Текст книги "Вельяминовы. Начало пути. Книга 1"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
– Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, – Федор помолчал и добавил: «До самой смерти моей».
Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще хранили отпечаток ее тела, ее запах – сладких цветов, и он зарылся в них лицом на мгновение, прежде чем выйти на порог избы.
Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные, потемневшие в воде косы.
– Иди сюда, – сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от нее.
И, пока она шла по белому песку, – влажные волосы разметало по стройной спине, по высокой груди, – Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде – и жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная толпой, и не будет ей спасения.
Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую страшную казнь – только бы спасти ее.
– Так вот, Степан, – сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».
Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.
– Даже и не думай, – отрезал тот. «Сказано – опосля венчания, значит – опосля. Ишь чего захотел – со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе – то я знаю, но уж тут ничего не поделаешь – сродственниками не бросаются».
– И ты там, в Твери, тише будь, – добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый неприметный, одежу тоже невидную надень».
– Я, Федор Васильевич, не из тех, кто золотом обвешивается, ровно баба, – не удержался и съязвил Степан. «Или на жеребцах посереди улицы гарцует».
Федор вздохнул, но смолчал.
– Я бы и до Новгорода его довез, – не унимался Степан.
– Ты, Степа, делай то, что велено тебе. От Твери до Новгорода они теми путями поедут, коих ты не ведаешь. Главное, чтобы до Твери вас не перехватили, и так уже вон, ищут Феодосия по всей Москве, хорошо, что большая она, – ответил ему дядя. «И до Твери тоже – на столбовую дорогу не суйтесь, езжайте проселочными, тут не в быстроте дело, а в том, чтобы не нашли вас».
– Да понял, я понял – пробормотал Степан.
– Потому что тут не только твоя жизнь на кону, не маленький уже, понимать должен – закончил Вельяминов.
– Готово все, Федор Васильевич – вошел в горницу Башкин.
– Ну, зови тогда Феодосия, наверху он, в своей горнице – поднялся боярин.
Вельяминова распахнула окошко и посмотрела вниз, на двор.
– Готов возок-то твой, – сказала она. «Прощаться надо».
– Как же мне благодарить тебя, боярыня? – Феодосий взглянул на нее. «Руку ты мне вылечила – куда ж мне без нее-то было бы, укрывала, кормила да поила, семью свою оставила».
– Да не надо мне благодарности – вздохнула женщина. «Главное, чтобы ты живым и невредимым остался. Батюшка написал, что из Твери до Новгорода тебя окольными дорогами повезут, а уж в Новгороде – там положись на отца моего, до ливонской границы и через нее проведут тебя».
– Храни тебя Бог, Феодосия, тебя и всю семью твою, – монах вдруг замешкался и неловко добавил: «Стыдно мне, что вроде бегу я отсюда, а вы остаетесь».
– Так у каждого судьба своя, – Феодосия пожала плечами. «Даже если не свидимся мы более – все равно я о тебе помнить буду».
В дверь постучали.
– Пора тебе, – Феодосия встала и коснулась губами лба монаха. «Благослови тебя Бог».
Внизу, в прохладном утреннем тумане, Федор в последний раз проверил упряжь и лошадей – вроде все было в порядке.
– Заодно и руку набьешь, – сказал он племяннику. «А то все верхом и верхом, как вожжи натягивать, и забыли уже. Не гони только, еще не хватало вам колесо сломать по пути, упаси Боже. Тут же до Твери – яма на яме, хоть на проселках, хоша бы и на столбовой дороге».
– А тебе, Феодосий, я вот что принес – Вельяминов протянул ему книгу. «Только вчера переплетать закончили. Первый Псалтырь московской печати. Хоша ты и на чужбине будешь, а все одно – откроешь, да и вспомнишь про нас.
– Лучше боярыне… – начал Феодосий.
– Боярыне тоже есть, – улыбнулся Федор. «Неужто я б про жену свою мог забыть?»
Башкин чуть обнял Феодосия. «Прощай», – сказал он.
– Ехал бы ты, Матвей Семенович, со мной – покачал головой монах. «Не будет тебе здесь жизни».
– Так и там не будет, Феодосий. Дай тебе Бог счастья, а мне, горемычному, уж видно, и не испытать его, – Башкин опустил руки и побрел через двор к воротам.
