Текст книги "Психиатрическая власть"
Автор книги: Мишель Фуко
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)
36
что в некотором смысле занимает место, оставшееся пустым с низложением короля.
Следовательно, речь идет не о свержении одной королевской власти другой королевской властью, но о переходе от королевской власти, обезглавленной безумием, которое овладело головой короля и было путем своеобразной церемонии, призванной объявить королю, что он более не является властителем, лишено короны, к власти иного типа. В самом деле, место этой обезглавленной и лишенной короны власти занимает власть безымянная, множественная, тусклая, бесцветная, которую я буду называть властью дисциплины. Власть-господство сменяется, так сказать, властью-дисциплиной, действие которой заключается вовсе не в утверждении власти отдельного человека, не в концентрации власти в зримом и имеющем имя индивиде, но, наоборот, в действии на него самого, на тело и личность низложенного короля, который должен быть приведен этой новой властью к «смирению и покорности».6
Если власть-господство выражается главным образом в символах экстраординарной силы обладающего ею индивида, то дисциплинарная власть скромна, бесцветна; это власть, функционирующая посредством сети и обретающая видимость исключительно в смирении и покорности тех, на кого она безмолвно действует. В этом-то, на мой взгляд, и заключается суть описанной сцены: в столкновении власти-господства и дисциплинарной власти, в подчинении, овладении второй властью первой.
Кто же 'исполнители этой дисциплинарной власти? Как вы видите, врач, тот, кто все это организует, тот, кто является в известной степени узловым элементом, ядром дисциплинарной системы, сам, как это ни удивительно, даже не появляется: Уил-лиса всегда нет. И когда уже под конец возникает сцена с врачом, речь идет именно о старом враче короля, а не об Уиллисе. Кто же тогда исполнители власти? Это, как сказано у Пинеля, два королевских пажа исполинской стати.
И здесь, как мне кажется, нужно ненадолго остановиться, ибо эти пажи играют во всей описываемой сцене очень важную роль. В качестве гипотезы, возможно ошибочной, я бы сказал, что это отношение пажей-исполинов и безумного, раздетого короля подлежит сравнению с некоторыми иконографическими темами. Пластическая выразительность этой истории отчасти свя-
37
зана, на мой взгляд, именно с тем, что в ней есть элементы [...*] традиционной иконографии изображений королей. А короли и их слуги традиционно изображались согласно двум типам.
Во-первых, это король-воин, в полной амуниции, с оружием, король, зримо демонстрирующий свое всесилие, если угодно – король-геркулес, возле которого, ниже которого располагаются попираемые этим подавляющим могуществом персонажи, чья роль состоит в выражении покорности, слабости, поражения, рабства, а при необходимости и красоты. Такова одна из первых оппозиций, обнаруживаемых в иконографии королевской власти.
А вот второй иконографический тип, тоже подразумевающий игру оппозиций, но другого рода. На сей раз это не король-исполин, а король человеческой стати, в отличие от первого лишенный всех видимых и однозначных признаков физической силы и облеченный лишь символами своей власти. Это король в горностаевой мантии, со скипетром, державой, рядом с которым, или опять-таки ниже, – зримая манифестация силы, которой он располагает: солдаты, пажи, слуги, представляющие силу, но такого рода силу, которой король распоряжается безмолвно, через эти символические элементы власти – скипетр, мантию, корону и т. д. По-моему, в основном именно так изображалось отношение короля к слугам – всегда в виде оппозиции и всегда в виде одной из двух этих оппозиций.
В нашем случае в этой сцене, которую приводит, основываясь на Уиллисе, Пинель, мы находим те же самые элементы смещенными и трансформированными. Вот – грубая сила короля, который превратился в человекоподобное животное и оказался в положении покорных и скованных рабов из первой приведенной мной иконографической версии, а вот рядом с ним – сдержанная, дисциплинированная, спокойная сила слуг. В этой оппозиции одичавшего короля и слуг, зримо представляющих силу, но силу дисциплинированную, заключена по-моему отправная точка перехода от постепенно исчезающего господства к дисциплинарной власти которая складывается шаг за шагом и показывает в этих молчаливых сильных статных одновременно послушных и всемогущих пажах саМО КЯК МНв кажется, свое лицо
В магнитной записи лекции: входящие в состав.
