Текст книги "Современная русская литература - 1950-1990-е годы (Том 2, 1968-1990)"

Автор книги: Н Лейдерман

Соавторы: М Липовецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 57 страниц)

С Гудерианом Кобрисова сближает то, что отличает его от красного командарма Терещенко и великого советского маршала Жукова, а именно – ни у Кобрисова, ни у Гудериана не атрофировано чувство жалости, и в мучительнейшей ситуации, когда за собственную карьеру, а может, и жизнь, надо было расплачиваться кровью других людей, они оба предпочли пожертвовать карьерой и риском быть ошельмованными официальным мнением. Видя, что "летняя кампания проиграна", и не желая обрекать на смерть в подмосковных снегах своих солдат ("пусть кто-нибудь другой погонит их в ледяную могилу"), генерал-полковник Гудериан, "гений и душа блицкрига", подписывает "первый за всю войну приказ об отступлении. Приказ, грозивший ему отставкой, немилостью фюрера, вызовом на рыцарскую дуэль, злорадным торжеством многих его коллег из генералитета. . . " (курсив наш. – Авт. ). А командарм Кобрисов, зная, что за захват Мырятина придется заплатить десятью тысячами солдатских жизней, не выполняет приказ о подготовке наступления на Мырятин и тем самым ставит крест на своей полководческой карьере, по существу – на всей последующей биографии*315.

Но для Кобрисова мотив ценности человеческой жизни приобретает особую, непереносимо тяжкую остроту: Мырятин обороняют власовцы – русские батальоны, воюющие на стороне гитлеровцев. Автор и его герой не вдаются в длинные рассуждения о том, как и почему эти люди встали на сторону захватчиков*316. Здесь важнее всего другое – русским людям приходится воевать против русских. Хроника военных событий в романе обрамлена двумя кровавыми сценами – и это сцены расправ русских над русскими. Первая, в начале, когда под Обоянью майор Светлооков буквально науськивает еще распаленных боем красноармейцев на пленных русских в немецкой форме. А вторая кровавая сцена – уже на исходе романной фабулы, после взятия Мырятина: как пленных власовцев загнали в реку, велели переплыть ("Кто доплывет, пусть землю целует, которую предал, просит у родной земли прощения"), обещали, что сверху стрелять не будут: "Слово чекиста". "И не стреляли. А послали катер вдогонку, он по ним носился зигзагами, утюжил и резал винтом. Вскипала кровавая пена. Не выплыл никто".

Эти страшные сцены самосудов русских над русскими, обрамляющие фабулу романа "Генерал и его армия", приобретают символическую роль – они проясняют, делая наглядно зримым смысл того, что происходит внутри этой фабулы: тотальный сыск и надзор, маниакальная подозрительность, "ответные казни", страх и подсиживание снизу доверху, – это и есть война, но война внутри страны, война русских с русскими. Вместе с тем трагические перипетии Отечественной войны 1941 – 1945 годов представлены в романе в связи с тем, что творилось в России ранее (подавление крестьянских волнений в 1920-е, Большой Террор конца 1930-х, аресты военачальников перед самой войной и т. д. ), и становятся концентрированным воплощением и выражением сути того, что происходило в России с установлением диктатуры большевиков: начиная с 1917 года, непрекращающаяся гражданская война своих против своих стала перманентным состоянием страны и общества. Не случайно даже осторожный и очень осведомленный комфронта Ватутин (он по долгу службы бывал вхож и в Кремль) говорит Кобрисову на "пределе доверительности": "Ты же знаешь, Фотий, мы со своими больше воюем, чем с немцами. . . " Каков же механизм этой перманентной гражданской войны? Чем, в частности, мотивируется смещение генерала Кобрисова перед самим взятием Предславля, хотя он уже фактически сделал все для успешного овладения городом? А тем, что политически целесообразно, чтобы войсками, которые будут освобождать "город великий украинский", командовал украинец. Именно эту идею проталкивал на совещании командармов первый член Военного совета фронта Хрущев – а он, между прочим, еще и первый секретарь ЦК Компартии Украины и член Политбюро ЦК ВКП(б). За ним – мнение партийного руководства страны, перед этим мнением и сам Жуков пасует.

