Текст книги "Психиатрическая власть"
Автор книги: Мишель Фуко
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
индивидов в иерархии дисциплинарного пространства—все
это составляет в данном случае единое целое
Мишель Фуко
177
2
Дюпре заставляют читать, декламировать стихи и т. д. – тем самым, конечно, стремятся занять его ум, отвлечь его язык от бредового употребления, но вместе с тем и вновь учат его употреблять языковые формы из словаря обучения и дисциплины, те самые, которым его учили в школе, – этот искусственный язык, не тот, что используется в реальности, а тот, которым индивиду предписывается школьная дисциплина, система порядка. И наконец, в истории с наполняемой снова и снова ванной, которую Дюпре заставляли вычерпывать повторяющимися приказами, больного опять-таки учат языку приказов, но на сей раз приказов точечных.
В целом Лере, я полагаю, стремится открыть больного всем императивным языковым формам – именам собственным, с помощью которых приветствуют, высказывают почтение, внимание к другим; школьному чтению вслух, то есть языку обучения; и языку приказов. Как вы понимаете, речь вовсе не идет о переобучении – диалектическом, так сказать, переобучении – истине. Дюпре не показывают с помощью языка, что его убеждения были ложными, с ним не спорят, чтобы выяснить наконец действительно ли все люди – «алкионы», как он утверждает в своем бреде.26 Ложь не обращают в истину средствам и диалектики свойственной языку или спору; нет просто-напросто игрой приказов распоряжений субъекта вводят в контакт с языком как носителем императивов; система власти принуждает к императивному использованию языка и упорядочивает последнее Это язык присущий лечебнице, его имена определяют больничную иерархию* это язык господина Сеть больничной власти должна подобно' реальности просвечивать за этим преподаваемым больному языком. С помощью „ иvryrnnoму его учат Дюпре не сможет вновь обрести ре-1™7™»нГи1™ внушаемый ему —это язык сквозь vo™u fiyner пппг«ечикять реальность приказа дисциплины ппЗи^Лмой ll!vвпясти Впрочем Лересам говорит об этом, завершая■ Рассказ оо этих языковых у р _
конец г-н ^ n ^ J ^^^^^ n ^™^^™ '
имеется в виду "^пР^^^1^^^-^^^^'пил со мной в контакт, я оказываю на него воздействие и он мне подчиняется». «Внимание», контакт с врачом с тарной-дает приказы и обладает властью, – заключается, в сущности,
178
в том, что облеченный властью врач оказывает воздействие в форме приказа. Язык, таким образом, скрывает за собой реальность власти.
Кроме того, Лере, как мы видим, оказывается по сравнению с другими психиатрами его времени в некотором смысле более тонким, большим перфекционистом. Хотя то, что в начале 1840-х годов называли «моральным лечением», неизменно приобретало подобные формы, пусть и с менее отчетливым упором на использование языка, на этот плутовской диалог, бывший на самом деле игрой приказа-повиновения, – ведь большинство психиатров, в отличие от Лере, в большей степени доверялись внутренним механизмам больничного института, нежели прямым действиям психиатра как носителя власти.28 В конечном счете, если посмотреть, как понимали психиатры этого периода функционирование лечебницы и чем обосновывалось ее терапевтическое действие, то выяснится, что лечебница считалась терапевтической потому, что заставляла людей подчиняться правилам, распорядку дня, приказам, учила больных строиться, следовать определенному комплексу жестов и привычек трудиться. Вся эта система порядка – и отдаваемых приказов
и институциональных правил и ограничений—в общем и была
для тогдашних психиатров одним из важнейших факторов терапевтической пользы лечебницы. Как пишет Фальре
•о
несколько более позднем тексте (1854) «позитивный и строго соблюдаемый режим определяющий назначение каждого времени суток внушает каждому больному привычку реагировать на нарупте' ние установленных правил и подчиняться общему закону. Ранее предоставленный самому себе верный побуждениям сrohх к-я призов или разнузданной воли' теперь луптевнп^нойT,hv«" ден повиноваться норме тем f ^ n le 7 uJ ^« nu ^»7^^ l всех Оказавшись в m ,™*™™™^^™™™*™™™дится совепт,^тьпосто^17усм7не иТп ZZr ^ TLZ ^ l предусмихренных за нарушение режима наказаний».
