Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Не бойся, – Федор хмыкнул, – не сопьюсь я. Только вот, не знаю я, как жить мне дальше.
Помнишь, сыну-то своему я про честь и бесчестие говорил?»
Феодосия кивнула.
– Ну, так вот, – Федор распахнул ставни и вгляделся в пустую, темную Воздвиженку. «А не бесчестие ли то, что я сегодня сидел напротив Матвея Семеновича, видел, как страдает он, и молчал? Казалось бы – мне Басманова, тварь эту, задушить, али заколоть – минутное дело. Вывел бы Башкина из приказа, да и увез с глаз долой. Однако не мог я этого сделать, Федосья».
Женщина подошла к мужу и, потянувшись на цыпочках, обняла его – всего, как только лишь одна она и умела на всем белом свете.
Федор погладил ее по голове, и спросил, вглядываясь в серые, бездонные, ровно озера на севере, глаза:
– Не жалеешь-то, Федосья, что замуж за меня вышла? Видишь, какой я тебе достался – ломаный, да битый, да еще неизвестно, что далее с нами будет.
– Что бы ни было, – тихо сказала жена, – вместе мы через это пройдем, Федя, не разлучаясь.
А что ты говоришь насчет сожаления – ничего кроме счастья, не ведала я с тобой, и не изведаю.
И не бесчестие то, Федор – на тебе я да Марфа, нет у нас иной опоры, и защитника, окромя тебя. Ежели погибнешь ты – куда нам деваться?»
Федор еще постоял, баюкая жену в своих объятьях.
– Ты к Прасковье-то ездила? – спросил он. «Что там с Марьей у них?»
– Плохо с Марьей, – Федосья поглядела на мужа снизу вверх. «Понесла она от царя-то».
Федор отпустил ее и задумался. Глядя испытующе на жену, он спросил:
– Трав, каких ты им не возила-то?
– Возила, конечно, – ответила Федосья.
Вельяминов помолчал и вздохнул.
– Сбирайся-ка ты, Федосья. Я сейчас мигом на Рождественку и обратно – не след им сейчас дома сидеть, возьму возок и доставлю их сюда, а от нас уж и поедете в подмосковную-то.
Если туда, – он указал глазами на потолок, – дойдет, что Марья в тягости, никуда им уж не сбежать.
Однако, покрутившись по московским улицам, Федор вернулся на Воздвиженку ни с чем – тиха была усадьба Воронцовых, тиха и ровно безлюдна, а у ворот был выставлен стрелецкий караул.
Степан Воронцов что есть мочи мчался по ночной, спящей Москве. С того момента, как он услышал от рыдающей матери, и растерянного, вмиг постаревшего отца о позоре Марьи, и выбежав во двор, вскочил на коня, не было у него иных мыслей, кроме мести.
То была его сестра, с которой они лежали в одной колыбели, с которой, поддерживая друг друга делали первые шаги, с которой учились, играли, дрались и мирились. Сестра, – упрямая, вспыльчивая, красивая, единственно родная Марья. А теперь она страдала, изуродованная насильником, принужденная растить его плод, раздавленная, потерявшая честь и гордость.
Там, в крестовой горнице, Степан, не мог поверить словам отца. Но, когда он взглянул на измученное, поблекшее лицо матери, которая могла лишь тихо плакать, – он отступил на шаг и сказал:
– Не бывать тому, чтобы Марья осталась не отмщенной, слышите меня? Даже если я сам я погибну.
– Степа, – подняла Прасковья наполненные слезами лазоревые глаза, «но ведь государь это…»
– А что, ежели он государь, он Божьего закона выше? – Степан спокойно снял со стены кинжал. «Сказано же в Писании: «Аще же обрящет человек деву обрученую, и насиловав будет с нею, убийте человека единаго бывшаго с нею».
Михайло подошел к Степану, и, на мгновение, обняв его, перекрестил.
– Храни тебя Бог, – сказал он, и повернулся к жене: «Прав Степан, да и нам после этого умирать не стыдно будет. Только кровью бесчестие наше смывается».
Рядом, совсем близко, встали стены Кремля – светлые, ровно плывущие куда-то в полуночи. Степан соскочил с коня и на минуту замер, прижавшись щекой к его холке.
