Текст книги "Психиатрическая власть"

Автор книги: Мишель Фуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Третья реальность – это реальность болезни, а если выразиться точнее, – это двусмысленная, противоречивая, головокружительная реальность безумия, поскольку, с одной стороны, душевное лечение всегда стремится убедить больного, что его безумие —действительно безумие, что он в самом деле болен, и тем самым заставить его отказаться от всех проявлений отрицания своего безумия, согласиться с неопровержимостью его реальной болезни. Но с другой стороны, то же лечение доказывает больному, что внутри его безумия скрывается не болезнь, а заблуждение, злость, невнимательность или тщеславие. Лере постоянно – вспомните вновь лечение г-на Дюпре – требует от своего больного признать, что ранее он находился в Шаран-тоне, а не в собственном замке Сен-Мор,5 что он действительно болен, что по своему положению он– больной. И безумец должен покориться этой истине.

Причем, ставя Дюпре под душ, Лере говорит ему: это не для того, чтобы лечить тебя как больного; я делаю это, потому что ты зол, потому что тобой владеет совершенно недопустимое стремление.6 И вспомните, как далеко Лере заходит в этой своей тактике: он даже выписывает больного из лечебницы, лишь бы тот не получал удовольствия от своей болезни, находясь там, лишь бы он не культивировал в стихии лечебницы свои симптомы. Таким образом, чтобы лишить болезнь ее статуса болезни и воспользоваться всеми выгодами такого положения нужно вытравить из болезни подстегивающее ее дурное стремление. Нужно одновременно предписывать реальность болезни и предписывать осознанию болезни реальность неболезненного жела-ния KOTODOS сс напрз.вляет и собственно является самым ее корнем. Вокруг реальности и ирреальности болезни вокруг ре-

206

альности нереальности безумия и сосредоточена тактика Лере, и это третье ярмо реальности, которое налагают на больных в процессе душевного лечения.

И наконец, четвертую форму реальности составляет совокупность техник, касающихся денег, потребностей, необходимости работать, куда входит также целая система обменов и выгод, обязанность удовлетворять свои потребности и т. д.

Эти четыре элемента – воля другого, то есть недвусмысленно отдаваемая другому сверхвласть; ярмо идентичности, имени и биографии; нереальная реальность безумия и реальность желания, конституирующая реальность безумия и уничтожающая его в качестве безумия; реальность потребностей, обмена и труда, эти своеобразные нервюры реальности, выстраиваемые в лечебнице и выступающие внутри нее узловыми точками больничного режима, как раз и позволяют выработать тактику больничной борьбы и больничной власти, а действие этой власти в свою очередь направлено на представление этих реальностей в качестве собственно реальности, действительности.

Мне кажется, что само наличие этих четырех элементов реальности или предпринимаемая больничной властью фильтровка реальности с целью пропустить в лечебницу исключительно их очень важны по нескольким причинам.

Прежде всего потому, что эти четыре элемента вводят в психиатрическую практику ряд вопросов, которые будут заявлять о себе на всем протяжении истории психиатрии. Во-первых, вопрос о зависимости, о подчинении больного врачу как обладателю некоторой неумолимой власти. Во-вторых, вопрос о признании или, точнее говоря, практику признания, анамнеза, рассказа, узнавания себя. В-третьих, принцип поиска во всяком безумии скрытого и недопустимого желания которым и обусловлено его реальное существование в качестве безумия. И наконец в-четвертых проблему денег денежной компенсации признания и удовлетворения безумцем собственных потребностей: каким образом находясь внутри безумия установить систему обмена посредством которой он сможет сам обеспечивать свою жизнь

бечл/мия^ Rpе 'чти темы ужр намечятотся и в гговохгкно—тэ.ки точных контурах, в техниках протопсихиатрии

Но перечисленные элементы важны не только этими техниками, не только заложенными в историю психиатрии, в корпус ее

207

практик, проблемами, [но также и]* тем, что за ними вырисовывается грядущий облик исцеленного индивида. Что такое вылечившийся безумец? Это больной, который принял на себя четыре описанных выше ярма: зависимость, признание, недопустимость желания и потребность в деньгах. А выздоровление – это идущий в больнице процесс ежедневного, непосредственного физического подчинения, который конституирует носителя чет-вероякой реальности в качестве вылечившегося индивида. Эта четвероякая реальность, носителем, то есть получателем которой индивид должен стать, включает закон другого, недопустимость желания, самоидентичность и включение потребностей в экономическую систему – эти элементы по их действительном приобретении пациентом, собственно, и квалифицируют его как вылечившегося индивида. Такова четвероякая система приспособления,** которая сама по себе, самим своим осуществлением излечивает, восстанавливает человека.

