Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Ты, Степа, глаза уже лишился, – царь подошел к нему совсем близко, так, что юноша чувствовал его горячее, звериное дыхание, – велеть Алексею Даниловичу, чтобы он тебе язык укоротил? Он может. Не сейчас, конечно – сначала ты ему все расскажешь – и про монаха Феодосия, и про то, кому ты его в Твери передал и куда его повезли далее».
– Не расскажу, – коротко ответил Степан. «Хоша ты меня на кол сажай»
– На кол ты у меня, Степа, сам запросишься, – ласково ответил царь. «Ты погоди, мы ж еще только начали».
– Как начали, так и закончим, – обрубил Степан.
– Предерзкие нынче отроки-то пошли, – обернулся царь к Басманову. «Ты, Степа, не торопись – ты ж еще смерть-то можешь миновать».
– Это как это? – хмуро спросил юноша.
– А просто, – царь все еще стоял совсем близко. «Вот батюшка твой родной перед тобой стоит – возьми в руки нож, да и пересеки ему горло. И сразу мы тебя отпустим.
Даже про монаха пытать не будем – Бог с ним, мало ли холопов кажный день в Литву али Ливонию бегает! – царь махнул рукой и продолжил.
– А мы с Алексеем Даниловичем тайну твою хранить будем. Перережешь отцу горло – и гуляй на все четыре стороны.
Парень ты молодой, семья у вас богатая, отбирать я у тебя ничего не буду – своего достает, а что глаза у тебя нет – так это не страшно, главное – что голова есть на плечах. Ну, так что, давать тебе нож, Степан?
Юноша посмотрел на отца, стоящего с прямой, не сгорбленной спиной, и увидел, как Михайло улыбается.
– Ежели ты мне, государь, нож дашь, – ответил Степан, – то первый же удар сам же и получишь. А потом будь что будет.
После трапезы Феодосия посмотрела на детей и сказала:
– А ну-ка, давайте на конях прокатимся! А то, сидя в усадьбе и закиснуть немудрено! Петя, ты как, сам ездишь?
– Конечно, – ответил мальчик. «Уж с год как на коне сижу»
– А мне батюшка и матушка пока не разрешают, – погрустнела Марфа. «Только если впереди них».
– Это потому что ты маленькая! – Петя высунул язык. «А я большой, что, съела!»
– Ах, ты! – задохнулась от обиды Марфа. «Вот не дам я тебе Черныша, раз ты обзываешься!»
– Жадина! – крикнул ей Петя.
Марфа бросила в него деревянной солонкой, – не попала, – и, сжав губы, слезла со стула.
– Вот сейчас я тебе покажу-то, – сказала она угрожающе, сжав кулачки. «Проси прощения, а не то…»
– Не догонишь, не догонишь! – рассмеялся Петя и выбежал из трапезной.
Марфа поспешила за ним.
– Федосья, – раздался снаружи голос мужа, – чего это с детьми приключилось?».
Она вышла на крыльцо и усмехнулась – Петя взобрался на забор, а Марфа снизу кидала в него грязью.
– Да ничего, – она прижалась к плечу мужа. «Они ж дети – лучше пусть так, чем слезы да хлюпы».
– Как думаешь, – спросил ее Федор, – забудет Петя-то?»
– Не забудет, – Федосья покачала головой. «Батюшка отписал, что завтра за ним должен уже человек приехать – повезут Петю первым делом на Чудское озеро, а оттуда – уж в Колывань.
Чтобы в Новгород не заезжать-то, а то опасно это – везде глаза, да уши».
– А Феодосия в Новгород-то возили? – Вельяминов испытующе посмотрел на жену.
– Откуда мне знать? – та пожала плечами. «Батюшка мой, Никита Григорьевич, человек скрытный. Ты думаешь, я тайны хранить умею? А ты попробуй, так как он – кажный день ровно на краю обрыва, один шаг неверный и костей не соберешь».
– Вот как началось это, я и сам – ровно на краю обрыва, Федосья – угрюмо ответил ей муж.
– Жалеешь, что ль? – женщина взглянула на него.
– Ежели б я один был… – вздохнул Федор. «А почему в Колывань-то?»
– Там у батюшки друзья по торговле есть, так Петю, может, приемным сыном куда возьмут.
– Он же Воронцов! – вскинулся Федор. «Боярин же, не торговая косточка».
– Знаешь, Федя, – жестко сказала Феодосия, – как зачнешь умирать, так Господь тебя не по званию твоему судить будет, а только лишь по делам твоим.
