Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Ишь разошелся, сядь, не гомони. – Марфа потянула его за руку. – Ты увезешь меня, как обещал. Ты всегда делаешь то, что обещал, Петька. Только обряд наш венчальный тоже надо когда-то завершить, и здесь не самое плохое место для этого.
От смущения и страха у нее заплетался язык, но несмотря на это она с каким-то залихватским отчаянием расстелила у костра кафтан, стянула с себя монастырскую рубашку и с вызовом посмотрела на Воронцова, во все глаза взиравшего за ее приготовлениями.
– Адам с Евой тоже небось не под балдахинами спали, а под сенью дерев в саду эдемском.
От ее волос пахло дымом и чуть-чуть ладаном. Маленькая грудь легко умещалась в его ладони. Он провел губами по ее лицу, по стройной шее.
– Разденься совсем, – невнятно пробормотал он.
Они торопливо стаскивали друг с друга одежду, сплетаясь телами так, что уже не разобрать было, где чьи. Повинуясь его рукам, Марфа вытянулась на земле и уставилась на него огромными зелеными глазищами.
– А дальше как?
– Лежи, лежи, я сам!
Она выгибалась на локтях, и крик ее терялся в вышине вековых деревьев, распугивая птиц.
– Ты ж говорил, что ничего не знаешь!
– Я общительный и начитанный, – чуть смешался Воронцов. – Тебе понравилось?
Марфа взяла его руку и повела вниз.
– Жарче, чем костер. А я ведь тоже могу так, да?
– Можешь.
Петя потерял счет времени, мечтая только о том, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
– Хорошо? – невнятно спросила Марфа откуда-то снизу.
– Иди ко мне, мочи нет терпеть больше.
Она билась в его руках, требуя, чтобы он не останавливался, и он повиновался, пока она не прикусила ему плечо. Она почти не ощутила мимолетной боли, о которой предупреждала мать, просто Петя стал ее частью, и отнять эту часть было уже никому не под силу.
– Я хочу родить тебе сына.
– Марфа, – сказал он потом потрясенно, – мы ведь с тобой теперь как один человек, ты моя навсегда, а я твой.
Они заснули, обнаженные, обнявшись, едва прикрывшись, не подозревая, что все это время из глубины леса за ними наблюдали темные враждебные глаза.
Он проснулся от плеска воды. Марфа стояла по колено в ручье. В лучах рассвета капли на ее белоснежной коже казались алмазами.
– Согреть тебя?
И снова он целовал ее стриженый затылок, проступающие позвонки, ласкал узкие, мальчишеские бедра. Потом она перехватила инициативу и легонько толкнула. Марфа казалась амазонкой, о которых Петя читал у Геродота. Не в силах длить сладкую муку, он рывком привлек ее к себе. Потом, когда они лежали рядом, тяжело дыша, приходя в себя от новых ощущений, она вдруг озорно посмотрела на мужа: «Поняла я теперь, чего ты год назад в озере обливался!»
– Ты ж меня тогда дразнила целый день.
– Да не дразнила я, Петруша, всего-то подол чуть приподняла! – с ласковой насмешливостью поддразнила она.
– Собираться нам надо, Марфинька. Путь впереди долгий.
– Куда мы теперь?
– На Вычегду. Нам бы до холодов к Белому морю дойти. – Петя залил костер. – Если зимовать, то лучше там, ближе к кораблям. Он вдруг замер, прислушиваясь. – Тсс!
Марфа вздрогнула и непонимающе оглянулась.
– Что?
– Здесь кто-то есть.
Тонко просвистела стрела. «Жизнь свою отдай, а ее убереги». Вспомнив слова Федора Вельяминова, произнесенные на прощанье в далекую дождливую московскую ночь, Петя шагнул к Марфе, заслонив ее своим телом. В груди стало жарко и очень больно. Марфа еле успела подхватить его.
– Петька, да как же это, – сказала она враз онемевшими губами, глядя, как заволакивает смертный налет его глаза. – Петька, не молчи, говори со мной!