– Прощай, – сказал он тихо. «Послужил ты мне верно, а теперь иди на все четыре стороны».
Белый жеребец тихонько прянул ушами и коротко, грустно заржал.
Царь был в трапезной с ближними ему боярами – Матвей Вельяминов сидел у его ног на ковре, играя в шахматы с сыном окольничего Басманова – Федором, синеглазым отроком с тонким, будто девичьим лицом.
Братья Адашевы – воевода Алексей, ближний советчик царя, и Даниил, только что вернувшийся из похода по Вятке и Каме, где он с дружиной усмирял казанцев и ногаев, рассказывали государю о Пермском крае.
– Проплыли мы Усолье Камское и по реке Колве дошли до Чердыни, – сказал широкоплечий, с обветрившимся лицом, Даниил Адашев. «Оттуда пошли к остякам, в становища ихние – так они показали нам путь на восток, туда, откуда солнце восходит. Толмачом был у нас инок Вассиан, из Богословского монастыря – он говорит, что ежели держать из Чердыни на юго-восток, в полумесяце пути оттуда Большой Камень лежит.
– Приказал я в прошлом году землю измерить, и чертеж всему государству сделать, – сказал Иван. «Замеряли вы те места, по коим ходили, Даниил Федорович?»
– По твоему велению, государь, все сделали, ответил Адашев. «Вот – и он развернул на столе искусно нарисованную карту.
– Кто ж вычерчивал так? – спросил Иван, вглядываясь в переплетение рек.
– Мы начерно делали, а как воротились из похода в Богословский монастырь, тот инок Вассиан, что толмачом у нас был, вот эту карту и закончил.
– Толково, – протянул государь и обернулся. «Матюша, а Вассиан этот инок – не брат ли тебе по плоти?»
– Так и есть, – сказал юноша, подходя к царю. «Старший брат мой, Василий в миру».
– Красен сынами Федор Васильевич, – улыбнулся Иван. «Матвей, а крестница-то моя, Марфа, как поживает?»
– Растет, баловница, – улыбнулся отрок. «Не девка, а огонь».
– Ну, бояре, пора и на покой, – потянулся Иван и широко зевнув, перекрестил рот. «Небось, не мне одному к хозяйке своей хочется».
В горнице раздался смех и тут же его покрыл высокий, взволнованный юношеский голос:
– Ты сначала ответ за свои преступления держи, царь!
Иван нахмурился, но тут, же улыбнулся.
– Степан Михайлович! Редкий гость ты у нас, как видно, в Новгород ты еще не уехал? Ты проходи, садись, вина ты не пьешь, знаем, кваса налейте сыну боярскому.
– Да как ты смеешь, – сказал Степан, все еще стоя у двери, – думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего? Сестру мою девицу не ты ль опоганил?»
– Боярышню Марью? – поднял брови Иван. «Выздоровела ль она от хвори-то своей?»
– Душа ее никогда не излечится, – Степан стоял, выпрямившись, ровный, как струна. «Как же ты мог, государь, создание невинное насильничать?»
– Ты, Степан Михайлович, молод, а молодая кровь – она горяча, – усмехнулся царь. «Вона Матвея-то, сродственника своего, спроси, что на самом деле приключилось с Марьей?»
– Распутничала сестра твоя, Степан, и понесла от распутства, – сказал улыбающийся Матвей. «Как узнал я это, так и сказал ей, что не встану с ней под венец – кому жена блядовитая нужна? А что она после этого руки на себя наложить вздумала – это уж не моя забота».
– Да ты… – рванулся к нему Степан.
– Тихо, тихо, – удержал его царь. «Я тебя, Степан Михайлович, понимаю – кому охота краснеть за сестру, коли она, не честна девица, а потаскушка срамная? Мой тебе совет – возвращайся домой, да и везите с отцом Марью в монастырь – иночество грех ее покроет».
Царь наклонился к юноше и потрепал его по щеке.
Степан низко поклонился и смиренно сказал: «Прости меня, царь-батюшка».
– Да что ты, – обнял его Иван, «сам я таким горячим и несдержанным был. А ты, Степа, приходи к нам чаще – скучаем мы по тебе».