Федор посмотрел ему вслед, вздохнул и сказал: «Ну, с Богом!»
Возок медленно выкатился из усадьбы, и Федор, провожая его глазами, пошел вслед за Башкиным.
– Матвей Семенович! – окликнул он его. «Погоди-ка, надо парой слов перемолвиться».
Они двинулись рядом по протоптанной среди луга тропинке.
После долгого молчания – уже развиднелось, и в небе, высоко над ними, завел свою песню жаворонок, – Вельяминов сказал:
– Не мое дело это, Матвей Семенович, но не ходил бы ты на суд все же. Хочешь ты, чтобы услышали тебя – так кто на суде-то будет? Тем людям, что там сидят, хоша кол в голову вбей – ничего не поймут. Зазря только погибнешь.
– Если ты думаешь, Федор Васильевич, что я на тебя али кого из родных твоих укажу… – начал Башкин.
– Ты не горячись, – спокойно сказал ему Федор. – Ты ж под пыткой не был.
– И ты не был! – буркнул Башкин.
– Нет, – согласился Вельяминов. – Однако же видел, что пытка с людьми делает.
– Феодосия вона пытали, он же ни на кого не указал, – не согласился Матвей.
– Люди, Матвей, они ж разные, – Федор помолчал. – Иногда и думаешь – кто, как не я, пытку выдержит? Выдержу и не скажу ничего. А как раскаленными клещами зачнут ребра тянуть – не знаю я, Матвей, снесешь ты это, или нет. А ежели не снесешь – жена моя на плаху ляжет рядом со мной, а дочь сиротой останется и сгинет безвестно. Вот и рассуди сам – что я должен делать?
– Мы тут, Федор Васильевич, одни, – резко повернулся к нему Башкин и посмотрел боярину прямо в глаза. «Ты меня сильнее намного – убей меня, и вся недолга. А тело ночью в лесу зароешь – пропал и пропал, кто меня искать будет?»
– Брось чепуху молоть, – вздохнул Вельяминов. «Отродясь я на невинного человека руки не поднимал, и не подниму до смерти моей. Остается мне, Матвей, надеяться, что выдержишь ты».
– А ведь я бы мог… – внезапно начал Матвей.
– Мог бы, – усмехнулся Федор. «Да только жена моя, Матвей Семенович, она, как в Библии сказано, плоть едина со мной. Хоша бы ты и донес сейчас на меня, не досталась бы тебе Феодосия.
Не потому, что не может она другого возлюбить – может, однако ж, если б полюбила одна тебя – пришла бы ко мне, и сказала об этом. А так…» – Вельяминов помолчал. «И говорить даже не стоит об этом. Не такой ты человек, боярин, ты уж мне поверь».
Феодосия, было, взялась за чтение, но тут, же отложила книгу. Неспокойно, неуютно было боярыне в тихой, залитой утренним солнцем светелке.
«За Марфой надо бы спосылать», – подумала она, – а, может, Прасковья и Петю с ней отпустит. Хлопот– то много, к свадьбе готовиться, что он там будет мешаться. А тут бы хорошо деткам вместе было».
Она подняла глаза и вздрогнула – на пороге стоял Федор.
– Смотри, что принес-то я тебе, – сказал он, протягивая ей книгу. «Феодосию тоже в дорогу такую дал – первый псалтырь московской печати».
Длинные пальцы женщины сомкнулись на гладком кожаном переплете, она раскрыла книгу и вдохнула запах свежей бумаги.
– Что ж будет-то с нами, Федя? – подняла она глаза на мужа. «Чего дальше-то ждать?»
Вельяминов мягко забрал у жены книгу и открыл в самой середине. «Как сказано в Псалмах Давидовых, Федосья, вот, прямо здесь: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя?»
– Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю, – мягко закончила строку его жена.
– Иного пути нет, – сказал Федор и обнял жену – так, что стали они единым целым.
По тверской дороге, поднимая пыль, не спеша трясся незаметный, запряженный невидными конями возок.
Минуя Ярославль, из далекого Кириллова монастыря, гнал на кровном жеребце гонец. Где проезжал он – звонили в церквях колокола, зажигали свечи и зачинали панихиды за упокой души. И шли по его следам с севера тяжелые, грозовые облака.