О цинизме подобной "политической целесообразности" с возмущением думает отстраненный от командования Кобрисов:

Пойдите же до конца – русских десантников, заодно казахов, грузин снимите с брони. Летчика-эстонца верните на аэродром. <...> Всех непричастных отведите в тыл, пусть отдыхают, пьют, гуляют с бабами, сегодня одни лишь украинцы будут умирать за свою "жемчужину".

Саркастическое предложение генерала Кобрисова проявляет всю несправедливость и безнравственность выдвижения национального критерия в качестве важнейшего критерия как объединения, так и разъединения людей. Но – это все-таки риторика, да еще выговоренная "про себя". А вот в авторском освещении и объяснении эпических событий романа национальный критерий приобретает немаловажную роль.

В частности, этот критерий выступает в качестве одного из важнейших объяснений того, почему в России установился жестокий репрессивный режим. В романе есть такая примечательная сцена. Первый месяц войны, наркомат Обороны – перед строем командиров, "числом не менее ста", попавших в число счастливцев, которых возвратили из тюремных застенков и лагерей в самом начале войны, проходят Сталин и Берия. "Для них словно бы не существовало этой шеренги командиров", они говорят между собой по-грузински, в глазах Сталина горит злоба, ненависть и подозрительность к выпущенным командирам:

Вождь был сейчас со своей армией, готовой за него умереть, и ненавидел ее, и в чем-то подозревал, и не желал говорить с нею на языке, понятном ей. <...> Унизив, изнасиловав чужую ему страну, он теперь убегал туда, к своему горийскому детству, к мальчишеским играм, к семинарии своей, где он себя готовил стать пастырем духовным. И выглядело это, как обильный верблюжий плевок во все лица, обращенные к нему в трепетном ожидании (курсив наш. – Авт. ).

Из этой сцены, увиденной глазами генерала Кобрисова и эмоционально окрашенной его реакцией, явствует: беды России происходят оттого, что ею правят чужаки, – что им русская кровь что им русские жизни? А многим ли подобная логика отличается от так возмутившей генерала Кобрисова логики члена Военного совета фронта Хрущева, который добивался, чтобы "жемчужину Украины" обязательно освобождал командарм, представляющий "титульную нацию" Украины?

Сама по себе крайне сложная и в высшей степени взрывоопасная идея национального самосознания и национального единства получает в романе "Генерал и его армия" противоречивое освещение и осмысление.

С одной стороны, Владимов утверждает, что именно национальное чувство объединило русских и отвратило их от оккупантов. Особенно показательна в этом плане сцена во дворе орловской тюрьмы, где по приказу Гудериана были выложены трупы сотен арестантов, которых советские власти уничтожили перед уходом из города. Пропагандистский расчет немецкого генерала понятен: на примере "этой массовой бессмысленной казни" показать жителям Орла преступления советского режима против своего народа. Но Гудериана потрясло сильнее всего то, как люди, которые пришли оплакивать своих близких, "смотрели на него самого: со страхом и ясно видимой злобой". Объяснение этой странности генералу дает "потертый русский батюшка":

– . . . Но это наша боль, – вымолвил батюшка, – наша, и ничья другая. Вы же перстами своими трогаете чужие раны и спрашиваете: "Отчего это болит? Как смеет болеть?" Но вы не можете врачевать, и боль от касаний ваших только усиливается, а раны, на которые смотрят, не заживают дольше.

Значит, сильнее ненависти к собственным палачам оказывается ненависть к захватчикам-чужеземцам. И такой "расклад" народного чувства в романе никак не оспаривается, признается как своего рода этический закон.

Но тогда как объяснить то эстетическое освещение, которое дано в романе образу генерала Власова? Важная роль этого персонажа в системе идейных и духовных противостояний романа несомненна. Генерал Андрей Власов – бывший крупный советский военачальник, действительно тот реальный исторический деятель, который прямо призвал к борьбе против сталинского режима и стал во главе так называемой "Русской освободительной армии" (РОА). Каким же рисуется генерал Власов в романе?

Власов появляется на страницах романа дважды. Первый раз непосредственно в эпическом сюжете: в событиях под Москвой в начале декабря 1941-го года, когда он командовал 20-й армией. Второй раз – в рефлексии генерала Кобрисова, вспоминающего свои довоенные встречи с Власовым и раздумывающего о его переходе на сторону немцев. В сущности, взаимодействие генерала Власова с обстоятельствами происходит только в одном моменте когда он своевольно забирает свежую бригаду, направленную командованием для укрепления соседней армии, и бросает ее в наступление.