Систему приказа – отдаваемого и исполняемого, приказа как распоряжения и приказа как нормы – считал важнейшим двигателем больничного лечения и Эскироль: «В такого рода домах всегда имеет место движение, активность, брожение, в которое постепенно включаются все – даже самый упрямый, самый недоверчивый липоман вопреки своей воле вступает
179
в общество других, увлеченный общим движением <...> сам душевнобольной, когда его поддерживает гармония, порядок и режим его дома, куда лучше сопротивляется своим импульсам, все реже предаваясь эксцентрическим поступкам».30 Иными словами, приказ – это реальность в форме дисциплины.
Третий маневр в рамках диспозитива больничной терапевтики заключается в заботе о потребностях, в организации потребностей. Психиатрическая власть обеспечивает превосходство реальности, победу реальности над безумием заботой о потребностях и даже формированием новых потребностей – созданием, поддержкой и возобновлением ряда нужд.
Как основой для рассуждения мы вновь можем воспользоваться здесь тщательно разработанной и очень примечательной версией этого принципа у Лере.
Его больной, г-н Дюпре, не желал работать по той причине, что не верил в ценность денег: «Деньги лишены всякой ценности; все монеты и купюры фальшивые»,31 – говорил он, поскольку единственным, кто вправе чеканить монету, он считал Наполеона, то есть себя самого. Соответственно, деньги, которые ему давали, были фальшивкой: так зачем же работать? Проблема заключалась именно в том, чтобы внушить Дюпре необходимость денег. Однажды его силой приводят на работу. Он почти ничего не делает. В конце дня ему предлагают получить жалованье соответствующее выполненному труду. Он отказывается ссылаясь на то что «деньги ничего не стоят».^ Ему насильно вкладывают деньги в карман и чтобы наказать за сопротивление запипяют на ночь и на весь следуюгпий день «без воды и пищи» Но поставляют к нему предварительно обучен ного санитара который обращается к Дюпре «Ах г н Дюпре как мне жаль вас, лишенного пищи! Если бы я не опасался г-на Лере и его наказаний я неппеменно принес бы вам что нибудь ппесть Но есливкт мне заЗятите я гotor пойти „я этот риск» И rot 'JrnfiH поестк ДюпреприходитгЛпгтатьиГ^яня-ти
из восьми су, выданных ему накануне кармана три
Так, вследствие этой искусственно созданной потребности, для больного начинает проясняться значение или, как минимум, польза денег. Ему позволяют плотно поесть и опять-таки подмешивают «двенадцать зерен каломели к овощам, которые г-н Дюпре съел, после чего незамедлительно выразил потребность
180
пойти в уборную, затем вызвал служителя и обратился к нему с просьбой позволить умыться. Это оказалось следующей платной услугой».33 Назавтра Дюпре отправился на работу и «потребовал оплатить свой труд». И это, по словам Лере, был «первый разумный поступок, совершенный сознательно и обдуманно, которого я от него добился».34
Мне кажется, что удивительная связь, установленная Лере между деньгами и дефекацией, – причем, как вы видите, в императивной форме, – заслуживает отдельного размышления. Это не символическое двухчленное отношение деньги—экскременты, это тактическая четырехчленная связь: пища—дефекация—труд—деньги, в которой есть также и пятый термин, который дрейфует от одной вершины тактического квадрата к другой, – я имею в виду медицинскую власть. Посредством игры этой медицинской власти, циркулирующей между четырьмя терминами, и обеспечивается описанное отношение, которому суждена, как вам хорошо известно, впечатляющая судьба; и именно здесь, по-моему, мы сталкиваемся с ним впервые.35
Говоря шире, Лере опять-таки в исключительно тонком, разработанном виде формулирует нечто, очень важное для системы психиатрического лечения середины XIX века. По сути дела больного ставят в тщательно поддерживаемое положение несостоятельности: необходимо, чтобы он оставался ниже некоторой средней линии своего существования. И выполнению этой задачи способствовал ряд техник менее изощренных чем у Лере, однако тоже надолго закрепившихся в больничной институции и в истории безумия.
