг друга.

– Поехали, – сказал Ермак, увидев, как дружинники поджигают чумы. – Покуражились и будет.

Кони шли мимо умирающей, с разбитой головой, старухи, мимо собак, вылизывающих кровь с разрубленного лица обнаженной женщины, мимо детей, плачущих рядом с горящими трупами. Совсем молоденькая остячка на сносях, избитая в синеву, плюнула им вслед и что-то прокричала. Один из дружинников хлестнул ее кнутом по лицу, и она упала на землю.

Поднявшись наверх, Петр обернулся. Над лесом стояло зарево огня, стойбище застилал сизый, тяжелый дым. Ветер нес в лицо запах пепла и смерти. Конь коротко заржал, перебирая копытами, оставляя на серой каменной осыпи багровые следы, будто цветы распустились на склоне.

– Да что ж мы еле тащимся! – Ермак было пришпорил коня, но Петр резко схватил его поводья.

– Тут конь твой и сажени не проскачет, ноги переломает.

Ермак тяжело вздохнул.

– Невмоготу мне, хочется в Чердынь побыстрее, сам знаешь почему.

– Да ты влюбился, что ли?

Ермак приостановился, будто вслушиваясь в себя. Кивнул с радостным удивлением.

– По всему выходит, что так. Вот еду и думаю, как она там, голубка моя, все ли хорошо, дитя здорово ли? Вроде и не мое оно, а все одно беспокойно.

– Моя жена тоже красивая была. – Петя вдруг почувствовал, что не может больше нести в себе свое горе.

– Ты женат был? Не знал. – Атаман помрачнел.

– Я молодым повенчался, восемнадцати лет. Родами она преставилась, и дитя тоже, – Петя посмотрел на черные скалы, темный еловый лес на склонах гор и вздохнул. – Ну я и ушел на Низ, а потом сюда попал.

Атаман неловко потрепал его по плечу.

– Встретишь еще ту, что тебе по сердцу будет. Я вон до четвертого десятка дожил, думал, до конца дней буду срамными девками пробавляться, а пропал, как есть пропал. Увидишь ее, сразу поймешь почему.

– Да уж и не знаю, ежели воевать, семьей зачем обзаводиться?

– Смотри, вот я воин, денно и нощно жизнью рискую, и куда я возвращаюсь? Видел же, как я живу, бабской руки нет, все неуютно, холодно, а что за дом, коли пусто в нем? А сейчас привезу бабу с дитем, следующим летом она мне еще одного принесет, вот и будет семья, тепло будет. А дитя у нее смешное, как я утром уезжал… – Ермак осекся, побагровел от смущения, понимая, что сказал лишнее.

Петя молча усмехнулся.

– Ну да, бес попутал, – сердито сказал атаман. – Тебя бы тоже попутал, там такая баба, что мертвый встанет. Ничего, мы сейчас венцом это дело покроем. Дак я не досказал, дитя ейное мне на колени залезло, смеется лепечет «Тятя, тятя!». – Жесткое лицо атамана тронуло подобие улыбки.

– Дак оно и есть, – сказал Петя, – дитя несмышленое, малое, родителя не помнит, ты ему и станешь отцом.

– А все равно, Петр, – помолчав, подмигнул ему Ермак, – не дело это, без бабы-то. Пока встретишь кого, что мучиться-то?

– Да не люблю я девок кабацких, – поморщился Петя.

Той зимой, что ходил он с обозами, дорожные его спутники часто зазывали его покутить да погулять – денег охране купцы не жалели, а кабаков по дороге хватало. Он пил, чтобы заглушить душевную боль, но ни разу, даже уплывал он в беспамятство, не соблазнился он местными красотками, хотя многие были не прочь и просто так провести ночь и пригожим юношей. Пока жива была Марфа, а Петр знал, что она жива, не мог он заставить себя коснуться другой женщины.