Теперь же я перейду к другой серии выводов, которым хотелось бы посвятить более подробный обзор; именно они будут предметом дальнейших лекций. Описанное четвероякое подчинение осуществляется в дисциплинарном пространстве и благодаря ему. Поэтому то, что я до настоящего момента говорил вам о лечебнице, с минимальными поправками можно было бы сказать и о казармах школах сиротских приютах, тюрьмах и т д Однако между этими учреждениями или институтами и лечебницей есть существенное различие. Заключается оно, разумеется в том что лечебница—это пространство определен-

ное медициной.,

Когда я рассматривал общий режим лечебницы, технику борьбы или властное дополнение, даваемое реальности в рамках этой внутрибольничной борьбы, как все это в конечном счете относилось к медицине? Зачем понадобился для этих мер врач? О чем вообще свидетельствует медицинское определение больницы? О чем говорит то, что в определенный момент, а именно в начале XIX века, место содержания безумцев потребовалось вдруг сделать не просто дисциплинарной инстанцией, но к тому

* В магнитной записи лекции: что не менее важно. ** В подготовительной рукописи вместо «система приспособления» сказано «система подчинения».

208

же и инстанцией медицинской? Иными словами, почему для передачи реальности властного дополнения потребовался врач?

До конца XVIII века, как известно, места содержания безумцев, дисциплинаризации сумасшедших не были медицинскими – ни Бисетр,7 ни Сальпетриер,8 ни Сен-Лазар,9 ни даже Шарантон, ¹0 хотя приют в последнем городе в отличие от других специально предназначался для лечения душевнобольных. Ни одно из этих учреждений не считалось медицинским; конечно, в них служили медики, но на них возлагались функции обычных врачей – они осуществляли действия, обусловленные состоянием заключенных и требованиями лечения. Исцеление же безумия как такового ожидалось не от врача, а если его и привлекали для этого, то не в качестве врача; обеспечиваемое религиозным персоналом управление, предписываемая индивидам дисциплина для решения доверенной им задачи, то есть исцеления, не нуждались в санкции медицины.

Такое положение, вполне отчетливое в конце XVIII века, в самые последние годы столетия пошатнулось, а в XIX веке повсеместно уступило место, с одной стороны, мнению о том, что безумцам нужно руководство, режим, а с другой – парадоксальному и, в общем, не предполагающемуся первым утверждению, что руководство это должен осуществлять медицинский персонал. Чем же было вызвано это требование медикализации причем именно тогда, когда дисциплина о которой я говорил вам до этого, подверглась переопределению? Значит ли оно что лечебница стала в этот момент местом осуществления медицинского знания? Должно ли было руководство безумцами диктоваться отныне знанием об умственной болезни, ее нозографией или этиологией?

Ятак не думаю. Мне кажется, можно с уверенностью сказать, что в XIX веке, с одной стороны, шла эволюция нозологии, этиологии умственных болезней, велись патолого-анатомические изыскания о возможных органических коррелятах безумия, а с другой – возникла целая система тактических методов руководства. Разрыв, несовпадение между, так сказать, медицинской теорией и фактической практикой руководства выразились в целом ряде явлений.

Прежде всего связь между индивидами, помещенными в лечебницу, и врачом как обладателем определенного знания,

14 Мишель Фуко

209

способным приложить это знание к данному больному, была крайне слабой, даже, если угодно, совершенно случайной. Лере, который проводил длительные и трудные курсы лечения (один из них мы обсудили), говорил при этом, что в обычной больнице главный врач посвящает каждому больному в среднем 37 минут в год, а в некоторых лечебницах – вероятно, имеется в виду Бисетр – в лучшем случае 18 минут.11 Понятно, что в такой ситуации связь между населением больницы и собственно медицинской техникой не могла не быть случайной.