Она попыталась выдернуть стрелу, но боль, во стократ сильнее прежней, пронзила Воронцова.
– Оставь, – через силу выговорил он. – Видишь как оно… Беги!
– Я тебя не брошу, – Марфа достала кинжал, вглядываясь в оживающие тени людей, выступавших из-за деревьев.
– Беги! – Петя хотел встать рядом, плечом к плечу, как тогда, в Колывани, но боль оказалась сильнее. А потом пришла спасительная темнота.
Марфа, извиваясь, брыкаясь, вонзила зубы в руку, прижимавшую ее к земле.
– Пусти, – зашипела она по-остяцки, уже понимая, кто перед ней.
Человек ударил ее по лицу, и Марфа почувствовала соленый привкус крови из разбитой губы.
– Не трогай ее, – раздался негромкий властный голос. Из-за спин нападавших выступил Тайбохтой, темные глаза смерили ее с головы до ног.
– Я знал, что ты девушка, – без всякого выражения сказал он.
– Нож, – один из охотников показал на кинжал в руке Марфы.
– И золото, – добавил другой, неотрывно глядя на крест, висевший на ее шее.
– Нож заберите, крест оставьте. А ты, – приказал Тайбохтой, обращаясь к Марфе, – иди за мной.
– Мой муж…
– Он мертв. У меня меткие воины.
Марфа рванулась к Пете, но вождь легко перехватил ее и быстро и грубо обмотал веревкой запястья.
– Будешь моей женой.
– Никогда!
– Я подожду. – Тайбохтой улыбнулся. – Я видел вас ночью. Если ты понесла от него, я буду лежать с тобой, пока ты не родишь. А если нет, то как пройдет новая луна, я заберу тебя в свой чум. Мне нужны сильные сыновья.
Она хотела в последний раз обернуться, чтобы увидеть Петю, но вождь толкнул ее вперед, и она пошла по тропинке, спотыкаясь о корни деревьев, шепча что-то беззвучно и яростно.
Маленький отряд поднимался к перевалу.
– Зачем тебе она? – мать Тайбохтоя кивнула на нарты, где под медвежьей шкурой лежала связанная Марфа. – Она слабая, не выживет.
Вождь усмехнулся.
– Видела ты рысь? Посмотришь на нее и думаешь – слабая, мелкая, не надо ее бояться. А как заснешь, она придет и зубами тебе горло перервет. Так и эта.
– В стойбище много женщин. Эта чужая.
– Белые люди на восход солнца собираются. Они никого не пощадят. А если у меня жена и сыновья будут с их кровью, нас не тронут. – Он вдруг улыбнулся, явно думая о другом. – Я ее лисью шкуру спрячу так, чтоб она не нашла, придется ей со мной жить.
– Помнишь, как отец твой жен приводил?
Тайбохтой кивнул.
– Если жену силой берешь, не будет от нее детей хороших. Сам знаешь, что за братья у тебя были. Были и нет их. А эта не станет твоей по своей воле.
– Даже рысь приручить можно, и не силой, а лаской. Возьми ее к себе в чум. Если крови придут, пусть очистится, и я ее заберу.
– А если понесла она? – Старуха брезгливо сплюнула и поджала губы. – Придется долго кормить ее.
– Работать она будет, рыбачить, готовить, шить. Потом родит, и я ее возьму себе.
– А ребенок? – Старуха исподлобья посмотрела на сына. – Можно, как в старые времена…
– Нельзя, – отрезал Тайбохтой.
Они уходили на юг. Зима была тяжелой, падало стадо, зверя было мало. Шестилетний мальчик следовал за отцом по еле заметной в снегу узкой тропке. Впереди поскрипывали нарты, слышались голоса, всхрапывали олени.
Сзади была тишина. Он обернулся и увидел торопливо идущую в его сторону мать. За ее спиной он с трудом разглядел маленькое темное пятно на белом снегу. До него донесся еле слышный детский плач. Мать молча впряглась в нарты.