– Спасибо за приглашение, государь Иван Васильевич, – Воронцов улыбнулся, и быстрым, четким, смертельным движением вонзил кинжал в левый бок царя – туда, где билось сердце.
– Не вернется он, – Прасковья Воронцова посмотрела на мужа измученными глазами, стараясь не зарыдать. «Что бы ни случилось, закончит Степа дни свои на плахе али на колу».
Михайло молчал. Невыносимо стыдно было ему, что это не он, отец, сейчас мстил за обесчещенную дочь, а сын его, который и не жил-то еще, и не видал ничего.
– Собирайся, – наконец сказал Воронцов. «Бери Марью, Петра и уезжай».
– В подмосковную? – Прасковья тяжело, будто старуха, поднялась.
– Нет, – Михайло подумал. «Опасно вам там будет, ино близко это. В ярославскую вотчину надо вам, наверное. Там затаитесь, может, и не найдут».
– А ты? – Прасковья взглянула на мужа.
– Могу ли я бежать, аки трус, коли сын мой в оковах будет? – ответил ей Михайло. «Мало того, что не я за Марью отмстил, так еще и удеру, оставив Степана одного? Не бывать этому, жена. Честно я жил, так и помру тоже достойно».
– Что же, – Прасковья подошла к нему и обняла, положив голову на плечо, – это расстаться нам надо сейчас, Михайло?»
– Да по всему выходит, что так, – муж прижал ее к себе, – кратко, на миг, и тут же отпустил:
«Ссоберетесь когда, так я с детьми попрощаюсь».
Жена перекрестила его. «Храни тебя заступница, Богородица пресвятая».
– Прасковья, – вдруг сказал муж, «Петю-то с честью воспитай».
Женщина сглотнула слезы. «Как же еще, коли отец и брат старший у него такие, как вы. Коли б ты жив, остался, так не стыдно тебе б за сына было, Михайло».
– И Марья, – добавил муж. «Ты с ней ласкова, будь, может, и оправится она. Помолюсь я за дочь нашу у престола небесного, Прасковья. Ну, иди, – Михайло ласково подтолкнул ее, – на рассвете бы вам и выехать».
Женщина медленно, будто во сне, пошла к двери, и, остановившись, оглянулась. Муж, уронив голову в ладони, сидел на лавке.
– Да что ж ты мне сердце-то рвешь? – глухим голосом сказал Михайло, не глядя на жену.
«Если останешься, хоть на мгновение, не смогу я сделать того, что должно мне. Иди, милая, сбирай детей».
Он услышал, как медленно, со скрипом, закрывается дверь палаты, и не стало у него сил сдерживаться более – он зарыдал, кусая себе губы, чтобы ни един человек на усадьбе не услышал плача его.
Но даже сквозь рыдания свои услышал он крик Прасковьи из верхних горниц – страшный, жуткий крик, – как если бы она уже мучилась под кнутом палача.
Кинжал, запачканный алым, – на сером камне пола он был ярким, будто цветок, – выпал из рук Степана Воронцова.
Матвей, – в последнее мгновение бросившийся к царю и заслонивший его собой, – прижал руку к ране и поднес ее недоуменно к глазам. С пальцев его стекали тягучие, медленные капли.
– Как крови-то много, Степа, – сказал юноша тихим, почти неслышным голосом. Его губы посинели и, если бы не царь, подхвативший Матвея, тот упал бы на пол.
Иван опустился на колени, поддерживая отрока, и припал губами к его лбу. «Матюша, – сказал царь, «Матвей, ты глаз-то не закрывай, смотри на меня, милый. Лекаря сейчас позовем, ты только говори со мной».
– Мачеху мою привезите…, она поможет…, травами, – сказал, задыхаясь, Матвей. Потеряв сознание, он уронил голову на колени царя.
– Пошлите за боярином Вельяминовым и женой его, быстро – обернулся Иван Васильевич к братьям Адашевым, удерживавшим Степана.
– А ним, государь, что делать? – спросил Алексей Адашев, кивая на молодого Воронцова.
– В оковы, к Басманову. Пытать безжалостно, – коротко сказал царь. «И на Рождественку пусть Алексей Данилович стрельцов отправит. Истреблю я все семя их».
Степан почувствовал, что на глаза его наворачиваются горячие, быстрые слезы.