Романист утверждает, что именно Власов этим рывком своей армии "от малой деревеньки Белый Раст" спас Москву: "Он навсегда входил в историю спасителем русской столицы". Это утверждение типично в ряду тех аттестаций, посредством которых автор строит этот образ: перед самой войной на слете высших командиров "была всем в пример поставлена власовская 99-я стрелковая дивизия"; "свою речь он пересыпал цитатами из Суворова и других полководцев российских"; в сорок первом году на 37-й армии Власова "держалась вся оборона Киева".

Вообще при создании образа генерала Власова Владимов предпочитает давать ему характеристики и аттестации, что не очень согласуется с реалистическим принципом – выверять и корректировать авторский замысел саморазвитием (или самораскрытием) героя "в предполагаемых обстоятельствах"*317. Ведь характеристика и аттестация – это такие риторические жанры, которые неизбежно приобретают субъективно-оценочную окраску. Так, первое появление генерала торжественно ассоциируется "с выходом короля к своим приближенным", и действительно, "окружавшие не сводили с него преданных и умиленных глаз". Рисуя портрет Власова, безличный повествователь, в сущности, навязывает читателю совершенно определенный, а именно возвышенный, эстетический модус восприятия: "выделялся своим замечательным мужским лицом", "прекрасна, мужественно-аскетична была впалость щек при угловатости сильного подбородка, поражали высокий лоб. . . ", "все лицо было трудное, отчасти страдальческое, но производившее впечатление сильного ума и воли". Особый акцент делается на том, что генерал Власов "резко выделялся. . . своим ростом", а в романе это немаловажная деталь: высокий рост – мета неординарности, знак выдающейся личности, и наоборот, малый рост, невзрачность (таких повествователь называет "недокормышами") – мета посредственностей, мелких личностей*318 Почти те же подробности дублируются во втором портрете Власова, запечатленном в памяти генерала Кобрисова. И, естественно резюме из этого портрета делается столь же многообещающее: "Из такого можно было сделать народного вождя".

Но, видимо, возвышенные риторические характеристики и аттестации генерала Власова как выдающегося полководца показались Владимову недостаточными для того, чтобы раскрыть сущность этой личности. И он пускает в ход еще два весьма показательных приема.

Первый – из народной низовой культуры. Читателю сообщается, что генерал Власов слыл "первым матерщинником в армии" (это, в частности, "создало ему славу любимца солдат"), а также, что "пивал Андрей Андреевич крепко, а нить разговора не терял". В русской карнавальной культуре это едва ли не самые высокие оценки, правда, ими, как правило, награждаются специфические персонажи – ухари, балагуры, скоморохи. Вообще-то для выдающегося полководца, входящего в высшую военную элиту страны, грамотея и эрудита (о чем, по мнению повествователя, свидетельствуют толстые стекла очков, которые носит генерал), первенство в армии по мату и уменье "пивать крепко" – сомнительное достоинство. Но зато в национальной массовой, низовой культуре это самые безотказные способы демонстрации исконной "русскости" персонажа.

Ту же функцию преследует и второй прием – использование высокой сакральной, а именно – православной символики. Вла-димовский генерал Власов предстает как человек глубоко верующий: уже при первом своем появлении (в эпизоде у подмосковной деревни Белый Раст) он эпатирует своих подчиненных тем, что "даже несколько театрально" крестится. При изложении сведений о поведении Власова после перехода на сторону гитлеровцев упоминается о посещении им Печерского монастыря, где "игумен ему кланялся до земли".

Заметим, что в романе Владимова православной символике принадлежит значение высших эстетических координат – на страницах романа дважды появляются религиозные святыни Киевской Руси: "заговоренный" храм гигантский "купол с дырою от снаряда, чудом не разорвавшегося внутри", а также "черный ангел с крестом на плече, высоко вознесшийся над зеленым холмом". В связи с той ролью, которая отводится в романе православной символике, можно понять замысел эпизода, ключевого в обрисовке генерала Власова.

