Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
Интерлюдия
Соль Вычегодская, август 1568 года
Белый конь коротко заржал и повернул к усадьбе, повинуясь уверенной руке всадника.
– Смотрите, – наставлял Петя Максимку и Никитку Строгановых, – когда мишень не шеволится, в нее любой дурак попадет. Чтобы научиться стрелять, надо зверя бить, али птицу.
– Или людей, – вставил одиннадцатилетний Максим.
– Хм, людей тоже. Однако же, Максимка, если решил в человека прицелиться, будь готов к тому, что тебе ответят.
– Дак безоружный не ответит, – рассмеялся девятилетний Никита.
Петр придержал коня, протянул мальчишке лук: «Стреляй».
– В кого? – побледнел тот.
– В меня, – усмехнулся Воронцов. – Я безоружный перед тобой, давай, не робей.
Никита замотал головой: «Не буду».
– То-то же, а зачем тогда ерунду городите? Нет большего бесчестия для воина, чем на безоружного руку поднять.
Максим молчал и что-то сосредоточенно соображал, явно не зная, как задать вопрос.
Наконец решился.
– Петр Михайлыч, а говорят, когда вы через Большой Камень ходили, дак инородцу голову с плеч мечом снесли.
– То дело другое. – Петя помрачнел. – Ежели раненый человек, хоть враг, хоть друг мучается и смерти просит, приходится оружие поднимать. Дай бог, чтобы вам никогда сие делать не пришлось. Ладно, бегите, мечи берите свои, и быстро на конюшню, я там сейчас новых дружинников буду обучать.
– Петр Михайлович, – раздался негромкий женский голос. Петя вздрогнул от неожиданности, посветлел лицом.
– Спасибо, что с детьми нашими возитесь, мужья в разъездах по торговым делам, а нам, бабам, несподручно, что мы в оружии да конях понимаем.
– Дак Анна Никитична, мнеоно в радость только. Это взрослого учить тяжело, а дети быстро схватывают.
Косы ее туго стягивал платок, однако несколько светлых прядей выбились наружу. Она была выше – перед его глазами на нежной, будто сливочной, мочке уха покачивалась жемчужная сережка. Сережка чуть раскачивалась.
– Все равно спасибо, – чуть вздохнула она.
Петя коротко поклонился и пошел к конюшне, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обернуться. Анна смотрела ему вслед.
Ермак нагнал их, когда Чердынь была уже верстах в десяти позади. Увидев его перекошенное лицо, Петя не говоря ни слова ободряюще коснулся рукой атаманова плеча.
Тот лишь подхлестнул коня и вырвался вперед.
На постой встали в большом торговом селе, с несколькими кабаками. Только после первой бутылки водки атаман сказал: «Спасибо, что в душу не стал лезть, не в себе я был, зарубить мог на месте. Сбежала она.
Петя вопросительно поднял бровь, наполнил стаканы по новой. Ермак отпил сразу половину.
– В избе никого, вокруг никто ничего не знает, была баба с дитем, и нет ее, ровно под землю провалилась. Правда, разузнал я, что на рассвете лодья груженая в Казань уходила, и вроде видели какую-то бабу на пристани. Найду я ее, Петр, найду.
Воронцов усмехнулся.
– Ежели от тебя сбежала, то ищи ветра в поле.
– Это ты меня не знаешь еще, – недобро сощурился Ермак. – Ежели я что решил, так оно и будет. Найду и повенчаюсь. Ну, что, – он опрокинул в себя остатки водки, – пошли, девок возьмем, потом махнемся.
Петя поморщился.
– Говорил же я, не люблю блядву.
– Ну, как знаешь, – вздохнул Ермак и вдруг витиевато, с перебором длинно, на одном дыхании выматерился. А потом сник. – Ох, Петруша, стояла бы она сейчас передо мной, места живого б на ней не оставил.
– Избил бы, что ли? – удивился Воронцов.
– Дурак, – коротко бросил атаман, поднимаясь из-за стола. – Да я скорее руку себе отрублю, чем на нее подыму. Целовал бы я ее всю, от кончика пальца до кончика косы, а потом встал бы на колени и не подымался более, холопом бы ее вечным был, до смерти моей.
Дверь шумно захлопнулась. Петя наложил засов, вернулся к столу. Посмотрел на бутылку, сел, уронив голову на руки, прошептал горько: «Ох, Марфуша, не отпускаешь ты меня. И не отпустишь, покуда живы мы.