Плач новорожденной сестры, брошенной на снегу, навсегда врезался в память Табойхтою. Он часто просыпался по ночам, слыша его.
Мать пожала сгорбленными плечами.
– Не она первая.
– Я сказал нет. И больше никогда об этом не говори.
Он достал из мешка подмороженную оленину, отрезал кусок. Приподняв шкуру, взглянул в ненавидящие, опухшие от слез глаза.
– Ешь. – Тайбохтой поднес к ее лицу мясо.
Марфа как зверек, вцепилась ему зубами в руку. Он отшатнулся от неожиданности и выронил оленину на нарты, покачал головой.
– Сама ко мне придешь.
Она яростно замотала головой.
– Отдай нож.
– Отдам в большом стойбище, – не удивившись ее наивному бесстрашию, пообещал он. – А то ты сбежишь, придется тебя искать. Я найду, но нам надо торопиться. А из стойбища бежать некуда.
Марфа представила, как перережет горло Тайбохтою отцовским кинжалом. От этой мысли ей сразу стало спокойно, и она задремала под легкое шуршание нарт по снегу.
Марфа проснулась от ощущения влаги между ногами. Она покосилась на старуху, лежавшую у другой стены чума, и украдкой сунула руку вниз. В неверном свете северного утра кровь на пальцах казалась не то прозрачной, не то призрачной. Она вспомнила, как выбросила в реку мешочек с травами, что дала матушка, и горько заплакала, запихивая в рот кулаки, чтоб никто не услышал.
Старуха мигом оказалась рядом, и, прижав неожиданно сильными руками девушку к оленьей шкуре, раздвинула ей ноги.
– Не понесла ты от него, это хорошо. Иначе пришлось кормить тебя впустую. Вставай!
– Зачем? – Марфа подтянула ноги к животу и свернулась в клубочек.
Старуха дернула ее за руку.
– Когда крови идут, нельзя в чуме жить, нельзя есть со всеми, говорить ни с кем тоже нельзя. Кызы пришел к тебе сейчас, дух смерти, из моря мертвых на севере.
– Куда же мне идти?
– На реку. Обмоешься, потом я тебя в женский чум отведу. А как крови пройдут, ляжешь с моим сыном. Вставай, ну!
За эти дни остяки откочевали далеко на восток. Веревки с Марфы давно сняли, но теперь она ни за что не смогла бы найти дорогу в Чердынь. Девушка поскользнулась в скользкой жиже и упала ничком. «Поскорей бы умереть», – думала она, безразлично слушая старухину ругань. Та присела на корточках рядом: «Ляжешь с ним и родишь ему сыновей».
Марфа тяжело поднялась. Зеленые глаза полыхали ненавистью.
– Я рожу того, кого я хочу! Где мой нож? Твой сын обещал мне его отдать, как мы придем в большое стойбище.
Старуха, шипя, швырнула ей под ноги отцовский кинжал.
От ледяной воды сводило ноги, Марфа пристроилась на берегу, ей казалось, что она зачерпывает ладошкой обжигающий жидкий лед.
– У тебя маленькая грудь, как ты будешь кормить сыновей? – злорадствовала чуть поодаль старуха.
– Тебя не спросили, – огрызнулась Марфа.
– И бедра узкие, – не унималась та. – Ты умрешь родами.
– Вот и прекрасно. – Голая Марфа прошла по мелководью и остановилась перед старухой, уперев руки в бока. – Когда я умру, то первым делом попрошу Кызы прийти за тобой!
Старуха швырнула ей связку высушенного мха. Марфа натянула штаны и рубашку из оленьей шкуры, затолкала мох туда, где ему было место, и привесила на пояс кинжал.
Материнский травник лежал во внутреннем кармане, что она сама выкроила и пришила сухожилиями к изнанке рубашки. Петин крестик висел на шее. Все было хорошо.
– Веди меня в чум, – приказала Марфа. – И не лезь ко мне со своей болтовней, со мной ведь нельзя говорить!