– Что с этой мамкой-то стало? Что царевича Димитрия, мир праху его, – Феодосия набожно перекрестилась, – из рук-то выпустила?
Василиса Аксакова, – приехавшая с поездом царицы из Кириллова монастыря, – помрачнела и замялась.
– Государь сначала сам ее посохом в висок ударил, зачал ногами топтать, а как остыл – она уж и мертвая была. Еще все кричал: «Да лучше б ты сама сдохла, ведьма!» Да и то – никто ж даже воды не нахлебался, из взрослых, место там мелкое было, только и всего – со струга по мосткам на берег сойти. Кто ж знал, что они перевернутся? А младенец что – сколько ему надо?
– А что царица? – спросила Прасковья.
– Металась сначала, выла, а потом, всю дорогу до Москвы лежала и плакала. Тихо так, жалобно. Все повторяла: «Не надо было маленького туда возить, говорили ж государю». И то, матушки, сказывают-то что?
– Что? – спросили женщины.
Аксакова понизила голос и оглянулась по сторонам.
– Да будто государь к Максиму Греку ездил, перед тем, как на богомолье отправиться. Тот ему и сказал, мол – путь дальний, трудный, незачем жену и отрока новорожденного туда брать. А царь и не послушался.
Феодосия вздохнула. «Бедная царица-матушка. Хуже нет, дитя свое рожоное потерять, да еще и вымоленное такое».
– Федосья, Параша, – донесся из опочивальни слабый голос Анастасии. «Пойдите сюда-то».
Женщины поспешили к царице.
Анастасия Романовна лежала, подпертая сзади высокими подушками. Кукольная красота ее будто поблекла, под темными глазами залегли круги, волосы были неубраны.
– Надо мне встать сегодня, – сказала она, подзывая к себе боярынь.
– Да что ты, государыня, – охнула Феодосия. «Нельзя тебе ходить-то еще, ты отдыхать должна».
– Не буду ходить – другую бабу приведут, – жестко отрезала Анастасия. «Тебе, Федосья, хорошо – у твоего мужа наследник есть, а что ты дочку ему родила – для Федора Васильевича оно и лучше, не будет твоя Марфа с Матвеем за богатство спорить, уйдет взамуж, и все. А тут не деревни в наследство – тут страна цельная. Так что давай, боярыня, пои меня травами твоими, но чтобы я сегодня вечером на ногах была».
Прасковья внимательно взглянула на царицу.
– А ты не зыркай! – раздраженно сказала Анастасия. «Нынче как раз нужное время, с Божьей помощью понесу».
– Так матушка… – начала Прасковья.
– Молчи, сама знаю, – вздохнула Анастасия. «Думаешь, боярыня, мне носить-то легко? Мне ж не шестнадцать лет уже, сама посчитай, сколько. Но, ежели я наследника не рожу, все одно, что и не было меня – сошлют в монастырь, и поминай, как звали. Соломонию ж Сабурову государь Василий сослал, а я, чем лучше?»
Феодосия только вздохнула и ушла в боковую светелку – готовить для царицы питье из трав.
– Что Марья-то? – спросила царица Прасковью, расчесывающую ей косы.
– Так что, матушка государыня, только царевича похоронили, не венчаться ж сразу после этого. До Покрова отложили свадьбу.
– А Матвей вроде остепенился, – задумчиво сказала царица. «Тихий такой, богомольный стал, в Кирилловом монастыре все поклоны бил, постился. И не узнать его. Так что, может, и сладится у них все с Марьей, а то, что ж хорошего, когда муж от жены гуляет».
В опочивальне повисло тяжелое молчание.
– Вот, государыня Анастасия, выпей-ка, – нарушила его Феодосия, поднося к губам царицы позолоченный кубок. «Сразу легче станет».
Женщина выпила, и встряхнула головой.
– Неси мне одеться, Прасковья. Вам с Федосьей хорошо – за мужьями вашими вы ровно как за каменной стеною, нет у вас ни забот, ни хлопот, а мне – каждый шаг будто по острию меча иду, если оступлюсь – так и не вспомнят, как звали меня».
Царь Иван Васильевич стоял на молитве.