Стоя на паперти деревенского храма, Власов интересуется, "чей престол у этой церкви"? Ему докладывают: "Мученика Андрея Стратилата". Далее сам генерал объясняет окружающим, что слово "стратилат" означает "полководец, стратег", и сообщает: "Это мой святой. И моего отца тоже". И хотя Власов утаивает от своих атеизированных слушателей "страшную историю" этого полководца, "преданного и убитого со своим отрядом теми, для кого он добывал свои победы"*319, однако, сам он видит в таком совпадении некое "предзнаменование, ужасное по смыслу".

Символический смысл всего этого эпизода очевиден – окружить генерала Власова ореолом великомученика. Однако для того чтобы создать столь весомую по своей семантике интертекстуальную связь между генералом Власовым и великомучеником Стратилатом, автору пришлось проделать небольшую, но очень существенную корректировку сакрального текста – дело в том, что великомученика Стратилата звали Федором, а не Андреем*320. Значит, он не мог быть святым Андрея Власова. А коли так, то вся интертекстуальная конструкция, возведенная автором, повисает в воздухе – она оказывается авторским вымыслом, который никак не может претендовать на авторитетность подлинного сакрального текста.

Когда писатель, исповедующий реализм, устанавливает интертекстуальные связи с сакральными текстами, – а этот прием, возникнув в классическом реализме, прежде всего у Достоевского, становится "общим местом" в культуре модернизма – это говорит прежде всего о попытке "расширить" границы реалистического детерминизма. Но обращение к сакральным мифологемам таит в себе определенные опасности. Ведь в течение многих веков эти мифологемы превратились в очень жесткие архетипы, их семантика канонизировалась. Поэтому малейшие расхождения между контекстом, созданным современным автором, и архетипическим каноном, который автор использует, неизбежно приводят к семантическим сдвигам. Хорошо, если такие именно сдвиги "запланированы" автором. А если нет?

Например, из нескольких существующих версий пленения генерала Власова (в крестьянской баньке, в сельском магазине при попытке обменять часы на продукты) Владимов избирает такую:

". . . Прогудело басисто из глубины храма: "Не стреляйте, я – Власов". Видимо, автор полагал, что храм как место пленения будет усиливать высокий трагический пафос образа героя-великомученика. Есть немало канонических сюжетов, где в церкви принимали мученическую смерть за веру. Но сдаться в церкви на милость победителя? Это почти то же, что отречься от своей веры. Вряд ли Владимов рассчитывал на такой семантический эффект. Но в искусстве, как известно, важнее не то, что хотел сказать автор, а то, что сказалось текстом.

Резюмируем: образ генерала Власова настолько очевидно идеализирован, что говорить о его близости к историческому прототипу весьма рискованно. Владимовский миф о Власове создан не по законам реализма, а скорее на основании романтической идеализации – по принципу антитезы*321. И его семантика такова: генерал Власов в романе "Генерал и его армия" – не просто крупный военачальник, он прежде всего исконно русский человек, верный национальным традициям и святыням. А коли так, то вполне понятна и оправданна его борьба против Сталина и чуждого России режима.

Однако остаются неясности по самому главному пункту. Если национальное сознание определяет сущность личности, если национальное чувство является решающей силой в войне, то тогда в чем состояло принципиальное различие между лозунгами, под которыми Сталин объединил страну, и лозунгами, под которыми Власов пытался собрать свою "Русскую освободительную армию"? Власов призвал русских патриотов бороться против большевиков за возрождение святой Руси. Но ведь и большевики устами своего вождя провозгласили национальную идею в качестве заглавной, задвинув в угол фанерные транспаранты со старыми коммунистическими лозунгами о пролетарском интернационализме. Об этом, кстати, в романе совершенно внятно и без корректировок со стороны автора-повествователя сказано устами проницательного Гейнца Гудериана: "Он (Сталин. – Авт. ) приспустил один флаг и поднял другой". Тогда выходит, что между флагом Власова и флагом Сталина никаких различий не было. Но почему же Сталин победил, а Власов проиграл?

Выходит, национальная идея сама по себе решает еще не все. Вероятно, есть какой-то "ингредиент", который существенно отличал позицию Сталина от позиции Власова. И этот "ингредиент" очевиден: Сталин звал защищать Россию от иноземных завоевателей, а Власов вместе с захватчиками нападал на Россию – и какими бы красивыми словами об освобождении России он ни манипулировал, все равно в глазах русского народа он был сообщником врагов родины.