– Права, – усмехнулся Вельяминов, и, прижав жену к себе, поцеловал в щеку. «Дети-то заняты… – задумчиво сказал он.
Марфа и Петя уже успели помириться, и строили что-то в большой куче песка за амбарами.
– Я им коней обещала, – слабо запротестовала Федосья.
– Ну, вот что, хватит, – обнял ее муж. «Как начнешь спорить, так и не остановишься, Федосья.
Давай-ка живо в опочивальню, быстрее ветра, небось, самой же хочется, а?»
Тут уж Вельяминова как не сдерживалась – но рассмеялась и легко побежала вверх по лестнице – впереди мужа.
– А ты, Михайло Степанович? – остановился перед ним царь.
– То ж самое – сыну своему старшему горло перережешь, так сразу и отпустим тебя.
Заберешь Прасковью, и домой пойдешь. И где ты Петю прятал – тоже спрашивать не буду».
Воронцов молчал, опустив глаза.
– Ты ж человек еще молодой, – продолжил царь. «И жена у тебя детишек еще может принести. Чего ж думать? А мы с Алексеем Даниловичем могила – помер Степан, и помер, никто ничего не узнает.
Так что не сумлевайся, Михайло Степанович – давай, бери нож, это ж дело минутное. Ты на поле боя же раненых врагов добивал – быстро это, сын твой и не почувствует ничего, – царь улыбнулся.
Михайло угрюмо поднял глаза на государя и, молча, протянул ладонь.
Басманов передал ему широкий кинжал.
– Господи, прости – пробормотал Воронцов и сжал холодные пальцы на богато изукрашенной каменьями рукояти ножа.
Государь легко, по-мальчишески, рассмеялся, увидев, как Воронцов заносит кинжал.
– Опусти, Михайло Степанович, – сказал он. «Сына своего ты убивать не будешь, это понятно, а меня – хоша и хотел бы ты этого, однако же, неужели ты думаешь, что государя так уж легко заколоть? Я теперь по Москве без кольчуги не езжу».
– Пусть уведут его, – приказал Иван Васильевич Басманову, и что-то шепнул на ухо окольничему. Тот закивал головой и позвал стрельцов.
– А ты, Степа, – царь подошел к младшему Воронцову, – сейчас с другом своим встретишься, Башкиным, Матвеем Семеновичем.
Поговорите о том, о сем, глядишь, и станет понятно, куда и к кому дорожка из Твери проложена. Ну, и как я сказал – ты у меня смерти, как облегчения, просить будешь, – царь внимательно посмотрел на Степана и, приблизив губы к его уху, сказал:
– Знаешь ли ты, отрок, как на колу умирают? Долго это, Степа, долго. Дня три ты у меня на нем промучаешься, не меньше.
– Уж кончал бы скорее со мной, – грубо сказал Степан.
– Нет, – тихо ответил царь. «Что ж за радость, коли враг не страдает? А твои страдания, Степа, – не будет такой меры, чтобы исчислить их».
Вельяминовы все же выехали на прогулку с детьми. Сначала, правда, и Петю, и Марфу надо было мыть – так измазались они на дворе.
Но сейчас три лошади – Петю посадили на низкую, смирную кобылу, хотя он убеждал Федора, что может ехать и на горячем коне, шагом шли по золотому, тихому лесу.
Марфа, которую отец посадил на седло впереди, не удержалась, и показала Пете язык.
– Зато я сам еду, а ты не умеешь! – пробурчал Петя
– Батюшка, – обиженно проговорила Марфа, – можно я уже сама буду на коне ездить? Я ж большая, вона маменька ж умеет, и я тоже хочу».
Федор рассмеялся и поцеловал дочь в теплый от осеннего солнышка затылок:
– Можно, можно. Вон, та лошадь, коя у Пети, – она уж совсем смирная, как по мне, так лучше с нее начинать. А, Федосья? – обернулся Вельяминов к жене.
Та сладко зевнула, убаюканная мерным шагом своего иноходца, и улыбнулась: «Так, Федя, меня батюшка тоже на коня посадил, как мне годика четыре было. Пущай ее учится».
– Понял? – Марфа завертелась в седле перед отцом, и тот мягко удержал ее. «Вона когда мы в следующий раз свидимся, я уж сама ездить буду!»
– Федор Васильевич, – тихо спросил Петя, не поднимая глаз от холки своего коня, – а когда мне уезжать?»