38
Но как эти слуги-исполины исполняют свои функции? Чтобы ответить на этот вопрос, в текст Пинеля нужно внести некоторые поправки. В нем прямо сказано, что задачей слуг является помощь королю, что они должны исполнять его «потребности», учитывая его «положение». Однако мне кажется, что в рамках того, что можно назвать властью-господством, слуга как раз и исполняет потребности своего господина; он должен удовлетворять требования, обусловленные положением господина: он одевает и раздевает короля, он ухаживает за его телом, содержит его в чистоте и т. д. Но когда слуга исполняет таким образом потребности господина, учитывая положение последнего, он делает это всякий раз потому, что такова воля господина; то есть воля господина обязывает слугу, и обязывает его индивидуально – поскольку он конкретный слуга – к этой функции исполнения потребностей, обусловленных положением. Воля короля, статус короля – вот что привязывает слугу к его потребностям и положению.
Тогда как в рамках отношения дисциплины, которое заявляет о себе теперь, слуга состоит на службе уже не по воле короля, он исполняет потребности короля уже не потому, что такова королевская воля. Он исполняет эти потребности, обусловленные положением короля, без всякого участия воли и статуса последнего; лишь в некотором смысле механические потребности тела устанавливают и определяют то что должно быть службой слуги. Таким образом, налицо рассогласование воли и потребности, статуса и положения. И слуга становится репрессивной силой оставляет свою службу, чтобы обуздать волю короля, только тоглэ. коглэ. этз. воля выходит зз. р3.MKH потребностей короля превосходит его положение.
Таковы, если угодно, декорации сцены. И теперь я хотел бы перейти к тому, что составляет само действие – очень важное действие – обставленной таким образом сцены, то есть к эпизоду встречи короля с врачом: «Однажды, находясь в состоянии исступленного бреда, больной очень жестко принимает своего старого врача, явившегося с визитом, швыряя в него грязь и нечистоты. Один из пажей тут же, не произнося ни слова, входит в камеру, связывает безумца.. .».7
После сцены отрешения, низложения – сцена отбросов, экскрементов, нечистот. Король уже не просто низложен, речь идет
39
*
не просто о лишении его атрибутов власти, но о полной инверсии его господства. Единственная сила, оставшаяся у этого короля, – это его тело, опустившееся до животного состояния, и его единственное оружие – это отбросы его тела, именно с этим оружием он набрасывается на врача. Тем самым, я полагаю, король действительно переворачивает свое господство: не только потому, что заменяет скипетр и меч нечистотами, но прежде всего потому, что воспроизводит жест с четким историческим значением. Это жест бросания в кого-либо грязи и нечистот, в котором испокон веков выражалось неповиновение властям.
Теперь существует целая традиция, согласно которой в экскрементах и нечистотах усматривают исключительно символ денег. Но вообще-то следовало бы предпринять самую серьезную политическую историю экскрементов и нечистот, политическую и вместе с тем медицинскую историю проблемы экскрементов и нечистот как таковых, без какой бы то ни было символизации: разумеется, они составляли экономическую проблему, медицинскую проблему, но также могли быть ставкой в политической борьбе, что вполне очевидно в XVII и особенно в XVIII веках. И Георг III прекрасно знал, что значит этот оскверняющий жест бросания грязи, нечистот и экскрементов в карету, в шелк и горностаевый мех королевских одежд поскольку сам становился его жертвой
Таким образом, функция господства полностью переворачивается, поскольку король повторяет повстанческий жест, свойственный даже не просто беднякам, но бедным из бедных. Крестьяне во время бунта использовали в качестве оружия свои орудия труда: палки, вилы и т. д., ремесленники – тоже, и только нищие, у которых не было ничего, подбирали прямо на улице камни и экскременты и швыряли их в господ. Именно их роль и берет на себя король в этом поединке с медицинской властью, представитель которой входит в его комнату. Обезумевшее и вывернутое наизнанку господство восстает против серой дисциплины
В этот самый момент вступает в дело молчаливый, сильный, неумолимый паж, который связывает короля, укладывает его в постель, раздевает, моет губкой и, «бросив надменный взгляд на него»,8 как сказано в тексте, выходит. Здесь мы вновь сталкиваемся со смещением элементов сцены власти, которая на сей раз
40
уже не относится к иконографическому типу коронации; перед нами, разумеется, эшафот, где разворачивается сцена казни. Но опять-таки с инверсией и смещением: если того, кто посягал на власть-господство, забрасывал ее камнями и нечистотами, убили бы, повесили и разрубили на части, то дисциплина, действующая в обличье пажа, наоборот, усмиряет короля, укладывает, раздевает и моет его, чтобы оставить его тело в чистоте и сохранности.