Царь бережно опустил Матвея на ковры, и, поднявшись, взяв со стола плеть, остановившись перед юношей, сказал:
– Голову подними-то, не прячься.
Степан гордо вскинул голову и тут же завыл сквозь сжатые зубы, пытаясь закрыть руками лицо – ударом плети царь выбил ему глаз.
– Кровь за кровь, Степан Михайлович, – сказал государь, и, отбросив плетку, вышел из палат.
Михайло Воронцов взбежал наверх. Жена его стояла на пороге Марьиной светелки с расширившимися от страха глазами.
Дочь лежала на полу без сознания, судорожно подергиваясь, глаза ее закатились так, что видны были одни белки. Рядом, в луже рвоты, валялись осколки разбитого горшка.
Прасковья повернулась к мужу и одними губами сказала:
– Тот отвар, из травы Федосьиной…, весь Марья его выпила, до последней капли.
– Сбирай быстро Петю, и уезжайте, – встряхнул Михайло свою жену.
– А Марья как же? – зарыдала Прасковья.
– Не жилец она на белом свете, не видишь, что ли! – Михайло опустился на колени рядом с дочерью и крикнул: «Ну что стоишь, буди Петрушу и бегите отсюда, – хоша бы на край света!»
Снизу, со двора, Воронцовы услышали стук колес и ржание коней.
Феодосия аккуратно поднесла к губам Матвея ложку с питьем.
– Оправится он, государь, – спокойно сказала женщина. «Рана у него неглубокая, внутри и не задето ничего, сейчас главное – холодной водой рану промывать, повязку менять несколько раз на дню, да покой. Отрок он молодой, через месяц и забудет, что кинжалом его ударили».
– А что за отвар ты ему даешь-то? – спросил царь, расхаживая по палатам.
– Кровь чтобы лучше свертывалась, рана быстрее и затянется. Да вот еще что, государь, – женщина помялась, – лучше б его не перевозить сейчас никуда, пусть здесь лежит».
– Не будем, – Иван Васильевич улыбнулся. «Ну, Федосья Никитична, что спасла любимцу моему жизнь – теперь проси чего хочешь!»
– Пасынок же это мой, хоша и неродной мне, а мужу моему сын, как же не помочь ему? – пожала плечами Феодосия. «Да и не надо мне ничего, государь, я завсегда послужить рада – Вельяминова метнула мгновенный, из-под ресниц, взгляд на царицу Анастасию, тоже склонившуюся над ложем Матвея.
– Ты батюшка Иван Васильевич, велел Воронцовых всех в острог отправить, – неуверенно начала царица.
– Ну, велел, а тебе-то что, – нахмурился Иван.
Анастасия вдохнула, и сказала, глядя прямо царю в глаза: «У Прасковьи дочка при смерти – дай ей хоть умереть-то на материнских руках, батюшка. Что Михайлу взяли – это правильно, но Прасковья-то не сбежит, – куда ей прятаться, еще и отрок шестилетний же у нее».
– Больно жалостливая ты, царица, – помолчав, сказал Иван. «Да ладно, ты мне новости хорошие сегодня принесла, – при этих словах Феодосия и Анастасия обменялись чуть заметными улыбками, – ладно, будь по– твоему. Пущай дома сидят пока, под охраной».
– Вот, батюшка Федор Васильевич, – улыбнулся Басманов, – в самом деле, не разорваться же мне надвое.
С Башкиным мы еще разобраться не успели, а тут племянника твоего троюродного тоже надо допросить – на государя руку поднял, понятно, не жить ему, а все же разобраться следует – один он такое замыслил, али кто ему помогал?
Федор посмотрел на окольничего и ничего не сказал. Боярин чувствовал себя будто стоящим на краю пропасти – видел он такое на Галичьей Горе, когда в прошлом году, после осады Тулы войском Девлет-Гирея, Вельяминов с другими боярами искал места на юге для сторожевых постов.
Внизу, под скалами, текла бурная река. С Дикого Поля, лежавшего в летнем мареве, веяло полынью, и, казалось, – сделай шаг, и полетишь, ровно кружащийся в ясном небе кречет.