Ермак задумался, подивившись Петиным словам. Лицо его неожиданно прояснилось.

– Тогда, как будем в Соли Вычегодской, надо тебе вдову какую чистую найти, хоша и постарше. Все облегчение тебе выйдет. – Ермак посмотрел на запад. – Ох, быстрее бы эти горы треклятые миновать, как спускаться будем, веселей дело пойдет. И вот еще что, Петр, неча всей дружиной в Чердынь тащиться, я сам в город заверну, и нагоню вас потом, с милкой своей. – Ермак рассмеялся, повертел головой. – Погоди-ка, – привстал он в стременах. – Что это там блестит?

– Мне бы только до Казани добраться, мил человек, – умильно сказала Марфа. – У меня и поклажи нет никакой, дитя только да сума заплечная.

Кормщик подергал себя за бороду – настырная бабенка, как прицепилась с утра, так и не отставала.

– Да мне и посадить-то тебя негде, – недовольно сказал он. – Разве что сверху, а вдруг дождь пойдет?

– Дак мы укроемся! – горячо сказала она. – Я сама ярославская, сюда с мужем приехала, а как помер он, что мне тут сидеть, я лучше к семье своей вернусь.

– Ладно, – сдался кормщик. – Завтра на рассвете уходим, ждать тебя не буду, если что!

Марфа протянула ему серебро.

– Храни тебя Господь, что вдову и сироту призрел, по доброте твоей воздастся тебе.

Ермак вернулся в колонну. «Глянь-ка». На раскрытой ладони посверкивал пурпурный камень.

– Там в скале их гнездо целое. Как раз голубке моей на перстенек получится, а то негоже венчаться ее вести без подарка. А ты, Петр, приходи к нам, как в Соль Вычегодскую приедем, моя женка такие щи варит, язык проглотишь.

– Да вот я думал, атаман, дальше податься, – замялся Петя. – С дружиной хорошо, конечно, но меня на Север тянет, к морю Белому, посмотреть, какое оно.

– Красивое, – вдруг зачарованно проговорил Ермак. – Стоишь на берегу, и ровно нет у него ни конца, ни края, как мы на Сибирь вона сейчас глядели. Жаль мне тебя отпускать, но ежели решил, надо ехать. А то давай так, сейчас новых людей наберем, обучи их, а после Успения и отправляйся, а? Согласен?

Воронцов вздохнул и подумал, что серебро в кармане будет совсем не лишним – как бы ему не хотелось побыстрей убраться из этой страны.

– Согласен. Только ты уж не обессудь, ежели кто из новых дружинников жаловаться на меня побежит, ты ведь знаешь, каков я в учении-то.

Марфа спустилась с крыльца, сладко потянулась. Где, как не тут, подумала она, вспомнив темные глаза атамана. На Москве таких не встретишь. Она прекрасно понимала, что толкнуло ее в объятия лихого атамана. Чуть ослабла натянутая струна, что держала ее со времени бегства на восток, захотелось прильнуть к сильному мужскому плечу, почувствовать себя слабой. И хоть той ночью у нее чуть тянуло сердце при мысли о том, как было бы хорошо повенчаться, уехать в глушь, рожать да кормить, и мужа обихаживать, однако не для того она рождена была Марфой Вельяминовой. Тот единственный, за кем она бы пошла босиком на край земли, лежал в земле сырой, а все иные – тут Марфа коротко вздохнула, – для сего не годились.

Так тому и быть. Она засунула под топор сложенную грамотцу.

На горами всходило солнце. Марфа подхватила на руки Федосью и вышла со двора.

– Куда? – Зеленоглазая девочка с любопытством посмотрела на мать.

– На Москву, Фенюшка. Домой.

Маленькая Феодосия радостно захлопала в ладоши. «Домой, домой!».

Атаман, издали увидев широко открытые ворота, нахмурился, почуяв недоброе.

– Марфуша! – крикнул он, заезжая на двор. – Встречай!