– Выходит что завтра, милый, – вздохнул Вельяминов. «Давайте спешимся, посмотрим, грибов, нет ли каких, в лесу, а?»
– Ура! Чур, я первая смотрю, – закричала Марфа.
Петя молчал.
Федор нагнал его и положил свою большую руку на плечо мальчику. Тот остановился и на самое краткое мгновение прижался к ней щекой, а потом распрямил спину и независимо зашагал дальше.
Прасковья подняла тяжелые, казавшиеся каменными веки и увидела колеблющийся огонек свечи.
Она лежала рядом с телом дочери, обнимая его, и тихо напевала колыбельную. Ей все казалось, что Марья маленькая, еще грудная – Степан родился первым из двойни, и был спокойным, а Марья, меньше, но прожорливей брата, требовала молока даже тогда, когда Степа, наевшись, уже спокойно лежал в колыбели.
Она полусидела в кровати, кормя Марью, и потихоньку засыпала, вдыхая сладкий запах дитяти. Марья выпускала грудь и начинала обиженно хныкать. Михайло тогда брал дочку на руки, и носил ее по горнице, чтобы Прасковья могла поспать хоть несколько мгновений.
Теперь ее синеглазая девочка уснула навсегда. Прасковья нежно заправила черный локон мертвой дочери за ухо, и продолжила петь.
Кто-то грубо встряхнул ее за плечо.
– Давай, поднимайся, боярыня, сейчас с мужем повидаешься, – сказал Басманов.
«Соскучилась по нему, небось?»
– А как же девочка моя? – тихо спросила Воронцова. «Она же маленькая совсем, как я ее оставлю?»
– Ты вот что, – окольничий с размаха дал женщине пощечину – голова ее мотнулась ровно как у куклы. «Ты мне тут не притворяйся, не юродствуй! Ишь, какая, нашлась, сейчас быстро расскажешь, куда сынок твой с Рождественки делся!»
– Так сынок мой Степа – он же ровесник Марье, тоже ребенок еще, – взглянула Прасковья на Басманова – в свете свечи глаза ее казались не лазоревыми, а черными, будто ночь. «А другого сынка, нет у меня».
– Все, хватит, – Басманов за руку вытащил упирающуюся женщину из подвала. «Сейчас ты у меня по-другому заговоришь».
– Алексей Данилович, – остановил его стрелец, что стоял на страже. «А с покойницей-то что делать? – он кивнул вглубь подвала.
– Что делать, что делать, – раздраженно сказал Басманов. «Свезите вона на кладбище ближайшее и выбросьте там, пущай Христа ради похоронят в общей могиле».
Когда жену ввели в палаты, Михайло не узнал ее – ровно скинула Прасковья двадцать лет и стала той же юной девушкой, кою он увидел когда-то в крестовой горнице у ее родителей.
Она вошла тогда и стала у притолоки, низко опустив голову с туго заплетенными косами —.
«Будто кобылка с норовом – подумал тогда семнадцатилетний Воронцов. А потом Прасковья вскинула на него глаза, и он отпрянул – лился из ее очей нездешний, лазоревый свет, и будто все вокруг купалось в его сиянии.
И сейчас жена так же смотрела на него – не было между ними ничего и никого.
– Милый, – сказала она одним шевелением губ. «Михайло, милый мой…». Воронцов от стыда склонил голову – руки у него были связаны за спиной, и он даже не мог прикоснуться к жене, которую Басманов крепко держал за плечо.
– Оставь ее, – хмуро сказал Михайло окольничему. «Баба же, ничего она не знает».
– Так ежели ты знаешь, боярин, то и скажи, – пропел Басманов сладким голосом. «А то, не дай Бог, с женой твоей, что нехорошее случится, так ты и виноват будешь. Но что-то мне кажется, Михайло Степанович, что ведомо боярыне, куда сынок-то ваш делся. А ты не молчи! – встряхнул он Прасковью.
– Дак не о чем говорить-то мне, – тихо ответила Воронцова. «Нет у меня другого сыночка, окромя Степы, говорила я тебе».
Михайло взглянул на жену и с ужасом понял, что не знает – искренни ли ее слова. Взгляд Прасковьи был затуманен, на губах была ускользающая, – будто и нет ее, – улыбка.
– Ну, смотри, боярыня, – Басманов толкнул ее к столу, – сама ж потом пожалеешь. Не доводи меня до греха-то, расскажи все, откройся, и муж твой страдать не будет».
Прасковья медленно запела:
«Ночка темная, не спится, Наша Марьюшка боится.