Более основательное свидетельство о названном несовпадении дает, несомненно, то обстоятельство, что распределение больных, практиковавшееся в лечебницах первой половины XIX века, по сути не имело ничего общего с нозографической классификацией умственных болезней, находимой нами в теоретических текстах. Различия между манией и липоманией, ¹2 между манией и мономанией,13 целый перечень разновидностей мании и слабоумия14 – все это никак не отражалось на реальной организации лечебниц, не находило себе в них места. Напротив, в лечебницах вводились совершенно иные принципы подразделения: больных делили на излечимых и неизлечимых,

на

сПОКойных и буйных, на покорных и непокорных, на способных и неспособных к труду, на подлежащих и не подлежащих Т4а1£ азанияМ Т-ТЯ. требующих и не требующих постоянного или надзора.' Именно таким делением, а вовсе не теми нозографическими рамками что формировались в это время в теоретических трактатах ромечалось на практике внутриболь-ничное пространство. ,

О разрыве между медицинской теорией и больничной практикой говорит и то, что все лечебные меры, разрабатывавшиеся медицинской теорией, симптоматологической или патолого-анатомической аналитикой умственной болезни, очень быстро принимались к использованию не с терапевтической целью, но в рамках техники руководства. Вот что я имею в виду: такие меры, как душ, прижигание,15 японское прижигание16 и т. д., —все эти способы лечения первоначально рекомендовались исходя из некоторого представления об этиологии умственной болезни или о ее органических коррелятах, например из необходимости облегчить кровообращение, ослабить приток крови к той или иной части тела и т. п., но, будучи неприятными для больного

способами вмешательства, очень быстро входили в собственно директивную систему, в систему наказания. Вы знаете, что эта практика сохраняется до сих пор, и, например, именно таким образом используется электрошок. ¹7

Выражаясь точнее, использование лечебных мер как таковое было продолжением больничной дисциплины на поверхности или внутри тела. Что, в сущности, значило прописать больному ванны? Да, на определенном теоретическом уровне это способствовало улучшению кровообращения; применение опиатов или эфира,18 как это часто практиковалось в лечебницах 1840– 1860-х годов, казалось, успокаивало нервную систему; но на самом деле всем этим просто продолжалась внутри тел пациентов система больничного режима, дисциплины, обеспечивался установленный в лечебнице покой. Нынешняя практика использования транквилизаторов аналогична. В больничном обиходе очень рано возникает своеобразная реверсия того, что медицинская теория определяет как возможный медикамент, в элемент дисциплинарного режима. Поэтому я не считаю возможным утверждать, что врач работал в лечебнице исходя из своего психиатрического знания. То, что преподносилось как психиатрическое знание, то, что формулировалось в теоретических работах по психиатрии, постоянно подхватывалось в слегка измененных формах реальной практикой, причем теоретическое зняние ни когда по-настоящему не вторгалось в собственно больничную

жизнь. Так было в самые первые годы ттротоприхиятпии

нов

очень значительной степени это относится и ко всей истории

психиатрии вплоть до наших дней Но

работал врач зачем нужен был врач если разгпяничения кг,

торые он устанавливал описания которые п„ гпгтя^яГ^рГ,-

которые он назначал больным ™,м^Гя ZZL.,™ Н и ьпым, ишивывамсь на своем знании, на

практике не примрняттигк ляжр им гямим?

Что означает медицинское определение больничной власти? Почему осуществлять ее должен был именно врач? Мне кажется, что медицинское определение лечебницы сводится главным образом к физическому присутствию там врача, к его всепри-сутствию, или, другими словами, к уподоблению больничного пространства телу психиатра: лечебница – это удлиненное, увеличенное, расширенное до размеров целого учреждения тело врача, власть которого должна действовать так как если

210

211

бы каждый участок здания был частью его самого, управляемой его собственными нервами. И это уподобление тела психиатра и пространства лечебницы выразилось в нескольких аспектах.

Во-первых, именно тело врача выступает первой реальностью, с которой встречается больной и через которую в известном смысле должны будут проходить на пути к нему все прочие элементы реальности. Вспомните сцены, упоминавшиеся мною в начале курса: всякая терапия начинается с появления психиатра собственной персоной, который вырастает перед больным либо сразу в день его поступления, либо в день начала лечения, и самой своей статью, весомостью, пластикой – четко оговаривается, что тело его должно быть лишено недостатков – внушает безумцу трепет. Его тело преподносится больному как реальность – или же как проводник всех прочих реальностей; и именно этому телу больной должен покориться.