Со времени возвращения из Кириллова монастыря широкие плечи его опустились, спина сгорбилась.
Отбив последний из положенных земных поклонов, он, перебирая лестовку, опустился в глубокое кресло у окна.
– Алексей Данилович, – после долгого раздумья позвал царь.
От косяка двери незаметно отделилась темная фигура окольничего Басманова.
– Государь, – склонился тот.
– Скажи мне, а что того монаха, Феодосий его вроде зовут, ересь у него вроде как стригольная была, что из Андроникова монастыря пропал, – нашли его?
– Нет, батюшка Иван Васильевич, – тихо, шелестящим голосом проговорил Басманов. «Как в воду канул».
– В воду, – задумчиво сказал царь. «Там же Яуза рядом, лодью подогнать – дело минутное, на Москву-реку выйти и поминай, как звали. Ты там отцов святых в монастыре поспрашивал ли?».
– Так божатся все, что ни сном, ни духом. А так я со всеми разговаривал-то, окромя отца келаря.
– А с ним, что не перемолвился? – заинтересовался Иван.
– Волей божию скончался отче Нектарий, еще как мы на богомолье были. Тучен был невместно, припадок у него случился, язык отнялся, и помер дня через два, али три – объяснил Басманов.
– Упокой душу его, Господи – царь встал и положил перед иконами семипоклонный начал.
– Ты вот что, Алексей Данилович, – продолжил царь. «Позови-ка мне Вельяминова, Федора Васильевича. А сам иди, иди, порой носом землю-то, люди просто так не пропадают, хоша бы и на Москве. Не уплыл же монах этот рыбой по реке».
Когда Федор зашел в царевы палаты, Иван Васильевич смотрел на закат над Москвой.
– Красиво-то как, Федор, – обернулся царь. «Смотришь и думаешь – и это Божье промышление, и то, что ребенок у меня – жданный да вымоленный, – в грязной воде захлебнулся, аки холопское отродье».
– На все воля Божья, – тихо ответил Федор. «Я, государь, как дети у меня в первом браке умирали, – а я ведь восьмерых похоронил, – все про Иова многострадального думал, что лежал на гноище, язвами покрытый, и Сатана искушал его, а он не возроптал».
– Вот и митрополит Макарий мне, то же самое говорил, так я ж не святой, Федор, да и ты не святой. Неужели же не проклинал Бога? – испытующе посмотрел царь на Вельяминова.
– Не проклинал, нет, – помолчал, сказал Федор Васильевич. «Спрашивал – за что это мне?»
– Вот и я у Бога вопрошаю, и нет мне ответа. У тебя, Федор, хоша один сын-то остался, все легче. Спасибо тебе за Матвея-то, ежели бы не он, то не знаю, как все повернулось бы. А Матвей сам гонцом вызвался, дневал в седле и ночевал, а вперед нас на Москву успел, чтобы панихиды-то служить начали.
– Так государь, – склонился перед ним Федор, – ты прикажи, я тебе не только сына, да и жизнь свою отдам.
– Встань, – обнял его Иван Васильевич. «Знаю я, что ты из слуг моих вернейших. Дело есть одно, в коем ты только один помочь сможешь. Есть тут на Москве боярин один, – так, мелкота, Башкин Матвей. Может, слышал ты про него?»
– Нет, куда их всех, мелкопоместных, упомнить? – спокойно ответил Федор.
– Так вот этот Башкин еще Великим постом ересь какую-то стал говорить – похоже на те, бредни, за кои государь Иван, дед мой, дьяка Курицына на Москве казнил, а в Новгороде – архимандрита Кассиана. Да еще привезли тут некоего монаха, Феодосий Косой по имени, с такими же ровно бреднями. Вроде, кажется – задавили-то стригольников и жидовствующих, а нет – жива змея, плюется еще».
– И что этот монах-то, здесь сейчас, в остроге? – спросил Федор.
– Сбежал из Андроникова монастыря, пока мы на богомолье ездили. Вот и сажай людей в темницы монастырские после этого – никакого досмотра за ними нет. Тебя я не виню – ты книжную печать налаживал, не да этого тебе было, а теперь Басманов Косого ищет, да, боюсь, не найдет, – вздохнул Иван.
– А Башкин? – с еще большим спокойствием поинтересовался Федор.