Ты, собачка, не лай, Ты мне Марью не пугай!».
Она прервалась, и посмотрел на Басманова блуждающими глазами, сказала: «Холодно Марьюшке отпусти меня, согрею я доченьку свою».
Окольничий кивнул стрельцам и те, развязав Михайле руки, усадили его напротив Прасковьи.
– Ты, – наклонился к ней Басманов, «как мужу твоему зачнут раскаленными клещами ногти рвать, ты в глаза-то ему смотри. Может, и жалко тебе его станет».
Дверь подвала отворилась, и через порог шагнул царь.
– Уберите тут все, – поморщился Иван Васильевич, указывая на кровь, медленно стекавшую со стола. «И воды ведро принесите, надо мне, чтобы он в памяти был».
Царь встряхнул Прасковью за плечи. Та посмотрела на него мутными глазами.
– Ну что, допелась? – сказал Иван. «На твоих глазах муж твой страдания принимал, а ты молчала, стерва? Ну, так сейчас ты у меня за это поплатишься».
Михайло, пришедший в сознание, медленно поднял голову. «Не знает она ничего, не видишь, что ли? – едва слышно сказал он. «Ты убей нас лучше сразу, зачем тебе слезы наши?»
– Затем, что ты, боярин, не понял еще, что такое боль, – подошел к нему царь. «Что тебя пытали – так ты мужчина, знал я, что ты выдержишь, и не скажешь ничего, а как на твоих глазах за твою жену примутся – уж, не сможешь ты молчать. Так, Алексей Данилович?»
– Истинно так, государь, – поддакнул Басманов. «Бабы да детки – их завсегда жальче».
– Разве ж ты сможешь смотреть на то, как страдает жена твоя венчанная, а, Михайло Степанович? – спросил царь. «Она ж тебе Богом дадена, чтоб защищал ты ее и оберегал, а ты ее на муки обрекаешь».
– Да ежели вы… – начал подниматься Михайло, но стрельцы навалились ему на плечи.
– Да ты что! – ахнул Басманов. «Да как ты мог подумать такое, боярин! Мы ж христиане, как можно жену, венчанную хоша пальцем тронуть!»
– Нет, – окольничий улыбнулся, – нам того не надобно, ты нам и так все расскажешь, как Прасковья твоя под кнутом окажется».
– Будешь говорить? – наклонился царь к Прасковье и вдруг отшатнулся – та плюнула ему в лицо.
– Алексей Данилович, – сказал Иван, – медленно, спокойно, – очаг сюда подвинь и клещи на нем нагрей. Пусть держат ее двое, али трое, а то она вырываться будет. И воды еще принеси, холодной, со двора.
– Государь, она ж после этого и вовсе ничего говорить не сможет… – попытался возразить окольничий.
– А и не надо, – ответил царь, переворачивая клещи на огне. «Зато как на плаху пойдет – так молча».
Он крепко взял Прасковью одной рукой за горло, близко поднеся к ее лицу раскаленное железо.
Михайло увидел, как расширяются глаза его жены. Иван одним быстрым, неуловимым движением сомкнул клещи, изо рта Прасковьи хлынул поток крови и раздался крик – жалкий, жалобный, тут же угасший.
Царь с отвращением разнял клещи и наступил ногой на отрезанный язык женщины.
– Да ты не лей, – приказал он Басманову, «ты голову ей в ведро окуни. Хочу я, чтобы она это видела».
Женщина, мыча от боли, билась на полу, ровно рыба, раскрыв рот, ища глотнуть воздуха.
– Подними ее и тащи сюда, – сказал царь окольничему. «На колени поставь».
– Смотри, смотри, – сказал он женщине. «Смотри, как я мужа твоего сейчас холостить буду.
Видела ж ты, как с конями это делают, тако же и с людьми.
Был у тебя муж, а на кол я его мерином посажу. Обещал же я все семя ваше истребить – так вот с него и начну».
– Разденьте его, – приказал Иван, кивая на Воронцова. «Не хочешь, еще раз-то, а? – издевательски спросил он у Михайлы. «А мы посмотрим».
Воронцов сжал зубы и поглядел на залитое кровью лицо жены.
– Прощай, – сказал он и закрыл глаза.
Степана привели к Басманову глубокой ночью, когда крики, доносившиеся из подвала, утихли, и покой опустился на Москву.