Во-вторых, тело психиатра призвано присутствовать всюду. Архитектура лечебницы в том виде, в каком ее определили в 1840—1860-е годы Эскироль,19 Паршапп,20 Жирар де Кайё21 и другие, всегда проектируется с расчетом на его виртуальное всепро-никновение. Врачу нужно видеть все единым взглядом, за один обход отслеживать положение всех своих больных, ежеминутно иметь возможность полного обзора своего учреждения – больных персонала себя самого; он должен все видеть, и ему должны обо всем сообщать: то что остается за пределами его зрения передают ему безусловно преданные надзиратели и таким образом он постоянно в каждое мгновение находится во всех уголках лечебницы сразу. Он охватывает своим взором слухом и жестикуляцией все больничное пространство

И к тому же, в-третьих, тело психиатра должно быть напрямую связано со всеми звеньями администрации лечебницы: надзиратели – это, по сути, его продолжение, его руки или, как минимум, инструменты в его руках. Жирар де Кайё, неутомимый организатор всех лечебниц, строившихся в окрестностях Парижа после 1860 года,22 писал: «Импульс, данный главным врачом передается всем нижестоящим службам посредством иерархии; он – ее регулятор, а все его подчиненные – ее непременные детали».23

Обобщая, можно сказать, что тело психиатра – это и есть лечебница; ее машинерия и организм врача должны быть в иде-

212

але единым целым. Об этом говорил Эскироль в своем трактате «О душевных болезнях»: «Врач призван быть в некотором роде самым принципом жизни лечебницы для душевнобольных. Именно он приводит все в движение: руководит всеми действиями и стремится направлять все мысли. Именно к нему как к действующему центру больницы должно стекаться все, что как-либо связано с ее обитателями».24

Поэтому, полагаю, необходимость медицинского определения лечебницы, утверждения того, что она является медицинским учреждением, означает – таков первый компонент ее значения, – что больной должен оказаться перед в известном смысле вездесущим телом врача, а по большому счету и войти внутрь этого тела. Но почему, – спросите вы, – этим телом непременно должен быть врач? Почему эту функцию не может выполнить какой угодно директор? Почему это индивидуальное тело, которое становится властью и через которое проходит всякая реальность, непременно принадлежит врачу?

Эта проблема не раз поднималась, но, как ни странно, никогда не вызывала обстоятельной дискуссии. В текстах XIX века мы встречаем постоянное повторение в качестве принципа, аксиомы того, что руководить больницей должен врач, и если он не руководит ею от начала до конца, то она не выполняет и терапевтической задачи. И вместе с тем то и дело всплывает трудность в объяснении этого принципа, сомнение по поводу того, что поскольку речь идет о дисциплинарном учреждении возможно в нем было бы достаточно хорошего администратора. В самом деле имел место длительный конфликт между сЬигу-рой медицинского руководителя больницы ответственного за лечение, и ее хозяйственным управляющим, ответственным за

персонал, за сла^кеннуто рабоTv и т тт

Уже Пинель колебался

ПО этому пOROTTV

говоря: вообще-то больных но в конце концов Пюссен который долгие годы служил в Бисетре сначала привратником затем консьержем и надзирателем -знает э™ лечебницу не хуже меня и я приоб рел все свои познания, опираясь на его опыт.25

Это рассуждение в обобщенном виде обнаруживается на всем протяжении XIX века, и его сопровождает вопрос: кому же все-таки принадлежит первенство в управлении лечебницей – администратору или врачу? Врачи отвечают, и такое мнение

213

возобладало во Франции: разумеется, первым должен быть врач.26 Именно врач несет ключевую ответственность, именно врачу надлежит руководить учреждением, а его первым помощником пусть будет заведующий – но под контролем и в известной степени под ответственностью врача – организацией работы и хозяйством. Почему именно врач? – Потому что он знает. Но ведь совсем не то, что он знает, совсем не его психиатрическое знание действительно применяется в рамках больничного режима, на практике используется им самим в руководстве больничной дисциплиной. Как же тогда можно говорить, что врач должен руководить лечебницей, поскольку он знает? В чем необходимость этого знания? Мне кажется, что необходимым для эффективной работы лечебницы и тем, что как раз и требует ее медицинского определения, является эффект дополнительной власти, даваемый не содержанием, а формальной маркой знания. Иначе говоря, медицинская власть – по необходимости медицинская власть – действует в лечебнице посредством марок, обозначающих наличие в ней знания, исключительно за счет игры этих марок и вне всякой зависимости от содержания этого знания.