Вот что я хотел сказать вам об этой сцене, которая, как мне кажется, гораздо более, чем сцена освобождения Пинелем безумцев, характерна для практики, называемой мною протопси-хиатрической, то есть для практики, развивающейся в последние годы XVIII и в два-три первых десятилетия XIX века, перед тем как в 1830—1840-е годы будет возведено институциональное здание психиатрической лечебницы (для Франции можно назвать более точную дату – 1838 год, когда вступил в силу закон о принудительном лечении и организации больших психиатрических больниц).9
Эта сцена кажется мне очень важной. Прежде всего потому, что она позволяет исправить ошибку, допущенную мной в «Истории безумия». Как вы видите, психиатрической практике вовсе не предписывается никакая семейная модель; ни о каких отце и матери речи не идет, психиатрическая практика не заимствует тип отношений, характерный для структуры семьи, и не прилагает его к безумию и управлению душевнобольными. Связь с семьей возникнет в истории психиатрии но это произойдет позднее и насколько я могу судить сейчас момент прививки семейной модели к психиатрической практике следует искать в истории истерии
Кроме того, лечение, о котором Пинель – с оптимизмом, в свете последующих событий оказавшимся необоснованным, – пишет, что оно «привело к стойкому и необратимому выздоровлению»,10 осуществляется, как вы видите, без чего-либо похожего на описание, анализ, диагностику, действительное осознание того, что представляет собой болезнь короля. Элемент истины тоже, как и семейная модель, возникнет в психиатрической практике позже.
И наконец, я хотел бы подчеркнуть следующее: в описанной сцене вполне отчетливо заметна игра элементов, являющихся
41
в самом строгом смысле элементами власти, – они смещаются, выворачиваются наизнанку и т. д., причем без всякого института. И мне опять-таки кажется, что институт не предваряет эти отношения. Иначе говоря, эти отношения власти не предопределяются институтом, не предписываются каким-либо дискурсом истины, не вдохновляются семейной моделью. Они действуют на наших глазах в сцене, подобной той, которую я привел, действуют, я бы сказал, почти в чистом виде. И этот факт, думается, проливает свет на фундамент отношений власти, образующих ядро психиатрической практики, исходя из которого затем будут строиться институциональные здания, создаваться дискурсы истины и прививаться или заимствоваться различные модели.
Пока же мы имеем дело с возникновением дисциплинарной власти, специфический извод которой заявляет здесь о себе, по-моему, с исключительной ясностью, хотя бы потому что дисциплинарная власть вступает в данном случае в поединок с другой формой политической власти, которую я буду называть властью-господством. Иными словами, если исходные гипотезы, которыми я сейчас руководствуюсь, верны, то недостаточно сказать, что в психиатрической практике с самого начала имеет место нечто подобное политической власти; дело, по-моему, обстоит сложнее и будет усложняться чем дальше, тем больше. Но на время я попытаюсь дать схематичную картину. Мы имеем дело не с политической властью вообще, но с двумя совершенно различными и соответствующими двум различным системам, формам функционирования, типами власти: это макрофизика господства, какой она могла действовать в рамках постфеодального прединдустриального правления и микрофизика дисци-плинарной власти функционирование которой прослеживается в ряде представленных мной элементов и которз.я в этом моем примере опиг)э.ется в некотором роде нз. рассогласова.нные т)я.злаженные, разоблаченные детали власти-господства.