– Этот пока тут, под надзором в своей усадьбе сидит, до суда. Так вот, Федор Васильевич, тебе на суде-то надо быть. Ты человек ученый, начитанный, разберешься в ереси его, не Басманова же туда отправлять, дубину стоеросовую. Он же только и знает, что ноздри рвать да кнутом бить. А святые отцы, ежели надзора за ними не будет, такого наплетут, что потом сто соборов не разберутся. – Иван Васильевич нервно заходил по палатам.
– Что повелишь, государь, то и исполню, – поклонился ему Вельяминов.
Когда Федор уже выходил из светлицы, царь окликнул его.
– Ты этого Башкина поспрашивай там насчет Косого. Что-то мне кажется – одной веревочкой они повязаны. А запираться будет – на дыбу его, без сожаления – приказал царь.
– Сделаю по воле твоей, – ответил ему Вельяминов.
Марья Воронцова сидела на постели в своей девичьей светелке и писала при свече. С тех пор, как Матвей вернулся из Кириллова монастыря с известием о гибели царевича, и как свадьбу отложили до Покрова, Марья и не видела жениха – он все время проводил в Кремле, с царем Иваном.
Закончив, она свернула грамотцу и запечатала ее воском.
– Степа! – постучала она в стену горницы. «Ты там?»
– Заходи, – донесся до нее голос брата.
Марья накинула на сорочку домашний сарафан и, как была, босиком, проскользнула в горницы Степана.
– Матвею передашь? – спросила она, протягивая грамотцу брату.
– А что ж мне делать остается? – угрюмо спросил Степан. «Передам, шут с вами».
Марья присела на кресло напротив брата.
– И что ты, Степа, Матюшу невзлюбил, не пойму. Он нам и так сродственник, а теперь еще и зятем тебе будет приходиться – смени гнев на милость-то».
– Да не пойму я, Марья, что ты в нем нашла. Плюгавый какой-то, щелчком его перешибить можно, сейчас хоть волоса свои подстриг и перстни кой-какие снял, а то совсем бы как девка был, – скривился Степан.
– Вот когда сам полюбишь, – гордо ответила ему сестра, – и поймешь, что не главное все это!
Пришлась бы тебе какая девица по душе, Степа, может, ты бы и добрее стал. А то шипишь на всех, аки змий.
Вот у Василисы Аксаковой дочка Настасья, пятнадцать годов только сравнялось, чем не невеста тебе? Опять же, боярыня Василиса при царице, и муж ее покойный в милости у царя Ивана Васильевича был.
– Да видел я эту Настасью Аксакову, – зевнул Степан. «Как есть полено поленом, только и разницы, что веснушки по всему лицу».
– Переборчивый ты, Степа, как я посмотрю, – улыбнулась Марья.
– А сама-то? – Степан ловко кинул в нее подушкой.
Марья поймала ее и, обняв, примостила себе на колени.
– Или ты невестку нам из Новгорода привезти собираешься? Али с Поморья самого? А, братик? – Марья подмигнула Степану.
– Там посмотрим. Будет на то божья воля – и привезу, – ответил Степан.
– А мне бы хотелось в Индии побывать, – вздохнула Марья. «На севере что – холодно, морозы лютые, льды, ветер свищет.
А в «Хожении за три моря», помнишь, как написано: «А к слоном вяжут к рылу да к зубом великие мечи по кентарю кованых, да оболочат их в доспехи булатные». Вот бы на слонов хоть одним глазком посмотреть, Степа!»
– В Индии тоже моря есть, только теплые, – рассеянно сказал Степан, просматривая какие-то рукописные грамотцы. «Говорил мне Федор Васильевич, что португальцы еще во времена покойного государя Ивана Великого морским путем вокруг Африки прошли, и в Индии высадились».
– А та Индия, в кою испанцы плавали – другая это? – спросила Марья.
– На карту б хоть раз посмотрела, вместо того, чтобы наряжаться да румяниться, – желчно ответил Степан. «Вона Марфе нашей четвертый годок только пошел, она уж и то может показать, – где Москва, а где Новгород. То не Индия, а Америка, новая земля».
– Совсем новая? – наивно спросила Марья, распахнув синие глаза.