– Да как бы ни разбиться» – угрюмо подумал Федор. Ровно по лезвию меча шел он сейчас – одного слова Башкина, али Степана было бы достаточно, чтобы кончить и жизнь его, и жизнь всей его семьи.
– Матвея-то не тронут», – понял Федор. «Матвей, дай ему волю, еще и сам меня прирежет.
Вырастил сына себе же на погибель, тьфу!»
– Так вот, – не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, – есть у нас инструмент один, – все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, – окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, – это нам поможет.
– Ходить-то он сам может после? – спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, – были они глубоко в подвале.
– Ходить? – Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, – оно вернее. Да и то больненько ему будет».
Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался – Феодосия поливала ему молча, и так же молча, подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, – соединенные вместе, – несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.
Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко подходила к отцу и залезала ему на колени – так же молча, прижимаясь к нему так, что Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.
– Тятенька, – говорила она, – ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».
– Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? – спрашивал Федор, слыша еще молочный, сладкий, детский ее запах.
– Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, – сказала Марфа, закусив губу и щекоча за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» – несмело продолжила она.
– Что, милая? – спросил Федор, целуя дочь.
– А Петеньку тоже казнят? – Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув, сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»
– Не казнят его, Марфуша, – успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у окна – ровно железный клинок были глаза Феодосии – безжалостные, твердые, ждущие ответа.
Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись взглядом в стену напротив.
– Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, – вздохнул Вельяминов. «Ты хоть понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.
Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть – пропадет ведь Марфа, коли все откроется».
– А ты, помнишь, Федор, от Писания, – повернувшись к нему, сказала жена: «И не востанеши на кровь ближняго твоего: аз господь бог ваш».
Так разве заповедовал нам Господь стоять и смотреть, как ближних людей наших терзают и мучают? Это ж кровь твоя, родная».
– И вы мне, вестимо, не чужие – угрюмо ответил ей муж.
– Ты, Федор, помнишь ли, кто виной-то разорению и бесчестию Воронцовых? – после долгого молчания спросила его Феодосия.
– Жестока ты, однако, Федосья, – Вельяминов посмотрел на нее и не узнал свою обычно тихую, спокойную жену – она тяжело дышала и даже при неровном, мерцающем огне свечи было видно, как покраснели ее щеки.
– Ведь любовь, Федя, – она ж не в том, чтобы мужу поддакивать, да со всем с ним соглашаться, – смотря прямо ему в глаза, сказала Феодосия. «Это у вас на Москве жены молчат, потому что мужей боятся, а в Новгороде искона заведено было – коли неправ муж твой, скажи ему об этом, громко и не таясь.
Потому что ежели б я тебя, Федор, не любила, отвернулась бы сейчас и ничего не говорила – делай, как знаешь. Только в семье – в ней не едина голова, а две, и обе – равные».
Феодосия замолкла и Федор вдруг, сам того не ожидая, сказал:
– Прасковью-то уже не спасешь, как не старайся.
– Почему? – подалась к нему жена.
– Если б я в остроге сидел, упаси Господи, ты б поехала, куда от меня? – спросил Вельяминов.
– Нет, бо сказано было: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть», – твердо сказала Феодосия. «Как же ехать, ежели мы плоть одна?».
– Ну, вот видишь. И Марью она не покинет до самого часа смерти ее, – вздохнул Вельяминов.
«Только вот как ты, Федосья, предполагаешь Петю-то из Москвы увезти? Опять батюшке своему писать будешь?».
Феодосия скользнула обратно в его руки и прижалась к нему.
– Что ж делать, коли надо? И пришлет батюшка за Петей человека надежного, так, что твой Басманов – змея подколодная, – и не пронюхает ничего.
– Дай-то Бог, – вздохнул Федор и почувствовал, – как всегда рядом с Феодосией, – будто она половинка его, и нет без нее ему ни жизни, ни счастья.
– А как ты на Рождественку-то проберешься? Стрельцы там, – спросил Вельяминов, целуя Феодосию, и понимая, что она улыбается.
– Москвичи ж стрельцы-то, небось? – рассмеялась жена.
– Ну да, – недоуменно сказал боярин.
– Ну, так ты меня, Федя, прости уж, но не тягаться вашим москвичам с новгородцами – мы вас искона вокруг пальца обводили, да и сейчас обведем, – лениво сказала Федосья и вернула его поцелуй.