Каковы эти марки? Как пользовались ими в протолечебнице начала XIX века и как их станут применять впоследствии? Приемы обращения с ними в организации и работе психиатрической больницы нетрудно перечислить.

Во-первых, Пинель писал: «Прежде чем расспрашивать больного, следует заранее изучить его личность: почему он поступил в лечебницу, чем обосновывалась жалоба на него, какова его биография; поговорите с его семьей или ближайшим окружением, чтобы при беседе с ним знать о нем больше, чем он сам, или по крайней мере больше, чем он может себе представить; когда он скажет неправду, вы сможете воспользоваться тем, что знаете больше него, и уличить его во лжи, в бреде [.. .]».27

Во-вторых, техника психиатрического опроса, выработанная, пусть и только практически, не столько Пинелем, сколько еще Эскиролем и его последователями,28 вовсе не является средством получения неких недостающих сведений. Другими словами, если от больного и нужно получить путем опроса недостающие сведения, то никоим образом не нужно, чтобы больной понимал, что потребность в этих сведениях ставит врача в зависимость от него. Беседу надо вести так, чтобы больной не

214

говорил то, что хочет, а отвечал на вопросы.29* Отсюда – настоятельный совет: нельзя позволять больному вести рассказ, нужно прерывать его вопросами – предсказуемыми, похожими один на другой, и вместе с тем следующими в определенном порядке, поскольку они должны убеждать больного в том, что его ответы не информируют врача, а дают зацепки для его собственного знания, позволяют ему нечто объяснить для себя; пусть больной поймет, что каждый его ответ значит что-то в рамках области знания, всецело принадлежащей разуму врача. Опрос – это возможность исподволь подменить получаемые от больного сведения видимостью игры значений, дающей врачу подступ к нему.

В-третьих, для того чтобы выработать эти марки знания, позволяющие врачу исполнять функции врача, нужно организовать непрерывный надзор за больным, составить о нем всеобъемлющее досье; при общении с больным врач всегда должен иметь возможность показать, что знает, что больной делал, что он говорил накануне, какие провинности совершал и какие получал наказания. Нужно сформировать и предоставить врачу полный свод информации, сведений о пребывании больного в лечебнице.30

В-четвертых, следует соблюдать двойственность лечебных и воспитательных мер. Если больной совершил нечто недопустимое, его надо наказать, но при этом убедив в том, что наказывают его в силу терапевтической необходимости. Нужно уметь применять наказание как лекарство и, наоборот, назначая лекарство, основываться на благе для здоровья больного, но его уверять, что твоя единственная цель – причинить ему неприятность и наказать. Эта двойная игра лечения и наказания, обязательная в работе лечебницы, может вестись только при наличии человека выступающего носителем истины о том что – лекарство а что – наказание

И наконец, пятым и последним элементом, с помощью которого врач обозначает в лечебнице свое знание, является исклю-

* В подготовительной рукописи М. Фуко также упоминает опрос «безмолвного врача» и иллюстрирует его наблюдением Ф. Лере, изложенным в тексте «Частичное слабоумие депрессивного характера. Слуховые галлюцинации» (Leuret F.Fragments psychologiques sur la folie. Paris, 1834. P. 153).

215

чительно важная для всей истории психиатрии игра клиники. Клиника – это презентация больного в рамках инсценировки, где его опрос служит пособием для студентов и где врач играет двойную роль: того, кто задает больному вопросы, и того, кто произносит лекцию, – так что он одновременно и лечит, и держит ученую речь, является и врачом, и преподавателем. И [[..] как можно убедиться, эта практика клиники установилась гораздо раньше больничной практики.

Эскироль начал проводить клинические практики в Сальпет-риере с 1817 года,31 а с 1830 года они регулярно проходили и в Сальпетриере,32 и в Бисетре.33 Каждый руководитель больницы, даже не будучи профессором, с 1830—1835 годов устраивал эти клинические презентации больных, соединявшие в себе медицинское обследование и публичную лекцию. В чем же заключена важность клиники?

Один из практиков этого метода, Жан-Пьер Фальре, оставил нам и его превосходную теорию. Почему же клинический метод следует использовать?