Окольничий сидел при свече, и Степе показалось, что обычно спокойное его лицо изменилось – дергался уголок рта, залегли тени под глазами, чуть подрагивали пальцы, стуча по столу.
– Ну что, – Басманов вздохнул, «Матвея-то Семеновича готов увидеть, Степа? Или ты и так все расскажешь?»
– Сказал царю, говорю и тебе, – независимо ответил Степан, – слова единого вы от меня не добьетесь, хоша что делайте».
Окольничий похрустел костяшками пальцев и крикнул, приоткрыв дверь:
– Давайте его сюда!
Башкин не мог стоять – стрельцы поддерживали его с двух сторон, ноги его бессильно волочились по полу.
– Что, Степа, испугался? – улыбнулся окольничий. «Ты не смотри, что ты парень молодой и здоровый – как в тиски руку зажмут, так, то же самое будет – он показал Воронцову на посиневшие, вспухшие, повисшие бессильно пальцы Башкина. Тот внезапно поднял голову и посмотрел заплывшими от побоев глазами на юношу.
– Узнаешь, Матвей Семенович? – спросил его окольничий. «Тот самый Степан Воронцов, о коем говорил ты нам. Видишь, мы хоша долго и запрягаем – с тобой, сколько проваландались, – так быстро ездим, – как ты открыл нам, кто тебе помогал, сразу мы вас и свели».
Башкин молчал.
– Так и будешь упорствовать? – Басманов вздохнул. «Ну что ж, Матвей Семенович, вона царь велел – ежели ты нам чего расскажешь, так плахи минуешь, пойдешь в тюрьму монастырскую. Тоже не сладко, конечно, однако же, жив останешься».
– Рассказал я, что знал, – едва слышно ответил боярин. «Остальное вона у него спрашивайте, – кивнул Башкин на Степана.
– Ну что ж, – повернулся окольничий к Воронцову, – по всему выходит, что Матвей Семенович отсюда в монастырь поедет, а ты, Степа – уж не знаю куда».
Башкина вынесли из палат.
– Вот, Степан, – сказал окольничий, садясь за стол и подвигая к себе очаг, – видишь, какое дело у нас с тобой выходит. И рад бы я тебе подсобить, да никак не могу – ежели ты упираться будешь.
Матвей Вельяминов нежно поцеловал руку царя.
– Ну что ты, милый, – вздохнул Иван Васильевич, – ровно не знаешь, как я люблю тебя.
Вотчины воронцовские – это так, ерунда, – разве ж измеришь землями да холопами нашу с тобой дружбу?
Да и к тому же, ты уже в возраст вошел, пора тебе от батюшки отделяться, своим хозяйством жить. Как обустроишься на Рождественке – так в гости зови».
Юноша, лежавший под меховой полостью, ближе прижался к царю. Тот пропустил сквозь пальцы золотистые, густые локоны и шепнул Матвею:
– Скоро уж совсем ты выздоровеешь, сейчас Воронцовых изничтожим, и заживем спокойно.
– А что с ними-то? – спросил юноша, ласкаясь к царю.
– Невеста твоя бывшая, – Иван усмехнулся, – опоила себя ядом, а отец ее под пыткой помер, ну ничего, еще Степан у них остался, чтобы на кол сесть.
– Прасковья, я слышал, разумом помутилась? – Матвей зевнул.
– Да, совсем плоха стала. Ну ничего, все одно ей на плахе лежать, – царь нежно поцеловал Матвея. «Ты спи, родной, отдыхай, тебе еще рано вставать, вот и Федосья Никитична так говорит».
– Ежели б не мачеха моя, – сказал юноша, – я думаю, и не оправился бы я так быстро».
– Да, – Иван поднялся с ложа, «надо б Федосье чего подарить за излечение твое. Вот и царице она помогла травами своими».
– Когда срок-то Анастасии Романовне? – спросил Матвей.
– Великим Постом, с Божьей помощью, – ответил царь и внимательно посмотрел на юношу:
«Да ты что, Матюша, плачешь, что ли?»
Отрок не ответил, отвернувшись, кусая губы.
Иван вздохнул, и, присев, обнял любовника.
– Ты у меня единственный, – сказал он, глядя в большие, блестящие слезами, глаза Матвея.
«Ты пойми, – жены да дети, – это ж обязанность царская, не могу я иначе, на кого мне страну оставлять, коли я помру?»
– Каждый раз, как ты от меня уходишь, – прерывающимся от обиды голосом ответил Матвей, – так будто жизнь моя с тобой исчезает. А как я думаю, что ты с ней… – он сжал челюсти и замолчал.