Владимов также оставляет в стороне вопрос: а не означали ли призывы генерала-перебежчика раскручивание нового витка все той же бесконечной гражданской войны русских с русскими? А ведь не один Кобрисов уже понимает, что "страшнее войны гражданской быть не может, потому что – свои". Все эти, казалось бы, естественные для контекста романа "Генерал и его армия" вопросы не входят в созданный на его страницах художественный миф о генерале Власове.

Однако этот миф плохо согласуется со стержневыми мотивами романа. Если даже "потертый русский батюшка" понимает, что для национального достоинства русских людей оскорбительно вмешательство чужаков в свои дела, если даже "старый царский генерал" говорит, что с началом нападения Гитлера "теперь мы боремся за Россию, и тут мы почти едины", если даже немец Гудериан начинает находить в толстовских строках объяснение "силы сопротивления" России, то как же этого не понимает и не берет в учет человек, претендующий на роль русского национального вождя? Сотрудничество с захватчиками Власов микшировал в своем Смоленском манифесте одной-единственной оговоркой: ". . . Свергнуть большевизм, к сожалению, можно лишь с помощью немцев". Иных способов, посредством которых генерал пытался отмежеваться от гитлеровцев, в романе не отмечено. Все же оценки выбора, сделанного Власовым, носят сугубо риторический характер, хотя приписываются Кобрисову (". . . Кобрисов измену Власова считал роковой ошибкой"; "Власов – боевой генерал, разучившийся понимать, что такое война, русский, разучившийся понимать Россию!" и т. п. )

Вообще-то риторика не способна уравновесить органику художественного образа – при условии, если такая органика существует. Но вот как раз в образе генерала Власова органика нарушена. Отмеченные нами противоречия в самом построении образа Власова свидетельствуют о его умозрительности, сконструированность, что, в свою очередь, приводит к явно не запланированным автором семантическим сбоям, ставящим под сомнение те добродетели, которые он приписал своему персонажу. А коли так, то рушатся художественные оправдания выбора, сделанного Власовым: ради освобождения России от внутренних "чужаков" пользоваться помощью чужаков внешних, сокрушать силу отечественных палачей штыками захватчиков, т. е. палачей, призванных извне. Именно эти свойства образа генерала Власова, а не риторические филиппики против него, становятся обличением его выбора в истории.

3

Но существовала ли реальная возможность противодействия режиму, опутавшему Россию щупальцами "смерша"? Именно эта проблема определяет сюжет судьбы главного героя романа – генерала Фотия Ивановича Кобрисова.

Это настоящий профессионал, фронтовой трудяга, "воевал во всех войнах, которые вела Россия с 1914 года". "Я – человек поля. Поля боя", – аттестует себя Кобрисов. Хотя генерала Кобрисова относят к числу "негромких командармов", автор заявляет его личностью неординарной. Знаковая подробность: в отличие от "малорослых недокормышей, из кого и вербуются советские вожди", он высок ростом, дороден. Первая интригующая аттестация легенда о том, что "он как бы заговоренный" (напомним, что таким же эпитетом был отмечен древний предславльский храм). Впоследствии, уже характеризуя духовное существо Кобрисова, его сокамерник по Лубянке, умница "Писучая жилка", скажет: "Вы им не свой, только не подозреваете об этом. . . "

Но то, что дано читателю узнать о Кобрисове, заставляет усомниться в его чужеродности той среде, в которой он пребывает. Его биография довольно типична. Потомственный казак. В 1917 году он, юнкер Петергофской школы прапорщиков, "не успел перебежать через рельсы". Правда, выбор тех, кто успел перебежать, тоже не признается удачным: их ждало "повальное бегство из Крыма, чужбина, позор нищеты". А на Кобрисова в 17-м году "как бы напало оцепенение", в гражданскую воевал на стороне красных, так и стал винтиком в большой военной машине советской власти. Потом, как и другие красные командиры, на русском мужике "тактику отрабатывал". В тридцатые верно служил вождю народов (даже одну из дочек назвал Светланкой, "в честь сталинской"), соскабливал лица на фотоснимках и, как другие известные стране храбрецы, трясся за санаторными шторами, когда женщины смывали икру со скульптуры вождя.