– Так что, – Аникей Строганов посмотрел на карту, – будущей весной на Чусовую?
Ермак кивнул раздумчиво.
– Дружину мы к тому времени обучим, а вам надо тогда до зимы лодьи построить, чтоб, как реки вскроются в апреле, уже быть готовыми. Я людей туда зимой отправлю, нечего зазря грязь в марте месить.
– И вот еще что, – добавил Петя, – надо отобрать несколько человек и сразу карты делать. Мы вот на Большой Камень ходили, так если б не карта, то как слепые кутята бы тыкались. А мы еще и Сибири рисунок сделали, небольшой части, но и то хорошо.
– Вот сам бы и сделал карту, у тебя справно выходит, я видел, – проворчал Строганов. – И что тебя так на Белое море тянет? Нет там ничего, льды одни. Оставайся лучше здесь.
– Да будет тебе, Аникей Федорович, – Ермак стал сворачивать карту, – парень молодой, холостой, пусть его погуляет пока, людей посмотрит, как и что вокруг. А захочет, завсегда вернется, так?
– И то верно, ты, ежели что, Петр, возвращайся, место тебе всегда найдется. Ну, пошли за стол, сыны мои все разъехались, с вами отобедаю, все веселей будет.
Женщина в соседней горнице приложила ухо к стене, побледнела и перекрестилась. – Господи, пусть останется, пусть не уезжает!» Она посмотрела на темные глаза Богородицы в красном углу, упала на колени перед иконой: «Грешна я перед тобой, Матерь Божия, но ты ведь тоже баба, попроси сына своего за меня, пусть услышит молитву мою, хоть бы разок мне с ним повстречаться!
За обедом говорили о делах.
– Если с Чусовой все удачно выйдет, ближе к Большому Камню перебираться, – размышлял вслух Аникей. – Тут, конечно, место родовое, насиженное, однако для торговли лучше поближе к Сибири быть, раз такое дело.
Петя попробовал уху, запах от нее поднимался восхитительный, стряпали у Строгановых отменно.
– По тому, что мы у инородцев видели, – сказал он, – железа у них и нет почти. Правда, лучники они, говорят, хорошие.
– Вот у татар точно мечи есть. И кони, – помрачнел Ермак. – Говорил я вам, Аникей Федорович, с того стойбища охотники все ушли, и думаю я, что на юг.
– К Кучуму ихнему. – Аникей выругался. – Он дань государю не платит, давно уже, а теперь стал еще других инородцев под себя подгребать. Как бы нам, Ермак Тимофеевич, зубы об него не обломать.
– Не обломаем, – сыто отозвался Ермак. – Я на Москве пищалей заказал, сейчас привезут.
– Нарочитых [24]24
Высокого качества.
[Закрыть]али худых? – спросил Аникей, вытирая тарелку хлебом.
Ермак усмехнулся.
– Уж если ваши деньги тратить, дак с пользой. Нарочитых ручниц взял, они почти на сто саженей бьют, у нас вон Петр Михайлович, – атаман потрепал Воронцова по плечу, – и то на столько из лука не стреляет.
– А завесных [25]25
Пищаль в виде тяжелого ручного ружья.
[Закрыть]? – спросил Воронцов.
– А нам они пока ни к чему. Много коней на лодьях не потащишь, всадники и мечами обойдутся. Тем более затинных [26]26
Крепостная пищаль, предназначенная для стрельбы «из-за тына» (частокола).
[Закрыть]– эти только тогда понадобятся, как мы на Сибири станем крепостцы ставить.
– Дожить бы, – вздохнул Аникей. – Думаешь, у Кучума пищалей нет?
– Если и есть, всяко не столько, сколько у нас, мы сильнее будем.
– Анна, – зычно позвал Строганов, – рыбу несите, заснули там, что ли?
День был постный, поэтому подали огромное блюдо с тельным и лещей, чиненых гречневой кашей.
Анна Строганова наклонилась над столом, щеки ее раскраснелись от печного жара, на верхней губе блестели капельки пота.
– Простите, батюшка – еще пуще зарумянилась она, украдкой взглянув на сидевших за столом.
Ермака как обухом ударило, когда увидел он, что синие глаза сотника встретились с ее серыми, да так и не расставались более.