В избе было пусто, будто и не жил здесь никто никогда. Утренний ветерок трепал льняную занавеску. Лавка была аккуратно приставлена к столу, печь – холодна, с очепа не свешивалась перевязь. Ермак вышел на крыльцо и огляделся. Животина была сведена прочь, поленница – сложена, на ней лежит топор, а из-под него торчит записка. Атаман развернул ее и, сведя брови, долго смотрел на одно-единственное слово, что было там написано.

Он достал из кармана самоцвет, бережно свернул записку, положил в карман.

– Найду. Землю переверну, а найду тебя.

Эпилог
Москва, август 1568 года

– Не подаем, – сварливо сказал слуга, чуть приоткрывая тяжелые, в три роста человеческих, ворота городской усадьбы Вельяминовых. – Вона, в церковь иди. – Он кивнул на купола монастыря Воздвижения Креста Господня.

Баба с дитем чуть сдвинула назад платок со лба. Дворовый, ахнув, упал на колени.

– Марфа Федоровна! Христом-Богом молю, обознался, помилуйте!

– Ульяна здесь?

– Здесь, здесь, как не быть!

– В крестовую пусть придет.

Марфа сидела в большом отцовском кресле, держа на коленях Федосью, когда в горницу, низко поклонившись, вошла Ульяна.

– Боярышня! – она припала губами к руке Марфы.

– Брат мой где?

– В Александровой Слободе Матвей Федорович, с государем.

– Вот и хорошо. – Это дочь моя, Воронцова Феодосия Петровна, отец ее, – Марфа тряхнула косами, перекрестилась, – преставился, упокой Господи душу его. Пошли кого в монастырь Крестовоздвиженский, пусть год поминают мужа моего покойного. Денег я выдам.

Тако же пусть и брата моего единокровного, инока Вассиана пусть поминают. – Она вздохнула. – Призри его, Господи Иисусе, в милости своей.

Ключница кивнула и осторожно сказала:

– Жалость-то какая, совсем ить молодой Петр Михайлович был…

– На то воля Божья, – сухо ответила Марфа. – Дочь пусть в моих детских горницах живет, мамок, нянек ты уж сама подбери. Я в материнских горницах буду, прибрано там?

– Дак все в порядке держим, Марфа Федоровна, как иначе?

– А что с подмосковной?

– Матвей Федорович велел заново отстроить, вот заканчивают как раз. – Ульяна смахнула слезу с ресниц.

– Ну будет тебе, – мягко сказала Марфа. – Платье там мои, книги, еще что, всё перенесите ко мне, и зачинайте для боярышни Воронцовой одежу шить. Мыльня истоплена?

– К вечеру как раз хороша будет, Марфа Федоровна.

– После ужина пойду. Пару девок отряди, пусть попарят меня как следует, руки-ноги почистят. Ромашки заварите, овсяных высевок для лица, соль с медом замесите, ну, сама знаешь.

– Да не зря за вашей матушкой, благослови Господь душу ее, пятнадцать лет ухаживала, – поклонилась ключница. – Все сделаю.

– Боярышню тоже искупайте, попестуйте, молоко пока ей из рожка давайте, из чаши еще пить не умеет, сейчас учиться будет. Игрушки мои детские из кладовой достаньте, коня там, кукол, тележку. А сейчас подай мне поесть чего-нибудь, груш иль яблок, и пусть возок приготовят, отъехать мне надо, к ужину вернусь. На козлы кого надежного посади. Ну, неси боярышню в ее палаты-то. – Марфа протянула ключнице ребенка, и, откинувшись на спинку кресла, обессиленно закрыла глаза.

Она велела вознице остановиться на холме – отсюда была видна река и поднимавшаяся вверх новая усадьба.