Прежде всего врач должен показать больному, что его, врача, окружают люди [и пусть людей этих будет как можно больше],* готовые его слушать, и что, следовательно, слова врача, возможно, оспариваемые больным, не удостаиваемые им внимания, все равно находят, в чем больной имеет случай убедиться, свою аудиторию, причем аудиторию почтительную и многочисленную. Эффект власти речи врача умножается наличием слушателей: «Присутствие широкой публики придает его словам большую силу».34

Клиника также важна, поскольку она позволяет врачу не просто опросить больного, но и продемонстрировать ему, задавая вопросы и комментируя его ответы, что врач знает его болезнь, разбирается в ней, может о ней говорить и даже давать ее теоретическое изложение студентам.35 Статус диалога с врачом меняется у больного на глазах, он понимает, что врач говоря о нем, формулирует некую истину, разделяемую всеми.

Кроме того, важно, что клиника заключается не просто в особенно подробном опросе больного, но также в представлении студентам общего анамнеза данного случая. Поэтому врач

В магнитной записи лекции: как можно более многочисленные.

216

предлагает пациенту рассказать обо всех обстоятельствах своей жизни, а если тот отказывается, берет этот труд на себя; затем начинается опрос, и в конечном итоге больной видит, как перед ним – с его помощью или даже без нее, если он предпочел замкнуться, – разворачивается его собственная жизнь, с реальными чертами болезни, ибо она действительно представлена как болезнь перед студентами, обучающимися медицине.36

Мало того, выполняя эту роль, соглашаясь выйти на сцену и вместе с врачом рассказывать о своей болезни, отвечать на вопросы, больной, согласно Фальре, ясно понимает, что доставляет врачу удовольствие, в известном смысле вознаграждает его за те страдания, которые врач из-за него претерпел.37

Четыре элемента реальности, о которых я говорил ранее, – власть другого, закон идентичности, признание безумия в самой его природе, в его скрытом желании, и вознаграждение, игра обменов, экономическая система, регулируемая деньгами, – теперь обнаруживаются и в клинике. Речь врача предстает здесь как носитель власти, большей в сравнении с речью кого-либо другого. Закон идентичности довлеет над больным, который вынужден узнать себя во всем что о нем говорят, и также в анамнезе составленном из обстоятельств его жизни. А отвечая при всех на вопросы врача давая в конце концов признание в том безумен, больной примиряется соглашается в рамках

клиники с тем что

в истоке его недуга лежит безумное желание.

Наконец он некоторым образом вступает в систему удовлетво-,компенсаций и т. д.

И вот мы видим, как основным проводником, а точнее важнейшим усилителем психиатрической власти, которая ранее была вплетена в повседневную жизнь лечебницы, становится обряд клинической презентации больного. Огромное институциональное значение клиники для обихода психиатрических больниц с 1830-х годов и доныне заключается в том, что благодаря ей врач становится обладателем истины. Техника признания и рассказа о себе является отныне институциональной обязанностью, реализация безумия становится необходимым этапом лечения, а больной в свою очередь включается в систему выгод и платы тому, кто о нем заботится.

Это превознесение марок знания в рамках клинической презентации позволяет окончательно уяснить себе их функциони-

217

*

рование. Именно марки знания, а не какое-либо научное содержание, позволяют психиатру-алиенисту работать в лечебнице в качестве врача. Именно марки знания позволяют ему осуществлять там абсолютную сверхвласть и в конечном итоге идентифицироваться с больничным телом. Именно марки знания позволяют ему определить лечебницу как своеобразное медицинское тело, исцеляющее больных своими глазами, ушами, словами, жестами и сочленениями. И наконец, именно марки знания позволяют психиатрической власти эффективно выполнять свою функцию интенсификации реальности. В клинической инсценировке, повторю, обыгрывается не содержание знания, а его марки, за которыми вырастают и приходят в действие те самые четыре ветви реальности, о которых я вам говорил: сверхвласть врача, закон идентичности, недопустимое желание безумия и закон денег.

Мне кажется, можно подвести следующий итог: идентификация тела психиатра и больничной территории, игра марок знания и четырех опосредуемых ими форм реальности свидетельствуют о формировании медицинской фигуры, находящейся на противоположном полюсе по отношению к фигуре хирурга, также совершенно новой и определяющейся в это же время. Хирургический полюс начал очерчиваться в медицинском мире XIX века в процессе развития патологической анатомии, начиная в общем и целом с работ Биша.38 И в этом случае врачи с опорой на действительное содержание знания сосредоточились на реальности болезни в теле пациента причем пользуясь для устранения недуга собственными руками, собственным телом

На другом же краю медицинской сферы возник психиатрический полюс, для которого характерен принципиально иной закон: опираясь на марки знания, квалифицирующие медицинский персонал, а отнюдь не на содержание этого знания, психиатрия приводит в действие больничное пространство – как тело, исцеляющее своим собственным присутствием, своими жестами, своей волей, и при посредстве этого тела сообщает властное дополнение четырем формам реальности.