Таким образом, отношение господства трансформируется во власть дисциплины. И в самой сердцевине этого превращения мы видим своего рода главную мысль: «Если ты безумен, то будь ты хоть королем, больше ты им не будешь», или же «Будь ты хоть безумцем, королем ты от этого не станешь». Король, в данном случае Георг III, мог излечиться в сцене Уиллиса – или, если угодно, в рассказе Пинеля – лишь при том условии что
42
его более не будут считать королем и он подчинится силе, не являющейся силой королевской власти. Положение «Ты не король» кажется мне центральным для протопсихиатрии, которую я пытаюсь проанализировать. И если вы обратитесь к текстам Декарта, где речь идет о безумцах, что считают себя королями, то заметите, что два приводимых Декартом примера безумия – это «считать себя королем» и «иметь стеклянное тело».11 А все дело в том, что для Декарта и вообще [.. .*] для всех, кто затрагивал тему безумия до конца XVIII века, «считать себя королем» и верить в то, что «твое тело стеклянное» – одно и то же, два совершенно равноценных заблуждения, в полной мере противоречащих самым элементарным данным чувств. «Считать себя королем» или «верить, что у тебя стеклянное тело» – и то, и другое просто-напросто свидетельствует о безумии как заблуждении.
Теперь же, в протопсихиатрической практике, а следовательно и во всех дискурсах истины, которые вырастут из нее впоследствии, «считать себя королем» – это, как мне кажется, составляет подлинный секрет безумия. И если мы посмотрим, как в это время анализируют бред, иллюзии, галлюцинации и т. д., то выясним, что неважно, считает ли некто себя королем в том смысле что содержание его бреда сводится к позволению себе исполнять королевскую власть или наоборот в том смысле что он чувствует себя подавляемым преследуемым отторгаемым всеми прочими людьми Для психиатров' этой эпохи «считать себя королем» ознэ,чэ,ет нэ,вязывэ,ть эту убежденность доугим отвергать всякие вотпэ.жения лэ.же со стороны медицинского знания, стремиться даже врача, а в конечном счете и всю лечеб-
Н"И"тт/ /Of*r[HTT-« в ТОМ чТО TF»T – Т^ОПоГИч ТО £*сТК ГТПОТиКОПОГ*Тав-
лять себя всем иным формам уверенности и знания Считаете ливысебякоролемили наоборот достойным сострадания само стремление навязать эту убежденность всем п—пшм эта своеобпяТняя типяния– Гт что такое «считать себя коргшем» и именно «С™^ у«3™Г В1^«п!нмГчтГД,пр7т«урт IZTvPm мира
тот ктс^бралсебГв^ову идею власта А ж^ГЖорж"в
В магнитной записи лекции: можно сказать.
43
*
своем трактате «О безумии» (1820) формулирует центральную проблему психиатрии так: «как разубедить» того, кто считает себя королем?12
Я уделил столь значительное внимание сцене с королем по целому ряду причин. Прежде всего мне кажется, что она позволяет лучше понять другую основополагающую сцену психиатрии, о которой я упомянул вначале, – сцену Пинеля, сцену освобождения. На первый взгляд, история о том, как Пинель в 1792 году в Бисетре вошел в палаты и освободил больных, которые были скованы цепями на протяжении недель или месяцев, прямо противоположна сцене низложения короля, заключенного в палату, связанного короля, к которому приставляют пажей-исполинов. Но сравнение двух этих сцен приводит к выводу, что они – звенья одной цепи.
Когда Пинель освобождает в палатах скованных цепями больных, между освободителем и теми, кто обрел свободу, устанавливается своеобразный договор благодарности. Во-первых, освобожденный сознательно и непрерывно благодарит Пинеля своей покорностью; дикое буйство тела, обуздать которое могли лишь цепи, насилие, уступает место постоянному повиновению одной воли другой. Иными словами, снятие цепей оказывается не чем иным, как обеспечением через благодарную покорность особого рода подчинения. И во-вторых, благодарности исполняется больным еще раз, теперь уже невольно: как только он попадает в это подчинение, как только сознатеттьная и постоянная благодарность подчиняет его дис-ттипгтине медиттинской власти само действие этой дисциплины исключительно ее собственная сила, обусловливает его даль-
автоматически становится частью платы за освобождение: больной или скорее болезнь бппкного таким образом воздает врачу причитающуюся ему благодарность
Как видите, сцена освобождения действительно, в чем, впрочем, нет сомнений, не является сценой гуманистической; но, по-моему, ее можно проанализировать как властное отношение или, вернее, как превращение властного отношения насилия – я имею в виду все эти тюремные атрибуты, камеры, цепи, восходящие к старому типу власти-господства, – в подчинительное отношение в отношение дисциплины.
Такова первая причина, по которой я привел вам историю о Георге III: она показалась мне основополагающей для психиатрической практики, связываемой обычно с именем Пинеля.