– Храни, Господи, души их святые, – перекрестилась Марфа. – Рече Иисус: аз есмь воскрешение и живот: веруя в мя, аще и умрет, оживет: и всяк живый и веруй в мя не умрет вовеки. – Она нагнулась и погладила теплую, душистую траву. – И возвратится персть в землю, якоже бе, и дух возвратится к богу, иже даде его.

Лодка стояла на том же месте, упрятанная в камышах. Сторожка за три года ничуть не изменилась, была она срублена из векового леса человеком, который равно хорошо владел и топором, и мечом.

Марфа опустилась на колени в дальнем углу и вдруг вспомнила ту ночь перед венчанием, когда родители привезли ее сюда, на пути в Москву.

Батюшка выпрямился и посмотрел на нее.

–  Ежели что с нами случится, дак, чтобы тебе из Матвеевых рук не смотреть, сюда приезжай.

Матушка, держа в одной руке свечу, обняла дочь: «Может, и не понадобится оно тебе, однако же запас карман не трет, а кроме нас троих, о ларце этом никто не знает.

Она расшатала широкую половицу и вытащила из-под нее тяжелую шкатулку. Открыв крышку, она долго смотрела внутрь – на склоненном лице играли лучи драгоценностей, тускло поблескивало золото.

Марфа опустила под половицу два мешка, и свернутую карту, что привезла с собой из Чердыни, и поставив шкатулку на место, привела все в порядок.

Вымыв руки в озере, она села на камень, и долго смотрела на серую, спокойную воду.

Марфа, распаренная двумя липовыми вениками, растертая медом и солью, выкупанная в молоке, лежала на широкой лавке в мыльне. Старая ключница расчесывала ей волосы, две сенные девки, вооруженные серебряными, крохотными ножничками, подстригали ногти на руках и ногах.

– Ежели кто из вас, дур, – пригрозила Ульяна, – Марфу Федоровну хоть чуть оцарапает, до конца жизни в хлев отправлю.

– Оставь их, не гомони, – зевнула Марфа. – Так что, брат мой, так и не женился?

Ульяна что-то зашептала ей на ухо.

– Ну, это я знаю, – Марфа посмотрела на свои руки. – Ладно, хватит. Принеси притирание.

Девка побежала за сметаной с желтками.

– Федосья Петровна покупалась, поела, попестовали мы ее, уснула боярышня. Приносить вам ее ночью, али уже отлучать будете? – ключница стала протирать Марфе волосы отваром ромашки.

– Да приносите пока, пока двух не исполнилось, пускай еще на груди побудет, к весне следующей уж отлучу совсем. Пойдем, окатите меня, да и в постель.

Она стояла, выпрямившись, чувствуя, как оживает тело под холодной колодезной водой.

После ключница закутала ее в широкий мягкий летник, и, опустившись на колени, надела на ноги сафьяновые, украшенные жемчугом, домашние туфли.

– Спокойной ночи, Марфа Федоровна, – низко поклонилась Ульяна, подоткнув шелковые, вышитые, легкие одеяла.

– Завтра с утра сядем с тобой, – сказала Марфа, – посмотрим, что там по хозяйству. Ино Матвей Федорович при государе, недосуг ему в бабские дела вступать, да и времени нет у него по вотчинам разъезжать.

– Конечно, боярыня-матушка. Почивайте с Богом.

Марфа, опершись на локоть, открыла матушкиного Овидия и углубилась в чтение.

Федосья Воронцова, широко открытыми глазами смотрела на то, как ключница опускает на ковер плетеную корзинку.

– Смотри, Федосеюшка, – Вельяминова обняла дочь, – это котятки. Выбирай, какой тебе по душе.

Разноцветные котята – от угольно-черного до белоснежного – карабкались по стенкам корзины.

– Мяу? – вопросительно сказала Федосья. – Мне мяу?

– Да, сладкая моя. Тебе котеночка.

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял невысокий, стройный мужчина.

– Ну, здравствуй. Давно мы с тобой не виделись, Марфа.