– Не буду я врать тебе, Матюша, – серьезно сказал царь, – раз мы друг другу душой принадлежим. Царицу я не так, как тебя люблю, но все, же жена она моя венчанная, Богом мне нареченная».
– А я как же? – Матвей сглотнул слезы. «Разве ж не твой я телом и всем существом своим?
Если ты мне что прикажешь – так без сомнения сделаю это, ты же сам видел!»
– Знаю, – царь приложил палец к его губам. «Знаю, милый. Однако же ты не маленький мальчик уже, тебе тоже жениться надо будет, род свой продлевать. Не вечен же батюшка твой».
Матвей покраснел и вдруг сказал: «Не смогу я, жениться-то».
– Ну, это ты сейчас так говоришь, – Иван рассмеялся. «А как придет время, так под венец встанешь. Собирался же один раз, так и во второй соберешься».
– Помнишь ли ты, каков я раньше был? – спросил его юноша. «Всех срамных девок на Москве изведал. Так я тебе расскажу – как вернулся я из Кириллова монастыря, так и пошел дорогой известной. И не смог.
Никогда еще такого со мной не бывало. Девка меня на смех подняла, избил я ее в кровь, а все равно – ничего». Матвей опустил лицо в ладони и тихо продолжил: «Стыдно мне, а ты это знать должен».
– Иди сюда, – сказал царь, прикасаясь губами ко лбу юноши. «Что ты мне это рассказал – во мне оно умрет, не бойся».
– Иван, – тихо сказала Анастасия, глядя на широкую спину мужа. Они лежали в огромной царской кровати, и женщина, натянув на себя парчовое, с меховой оторочкой одеяло, прижалась к царю, обняла его сзади.
– Чего? – засыпающим, сонным голосом сказал царь.
– Иван, а правду ль говорят, что Прасковья Воронцова разум потеряла? – царица поежилась.
– Да, – зевнул ее муж. «Совсем она плоха, не узнает никого».
– Может, пусть ее в монастырь сошлют, чего ее казнить-то? – неуверенно сказала Анастасия.
«Степана, понятное дело, на кол посадить, а Прасковья-то, мнится мне, пусть кается да грехи семьи своей замаливает».
Царь хотел что-то сказать, но сдержался и повернулся к Анастасии.
– Ох, и добрая ты баба, царица, – усмешливо сказал он. «Поучил я тебя, дуру, на днях, а ты, смотрю, и забыла уже. Еще по щекам получить хочешь?».
Он насладился страхом, заплескавшимся в глазах жены, и грубо обнял ее.
– Тебе ж нравится», – сказал ей Иван на ухо. «Ты, небось, и на казнь Воронцова побежишь смотреть, а, Настасья? А апосля казни будешь вся мягкая да покорная, я ж помню, как ранее бывало».
Царица только втянула в себя воздух и сжала зубы.
– Нравится, – удовлетворенно протянул Иван Васильевич. «Всякий раз, как бью я тебя, так ты потом ровно масло. Хочешь глянуть, как подругу твою кнутом полосовать будут?»
Анастасия только кивнула головой.
– И как ноздри ей рвать будут? И как клеймить железом раскаленным? – Иван вгляделся в лицо царицы и покачал головой: «Ну что с тобой делать, коли хочешь ты? Придется уважить».
– Так ты же и сам того желаешь, – приникнув к губам мужа, ответила царица. «Что, неправду, что ли, говорю?»
– Правду, – сказал Иван, и, оставляя синяки на нежных плечах царицы, рывком развернул ее к себе спиной.
– Не двигайся, – прошептал он ей. Анастасия только и успела, что закусить зубами угол подушки.
– Вот как родишь, – сказал ей Иван на ухо, – тут-то ты у меня с кнутом и повстречаешься, Настена».
Царица застонала – низко, протяжно, долго.
В ближней опочивальне, услышав этот стон, заплакал – тихо и безнадежно, – Матвей Вельяминов.
Степан Воронцов улучил момент, когда Басманов обернулся за очагом, и, резко встав, опрокинул стол. Окольничий растерялся, и юноша, схватив его за горло, прижал Басманова к затоптанному полу.
– Тихо, сука, – сказал ему Степан, быстро поднося к лицу Басманова горячие клещи. «Будешь верещать – рожи всей лишишься, да и жизни тоже».
– Не губи, – прошептал Басманов. «Я тебе золота дам, сколько захочешь».