Вторая причина заключается в том, что сцена с Георгом III вписывается, на мой взгляд, в целый ряд других сцен. И прежде всего в серию тех сцен, которые в течение первых двадцати пяти-тридцати лет XIX века закладывают основы протопсихиа-трической практики. В первой четверти XIX века формируется, можно сказать, краткая энциклопедия канонических исцелений, в которую входят случаи, публикуемые Хасламом,13 Пинелем, 14 Эскиролем,15 Фодере,16 Жорже,17 Гисленом.18 Эта энциклопедия включает полсотни случаев, которые фигурируют, циркулируют затем во всех психиатрических трактатах этой эпохи и все в общем и целом следуют одной и той же модели. Приведу несколько примеров, очень ясно, на мой взгляд, свидетельствующих, что все эти сцены исцеления изоморфны основополагающей сцене исцеления Георга III.
Вот, скажем, история из «Медико-философского трактата» Пинеля: «Военного, который пребывает в состоянии умопомешательства [...], внезапно охватывает непреодолимая идея необходимости выехать в войска». Вечером, вопреки предписанию, он отказывается возвращаться к себе в палату. Когда же его все-таки приводят туда, он начинает рвать и пачкать все вокруг себя; тогда его привязывают к кровати. «В этой насильственной неподвижности он проводит восемь дней и наконец начинает понимать что не властен исполнить свои капризы Утром во время обхода врача, он принимает самый покорный вид целовав врачу руку говорит ему Ты обещал предоставить мне свободу в пределах лечебницы, если я буду смирным. Прошу тебя сдержи же свое слово!" И врач в ответ уттыбяягь выпя жает свою радость по поводу возвращения к oWhomv SZr ,'ка; он говорит с ним очень мягко и немедленнГосвХждает от уз...»
Другой пример: некто был одержим идеей «своего всесилия». Останавливала больного только «боязнь погубить армию Кон-де [,..], которой, по его словам, предназначено было исполнить промысел Вечности». И как же была развеяна эта вера? Врач ждал «осечки, которая заставит больного признать свою неправоту, после чего его можно будет лечить со всей строгостью».
44
45
И вот «однажды, когда надзиратель посетовал больному на то, что тот оставляет у себя в палате нечистоты и испражнения, больной набросился на него с угрозами расправы. Это оказалось удобным случаем его наказать, а тем самым и убедить в том, что его сила иллюзорна».20
Еще один пример: «душевнобольной из лечебницы Бисетр, бред которого всецело заключался в том, что он считал себя жертвой революции, днем и ночью повторял, что готов принять свою участь». Поскольку его должны были гильотинировать, он думал, что заботиться о себе больше нет необходимости, «отказывался ложится в постель» и спал лежа на каменном полу. Надзиратель вынужден был прибегнуть к насильственным мерам: «Больного привязали к постели веревками, но он в отместку стал с неумолимым упорством отказываться от пищи. Уговоры, обещания, угрозы, ничто не помогало». Но по прошествии некоторого времени больной захотел пить; он пил воду, но «сразу отвергал даже бульон, который ему предлагали, равно как и всякую другую жидкую или твердую пищу». На двенадцатый день «надзиратель объявил ему, что отныне, в виде наказания за непокорность, он лишается своей обычной холодной воды и вместо нее будет пить жирный бульон». В конечном итоге жаж-ЛЗ. взЯЛЗ. BCрх и ОН НС жаДНОСТЬЮ набросился на бульон». А в следующие дни начал принимать твердую пищу и «постепенно вновь обрел вес признаки крепкого здоровья».
Я еще вернусь к более подробному разбору морфологии этих сцен, но сейчас мне важно показать, что у истоков психиатрии XIX века, прежде каких-либо теоретических обоснований, прежде всякой институциональной организации и независимо от того и другого, оказалась определена некоторая тактика обращения с безумием, вычертившая в определенном смысле сеть властных отношений, необходимых для этой своего рода умственной ортопедии которая должна была приводить к исцелению И сцена Георга III входит в число этих сцен она – одна из них.
* В подготовительной рукописи говорится о еще одном случае, приводимом Пинелем в параграфе IX своего труда: «Это пример, призванный показать, с каким вниманием следует изучать характер душевнобольного, чтобы вернуть его к здравому рассудку» (л. 196– 197).