Старуха молча плюнула в ее сторону.
У входа в маленький чум, стоявший за границей стойбища, валялись обгрызенные кости.
Несколько женщин, сидевших в чуме, тускло взглянули на Марфу. Девушка пробралась к стенке подальше от входа, улеглась на свободное место, и прижав крест к губам, попыталась заснуть.
Эпилог
Лондон, зима 1567 года
Степан Воронцов легко соскочил с коня и передал поводья слуге.
– Сэр Стивен, – поклонился тот. – Вас ждут.
– Кто еще? – поморщился Степан, стягивая перчатки. Весь день он проторчал в Адмиралтействе, вечером ездил в док посмотреть, как идет ремонт «Изабеллы», и сейчас мечтал только об одном – вытянуть ноги у камина с кружкой пива и трубкой.
– Говорят, с письмом от мистера Питера.
От Петьки вот уже больше года ничего не было слышно. Вернувшийся прошлой осенью из Москвы Дженкинсон только разводил руками. Петя собирался на Хвалынское море, а оттуда вверхом по Волге – забрать миссис Марту из монастыря и дальше пробираться к Белому морю.
– Да как же вы его отпустили одного? – обомлел Степан.
– А как его не отпустишь, сэр Стивен? – Дженкинсон сосредоточенно набивал трубку. – Отличный однако табак у Клюге и Кроу.
– Был отличный, – насупился Воронцов.
– Отчего же был? Ваш брат дал нам доверенности на ведение дел, мы все всегда так делаем, так что торговля в полном порядке. Учитывая прибыль по доле вашего брата в Московской компании, рад доложить вам, сэр Стивен, что Питер у нас самый богатый молодой человек в Лондоне, не считая отпрысков аристократических семей, конечно. А если бы я его не отпустил, то нам бы подбросили перед отъездом его труп. Нельзя переходить дорогу царю Ивану, а у вас, капитан, это, похоже, семейная традиция. Так что будем ждать.
В углу передней, забившись в кресло, сидела съежившаяся маленькая фигурка.
– Откуда она взялась?
– С утра еще у дверей стояла, ваша милость. Я чуть было не прогнал ее, но она показала письмо, а там рука вашего брата. Продрогшая вся, дите совсем, я и впустил погреться. – Слуга помялся. – Простите, сэр.
– Ты все правильно сделал, молодец. – Степан присел на корточки рядом с креслом. – Тебя как зовут?
– Маша. То есть Мэри.
– Вот не было печали, – пробурчал себе под нос Степан, глядя на маленькие руки, сплошь покрытые цыпками. Из носа у незваной гостьи отчаянно текло. – Позовите мистрис Доусон.
Кухарка захлопотала над девчонкой, и Степан с удивлением услышал, как та бойко лепечет по-английски – со смешным гортанным акцентом. Вскоре Маша – умытая и переодетая – робко постучалась в залу.
– Садись, – Степан кивнул на большое кресло. – Тебе сколько лет?
– Шестнадцать осенью исполнилось. – Она присела на самый краешек, положив тонкие руки на острых по-детски коленках, и уставилась на персидский ковер у камина.
« Девушка она хорошая и способная, только пугливая, ты ее, Степа, не обижай. Надо бы ее замуж за кого-нибудь пристроить, готовит она отлично, рукодельница, каких поискать, да и вообще жена из нее будет отменная».
– Петя пишет, что в Керчи посадил тебя на корабль, что в Стамбул шел. Не обижали тебя по дороге? А как из Турции добирались?
– Не обижали. – Не поднимая глаз, ответила Маша. – Люди хорошие везде были. Из Стамбула мы в Венецию поплыли, потом в Париж, а потом сюда.
– Так ты уже много чего повидала, – усмехнулся Степан. – Понравилось в Париже?
Маша взмахнула ресницами, будто бабочка крыльями, и Степан поразился, какие у нее чернющие, чернее ночи, глаза.