– Ну да. А ты подумай, Марья, – оживился Степан, – вот за Казанью, за Волгой – там же тоже новые земли. Или Пермский край, где Вассиан, старший сын Федора Васильевича, монашествует. А за ним – Югория, и там, говорили мне, будто ночь длится полгода, и полгода – день.
– Там люди с песьими головами живут, сказывают – зевнула Марья.
– Вот же и дура ты, сестра, – ухмыльнулся Степан. «Смотри, поеду в Югорию, привезу оттуда невестку тебе с головой песьей, что тогда делать будешь?»
– Так залаю, как с ней еще разговаривать-то! – прыснула со смеху Марья, да и Степан не смог побороть улыбки.
Федор поднялся на рассвете и тихо, на цыпочках, вышел из опочивальни, стараясь не разбудить Феодосию. На пороге он обернулся и застыл, залюбовавшись ее льняными, разметавшимися на подушках, косами, слушая ее дыхание – тихое, едва заметное.
Феодосия вдруг приоткрыла один серый глаз и спросила: «Куда это ты, Федор Васильевич, тайком собрался?»
Он присел на постель и, взяв ее за руку, привлек к себе, как всегда удивляясь тому, что она будто вся умещается в его объятьях.
– Что? – спросила Феодосия, приложив губы к его теплой щеке. «По службе царской что?»
– Уехать мне надо на Москву, на месяц, а то и поболе, – нехотя ответил Федор. «Башкина завтра судить начинают».
– А ты-то… – начала Феодосия, и вдруг осеклась, засунув себе пальцы в рот. «Нет!»
– Так что я государю скажу-то, Федосья – не посылай, мол, меня на суд соборный, я с подсудимым знаком? – вздохнул Федор. «Так мы точно все на плаху ляжем. Сразу начнется – почему знаком, да откуда знаком, да что говорил, а там и до басмановских подвалов недалеко, с кнутом и клещами».
– Так что теперь делать-то? – спросила Феодосия.
– А что остается? – пожал Федор плечами. «Одна надежда, что Матвей Семенович не укажет ни на кого. Глядя в глаза-то человеку, сложней это сделать».
– Может, оно и к лучшему, – подумав, сказала Федосья. «Ежели, скажем, придется тебе допрашивать его, так ушей чужих вокруг не будет».
– Вряд ли, – помрачнел Федор. «Там, – он вдруг осекся, и помолчал, – там, Федосья, всегда уши есть. Другое дело, что не видишь ты их, а они все равно – слушают, да кому надо, потом и передают».
– И за месяц так и не приедешь? – Федосья погрустнела.
– Как пойдет. Может, Матвей Семенович завтра придет, во всем покается, определят ему ссылку в монастырь, да и дело с концом. А может и затянется, Бог ведает, – ответил ей муж.
«Раз уж ты встала, Федосья, так…»
– Да я сейчас оденусь, – заторопилась женщина. «Тебе, может, собрать чего в дорогу, слуги-то спят еще».
– Что-то не хочется мне, чтобы ты одевалась-то, – Федор внимательно посмотрел на покрасневшую жену.
– Вот, скажи мне, Федосья, – он стал распускать ее косы, – ты ж за мной замужем уже пятый год, видел я тебя, сама знаешь, во всяких положениях, а ты все равно краснеешь, аки девица невинная в ночь брачную. У вас там, в Новгороде все такие, что ли?»
– Не все, – сказала Феодосия сквозь стиснутые зубы. «Но многие».
– Так мне повезло, значит? – удовлетворенно сказал Федор, прижимая ее руки, сцепленные вместе выше головы, к подушке. «Посмотришь на тебя – вроде скромница скромницей, глаз не поднимет, воды не замутит, а потом удивляешься – и где такому научилась-то?»
– Так сам же и обучил, – простонала Феодосия.
– Ну, так и покажи умения-то, боярыня, – Федор вдохнул цветочный запах ее волос, рассыпавшихся по его телу, и почувствовал ее губы – близко, совсем рядом.
– А ты? Тоже покажешь? – спросила она серьезно, но в глазах ее плескались золотистые искорки смеха.
– Ты еще и не знаешь, на что я способен, – усмехнулся Федор.
Он притянул жену к себе, еще ближе, так, что она уже не понимала – где ее тело, а где – его, и Феодосия обняла его – сильно, почти грубо, так, как еще никогда не делала.