Стемнело, когда Ермак зашел к своему сотнику на огонек.
– Так что насчет вдовы? – Атаман поставил на стол бутыль с водкой. – Сам найдешь, али помочь тебе?
– Не надо мне никого, – буркнул Петя, глядя в окно. На усадьбу наползал по-осеннему влажный туман.
– Ты у нас грамотный, – Ермак разлил водку. – Писание знаешь?
– Ну. – Петя залпом осушил стакан.
– Помнишь от Писания про Иосифа Прекрасного? Не протягивай руки выше себя, а то не только рук, но и головы лишишься.
– А и черт бы с ней, с головой, – вдруг сказал Петя, чувствуя, как теряет он самообладание, что владело им последние три года. – Бывало у тебя, атаман, что смотришь на нее и знаешь, что ежели твоей она станет, более ничего на свете и не надо, ни власти, ни золота, ничего?
– Сам знаешь, что было. – Ермак помрачнел. – Надо было мне тогда утром ее под венец вести, как была, босиком и в рубашке. Тогда не сбежала бы.
– Если сбежала, значит, не любит она тебя, ты уж прости, – вздохнул Петя. – Любила бы, так дождалась.
Ермак хмыкнул.
– Нет, тут другое, сотник. Что – не знаю пока, а как найду ее, так и узнаю.
– Дуйте на конюшню, чистить и седлать лошадей за вас кто будет? В дружине слуг нет.
Мальчишки кубарем скатились по лестнице. Петя стал спускаться вслед за ними.
Внизу с корзиной высушенного белья стояла Анна.
– Давайте помогу, Анна Никитична.
Легко взяв корзину, он понес ее наверх. Обернувшись, он увидел, что Анна идет за ним. Она стояла на ступеньке ниже его и теперь они были одного роста. Ее золотистые ресницы чуть подрагивали. «Петр Михайлович», – чуть слышно вздохнула она. Воронцов обнял ее и поцеловал прохладные, покорные губы.
Сырой лес пах близкой осенью, прелыми листьями и грибами. Петя развел в избушке огонь, сразу стало теплее. Он вспомнил охотничий домик Вельяминовых, о котором говорила Марфа.
– Три года, – вдруг сказал он себе. – Господи, три года и один только день.
Он почувствовал нежные пальцы, гладящие его по голове, и, посадив Анну к себе на колени, прижался к ее прохладной щеке. Они долго смотрели на огонь, не смея ничего сказать друг другу, и он, наконец, набравшись смелости, чуть провел пальцем по ее сомкнутым губам.
Закрыв глаза, она прошептала: «Милый мой, счастье-то какое…»
– Поедем со мной, Аннушка.
– Нет, милый, не судьба нам. Мать я, а мать детей своих не бросает, четверо их у меня, Петруша. Ты поезжай, а я, – голос у нее сорвался, – буду помнить о тебе, всю жизнь буду помнить.
Он вдруг привлек ее к себе, прошептал что-то на ухо. Анна, чуть порозовев, кивнула.
– Сейчас как раз. Ты уверен?
– Жаль, конечно, что не увижу дитя свое, зато ты счастлива будешь.
– Спасибо тебе, милый, – она обняла Петю и юноша увидел, как отражается в серых глазах огонек свечи.
А потом он слышал ее стон, ее шепот, и сам шептал что-то, любуясь румянцем на ее щеках.
Задыхаясь, он целовал нежную шею, просил: «Еще! Еще!». Ему все было мало – будто он хотел вместить в этим минуты три года своего одиночества.
– Пора мне, – Анна стала заплетать косы, а он все никак не мог выпустить ее из рук.
– Когда придешь?
– Завтра после вечерни, как увидишь в горнице моей свечу, приходи. Дверь я отворю, только смотри, чтобы никто не увидел тебя.
– Будь воля моя, никуда б тебя не отпустил.
Она только вздохнула и, быстро поцеловав его, выскользнула в густой вечерний туман.
Петя вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и сам не заметил, как задремал, счастливо улыбаясь.
Над Солью Вычегодской повисла беззвездная черная ночь. Ветер скрипел ставнями, хлопал дверями – с Белого моря шла буря, неся с собой тяжелые, полные ливня тучи.