– Очень! Я там в первый раз днем на улицу вышла, так все только ночью, и то ненадолго, потому что опасно. Только холодно там, река большая вся во льду, как Волга в Астрахани. У нас в горах тоже снег есть, он весь год лежит. Ваша милость, а вы меня не прогоните? Я могу мистрис Доусон помогать, она дала мне уже посуду обеденную помыть и похвалила, сказала, что я аккуратная. Я еще готовить умею…
Услышав подозрительное шмыганье, Степан вдруг разозлился неизвестно на кого.
– Никто тебя никуда не прогонит и нечего мне тут сырость разводить. Как я в море уйду, будешь тут жить, а потом придумаем что-нибудь. И не называй меня «ваша милость», зови Степаном. Ну или Стивеном, если хочешь.
– Вот так, – мистрис Доусон перевернула на большой сковороде шипящий бекон. – Чтобы хрустящий был – он так любит. Ты кофе сварила?
– Сварила, все готово, – Маша собрала на поднос завтрак. – А он часто в море уходит?
– Да он больше времени в море проводит, чем на суше. Когда мистер Питер вернется, повеселее станет, говорят, он жену из Москвы везет, знаешь ты ее?
– Нет, – вздохнула Маша. – Питер рассказывал, какая она красивая и смелая, на мечах умеет драться. А я трусиха, даже на улицу боюсь выйти.
– Как же тебя в гарем-то угораздило попасть? – сердобольно спросила кухарка.
– Отец дань туркам не заплатил. Мы в горах бедно жили, у нас только и были, что овцы. – Маша сосредоточенно протирала серебряный кофейник.
– А-а, так вы вроде шотландцев здешних, что на севере живут. – Мистрис Доусон разложила бекон по тарелкам.
– Овец забрали, а денег все равно не хватало, меня и взяли. Мама плакала, но если бы отец меня не отдал, его самого увезли бы и посадили в земляную яму, а кто тогда семью кормил? – по-взрослому рассудительно вздохнула Маша.
– А как же ты, девонька, ухитрилась себя сохранить? – не сдержала любопытства кухарка.
– Наместник сказал, что я слишком тощая, он таких не любит, меня хотели снова продать, но не успели. Отряд из Астрахани на крепость напал. – Не успев договорить, Маша с удивлением почувствовала, как строгая ворчунья мистрис Доусон привлекает ее к себе.
– И ничего ты не тощая, все, что надо, на месте. А на улицу придется научиться выходить, нечего людей дичиться. Пойдешь сегодня на рынок со мной. И реветь прекращай. Такие глаза, как у тебя, нельзя слезами портить. Цены ты себе не знаешь. Ну, что стоишь, неси завтрак его милости, остынет все!
Степан быстро привык к Маше. Маленькая, изящная, черноокая и чернокосая, она с утра пораньше разжигала в столовой камин, а когда он вставал, накрывала завтрак. Кофе, сваренный ее руками, был изумителен на вкус.
Воронцов договорился со священником церкви святой Елены, что стояла наискосок от дома Клюге, и Маша ходила к нему каждый день заниматься английским. Русскому он учил ее сам.
По вечерам они сидели у огня, и Степан терпеливо просматривал ее тетрадки, исправляя ошибки.
Однажды она попросила, чтобы он разрешил ей читать вслух по вечерам, а сам поправлял ее, когда она будет ошибаться в произношении. Он дымил трубкой, уставившись на языки пламени в камине, и слушал мелодичный голос, читавший по-русски Псалтырь.
Яко узрю небеса, дела перст твоих, луну и звезды, яже ты основал еси: что есть человек, яко помниши его? или сын человечь, яко посещаеши его? умалил еси его малым сим от ангел, славою и честию венчал еси его: и поставил еси его над делы руку твоею, вся покорил еси под нозе его: птицы небесныя и рыбы морския, преходящия стези морския. господи господь наш, яко чудно имя твое по всей земли.
– А вы видели рыб морских? – Маша перевернула страницу и ткнула пальцем в картинку. Или змия, как тут написано?
– Змия не видел, врать не буду, а китов видел и даже охотился на них.