Тактика одежды: подлинную теорию больничной одежды дает Феррюс в трактате «Душевнобольные» (1834), где говорится: «Одежда душевнобольных требует особого внимания. Почти все безумцы тщеславны и самодовольны, в подавляющем большинстве своем до начала болезни они вели жизнь, пронизанную пороками; часто бывает, что, имея некоторое богатство, они растратили его вследствие путаницы, царившей у них в голове».36 Поэтому обладатели в прошлом дорогих нарядов, украшений, они уже находясь в больнице пытаются восстановить свой гардероб и одеваются так что их внешний вид говорит одно-вт)еменно об их былой роскоши, о нынешнем ничтожестве и о механизме их бреда; такой возможности безумцев следует ли-
181
шить. Однако постарайтесь не зайти слишком далеко, – предупреждает Феррюс. Безумцам в лечебницах зачастую дают убогие лохмотья, что унижает их и может только подстегнуть их бред или отвращение к жизни: в таких случаях они могут решить не одеваться вовсе. Между бредовыми роскошествами и непристойной наготой следует найти середину – и таковой будут «одеяния из плотных грубых тканей, сшитые по единому образцу, причем содержать их нужно в чистоте, которая отвечала бы и детскому тщеславию безумцев».37
Также есть тактика питания: рацион больных должен быть скромным, достаточно однообразным, формироваться не по желанию, но по единой рецептуре, по возможности чуть ниже средней потребности человека. Впрочем, этот общий внутри-больничный рацион корректируется, особенно после движения за «по restraint »,то есть за частичный отказ от смирительных орудий,38 практикой лишения пищи в качестве наказания: больных оставляют без еды, строго ограничивают и т. д. Таков очень важный элемент больничной карательной системы.
Далее, тактика привлечения к труду. На труд в лечебнице возлагается очень много функций: прежде всего он призван обеспечивать необходимые порядок, дисциплину и размеренность. Уже в 1830-е годы труд больных становится обязательным: так, ферма св. Анны, прежде чем заменить собою всю больницу Бисетр, существовала как ее отделение.39 Как писал Жирар де Кайё, будучи директором лечебницы в Оксерре, «очень полезным для лечения больных занятием является очистка и некоторые другие операции с фруктами».40 Такая работа – и это особенно важно – предписывается безумцам не просто как фактор порядка дисциплины размеренности но также и потому что позволяет навязать им,систему жалованья. Больничный труд яв-
плата зэ. него—отнюдь не лз.нь чело-
веколюбию но важнейший элемент функционирования труда поскольку жалованье должно быть достаточным для удовлет-ворения ряда потребностей формируемых в рамках основопо-лагающей больничной скудости– недостаточного питания, отсутствие всяких поощрений (за табак или сладкое приходит ся платите Должнп возникнуть желание должна иметься по требностк бппьЗ должньг пребывять впонижении ccvrrnr™ чтобы^системГжалованья вводима^
работать. Таким образом, необходимо жалованье, которого хватит для удовлетворения потребностей, формируемых фундаментальной скудостью, и которое в то же время не позволит больным достичь уровня нормальной, обычной заработной платы.
И наконец, одной из наиболее важных скудостей, которым способствует больничная дисциплина, является недостаток свободы. Можно проследить, как у психиатров первой половины XIX века постепенно изменяется или, если угодно, углубляется и совершенствуется теория изоляции. Та теория, о которой мы с вами говорили в прошлой лекции, диктовалась прежде всего необходимостью выдержать разрыв между терапевтическим пространством и семьей больного – той самой средой, где развилась его болезнь. Позднее возникает представление о дополнительном преимуществе изоляции: она не только отгораживает семью, но также и вызывает у больного новую, не знакомую ему ранее потребность в свободе. И на фоне этой искусственно созданной потребности может развернуться лечение.