Теперь, мне кажется, можно было бы проследить будущее, развитие, трансформацию этих сцен и выяснить, как, в каких условиях эти протопсихиатрические сцены развивались в течение первой стадии эволюции психиатрии, стадии морального лечения, героем которой был Лере и которая относится к 1840—1870 годам.22
Затем протопсихиатрическая сцена, измененная моральным лечением, претерпела еще одну значительную трансформацию, вызванную одним из ключевых в истории психиатрии событий – открытием и практикой гипноза и одновременно изучением истерических явлений.
Так возникла, разумеется, психоаналитическая сцена.
Затем же последовала сцена, если угодно, антипсихиатрическая. И весьма примечательно, что первая, протопсихиатрическая сцена, сцена Георга III, очень близка к той, которую вы найдете в книге Мери Варне и Берка. Вы знаете об истории Мери Барнс в Кингсли-холле, элементы которой почти те же самые, что и в истории о Георге III:
«Однажды Мери решила подвергнуть мою любовь к ней последнему испытанию. Она измазала себя экскрементами и ждала моей реакции. Меня забавляет то, как она рассказывает об этом: ведь она была совершенно уверена, что экскременты не могут вызвать у меня отвращения. Уверяю вас, все было наоборот. Когда, ни о чем не подозревая, я вошел в игровую комнату и источающая зловоние, словно бы побывавшая в каком-то отвратительном переплете Мери Барнс подошла ко мне меня охватили ужас и омерзение. Первой мыслью было пойти ПРОЧЬ и я бросился бежать. К счз.стью она не попыталась меня догнать: я готов был побить ее.
Очень хорошо помню, о чем я думал тогда: „Это уже слишком, клянусь Богом. С меня хватит. Теперь ей самой придется заботиться о себе. Я больше не хочу иметь с ней дела"».
Потом, поразмыслив, Берк сказал себе: в конце концов, если он этого не сделает, то с ней будет покончено, а он этого не хочет. И этот последний аргумент не допускал возражений. Он без особых колебаний решил вернуться к Мери Барнс. «Мери так и сидела в игровой комнате, опустив голову, в слезах. Я пробормотал что-то вроде: „Ну пойдем, ничего страшного. Поднимемся и примем горячую ванну". Чтобы вымыть Мери, понадо-
46
47
бился как минимум час. Она была в плачевном состоянии, вся в экскрементах – волосы, подмышки, пальцы. Я видел перед собой героиню старого фильма ужасов – „Призрак мумии"».23
Но Берк проглядел протосцену истории психиатрии, историю Георга III, а ведь это в точности она.
В этом году я хотел бы, собственно, предпринять историю этих психиатрических сцен с учетом того, что является для меня постулатом или, во всяком случае, гипотезой: я имею в виду, что эта психиатрическая сцена и то, что в ней вырисовывается, а именно игра власти, подлежат анализу прежде институциональной организации, дискурса истины или заимствования моделей. Кроме того, я предлагаю изучить эти сцены, памятуя о том, что описанная мной сцена Георга III не только является первой в длинном ряду психиатрических сцен, но исторически входит и в совершенно другой комплекс сцен. Вы найдете в про-топсихиатрической сцене все то, что можно было бы назвать церемониалом господства: коронование, низложение, повиновение, верноподданничество, отречение от престола, новое восшествие и т д но вы найдете в ней и серию ритуалов служения, которые навязываются одними другим: приказывать, подчиняться, соблюдать правила, наказывать, вознаграждать, отвечать, молчать и т д А еще вы найдете в ней серию юридических процедур: провозглашать закон отслеживать его нарушения, добиваться признания, устанавливать вину выносить приговор назначать наказание. И вы найдете целую серию меди-
цинских практик, прежде всего важнейшую медицинскую практику кпизися" ж/тать момента наступления кризиса следить за тпГ11ем и заветпением способствовать тому чтобы
болезни.
Мне кажется, что подлинная история психиатрии или, во всяком случае, история психиатрической сцены возможна лишь в том случае, если рассматривать психиатрию в этой серии сцен: сцен церемониала господства, ритуалов служения, юридических процедур, медицинских практик, – вместо того чтобы принимать в качестве отправной точки анализ институтов.*
* В подготовительной рукописи уточняется понятие сцены: «Под сценой следует понимать не театральный эпизод, а ритуал, стратегию, бой».