– В глотку себе его заткни, тварь, – Степан плюнул в Басманова. «Где родители мои, Марья где?»
– Сестру твою вона на кладбище свезли, еще вечером, а батюшку вслед за ней – царь Иван его охолостил железом раскаленным, он и кровью истек, – торопливо сказал Басманов. «А я, Степа, вот те крест, я батюшку твоего даже пальцем не тронул».
Степан бросил один взгляд на окольничего и тот затрясся в страхе: «Правду, правду я говорю, не бери грех на душу, Степа».
– Мать моя где? – Степан сильнее сжал шею Басманова.
– В подвале, разум у ней помутился… – прохрипел окольничий. «Царь язык ей вырвал, помирает она».
– Ключи – коротко сказал Степан.
– Царь с собой в Кремль увез, – Басманов стал хватать ртом воздух.
– Врешь, – Степан поднес к его глазам клещи. «Сейчас выжгу тебе все лицо-то».
– Не вру я, Степа, – окольничий заплакал. «Нет у меня ключей, нет!»
Степан перевернул Басманова, и, прижимая его коленом к полу, снял с себя рубашку.
Разодрав ее, он впихнул в рот окольничему кляп, связав его по рукам и ногам.
– Помнишь очаг-то, Алексей Данилович? – спокойно спросил Степан. «Коим пугал ты меня?
Так сам сейчас его попробуешь».
Он на мгновение прижал лицо Басманова к раскаленной сетке. Запахло паленым мясом и волосами. Окольничий завыл, заглушаемый тряпкой во рту.
– Чтобы помнил обо мне, – Степан бросил Басманова на пол, и, вскочив на окно, вдохнул холод осенней ночи.
Юноша прыгнул на спину какой-то кляче, стоявшей на дворе, и, нагнувшись к самой ее холке, перескочил через низкий забор Разбойного приказа.
– Федосья! – женщина медленно выплывала из сна. «Федосья!»
Ей снился дом на холме над просторным, темным, северным морем. Волны бились о каменистый, обрывистый берег, низкие тучи вереницей шли на юг, вокруг не было никого и ничего – только дальние горы на горизонте, только поросшая вереском равнина, только ветер и огонь в очаге.
В этих снах Марфа была уже почти взрослой, в этих снах у Феодосии были еще сыновья и дочери. С темными волосами, как у Федора, или со светлыми локонами, как у нее, синеглазые и сероглазые дети. В этих снах она чувствовала, как поет ее тело, как наливается силой ребенок внутри нее, как тяжелеют ее лоно и грудь. В этих снах она была плодной.
Каждый раз, с тех пор, как отняла она от груди Марфу, она ждала новолуния, и каждый раз, видя кровь, прятала слезы – Феодосия давно поняла, что не принесет она более детей, что так решил Бог, – ожесточившись на землю, где только слезы, и страдания, и смерть.
Там же, в ее снах, не было страха – не было бессонных ночей, не было ожидания стука в ворота, не было одиночества и безнадежности.
Там, в маленьком доме на холме, был свет, и смех детей, и улыбка ее мужа, и то, как вечерами они сидели, обнявшись у огня, и знали, что так будет всегда – покуда стоят небо и земля.
–Да просыпайся, – услышала она шепот Федора. Феодосия открыла глаза и увидела мужа, наклонившегося к ней со свечой в руке.
–С детьми что? – спросила женщина, приподнимаясь.
–Нет. Приходи в конюшню. Мазь, у тебя какая, для ран есть? – сказал муж, что-то ища в сундуке. «А, вот они».
– Есть, сейчас принесу.
– И тихо, тихо. Слуг не разбуди, – Федор вышел, неся в охапке какую-то одежду.
На конюшне было темно, только единая свеча горела в дальнем углу. Феодосия шла босиком по холодным камням пола, и кони тихонько ржали, вскидывая головы – вороные, гнедые, белые.
Федор наклонился над человеком, лежавшим на соломе.
– Вот это выпей, – услышала она голос мужа. «Хоша согреешься».
Федосья присела рядом и осторожно размотала грязную тряпицу, прикрывавшую рану.
– Потерпи, Степа, – мягко сказала она, осматривая прикрытую разорванным, гноящимся веком пустую глазницу. «Когда глаз-то вытек?»
– Третьего дня, – ответил Степан, и показалось женщине, что не слышала она еще более измученного голоса.
– Сейчас я промою, и мазь наложу, а ты потом сам уже, хорошо? – захлопотали ловкие пальцы женщины.