Психиатрическая власть в ее больничной форме выступает в рассматриваемый период как создатель потребностей и устроитель способствующей им скудости. Каковы же мотивы этого управления потребностями, этой институциализации скудости? Таких мотивов несколько, и их нетрудно перечислить.
Во-первых, вследствие игры потребностей больному преподносится реальность того, к чему эти потребности обращены: ничего не значившие деньги приобретают смысл, как только возникает нехватка чего-то и, чтобы ее удовлетворить, приходится платить. В итоге больной замечает реальность того, в чем нуждается вследствие поддерживаемой скудости. Таково первое действие этой системы.
Во-вторых, за больничной нищетой вырисовывается реальность внешнего мира, которую всесилие безумия дотоле всячески отрицало и которая теперь мало-помалу проступает из-за ограды лечебницы как, разумеется, недоступная реальность, но недоступная только пока ты безумен. И этот внешний мир, если вдуматься, становится реальным сразу в двух смыслах: он предстает как мир не-бедности в сравнении с лечебницей и тем самым приобретает желанную реальность; но вместе с тем он оказывается миром к которому приобщаешься, учась реагировать на свою нищету удовлетворять свои потребности: «Когда
182
183
вы поймете, что вам надо работать, чтобы питаться, зарабатывать деньги, даже чтобы испражняться, перед вами откроется внешний мир». Иначе говоря, внешний мир реален, как мир не-бедности, в противоположность нищему миру лечебницы, и реален так же, как мир, в котором больничная нищета действует пропедевтически.
Третье действие политики скудости заключается в том, что, находясь в низком материальном положении по сравнению с внешним миром, с жизнью за стенами лечебницы, больной осознает, что сам пребывает в состоянии неудовлетворенности, что низок его собственный статус, что его права ограничены, что ряда вещей у него нет просто потому, что он – больной. И тогда он обращает внимание уже не на реальности внешнего мира, но на реальность своего собственного безумия – опять-таки благодаря системе скудости, поддерживаемой вокруг него. Иными словами, он должен понять, что расплачивается за свое безумие, поскольку оно реально существует как нечто, чем он поражен; его платой за безумие является общая нищета его жизни, скудость во всем.
И наконец, четвертый аспект организации больничной скудости: переживая свою нищету, понимая, что ради выхода из нее нужно трудиться, идти на уступки, следовать дисциплине и т. д., больной приходит и к пониманию того, что уход за ним, заботы о его исцелении вообще-то не являются сами собой разумеющимися; он должен заслужить их для себя некоторыми усилиями, получая за готовность работать и дисциплинированность положенную плату; больной должен оплатить своим трудом благо, дарованное ему обществом. По словам Беллока, «если общество оказывает душевнобольным помощь, в которой они нуждаются то пусть душевнобольные в свою очередь 1ПОстзоэ-Ются в меру сил освободить общество от своего бремени».*
Безумец постигает четвертую сtodону реатгьности—тот гЬчк"т
что будучи больным он должен помогать удовлетворению соб' ственных потребностей своим тпулом чтобы их не приходилось полностью брать на себя обществу И это раселение приводит к следующему заключение с одной стороны надопягплачи ватьсяза безумие а с лпугой – „я по п пятить и за « Мз™пп И™Т Лечебнитга таким пбпазпм ^ст^ияеТ^п^пгоТ.Тпил^ив^свое безумие череГис^
184
и платить за свое выздоровление дисциплиной и приносимой пользой. Поддерживая скудость, лечебница позволяет ввести в оборот монету для оплаты лечения. Посредством систематически формируемых потребностей она создает форму моральных откупных за безумие, средства для оплаты терапевтических действий, – именно в этом заключена ее глубинная функция. И в связи с этим понятно, что проблема денег, связанных с потребностями безумия, за которое приходится расплачиваться, и лечения, которое приходится покупать, неотделима от психиатрической тактики и больничного диспозитива.
Есть также [и пятый] диспозитив: это диспозитив изречения истины, финальная фаза и предпоследний эпизод терапевтики, предложенной Лере. На сей раз от больного нужно добиться, чтобы он говорил правду. Вы спросите у меня: если этот эпизод и в самом деле так важен в процессе терапии, то как вы можете утверждать, что в практике классического лечения не поднималась проблема истины?42 Однако взгляните, как именно поднимается эта проблема истины.