В заключение хотелось бы отметить, что в XIX веке парадоксальным образом складывается пространство дисциплины, дисциплинарный диспозитив, отличающийся от всех про-

218

чих тем, что он отмечен медицинским определением. Причем эта медицинская маркировка, характеризующая больничное пространство в сравнении с другими дисциплинарными областями, ни в коей мере не подразумевает применения в лечебнице психиатрического знания, формулируемого в теории. Истинная ее цель – увязать между собой покорное тело безумца и институциализированное, расширенное до масштаба института тело психиатра и утвердить их связь. Лечебницу следует мыслить как тело психиатра; больничная институция есть не что иное, как совокупность норм, которые это тело осуществляет в отношении тела безумца, приведенного в лечебнице к покорности.

Таковы, на мой взгляд, фундаментальные особенности феномена, который я буду называть микрофизикой больничной власти, имея в виду взаимоотношения тела безумца и вышестоящего тела психиатра, которое доминирует, возвышается над первым и вместе с тем поглощает его. Эти взаимоотношения вкупе с их следствиями и характеризуют, как мне кажется, микрофизику психиатрической власти.

В связи с этим мы можем отметить три явления, которые в предстоящих лекциях я намерен проанализировать более подробно. Первое из них заключается в том, что протопсихиатриче-ская власть, которой я только что попытался дать определение, после 1850—1860-х годов и вследствие ряда процессов – к ним мы еще вернемся – существенно трансформируется; с новыми особенностями, с новыми задачами она продолжает действовать в лечебницах, но действует также и за их пределами. В 1840– 1860-е годы происходит своеобразная диффузия, миграция психиатрической власти: она проникает в виде ряда институтов в другие дисциплинарные режимы которые затем начинает так сказать дублировать Иными словами, пСИХИЭТРИЧССКЙЯ ВЛЗХть как тактика подчинения телэ. в рамках некоторой физики власти кз.к власть интенсисЬик&нии рез.льности кэ.к производство инл'ивидов-получателей и индивидов-носителей реальности во всех этих качествах

ПЯ ЧЛЛно'Ж'Ж^ТО Я

219

*

Именно ее, как мне кажется, мы встречаем в обличье так называемых пси-функций: патологической, криминологической и т. д. Мы находим психиатрическую власть, то есть функцию интенсификации реального, всюду, где реальность необходимо привести в действие как власть. В школе, на фабрике, в тюрьме, в армии и т. д. появляются психологи, и они вмешиваются именно тогда, когда каждому из этих институтов приходится применить реальность как власть или представить осуществляемую ею власть как реальность. Так, например, школа обращается к помощи психолога, когда ей требуется утвердить в качестве реальности знание, которое дается, распределяется в ней и которое вдруг перестают принимать как реальное те, кому его предлагают. Психолог оказывается нужен школе, когда осуществляемая там власть перестает быть реальной властью и становится властью одновременно мифической и зыбкой, так что ее реальность требуется интенсифицировать. При этом двойном условии школьная психология необходима: она выявляет дифференциальные способности индивидов, исходя из которых те помещаются на определенный уровень в поле знания, словно это реальное поле, словно оно само по себе обладает принудительной властью, поскольку там, куда тебя поместили в этом определенном школьной институцией поле знания ты и должен оставаться. Таким образом, знание функционирует кЭ.К вЛЯСТЬ и эТЗ. вЛЭСТЬ ЗНЗ.Ния преподносится как реальность внvtdh kotodom оказывается помещен индивид В результате той мйнипулянии которую пподе-лывает школьная психология, индивид становится эффективным носителем реальности причем при ближайшем рассмотрении реальности двойственной:это с одной стороны реальность его способностей а с лпугой – реальность тех знаний которые он способен приобрести В точке стыковки двvx этих «реальнос тей» определяемых школьной психологией 1Гя ™бст«™ но и возникает вк _ЯЧестве ZJZ, ПоппЯноггГпппя анапмЛГ