Нет, он из того же теста, что и другие красные полководцы. И поведение, замашки, нрав у него, что называется, вполне типовые. Такое же крайне обостренное честолюбие. Такое же барство, как у других красных полководцев. Такая же, как у многих советских военачальников, "обаятельная солдатская непосредственность, временами переходящая в хамство". И когда от кобрисовского рыка у богатыря-танкиста вываливается каша из котелка, невольно вспоминается генерал Гудериан, к которому солдаты родного батальона обращались, как к равному – на "ты", и который просил штабных офицеров, "чтоб они, не зовя денщиков, убрали со стола. . . "

Но чем-то Фотий Иванович, действительно, отличается от других советских военачальников. На языке коллег это называется: "Обычная Фотиева дурь", – читай: независимость поведения, оригинальность принимаемых командных решений. Это то, что на виду. А есть еще и то, что не на виду ну, хотя бы фрондерские разговоры со своим ординарцем о крестьянских восстаниях в годы коллективизации (в ответ на сетования Шестерикова, что "обрезов не хватило", он говорит: "Ну, выпьем, чтоб в следующий раз хватило"). Главным же проявлением "Фотиевой дури" становится фактический саботаж приказа атаковать город Мырятин, который обороняют власовцы.

Но это уже происходит осенью 43-го года. И это уже результат той духовной эволюции, которую пережил генерал Кобрисов.

История выпрямления души Фотия Ивановича Кобрисова составляет в романе особый сюжет. Это то, что сам генерал называет "планированием прошлого". Причем в своих воспоминаниях Кобрисов идет от недавних событий ко все более отдаленным событиям, буквально докапываясь до самых глубинных пластов. Если же идти по хронологии, то выстраивается такой "сюжет выпрямления".

Начальной ступенью стала Лубянка, куда комдив Кобрисов угодил по совершенно нелепому обвинению в мае сорок первого. Здесь он прошел через крайнее унижение: сначала моральной пыткой – его, боевого генерала, ставил на колени и бил по рукам линейкой какой-то лейтенант-следователь, а затем подачкой, когда в день освобождения этот лейтенант "протянул на серебряной лопатке увесистый ломоть с ядовито-зеленым и розовым кремом". Но Лубянка стала для генерала Кобрисова еще и подлинным университетом свободомыслия: здесь, в общении с сокамерниками, интеллигентными и мудрыми людьми, в благотворных "размышлениях у параши" с образованнейшим литературоведом В. , "Писучей жилкой", генерал "понемногу становился другим, чем был до этого". За сорок дней Лубянки (это сакральное число, означающее время, в течение которого душа умершего проходит через загробные мытарства, приуготовляясь к восхождению к Богу) Кобрисов, действительно, прошел через внутреннюю трансформацию – он много узнал о "гнусных соображениях", которыми руководствуется поработившая страну "дьявольская сила", о противоестественности и обреченности затеянного ею социального эксперимента ("искоренить неискоренимое – собственность, индивидуальность, творчество"), немало узнал генерал и о себе – прежде всего то, что вся его жизнь "доселе была, в сущности, компромиссом".

Следующая ступень выпрямления генерала Кобрисова – это испытания первыми неделями и месяцами войны. Когда он, в отличие от других деморализованных комдивов, взял на себя ответственность за несколько тысяч бойцов, "встал на армию", сохранил ее боеспособность и довел сквозь окружения от Клайпеды к самой Москве. Когда в ответ на ультиматум представителей командования обороной столицы категорически заявил: "Оружие сдать отказываюсь". Это, в сущности, первый акт сопротивления генерала Кобрисова высшей власти – сопротивление непосредственным поступком.

Новая ступень – сцена расстрела генералом Дробнисом майора Красовского. Омерзительное самоуничижение майора, старающегося услужить своему хозяину даже под дулом его браунинга, стало той каплей, что смыла в сознании Кобрисова последнюю веру в режим, которому он служит. И это рождает особое сопротивление – не физическое, а глубинное, корневое: "Он испытывал отчаянное сопротивление души, измученной неправедным и недобровольным участием". Это уже не единичный поступок, это – уже выбор линии поведения. Но как ей следовать на практике?

В романе обсуждаются три варианта преодоления "дьявольской силы" государственной власти.

Первый вариант – это вариант Власова: сместить сталинский режим с помощью "шмайсеров" захватчиков. Несостоятельность этой версии уже рассматривалась. Второй вариант – это идея бригадного комиссара Кирноса: Кобрисову объявить себя военным диктатором, встать во главе военной хунты. Самоубийство Кирноса после выхода к своим – самоочевидная дискредитация этой идеи, возникшей в воспаленном мозгу догматика-марксиста.