– Только вернись ко мне, Федор, – зашептала она, вытягиваясь в его руках, отдаваясь ему вся, до конца и еще дальше, до того мгновения, когда она уже не видела и не понимала ничего, чувствуя только свое тепло и его жар внутри себя, наполнявший всю ее, без остатка.
«Только вернись, слышишь меня? Обещай!»
– Обещаю, – тихо сказал он, ощущая ее влагу, мед, сахар, бархатную, шелковую изнанку ее тела, ее скользкую прелесть – будто рыбка бьется в сжатой руке, будто птица трепещет крыльями. «Я вернусь к тебе, потому что ты мой дом, мое счастье, единственная любовь моя. Я вернусь, Феодосия».
– Повернись-ка, – Прасковья Воронцова оглядела дочь и поджала губы. «Опять придется в груди убирать. Что ты себя, Марья, голодом моришь-то, за день едва ломоть хлеба съела.
Гляди, – венчание, оно ж длинное, еще сомлеешь в церкви.
Марья нетерпеливо притопнула ногой.
– Так не могу я есть, матушка. Сначала почти три года ждали-то, потом вроде сговорились на после Успенья, а теперь Покрова ждать. Сколько ждать-то еще, кусок в горло не лезет!
– А ты успокойся, – ворчливо сказала Прасковья, одергивая на дочери опашень. «А то доведешь себя, да рыдая день-деньской, до того, что муж-то под венцом и не узнает. И так вон глаза запали».
Марья тут же схватила ручное зеркальце.
– И вовсе не запали, – сказала она, поворачивая голову из стороны в сторону. «Придумаешь же ты, матушка».
– Сядь-ка, – похлопала по лавке Прасковья. «Поговорить мне надо с тобой»
– Говорила ты уже, – страдальчески закатила глаза Марья. «Знаю я все!»
– Я не про это, – вздохнула Прасковья. «Ты ж не ребенок уже, Марья, понимать должна – вот мы с батюшкой твоим уже двадцать годов живем, в любви и согласии, и всегда я ему доверяла, и сейчас доверяю, и нет у меня в нем сомнений.
А ты замуж выходишь, хоша и за сродственника нашего, хоша и за сына достойного человека, а все же знаешь, что про Матвея говорят. Так вот и смотри – хоть ты и девка, собой видная, и разум у тебя в голове все же стал появляться, – но ежели муж от жены гулять зачнет, так его ничем не удержишь».
– Не будет Матвей от меня гулять, – раздувая ноздри, сказала Марья. «Не посмеет».
– Э, матушка, – махнула рукой Прасковья, «в девках-то сидя, все так говорят. Мол, не будет, не посмеет, не позволю.
А потом утрут слезы пару раз, как их муж кулаками поучит, да и ноги перед ним, молча, раздвигают, – даже если он перед этим только что со срамной бабы слез. Потому как муж, и отказать ему нельзя. И, не приведи Господи, еще дурную болезнь, какую принесет».
– Не такой Матвей. Может, и было что раньше, а сейчас не такой он, – ответила ей дочь. «А что, батюшка, скажем, или Федор Васильевич – не гуляли по молодости-то, до венчания? А теперь посмотри – мужья верные».
Прасковья посмотрела на дочь и прикусила язык – уж совсем невместно было рассказывать ей, что отец ее под брачные венцы пришел, не изведав еще никаких утех плотских.
Марья вдруг с удивлением заметила, что мать ее чуть покраснела.
– Да матушка, – сказала она ласково, прижимаясь головой к мягкому плечу Прасковьи, – все хорошо будет, и с Матвеем проживем мы в любви и согласии, сколько нам Господом отпущено. И внуков ты еще понянчишь».
– Да уж, – кисло сказала Прасковья, – от Степана внуков, я чую, еще долгонько ждать. Ты ж с ним близка, скажи, не пришелся по сердцу-то кто ему из дочерей боярских?
Марья только махнула рукой. «Степе лодьи девушек милее. Вчера говорили с ним, так он только и ждет венчанья, чтобы в Новгород удрать. Еще на Поморье хочет поехать».