– Расскажете?
Она заворожено слушала Степана, чуть приоткрыв вырезанный изящным луком рот. Он отвел глаза, но получилось почему-то не в сторону, а на тускло поблескивающий медный крестик. Совсем сдурел, одернул себя Воронцов, она дите совсем еще.
– А вы скоро уйдете в море? – как-то вечером спросила Маша, накрывая на стол к обеду.
– Месяца через три, как корабль починят.
– А что с ним случилось? – девушка неловко пыталась открыть бутылку вина.
– Оставь, я сам, – Воронцов взял у нее бутылку, их руки соприкоснулись. Оба замерли в замешательстве, но Степан тут же заставил себя непринужденно продолжить разговор. – Нас в океане шторм потрепал, что могли – сами залатали, но все равно пришлось в сухой док вставать. Хочешь вина? Принеси себе бокал.
– А можно? Я никогда не пробовала раньше.
– У вас его не делают разве? – Степан налил ей чуть-чуть, только прикрыть донышко.
– Делают, но на равнине, у нас в горах холодно, виноград не растет, – Маша попробовала и даже зажмурилась от удовольствия. – Вкусно!
Степан сел за стол, и она, все еще краснея, сказала: «Я приготовила вам блюдо грузинское, меня мама научила. Мы даже с мистрис Доусон поспорили, она говорила, что птицу с орехами не делают. Если вам не нравится, я другое принесу, – окончательно смешавшись, шепотом договорила она.
– Куда это ты его унесешь, я еще даже не попробовал еще, – Степан рассмеялся, положил в рот кусочек и блаженно зажмурился. Было восхитительно вкусно. – Спасибо, – растроганно сказал он, глядя на опущенную гладко зачесанную головку. – Спасибо, Машенька.
Она робко и благодарно улыбнулась, и Степан вдруг понял, что готов отдать жизнь, лишь бы эта улыбка не сходила с ее лица.
Степану не спалось. Он встал, раскурил трубку. Ты ж старик для нее, сердито увещевал он себя, глядя, как огонь лижет дрова в камине. Ей только шестнадцать стукнуло, на кой ляд ты ей сдался, черт одноглазый, тебя и дома-то никогда не бывает.
Но тут он вспомнил Беллу, а в памяти всплыли слова Федосьи Никитичны, сказанные на берегу моря в Колывани: «Любовь нам Господь посылает, она есть великий дар, тебе благодарить Бога за нее надо».
– Еще раз послал? – хмыкнул вслух он, вопросительно задрав голову верх, и подошел к окну. Шел мягкий, крупный снег, тихо было в Сити, только чуть вразнобой пробили полночь часы в двух церквях по соседству, да вдалеке скрипели колеса припозднившейся кареты.
Феодосия Федора на четверть века младше была, а такой любви, как у них, поискать еще, подумал Степан. Он прислонился горячим лбом лицом к заиндевевшему стеклу и прошептал, точно зная, к кому обращается: «Спасибо».
Маша читала сонеты сэра Томаса Уайетта. Степан смотрел на тонкие пальцы, поглаживающие страницы. Почувствовав на себе его взгляд, она оторвалась от книги.
– Можно вслух?
Он кивнул.
My heart I gave thee, not to do it pain,
But to preserve, lo, it to thee was taken.
I served thee, not that I should be forsaken;
But, that I should receive reward again,
I was content thy servant to remain.
– Я отдала тебе свое сердце, не причини ему боли, – перевела она первую строку и запнулась.
– Не причиню. Никогда не причиню, – глухо сказал Степан, и, встав на колени, взял ее за руку. – Посмотри на меня, Машенька.
Она вперила в него взгляд угольно-черных глаз.
– В Астрахани я спрашивала вашего брата, что такое любить.
– И что он сказал?
– Он сказал, что я вырасту и узнаю. – Маша прижала его руку к своей щеке. – Теперь я знаю.