Она открыла дверь опочивальни, впустив Воронцова. Свеча потухла ровно в тот миг, когда соединились их губы, и не было у них сил оторваться друг от друга. В кромешной тьме он слышал, как бьется ее сердце. Анна потянула вверх простую льняную рубашку и он, остановив ее руки, шепнул: «Я сам. Я весь день мечтал об этом».
Она опустилась на колени. У нее были горячие, ровно огонь, пальцы и влажные губы. Петя потерял голову. До постели они так и не добрались. Она улыбнулась, как девчонка:
«Хорошо, что половицы у нас не скрипят».
Он осторожно погладил нежную кожу, на которой чуть припухли едва заметные ссадины от досок, поцеловал лопатки, – будто крылышки.
– Прости, больно тебе?
Анна отрицательно покачала головой.
– Пойдем, возьмешь меня на ложе, хоть одну ночь женой твоей побуду.
Они заснули, обнявшись. На рассвете дверь неслышно открылась и старик у порога остановил тех, кто шел сзади. «Здесь ждите».
Воронцов проснулся, чувствуя, как чья-то рука зажимает ему рот. Не размышляя, не думая, он схватил кинжал, ударил, попал в руку. На простыни хлынула теплая кровь. Истошно закричала Анна. На Петра сурово смотрели немигающие глаза Аникея Строганова.
Яков посмотрел на перевязанную руку отца. «Где?»
– Сотник, собака, в остроге под озером, а твоя… – Аникей хотел выругаться, но сдержался, – в горнице, под запором.
– Утопить его надо в тайности, – прошипел Яков.
– Я уж распорядился. – Аникей здоровой рукой затушил свечу. В горнице посветлело, на востоке вставало солнце. – А с ней что делать, сам решай, только без шума. Хоть мы тут и хозяева, все лучше, чтобы чужие нос в это дело не совали.
Яков грузно поднялся, на пороге обернулся.
– Мне б через недолгое время повенчаться уже, за детьми пригляд нужен. Вы бы, батюшка сговорились с кем вам по делам сподручнее, у кого дочери на возрасте.
– Сговорюсь, ступай, сынок.
Анна стояла у окна. Старик велел забить его снаружи досками, но в щель, если приподняться на цыпочки, можно было разглядеть серую, тяжелую гладь озера.
«Только бы спасся, – прошептала она. – Пресвятая Мать Богородица, Иисусе, уберегите его от всякого зла». Она перекрестилась и вздрогнула – засов поднимался, дверь со скрипом открывалась.
Яков Строганов нащупал в кармане то, что принес, негромко окликнул. «Анна»! На него метнулись серые, огромные глаза, опухшие от слез. Он закрыл дверь изнутри, бросил к ее ногам веревку, подвинул сундук ближе к крюку, что торчал из беленой стены.
Без единого слова Анна подобрала веревку, накинула себе петлю на шею.
Когда прекратились судороги и тело обмякло, Строганов, чуть поморщившись от запаха, прошептал: «Господи, прости новопреставленную рабу Твою Анну».
Ермак поднес свечу к лицу юноши. Петр потрогал рассеченную бровь, скривился от боли.
– Ну, уважил ты меня, сотник, – зло сказал атаман. – Ох, уважил.
– Где она? – Воронцов привалился к влажной каменной стене подвала.
– Вчера на погост снесли, – Ермак перекрестился. – Удавилась, говорят.
Петр скрежетнул зубами.
– Аникей тебя утопить в озере велел, так что ежели не хочешь на дне лежать, беги. Я тебя выведу, на меня не подумают. Коня тебе дам доброго, меч твой я принес, отправляйся на Поморье, как хотел, и чтобы духу твоего тут больше не было.
– Заради чего спасаешь меня, атаман?
– Заради того, что молод ты и не жил еще. Жалко тебя, дурака. Хоть ты с Анной и дурость сотворил, но я сам из-за бабы голову терял, знаю, каково это. Давай, подымайся, что расселся.
– Должник я твой, Ермак Тимофеевич.
– Езжай с Богом.
Пролог
Арктика, весна 1569 года
Он проснулся от птичьего крика. Сквозь щели в сколоченной из обломков ладьи двери пробивалось солнце, тянуло теплым ветром.
Петр Воронцов потянулся, закинув руки за голову, плеснул в лицо талой, ледяной водой, и сделал зарубку на доске, прислоненной к стене землянки. Двухсотую.
Под медвежьей шкурой было жарко. Таких шкур у Пети было три, еще с прошлой осени.