В тот день много где на Москве видели сероглазую, высокую инокиню. В церкви святого Никиты Мученика она отстояла заутреню, усердно отбивая поклоны, а после, выйдя на двор, разговорилась с богомолками.
Матушка приехала из Ростова – поклониться святыням московским, да заодно привезти усердным вкладчикам ее монастыря, – боярам Воронцовым, кое-каких гостинцев – лестовку плетеную, вышитые златом венчики с молитвами, свежего меда в сотах.
– Вот так и пойдешь, мать Неонила, – сказала ей одна из старушек, указывая вниз Волоцкой улицы, так к Кремлю и попадешь. А там и до Зачатьевского монастыря недалече будет. Где, говоришь, бояре-то твои живут?
– В Большой Дмитровской слободе, – Неонила перекрестилась и сказала: «Спасибо за подмогу-то, матушки, я в Москве-то потеряться боюсь, больно город у вас великий, а я тут в первый раз».
– Храни тебя заступница Богородица, – дружно ответили ей богомолки.
Обедню, матушка молилась в Зачатьевском монастыре, и здесь уже спрашивала дорогу к Иоанно-Предтеченскому монастырю, рядом с которым, по ее словам, и жили ее вкладчики.
Когда звонили к вечерне, Неонила была уже на Рождественке. Здесь, отстояв службу в Богородице-Рождественской обители, она, выйдя из собора, нырнула за ворота и была такова.
Бабье лето заливало Москву золотым, вечерним светом. Стрелец, поставленный в усадьбе Воронцовых, зевнул, и подумал, что в слободе сейчас уж, наверное, садятся за трапезу.
– Медку бы, да с яблочком, – подумал стрелец и потянулся.
– Благослови, Господи, – услышал он приятный женский голос рядом с собой.
– Ищешь чего, мать честная? – спросил стрелец, поднимаясь с лавки.
– Не здесь ли усадьба бояр Воронцовых, мил человек? – спросила инокиня, ласково смотря на стрельца. «Из-под Ярославля я приехала, вкладчиками они в нашей обители, я им подарков привезла – свечей, медку свежего…, – монахиня стала развязывать кису.
– Нельзя к ним, матушка, – нахмурился стрелец. «Сам-то со старшим сыном в остроге, говорят, – он понизил голос, – чего-то они супротив государя замышляли…»
– Господи спаси и помилуй! – инокиня перекрестилась.
– А дочка при смерти у них лежит, слышишь, сговорена была, так свадьба и расстроилась, а она, не про нас будь сказано, с тоски себя, чем и опоила, – продолжил стрелец.
– Пресвятая Богородица! – ахнула инокиня. – Боярышня Марья, что ли?
– Знаешь ты ее? – поинтересовался воин.
– Вот с таких лет еще, – монахиня показала ладонью от земли – с каких. – У них вотчина рядом с нашей обителью.
– А что за монастырь-то у тебя, честна старица? – стрелец покосился на нее.
– Тоже, Богородице-Рождественский, как и этот, что тут рядом – перекрестилась инокиня. – Святитель Феодор, племянник святого Сергия Радонежского, основал нашу обитель, еще во время оно.
– Так что ж теперь, – погрустнела женщина, – мне несолоно хлебавши обратно брести? Ты хоть тогда медку-то возьми, мил человек, – она сунула в руку стрельцу увесистый шмат сотового меда.
– Ну ладно, – раздобрился охранник. – Ты уж проходи, матушка. Ты там помолись за них, – он приоткрыл ворота.
– Храни тебя Господь, – перекрестила его монахиня и черной галкой шмыгнула на двор Воронцовых.
– Скажи-ка ты мне, Матвей Семенович, – наклонился к Башкину окольничий, – так-таки ты один все и исделал?
– Один, говорил же я, – прохрипел боярин. – Сними колодку-то, прошу тебя!
– Это я еще винты не закручивал, – улыбнулся Басманов. – Может, ты и так нам расскажешь, с кем дело сие замышлял и куда монах Феодосий из Твери делся? – он пнул колодку сапогом и Башкин зашелся в крике.
– Я ж ходить не смогу, что ж ты делаешь-то, – пытаемый разрыдался, уронив голову на стол.