Оторвавшись от ее губ, Степан пробормотал: «Завтра пойду к священнику. Я бы и сейчас пошел, но поздно уже».
Маша счастливо улыбнулась.
Колокола святой Елены спозаранку переливались радостным веселым звоном, и вторили им другие церкви Сити, казалось, весь город празднует эту свадьбу. Судачили, что Ворону привезли невесту из гарема шаха персидского, история на ходу обрастала подробностями, кто-то уже «точно знал», что Ворон сам ее и выкрал.
Степан поправил шпагу и усмехнулся, вспомнив, песни, что до сих пор распевали в тавернах Ямайки, – сколько лет прошло уже, а все не забывали в Новом Свете его поединок с Карвальо.
– Готовы, сэр Стивен? – раздался голос священника.
– Готов.
Грянул хор.
Al people that on earth do dwel,
Sing to the Lord with cheerful voice,
Him serve with fear, his praise forth tel,
Come ye before him and rejoice. [14]14
14 Пс.100:1–2.
Воскликни громче, вся земля,Пой Богу ясным гласом, пой;Ликуй, наш мир, Творца хваля:О, как велик Создатель твой! (Пер. с англ. assinus-tristis)
[Закрыть]
Маша шла ему навстречу в платье из серебряной парчи. На черных, распущенных по плечам волосах был венок из белых роз. В церкви яблоку было негде упасть, но Воронцову на миг показалось, что они одни на всем белом свете – так смотрела на него невеста. Она встала рядом, едва доставая головой до его плеча. Взявшись за руки, они опустились на колени перед алтарем.
Закрутившись в трехнедельной предсвадебной суматохе – пока трижды оглашали у Святой Елены их намерение вступить в брак, пока шили платье, пока украшали церковь, – Степан совсем забыл, что собирался попросить хотя бы жену священника поговорить с Машей о некоторых подробностях семейной жизни. Он совершенно не представлял себе, как нужно обращаться с невинной девицей.
На пальце новобрачной посверкивал подарок королевы Елизаветы – кольцо с изумрудом.
За свадебным столом Мариам застенчиво попросила мужа налить ей вина.
– Тебе белого или красного?
– Все равно, а то я боюсь.
– Не бойся. Все будет хорошо.
В Дербенте старшая жена наместника поучала ее, что надо быть покорной и слушаться своего господина. Другие наложницы говорили на незнакомых языках, поэтому участия в их разговорах Мариам не принимала. А потом случилась та страшная ночь, когда их всех согнали в большой зал, все плакали, а снаружи доносились крики и лязг клинков. Она молилась Богородице, чтобы ее убили быстро, не мучая.
Стройный синеглазый юноша с доброй улыбкой увел ее из того кошмара. Они пришли на берег, он знаком велел ей ждать его, ушел ненадолго и вскоре вернулся с едой. Он покормил ее, накрыл плащом, приговаривая что-то ласковое. От пережитого ужаса она едва держалась на ногах, и уснула сразу, положив голову ему на колени.
А теперь она – жена его старшего брата. Могла ли девчонка из бедной горной деревушки, подумать, – когда стояла у дверей этого роскошного дома, когда, немея от страха, смотрела на высокого, смуглого, широкоплечего человека с черной повязкой на лице, – что вскоре их обвенчают в роскошно убранной церкви, что будет петь хор, и все будут их поздравлять и дарить подарки?
А теперь она не знала, совсем не знала, что ей делать, и кусала губы, чтобы не расплакаться.
Войдя в спальню, Степан увидел, что его жена забилась в большое кресло, – точь в точь как в тот день, когда она впервые переступила порог его дома. Он поставил на стол бутылку вина.
– Хочешь, я с тобой посижу? Я вино принес, то, что тебе понравилось. Хочешь?
Из глубины кресла донеслось испуганное «да». Он слышал, как колотится ее сердечко.
– Я не знаю, – Маша запнулась. – Вы мне скажите, что делать надо. Я… я не умею…
– Во-первых, перестань говорить мне «вы», и зови меня по имени. Во-вторых… – он осекся, ругая себя за менторский тон. – Иди-ка сюда.