Почти восемьдесят пудов медвежатины лежали в вырубленной в леднике яме, прикрытой бревнами. Столько ему не съесть, просиди он тут хоть год. Впрочем, так долго хорониться Петя не собирался. Он пошевелил пальцами левой руки. Мизинец и безымянный опухли, ногти почернели. Он слегка нажал на ноготь, показалась капелька гноя.
«Отморозил в январе, отрежут в июле», – вспомнил Петя байки Степана про зимовку на Ньюфаундленде. Он, правда, отморозил пальцы еще в декабре, а сейчас, по прикидкам, была середина апреля, но большой разницы Петя не видел. Пока было холодно, рука почти не беспокоила, но две недели назад пошел вскрываться лед, подул теплый западный ветер, и на вершинах холмов стал таять снег. На Грумант пришла весна.
Тогда, вытаскивая Василия из полыньи, он и не обратил внимания на свою левую руку.
Только попав в тепло землянки, раздев и растерев товарища, навалив на него шкуры, он почувствовал боль в согревающихся пальцах. Но тогда были дела поважнее, кормщик умирал, слишком много времени проведя в ледяной воде.
На охоте они старались не разделяться, слишком опасно было в одиночку бродить среди хитросплетений льда и открытой воды, но чтобы упасть в полынью, не нужно было далеко ходить. Петя разделывал тюленя, когда услышал из-за айсберга крик ровно через несколько мгновений, после того, как Василий, нахмурившись, сказал: «Не нравится мне этот лед, пойду гляну, что там дальше.
Воронцов поднялся на холм, туда, где он поставил крест над могилой Василия, и, – как он это делал каждый день, с тех пор как начал таять лед, – посмотрел на запад. Кораблей не было. Он уселся на согретую солнцем землю и вдохнул соленый морской ветер.
– В Новые Холмогоры тебе соваться не след, – Василий спалил грамоту покойного Вельяминова в пламени свечи и посмотрел на Петю. Тот едва держался на ногах.
– Спи. – Кормщик бросил тюфяк на лавку. – Утро вечера мудреней.
Посреди ночи Воронцов очнулся от тягостного сна, в котором он держал в объятьях женщину, а лицо ее менялось, – то это была Марфа, то Анна, то еще какая – то – темноволосая и кареглазая.
Он выскользнул на воздух. Море было рядом, оно лежало у его ног, и, казалось, если броситься в него, то доплывешь до дома. Он наклонился и почувствовал холод осенней воды на лице.
Василий наложил ему полную тарелку нежнейшей белорыбицы.
– Как англичане зачали сюда ходить, дак там и стрельцов, и этой погани, людей государевых, не оберешься. Сначала расспросят тебя, кто да откуда, бумаги стребуют, прощупают всего, а потом только до кораблей подпускают.
– Так что же делать? – Петр с надеждой посмотрел в угрюмое лицо кормщика. Тот улыбнулся одними глазами, – синими, глубоко посаженные, с разбегающимися вокруг морщинками.
– Кто другой тебе бы сказал, мол, сиди, Петр Михайлович, зимуй, сентябрь на дворе, штормит, до Печенги не дойти. А я, Василий, сын Иванов, говорю тебе, что я на Печенгу и месяцем позже ходил. Так что сбирайся, завтра в море. А там ты уж сам к норвегам переберешься, лодей ихних там много, путь быстрый. Ты в море-то был? – вдруг спохватился кормщик.
– Был, но не знаю ничего, – удрученно признался Воронцов.
– За борт, значит, поплевывал, – не удержался от ехидного замечания Василий. – Ну, у меня придется попотеть, мы с тобой вдвоем идем, более таких неразумных, как я, тут не водится.
– Спасибо, – вдруг сказал Петя, поднимая глаза на крест. – Спасибо тебе.
Их несло на север уже несколько суток. Парус пришлось снять, иначе от него остались бы одни клочья. В сером, холодном, бушующем пространстве, не было никого, кроме них, и впереди – Петя это чувствовал – тоже не было ничего, только неизвестность и смерть.
Однако кормщик был неожиданно спокоен.
– Это еще не шторм, – сказал он, вглядываясь в горизонт. – Вот если нас совсем на север угонит, вот там будет буря, там точно сгинем, льды там бескрайние даже сейчас.