– Святый Боже, – перекрестилась Прасковья. «Вот и расти парней – уйдет на цареву службу, али воевать, и поминай, как звали. Петенька вон тоже, – мне кажется, младенчик он еще несмышленый, ан отец уже на охоту его возит, и в седле он крепко сидит. Не успеешь оглянуться – и он уйдет».
– Так на то и я, и твоя дочка, матушка, чтобы завсегда при тебе быть, – Марья потянулась и поцеловала мать в прохладную, гладкую щеку. Прасковья обняла дочь и так их, и застал вошедший в горницу Михайло Воронцов – сидящими рядом. И показалось ему на мгновение, что видит он свою жену той, какой была она почти двадцать лет назад.
Соборный суд начинался ни шатко, ни валко. Святые отцы, плотно пообедав, рассаживались в палатах, шептались друг с другом, искоса взглядывая на Федора.
Вошел сухощавый, легкий, седовласый митрополит Макарий – священники поторопились к нему под благословение, а он, зорко, не по-старчески оглянув залу, заметил Вельяминова и поманил его к себе.
Боярин поцеловал руку митрополиту, а тот, когда Федор выпрямился, пристально взглянул на него, и спросил:
– Не ты ль иноку Вассиану из Чердынского монастыря отец по плоти? Федор Васильевич, так?
– Так, владыко, – склонил голову Федор.
– Ну, спасибо тебе, боярин за сына, угодил, – обнял его митрополит. «Игумен его пишет мне, что нет во всем Пермском крае монаха, чтобы более его заботился о просвещении инородцев. Языки выучил, и не токмо зырянский, но и остяцкий, ездит к ним в становища, проповедует, Евангелию учит, школу даже при монастыре устроил.
Федор улыбнулся и вдруг вспомнил Вассиана, – тогда еще мальчика по имени Василий.
Аграфена-покойница – хоть и был Вася старшим сыном, – не любила его, чувствовала себя виноватой, что не смогла родить здорового ребенка.
Федор тоже при Васе – бледном, болезненном, плохо ходящем, – стыдился своего роста, богатырских плеч и громкого голоса. Мальчик приходил к нему, заворожено трогал оружие, а когда Федор посадил его на коня – осторожно, впереди себя, и сделал круг по двору усадьбы на самой смирной кобыле – восторгу Васи не было конца.
Читать он научился сам – Федор с Аграфеной с удивлением услышали, как трехлетний мальчик по складам разбирает Псалмы. Отец стал заниматься с ним каждый день, и вскоре Вася бегло читал и начал писать. Федор даже немного обучил его греческому, а потом, как стало понятно, что Вася уйдет в монахи, – учился он уже у священников.
Федор вдруг понял, что не видел сына уже восемь лет – с тех пор, как проводил его из Троицкого монастыря на служение иноческое в дальний Пермский край.
– И за книги богослужебные спасибо тебе, Федор, – донесся до него голос Макария. «Ежели б не ты, так раскачивались бы мы, еще Бог ведает сколько. А теперь Евангелие да Псалтырь более переписывать не надо».
– Я всегда готов послужить, владыко, ради такого дела, – ответил Федор и подумал, что надо бы, конечно, съездить в Чердынь, повидаться с Вассианом, повезти туда сестру его единокровную.
– Хоть и долог путь, а надо, – сказал себе он твердо, усаживаясь в кресло, что стояло особо для царского боярина ближнего. «И Федосья порадуется, да и Марфе полезно другие края повидать».
– Что Марья-то? – спросил Михайло у жены, уже, когда лежали они в постели.
– Да ничего, – Прасковья отложила вышивание и прижалась к мужу, положив ему голову на плечо. «Не ест ничего, с лица спала, так я ее не виню – сколько ж томить можно девку?
Помолчав, она добавила: «Говорила я с ней насчет Матвея – что, мол, слухи-то разные про него ходили, хоша он и остепенился в последнее время».
– А она что? – Михайло повернулся к жене и убрал с ее лица черные локоны. «Небось, брыкалась, говорила – не такой, мол, Матвей, мало ли что о ком говорят?»
– Ну да, – Прасковья улыбнулась. «Поди, скажи девке влюбленной, что плохое про нареченного ее – живьем тебя съест. Мне б тоже до свадьбы про тебя что сказали – так не послушала бы».