– Коня я тебе дам, – Федор помолчал. «Одежу, что на тебе, оставь, и клячу, на коей ты прискакал, тоже – мы от них избавимся. К батюшке твоему Степе надобно».
– С Петей вместе их нельзя отправлять, – опасно, – сказала Феодосия, заново перевязывая рану. «Тако же и прямо на Чудское озеро ему ехать нельзя – оно большое, в коем месте там переход готовят – о сем только батюшка мой ведает».
– Езжай шибко, – хмуро сказал Федор. «Хоша ты с Басмановом и посчитался, однако не сегодня-завтра он в себя придет, так же и царь – пошлют людей по всем дорогам. Конь у тебя будет хороший, других не держу, сейчас нежарко уже, так что в Новгороде ты скоро будешь».
Степан умоляюще посмотрел на Вельяминова.
– Ладно, – тот кивнул. «Только на мгновение одно и сразу в путь – рассвет уже скоро.
Федосья, ты на поварне собери Степе чего поесть в дорогу, и приходи к воротам».
– Мать моя… – начал Степан, когда они с Федором шли через двор.
– Не спасти ее, – тот повернулся к племяннику. «Одна она из семьи осталась – сейчас гнев государев весь на нее выльется, без остатка».
Юноша ничего не ответил, только крепче сжал свечу.
Дети спокойно спали. Федор осторожно открыл дверь – нешироко, и Степан посмотрел на брата. Тот чуть сопел, раскинувшись на постели, темные кудри разметались по подушке, длинные ресницы бросали тени на серьезное даже во сне лицо.
– Храни тебя Бог, – прошептал юноша – одними губами. Петя чуть заворочался, и Федор подтолкнул племянника.
– Пора тебе, – проговорил Вельяминов.
У ворот уже стояла Феодосия с холщовым мешком. Степан легко вскочил на коня и вдруг сказал: «Как мне благодарить-то вас?».
– Господь с тобой, Степа, – Вельяминов вздохнул. «Главное, чтобы вы с Петей оба живы остались».
Юноша нагнулся и быстро обнял Федора. «Берегите себя, слышите? Вы оба берегите, и Марфу тако же».
– Езжай, Степан Михайлович, – Вельяминов открыл ворота. «Бог даст, может еще и свидимся».
Феодосия посмотрела вслед всаднику на гнедом коне, – предутренний туман накрыл поля, и казалось, будто юноша растворяется, тонет в белом мареве.
– Иди в постель, – Федор посмотрел на жену. «Застыла-то как, вон дрожишь вся».
– А ты? – Феодосия обхватила себя руками, чтобы согреться.
– Сейчас об этом, – Федор кивнул на клячу, привязанную к забору, – позабочусь, и вернусь к тебе.
– Что ты с ней делать-то будешь? – спросила жена.
– Застрелю, что, – хмуро ответил боярин. «Иди, иди, не дай Бог, заболеешь еще».
Вельяминов поворошил палкой угли костра – старая одежда Степана сгорела вся. Он забросал огонь речным песком и посмотрел на клячу, что мирно паслась на лугу.
Федор и раньше, бывало, убивал коней – при осаде Казани ему пришлось застрелить своего любимого, бережно выращенного жеребца, что сломал ногу, споткнувшись в овраге. Но там вороной его страдал от боли, ровно человеческие слезы собрались в уголках его карих глаз, и смотрел он на Федора, – как показалось тому, – с благодарностью за избавление.
Вельяминов завел клячу в воду реки – та шла спокойно, не упиралась, и, прошептав: «Господи, прости", – выстрелил ей в ухо. Лошадь взглянула на человека с удивлением, – «за что?», – ноги ее медленно подогнулись, и вода вокруг трупа порозовела.
Федор подтолкнул тело лошади вниз, по течению, и, поднявшись, на обрыв, долго следил за темной точкой на воде. Послышался скрип уключин – на реку уже вышли рыбаки.
Вельяминов вздохнул и пошел через мокрый от росы луг к воротам усадьбы.
Феодосия почувствовала рядом с собой мужа, и, не открывая глаз, прижалась к нему поближе, – как любила, – всем телом. Он накрыл ладонями ее грудь, и, ничего не говоря, приник губами к шее, – чуть повыше того места, где камушком перекатывался последний позвонок.
– Федор, – сказала она, прикусив губу. – Марфе уже четвертый год идет.
Он понял – он всегда понимал ее сразу, почти без слов, с одного ее жеста или дыхания.