– А может угнать? – Петя отплевался от соленой, резкой на вкус воды и вдруг увидел – далеко, прямо по борту, низкие, темные берега.
– Грумант, – коротко сказал Василий и перекрестился. – А вот теперь, Петр, молись, тут камней у берега видимо-невидимо, если нам днище распорет, конец нам придет, вода здесь лютая.
Ветер усилился, их несло прямо на скалы. Кормщик отчаянно прокричал: «Держись крепче, сейчас попробую ее на берег выбросить!».
Очнулся Петя на холодном песке.
– Жив, – сварливо и в тоже время обрадованно сказал Василий-кормщик. – Молод ты помирать, да и чтоб лодью починить, две пары рук нужно.
Кормщик зашел в землянку, осмотрелся.
– Я тут годов десять не был, а смотри-ка, все на местах своих, как и надо.
– Дак, может, корабль какой придет сейчас? – спросил Воронцов, присаживаясь к грубому, изрезанному ножом столу.
– Корабля, милок, – вздохнул Василий, – до мая не жди. Весной сюда наши могут заглянуть за морским зверем, или норвеги за китами. А до тех пор море подо льдом будет, никто сюда не ходок.
– А если пешком по морю, раз оно встанет? – Петя сразу понял, что сказал глупость, но слово не воробей.
– Да, до первой полыньи, а она как раз саженях в ста отсюда, – ехидно ответил Василий, роясь в старом сундуке. – Так, гвозди есть, молоток есть, веревки тоже предостаточно, кремень, кресало, даже свечи остались, не придется в тюленьем жиру задыхаться.
– Так мы что тут, надолго? – Петя еще не понимал серьезности случившегося.
– Вот бестолковый, говорю ж, до мая. Пошли, надо дерево собирать для очага, кости морозить дураков нет.
Кормщик научил его бить тюленей. Дело это долгое и кропотливое, надо часами сидеть у края полыньи, почти не двигаясь, а потом сделать одно, но точное движение костяным гарпуном. Тюлений жир на вкус был ровно падаль, мясо отдавало солью, но Василий велел есть их сырыми. Иначе, стращал он Петю, сначала пальцами зубы изо рта доставать будешь, потом из глаз и носа кровь пойдет, распухнешь весь и сгниешь заживо. Воронцов поежился, и зажав нос, потянул к себе чашку с жиром.
Оленя они убили, загнав в ловушку, и перерезав ему горло, неторопливо, по очереди, пили свежую, дымящуюся кровь.
– Эх, – закинул руки за голову Василий, наблюдая за тем, как жарится подвешенная над очагом оленина, – нам бы еще медведей парочку, и мяса тогда на всю зиму хватит, и даже дальше.
– Даже дальше я тут сидеть не собираюсь, – хмуро сказал Петя, аккуратно выгибая заготовку для лука. – Сейчас сухожилия просушатся, и посмотрим, что у вас тут за медведи такие.
Лук со стрелами получился отменный. Глядя, как Воронцов легко на лету снимает птиц, кормщик с облегчением улыбнулся: «Дождемся снега, поставим приманки, может, и придут к нам гости».
Добивая мечом первого медведя, Воронцов чуть не потерял руку, если бы Василий вовремя не оттолкнул его, зверь располосовал бы ему когтями плечо до самой кости.
«Чуть задел, повезло, – приговаривал он, прикладывая тряпки к обильно кровоточащей ране. – Зато потом бабам рассказывать будешь, они тебе сразу дадут, наши поморские, – уж до чего избалованные, у нас каждый мужик – охотник, да и то, скажешь им: «медведя убил», – дак у них сразу глаз плывет».
Петя еще раз посмотрел на горизонт и решительно встал – надо было идти вниз, проверять, какова лодья на воде.
Ночью он проснулся от боли, дергало не только пальцы, но и всю кисть, отдавая в локоть.
Воронцов вздохнул и подумал, что с отмороженной рукой он вряд ли далеко уйдет под парусом. Оставалось только одно средство.
Петр вспомнил, что ему рассказывал брат, и тщательно проверил, не забыл ли чего. Свеча горела, рядом лежал клинок и грубая игла, – в сундуке их было несколько, – с высушенным сухожилием вместо нитки. Он достал деревянную плашку.