– А зачем тебе ходить? – усмехнулся Басманов. – Ежели мы тебя за ребро будем подвешивать, али на дыбу вздергивать, тебя сюда и без ног притащат. Ты расскажи нам все, без утайки, и кости у тебя целыми останутся, – окольничий чуть затянул винты на колодке и Башкин потерял сознание.
– Федор Васильевич, последи за ним, покуда я крикну, чтобы воды принесли, – попросил Басманов. – Ино, мнится мне, так он не отойдет.
Окольничий вышел из палаты, и Федор быстро наклонился над Башкиным.
– Ты держись, Матвей Семенович, – прошептал он, не зная – слышит его боярин, или нет.
Башкин открыл мутные глаза и, увидев над собой Вельяминова, тихо сказал: «Силы у меня на исходе, не знаю, сколько вытерплю еще. Ты уж прости меня, если что».
Прасковья Воронцова, сидевшая над ложем Марьи, ахнула, увидев в дверях инокиню.
– Матушка, – сказала боярыня, поднимаясь, и, внимательно вглядевшись в монахиню, закачалась, опершись рукой о кресло: «Федосья, как же это…»
– Медку я вам привезла, угличского, монастырского – Феодосия быстро опорожнила кису и приложила руку ко лбу Марьи – был он холодным, будто лед.
– Да ведь раз иночество надевши, с себя-то его не скинешь, – слабым голосом пробормотала Воронцова. – Ты что это удумала, боярыня?
– Бог простит, – вздохнула Вельяминова. – Крови пошли у нее?
– До сих пор идут, выживет ли? – Прасковья опустила постаревшее, измученное лицо в ладони.
Лицо Марьи обострилось, глаза запали, залегли под ними тяжелые, сизые тени, и рука – Прасковья приложила пальцы к запястью девушки, чтобы послушать сердце, – бессильно скребла по одеялу.
– Кончается она, – сказала Феодосия, повернувшись к Воронцовой. – Тот отвар – он же ядовитый, коли много его выпить. Рвало ее?
– С ночи, что Михайлу стрельцы увезли, сначала все тошнило ее, а потом рвать зачала, – без передышки, говорила что-то невнятное, а теперь и вовсе язык у нее отнялся», – Прасковья тихо плакала. – И крови много было, да и сейчас еще течет.
Феодосия, молча, обняла подругу и прижала ее голову к груди.
– Прасковья, – сказала женщина, помолчав. – Ты Петю к завтрему собери, одень его поплоше, я апосля обедни приду за ним.
Воронцова подняла на Феодосию измученные, заплаканные глаза. «Головой же своей рискуешь, боярыня. Федор-то знает?».
– Знает, – Федосья помолчала. «Опасно Петеньку в вотчины отправлять, я отцу своему в Новгород грамотцу послала. Ты, Прасковья, ведай, что не оставим мы его до самого дня смерти нашей – Господь нам заповедовал сирот привечать. Что Марфа, что Петруша – нет нам с Федором разницы между ними, оба они наши дитяти.
Женщины обнялись, и Прасковья перекрестила подругу. «Господь да вознаградит тебя за доброту твою, Феодосия».
– Все, – Федосья подошла к двери. «Пора мне, а то стрелец еще заподозрит чего».
Выскользнув из ворот, женщина поясно поклонилась стрельцу:
– Спасибо тебе, добрый человек, ино дал ты мне помолиться за душу боярышни Марьи. А твое-то как имечко, чтобы за здравие твое тоже молитву вознести?
– Ильей крестили, матушка, сыном Ивановым, – ответил стрелец.
– Ну, храни тебя Господь, Илья Иванович, – улыбнулась монахиня и пошла прочь от боярской усадьбы.
Петенька придвинул лавку к окну и забрался на нее.
С той поры, как заболела его сестра, мальчик стал тихим и просил матушку не оставлять его одного на ночь в детской светелке. Все казалось Петруше, что в углу, там, где темно, стоит страшный человек и смотрит вниз, на пол – а как поднимет он глаза на тебя, так и смерть твоя придет.
А потом была ночь, когда все кричали, и хлопали двери, и случилось то, о чем Петруша до сих пор не мог даже думать. Как закрывал он глаза, так и видел это, и тогда уж ничего не оставалось, кроме как залезть под стол, али в чулан, свернуться там, в клубочек и тихо плакать.