Он усадил ее к себе на колени, как маленькую, она немного повозилась, устраиваясь поудобней, но продолжала дрожать, хотя уже не так сильно, как когда он вошел.
– А это не страшно? – она дернула подбородком в сторону огромного, под расшитым балдахином ложа.
– Давай сделаем так. Мы сейчас пойдем туда и просто полежим, а там ты сама решишь, страшно или нет. Согласна?
– Почему ты не берешь меня силой? – неожиданно спросила она.
– То есть как это силой? – опешил Воронцов. – Силой нельзя. Так делают только бесчестные люди. – Он стал аккуратно развязывать кружевные ленточки на ее рубашке.
– Мужу дозволено делать с женой все, что он захочет.
– Ни одному человеку не дозволено делать с другим все, что он хочет, если это против воли этого другого. – Степан сосредоточенно развязывал ленточки, одну за другой. – Муж и жена должны хотеть друг друга.
– А ты меня хочешь?
– Больше всего на свете.
Степан подумал, что во время того урагана, когда едва не погибла «Изабелла», он чувствовал себя куда более уверенно, чем сейчас, когда ему предстоит объяснить юной жене, чем им сейчас предстоит заняться.
– Мне нравится, когда ты меня обнимаешь и целуешь, – задумчиво сказала она. – Но ведь это не все.
– Нет, не все. Но с этого сладко начинать.
Маша прикрыла глаза, будто прислушиваясь к чему-то, и вдруг сама подалась к нему всем телом.
Ее волосы разметались по шелковой подушке, ей очень хотелось закричать, но она боялась, вдруг мужу это не понравится и только тихонько постанывала, кусая губы.
– Не сдерживай себя, не молчи.
– А вдруг услышат?
– Пусть слышат.
Его губы снова принялись ласкать ее тело, и вскоре в потолок взвился ее долгий, протяжный торжествующий крик. Потом еще и еще раз.
– Так не страшно?
– Нисколечко, совсем даже наоборот. – Она вдруг посерьезнела. – Почему я ничего не делаю?
– Потому что эта ночь только твоя. Помнишь, как в том сонете: «…И был готов служить ей как вассал» [15]15
Строка из сонета сэра Томаса Уайетта в переводе Г. Кружкова.
[Закрыть]. Сегодня я твой вассал, так что повелевай.
– А потом? Ты меня научишь?
– Научу. Чему тебя научить?
Он заставлял себя медлить, но сил уже не оставалось.
– Больно?
Она кивнула.
– Обними меня.
Маша уже не различала, стук чьего сердца раздается у нее в ушах. Боль слегка отступила, и, глубоко вздохнув, девушка чуть кивнула головой.
– Еще лишь миг…
Маша охнула, из глаз брызнули слезы. Казалось, эта мука никогда не кончится, но жгучая, как от ожога, боль вскоре ушла, оставив после себя саднящее, ноющее ощущение.
Степан покрывал ее лицо благодарными поцелуями.
– Машенька, любимая, сейчас все пройдет и больше больно не будет. Ты устала? Хочешь спать?
– Если хочешь еще, я смогу, ты только скажи. – Маша храбрилась, но он видел, что лучшее, что он сейчас может для нее сделать, это оставить ее в покое.
Он отрицательно покачал головой.
– Спи. Закрой глаза и спи. Я тебя только обниму, хорошо?
– Хочешь, я к себе пойду?
– Да ты с ума сошла! – Степан прижал ее к себе, так, что она не могла вывернуться. – Куда это ты собралась? Нет уж, спать мы теперь всегда вместе будем.
– Как же всегда, ты ведь в море уйдешь скоро, – погрустнела Маша.
– Вот поэтому, – Степан поцеловал ее, – пока я здесь, я тебя никуда не отпущу.
Она мгновенно уснула, пристроившись у него на плече и держа его за руку. Засыпая, Воронцов успел подумать, что Бог не оставил его в своей милости.