«Надо будет потом еще недели две подождать, привыкнуть. А потом уже сниматься на запад. Как раз начало мая будет. Ну, это, конечно, если я сразу не помру». Он вдруг усмехнулся и подумал, что не отказался бы от водки. Вспомнилось, что Степану Никита Григорьевич покойный целый стакан налил, когда глаз ему зашивали. Последний раз он пил водку прошлой осенью, и не уверен был, что выпьет еще когда-нибудь.
– Когда приеду в Лондон, куплю ящик белого бордо и напьюсь. Один, – громко сказал Воронцов-младший. – И Степана не позову, пусть пиво свое хлещет. Вот так.
Голос звучал бодро. Петя храбро улыбнулся сам себе, и, сжав зубами деревяшку, поднес кинжал к пламени свечи. Когда лезвие достаточно нагрелось, он мгновенным движением отрезал себе оба отмороженных, гноящихся пальца, и, успев приложить раскаленный кинжал к ране, потерял сознание.
Петя, насвистывая, спустился к заливу и посмотрел на лодью. Деревянные полозья были смазаны тюленьим жиром, парус – аккуратно скатан, дыра в днище – бережно заделана.
В памяти всплыл давешний разговор с Василием.
– Ну, с Божьей помощью и нашим умением до снега успели починить. В апреле ее на воде попробуем, ну и снимемся, ежели никто не придет сюда.
– Как идти к норвегам-то? – спросил Петя, собирая обломки дерева.
– А, – махнул рукой кормщик, – сначала, как солнце заходит, а потом – на юг. Матка [27]27
Поморское название компаса.
[Закрыть]есть, с пути не собьемся.
Петя достал перевязанной левой рукой из кармана компас. На запад, значит, предстоит двигаться. Он размотал тряпки и посмотрел на то, что осталось от руки. Выглядело довольно уродливо, но заживало хорошо. Оставшиеся пальцы двигались, боли особой не было, и сама кисть выглядела здоровой.
Он поднял глаза и увидел на горизонте парус.
– Подходим к Бергену, – сказал капитан норвежского судна и не понял, заплакал или рассмеялся при этих словах человек, снятый ими с зимовки на Свальбарде. Хотя нет, такие не плачут. Когда у Лофотенских островов их нагнал жестокий шторм, он несколько часов удерживал искалеченной рукой канат, тем самым позволив капитану положить корабль в дрейф, не растеряв оснастки. – Пойдете с нами? Вы хороший моряк.
Человек отрицательно покачал головой.
– Благодарю вас, мне надо домой.
Петя спрыгнул на землю и раскинул руки, чувствуя тепло солнца на своем лице. Кричали чайки, в гавани ветер полоскал паруса кораблей, за его спиной красивым полукружием выстроились разноцветные дома Немецкой Верфи. Воронцов запоздало спохватился, что у него нет ничего, кроме меча и кинжала. А вот и неправда, есть голова на плечах, это главное, рассмеялся он про себя, выживем. Он еще раз взглянул на море, и нырнул в путаницу торговых улиц.
Глава конторы Ганзейского союза в Бергене недоверчиво посмотрел на бородатого синеглазого оборванца с рукой, обмотанной тряпками.
– Один процент в день, – сказал оборванец на безупречном немецком. – На два месяца. Я бы на вашем месте не сомневался.
Купец быстро посчитал в уме.
– Я бы тоже не сомневался, если бы у вас было хотя бы одно доказательство того, кто вы такой.
– Моя подпись, – вздохнул синеглазый, – стоит дорого. Я вам сейчас выдам именной вексель, или на предъявителя, как вам больше нравится, и через два месяца вы сможете получить по нему деньги там, где вам удобней – от Лондона до Флоренции. В Лондоне милости прошу в гости, я вас угощу таким вином, которое сюда не возят.
Торговец покраснел.
– Если бы у вас был залог…
– Я зимовал во льдах, – гневно ответил оборванец. – У меня остались кинжал и меч, но я скорее дам себе отрубить оставшиеся пальцы, – он поднял левую руку, – чем расстанусь с оружием, а больше у меня ничего сейчас нет.
– А если за эти два месяца с вами еще что-нибудь случится?
– Вам тем более выплатят деньги, – проситель вздохнул. – Не было еще такого, чтобы «Клюге и Кроу», – или их наследники, – не обеспечивали свои векселя.
– Возьмите-ка перо и бумагу, – попросил торговец.