48
Будем яростными антиинституционалистами. Итак, в этом году я попытаюсь вскрыть микрофизику власти прежде всякого анализа институтов.
И теперь мне хотелось бы вернуться к протопсихиатриче-ской сцене, первый очерк которой я вам представил. Сцена Георга III, на мой взгляд, знаменует собой очень важный поворот, поскольку резко расходится с рядом сцен, выражавших упорядоченный и канонический способ обращения с безумием в предшествующую ей эпоху. Мне кажется, что до конца XVIII века, а отдельные примеры этого будут обнаруживаться и в начале XIX века, обращение врачей с безумием относилось к порядку стратагемы истины. Вокруг болезни, в некотором роде как продолжение болезни, как бы продлевая ее течение, выстраивали некий одновременно фиктивный и реальный мир, где безумие попадало в ловушку реальности, к которой его исподволь подталкивали. Приведу вам один пример – это случай Мейсона Кокса, опубликованный в 1804 году в Англии, а в 1806 году и во Франции, в книге под названием «Наблюдения над умопомешательством».
«Г-н ..., тридцати шести лет, меланхолического темперамента, исключительно привязанный к учению, а также склонный к приступам беспричинной грусти, проводил нередко целые ночи над книгами, соблюдая при этом крайнюю умеренность: ограничивая свои потребности водой и полностью обходясь без животной пищи. Его друзья тщетно убеждали его в том, что тем самым он вредит своему здоровью, а его экономка, упорно требовавшая, чтобы он изменил режим, привела его во время этих бдений к мысли, что она угрожает его жизни. Он дошел до уверенности в том, будто она составила план его умерщвления отравленными рубашками, действию которых он стал приписывать свои вымышленные мучения. Ничто не могло заставить его усомниться в этом ужасном подозрении. В конце концов было принято решение изобразить согласие с ним. В его присутствии, соблюдая множество формальностей, с подозрительной рубашкой провели ряд химических опытов, результат которых представили так, будто бы он подтверждает опасения. Экономку подвергли допросу, и, хотя она уверяла, что невиновна, все же удалось изобразить обратное. Было составлено фиктивное постановление о ее аресте, и на глазах больного подставные су-
4 Мишель Фуко
40
дебные исполнители его исполнили, сделав вид, что уводят экономку в тюрьму. После этого был проведен консилиум, в ходе которого собравшиеся медики настояли на применении различных противоядий, и после их приема в течение нескольких последующих недель больного наконец удалось убедить в исцелении. Тогда ему был предписан режим и образ жизни, служащие гарантией от рецидива».24
Нетрудно увидеть, как в рамках подобной истории функционирует психиатрическая практика. По сути дела речь идет о построении исходя из бредовой идеи своеобразного лабиринта, всецело сообразного самому бреду, гомогенного ошибочной идее, в который и помещается больной. Например, больной думает, будто бы его прислуга дает ему рубашки, пропитанные серой, которая проникает ему под кожу, – ну что ж, продолжим этот бред. Рубашки подвергают химической экспертизе, и она, разумеется, дает положительный результат; поскольку результат положительный, дело направляют в суд; суд получает доказательства выносит обвинительный приговор, и прислугу как будто бы заключают в тюрьму.
Выстраивается лабиринт, гомогенный бредовой идее, а в конце этого лабиринта располагается то, что как раз и должно привести к исцелению, – своего рода двойной выход, выход на двух уровнях. Во-первых, там происходит событие, пребывающее внутри бреда, то есть на уровне бреда больного заключение виновной санкционирует истинность бреда и вместе с тем убеждает больного в том, что он огражден от того, что на уровне его бреда является причиной болезни Таков первый выход, относящийся к VDOBHK) бреда, обосновывающий бред и устраняющий то что в рамках бреда функционировало как причина.
А во-вторых, на другом уровне – на уровне врачей и окружающих – происходит нечто совсем иное. Притворяясь, что прислугу заключают в тюрьму, врачи выводят ее из игры, изолируют от больного, и больной оказывается огражден от того, что на самом деле было причиной его болезни, – от своего недоверия или ненависти к прислуге. Тем самым то, что является причиной в рамках бреда, и то, что является причиной бреда, замыкается в одной и той же операции.