Третий вариант – это утопия самого Кобрисова: его войска врываются в столицу, "он первым делом отворяет тюрьмы, затем, надев шпоры (деталь, несколько неожиданная, но по-своему характеризующая генеральскую психологию. – Авт. ), сопровождаемый своими командирами и толпою недавних арестантов, входит в ворота Кремля, поднимается широкой лестницей, идет по ковровым дорожкам высочайшего учреждения. . . " А далее что? А далее ничего: "Здесь обрывалась его фантазия".

Все три варианта – это не более чем утопии, безусловно ущербные. Так что же остается?

Еще зимой сорок первого под Москвой Кобрисов задумывался над трагической безвыходностью своей позиции: с одной стороны, ему "дико было представить", как бы он взламывал заслон, состоящий из частей НКВД, да к тому же прикрывшихся почти безоружными ополченцами; а с другой

Но не так же ли дико плечом к плечу с ними, локоть к локтю, кровью и плотью своими оборонять истязателей и палачей, которые не имели обыкновения ходить в штыковые атаки и выставляли перед собой заслон из своих же вчерашних жертв?

До этих вопросов генерал Кобрисов уже дозрел в сорок первом году, но ответов на них он не знает. Да и есть ли они вообще?

В сорок третьем году коллизия с Мырятиным, который обороняют власовцы, становится самым очевидным испытанием "границ свободы и зависимости" генерала Кобрисова: способен ли он субъективно, силою души, противостоять "дьявольской силе" тоталитарной государственной власти, и может ли он как-то повлиять на объективный ход исторического колеса, которым рулят из самого Кремля? Исследуя эту коллизию, Владимов с жесткостью последовательного реалиста отметает всякие утешительные иллюзии. Да, Кобрисов может заявить: "Я не палач!". Да, он может в душе "решить бесповоротно – не прикладывать рук к делу, которому противится душа". Да, он может потихоньку саботировать приказ о подготовке наступления на Мырятин. Но остановить событие, где в очередной раз русские будут убивать русских, командарм-38 Кобрисов не может: его отстранят от армии, а другие генералы проведут утвержденную Ставкой операцию по взятию Мырятина, уложат там те десять тысяч солдат, которых он хотел сберечь, а самому Кобрисову подсластят пилюлю тем, что присвоят Героя Советского Союза и дадут звание генерал-полковника.

Складывается ситуация, преисполненная глубокого эпического трагизма. Кобрисов хорошо понимает, что державными подачками ему все-таки "вмазали. . . этот торт", – тот самый, которым его унизили на Лубянке. Ведь лично Кобрисов потерпел поражение – его тактические планы были отвергнуты и все было сделано вопреки им. Но, с другой стороны, он не может не радоваться тому, что освобождена еще какая-то часть родной земли, что армия, которую он пестовал, одержала победу и отмечена в приказе Верховного Главнокомандующего. Поэтому его реакция на сводку Информбюро двойственная тут и радость, тут и горькие слезы.

Но двойственность ситуации Владимов старается разрешить традиционным для русского реалистического эпоса приемом – он апеллирует к "мнению народному". В принципе, в романе "Генерал и его армия" образ народа создается по известным стереотипам. Тут и сердобольный "солдатик в горбатой шинельке с бахромой на полах", что прямо-таки заходится от соболезнования к "бедненьким" своим командующему с комиссаром и делится с ними сухарем. Тут и женщины с картофельного поля, что поначалу заигрывают со служивыми, выпивают с ними, а потом утешают плачущего генерала. Да и образ одного из центральных персонажей – ординарца Шестерикова, который представлен носителем народной морали, опыта и мудрости (он единственный знает цену "смершевцу" Светлоокову и не поддается на его уговоры стать стукачом), тоже не свободен от лубочных красок.

Но в любом случае – "мнение народное" становится моральной поддержкой Кобрисову в минуту его ликованья-гореванья, и тот холм на подъезде к Москве, который он по ошибке принял за легендарную Поклонную гору, стал для него подлинным Холмом Славы. На такой душевной волне Кобрисов принимает решение не ехать в Ставку, а возвращаться к своей армии как победитель получивший общее признание, официальное и народное.