– Проверять меня будете? – Оборванец потянул к себе чернильницу. Герр Мартин в конце жизни утратил остроту зрения, поэтому всю торговую переписку вел Петя. Ганзейские шифры он знал назубок.
– Ну как? – Ехидно поинтересовался синеглазый, дождавшись, пока купец закончит сверять написанное.
– Вы сказали пятьсот? – тот стал открывать кассу.
– Я сказал тысяча.
Осмотрев Петину левую руку, хирург недоверчиво присвистнул.
– Сами шили?
– Пришлось, – коротко ответил Петя, рассматривая разложенные на столе инструменты.
– Зажило хорошо, только шов уж очень грубый. Я мог бы поправить.
Когда он очнулся, кровь из обрубков уже не хлестала, а сочилась. Петя еще раз нагрел кинжал, – боль была такой, что перехватывало дыхание, – и снова приложил его к ране.
В этот раз он просто уронил голову на стол, и завыл, матерясь по-черному.
Отдышавшись, он взял иглу, прокалил ее на огне и стал шить.
– Только придется потерпеть, – сказал хирург, надевая фартук. – Опиума у меня нет, да я и против его применения. Как говорил Габриеле Фаллопио, [28]28
Габриеле Фаллопио (1523–1562) – итальянский врач и анатом.
[Закрыть]«слишком мало – и он бесполезен, слишком много – и он убивает».
– А если попробовать этот, как его, oleum dulci vitrioli [29]29
Эфир
[Закрыть], про который писал Валериус Кордус [30]30
Валериус Кордус (1515–1544) – немецкий ботаник и фармацевт.
[Закрыть]?
– Экий вы образованный юноша. Парацельс применял эфир только на цыплятах. Хотите стать первым человеком, который испытает его на себе?
– Ну хоть спирт – то есть у вас? – мрачно спросил Петя.
Хирург до верху наполнил стакан прозрачной жидкостью. Воронцов выпил единым махом и положил левую руку на стол.
Кафедральный собор возвышался серой громадой колокольни. Воронцов подумал, что правильно поступил, не помянув Марфу на московской земле. Сколько он ни заходил в православные церкви в Соли Вычегодской, ни в одной из них он не чувствовал себя дома.
Только здесь, в привычной ему с детства простоте, он, наконец, смог помолиться за ее душу.
– Как звали твою жену, сын мой?
– Марта.
Слова священника отзывались гулким эхом под сводами собора. Петя знал их наизусть, еще со времен городского училища в Колывани.
Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома.
Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой.
Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог.
Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.
Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день.
Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет.
И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?
Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир. [31]31
Иоанн 11:20–27.
[Закрыть]
Он внезапно понял, что нет для него, и не может быть иного прощания с Марфой – только эти слова от Иоанна, наполнявшие душу не печалью, а тихой радостью. «Да хранит тебя Господь, любовь моя, – прошептал он, – и пусть дарует тебе Он вечный покой в сени присутствия Своего».
Воронцов оглядел уютную выбеленную комнату постоялого двора. Кровать была широкая, мягкая, со свежими простынями, окно – в мелком переплете рам – выходило на гавань. Его корабль стоял у причала.
– Завтра, Иисусе, завтра уже домой.
Петя увидел в окне свое отражение – ему никогда не шла борода, а уж такая отшельническая и подавно.
Он позвонил в звонок.
– Чего изволите? – на ломаном немецком спросила с порога, миловидная розовощекая служанка.
– Воды горячей, мыло, ножницы, бритву, бутылку вина. Есть в вашей деревне хорошее?
– Есть французское, только, – она покраснела, – дорогое.
– Тем более неси!
Он брился медленно, аккуратно, – хотя с непривычки и сложно было это делать с перевязанной рукой, – жадно поглядывая на пыльную, зеленого стекла, бутылку. Вино оказалось бургундским – не первого разряда, но пить было можно. Даже нужно, пробормотал Воронцов, доливая бокал.
В дверь поскреблись.
– Убрать у вас? – Служанка была выше Пети чуть ли не на полголовы. Из корсета рвались на волю спелые полушария, светлые, с кулак, косы змеилисьпо спине.
– Убери, – вздохнул он. – Звать тебя как? Вино будешь?
– Ингрид. – Она снова покраснела. – Буду, если угостите.
– Неси еще бутылку и бокал.
– Что ж ты не замужем такая красивая?