Батюшки больше не было, Степы не было, матушка тоже плакала, приходя к Пете, чтобы помолиться с ним перед сном – она прижимала мальчика к себе и все молчала, и только вздыхала, когда он робко ласкался к ней.
А Марьюшка умирала. Петя приходил к ней днем, и садился на пол, держа ее за руку – смертный холод пробирал мальчика до костей, и он дышал на руку сестры – так, думал он, ей хоть теплее станет.
Не было никого на дворе, скучно было смотреть в окно. Петя слез с лавки и сел на полу, крутя колеса игрушечной тележки, что починила ему сестричка, прежде чем начать умирать.
Мальчик вспомнил про то, кто еще умер, и тихо заплакал, утирая щеки рукавом.
– Петруша, – маменька, – он даже не заметил, как зашла она в светелку, – обняла его и стала целовать. «Петенька, мальчик мой…»
– Он умер же, матушка, умер, – Петя прижался к матери и зарыдал. «Я сам видел!»
– Тихо, родной мой, – от маменьки пахло, как всегда, как в то время, когда все были еще дома, и Петя, вдыхая этот запах, стал потихоньку успокаиваться.
– Петенька, помнишь тетеньку Федосью, маму Марфуши? – спросила у него маменька.
– Конечно, – Петруша шмыгнул носом. «А почему они к нам больше не ездят?»
– Нельзя, – Прасковья помолчала. «А ты к ним в гости хочешь поехать?»
– К Марфе? Хочу, конечно, – ответил Петя. «А ты, маменька, поедешь со мной?».
– Нет, сыночек, – сказала Прасковья. «Тетенька Федосья к нам завтра придет, и ты пойдешь с ней. Ты только будь хорошим мальчиком, не балуйся, слушайся ее».
– А ты потом приедешь? – спросил мальчик, поднимая на мать синие, такие же, как у нее глаза.
– Нет, Петруша – Прасковья нежно поцеловала сына в лоб. «Не приеду я».
– Никогда? – мальчик помолчал и грустно спросил: «И батюшка со Степой не приедут?».
– Нет, – Прасковья закусила губу и глубоко вдохнула, стараясь не расплакаться.
– Я теперь совсем один буду, маменька, да? – Петя отвернулся от матери, и она увидела, как трясутся его еще узкие, совсем детские плечи. «Как же я без вас-то буду?»
Прасковья бережно обняла сына и твердо сказала:
– Ты, Петя, живи и помни – отец твой и старший брат жизнь свою отдали за честь семьи нашей. Тако же и ты, сыночек – не посрами памяти их».
– Маменька, – помолчав, спросил ее мальчик: «А можно ли мне с собой ножик будет взять, что Степа мне на именины подарил? И ту подушечку, что Марья вышила. Можно?»
– Можно, – Прасковья поднялась. «Давай, Петенька, я тебя сбирать буду, а ты помогай мне».
– Не сказал ничего Башкин-то сегодня, – Федор вздохнул и налил себе еще вина. Феодосия посмотрела на него – выразительно.
Федор усмехнулся. «Да мне, Федосья, цельной этой бутылки не хватит, чтобы забыть все».
– А что дальше-то? – спросила Феодосия.
– Дыба, – коротко ответил ей муж. «И кнут в придачу».
– А Степан как же? И Михайло? – Феодосия потянулась через стол и взяла руки мужа в свои.
– Басманов ждет, пока Башкин заговорит, а тогда уже и за Воронцовых возьмется – объяснил ей муж.
– А если не заговорит? – Федосья все еще держала руки Федора, и боязно, было ей отрываться от них.
– Не видел я еще ни одного человека, что на дыбе-то не разговаривал, – мрачно ответил Федор. «С Прасковьей-то удалось тебе увидеться? Что там у них?»
– Марья кончается, вряд ли и пары дней протянет, – Федосья помолчала: «Федор, а кого из стрельцов Басманов на усадьбу-то к ним отправляет – знаешь ты?».
– Знаю, – Федор хотел что-то спросить, но жена остановила его:
– Ну, и скажи мне, а всем остальным уж я сама озабочусь.