Лере проделывает с Дюпре следующее. Больной говорил, что Париж – это не Париж, а король – не король, что это он– Наполеон, а Париж —это на самом деле Лангр, просто представленный в виде Парижа несколькими людьми.43 И против этого есть согласно Лере, единственное средство – показать Дюпре Париж. Больного отправляют на экскурсию по Парижу в сопровождении интерна тот показывает ему различные столичные достопримечательности и спрашивает: «Так вы узнаете Париж?—Нет, нет —отвечает г-н Дюпре – мы с вами
в Лангре. Просто здесь воспроизвели некоторые приметы Па-рижа» ^ Интерн притворившись что не знает городя просит Дюпре провести его к Вандомско,й площади. Дюпре прекрасно справляется, «Стало быть мы все-таки
Пяпиже если вь/так легко нашли эту площадь!45 – Нет это
представленный в виде Парижа Лангр» Дюпре возвращается
Wеth откячмвяртгя ппизнявять что был в Париже и «по
™ n» vC™ о ведvT в МН'ную и ставят под струю
uL во™ Тпгпя он гг «гГм согияшяртгя» в том числе и
™ n°™*Ј[Jf uJuJZRnnnutT nr, ^'«ешпении ппопёлупы что Париж оыл ^рижем. впрочем по завершени проц дур
вскоре «возвращается к своим заблуждениям. ^
вают и повторяют обливание; и он опять уступает»: да, это был
в
лл с*т 1е я
185
Париж; а едва одевшись, «называет себя Наполеоном. Наконец, третье обливание его смиряет. Он сдается и идет спать».46
Но Лере – не глупец, он вполне отдает себе отчет в том, что подобных мер недостаточно. И переходит к упражнению, так сказать, уровнем выше: «На следующий день я пригласил его к себе и после короткого разговора о вчерашнем путешествии спросил: „Ваше имя? – Я здесь под чужим именем; в действительности меня зовут Наполеон-Луи Бонапарт. – Ваша профессия? —Лейтенант 19-го пехотного полка в увольнении; но я должен вам объяснить: в данном случае лейтенант является главой армии. – Где вы родились? – В Аяччо; или, если угодно, в Париже. – Судя по данной справке, вы лечились как душевнобольной в лечебнице Шарантон. – Нет, я не душевнобольной из Шарантона. Я девять лет жил в моем замке Сен-Мор". Не удовлетворившись такими ответами, я веду его в ванную, ставлю под душ, разворачиваю перед ним газету и прошу читать вслух; он подчиняется; я задаю ему вопросы и убеждаюсь, что он понял прочитанное. Затем, громко осведомившись о том, заполнена ли ванна, я прошу принести г-ну Дюпре тетрадь и предлагаю ему письменно изложить ответы на мои вопросы. „Ваше имя? – Дюпре. – Ваша профессия?—Лейтенант. – Место рождения?—Париж.—Какое время вы провели в Шарантоне? – Девять лет—А в Сент-Ионе? —Два
года и два. месяца..—Как долго вы находитесь в отделении
лечения душевнобольных в Бисетре?—Три
той годе я считался неизлечимым больным.
–Куда вы
накануне?—В Пагаж —Медведи разговаривают 1?—Нет"»47
Как видите налицо прогресс по сравнению с nnenwnvmm,
опросом Затем следует переход к третьей стадии этого vnZT
нения в изречении истины и это «яжнейшяя ™на – IJuZZ
в эТОМ убедитесь «Г Н Лшпр rvTnn «! _ ,ZZ„ ap"
в своеобразной Jnl 2^ Z ^» Z ,^ ZIZ ^ iУ» Za ком»**И это un с i ^^ Tm ^ lr «^ R ^^^ J n ^мает Лере «пришпп ZZl пп™Л™»тГ Г1е™ ™™ Т решения – няпигят,. uTrnZZ ™r JZ ! I °К° НЧа Тел ЬН0Г0ппйитмч, лишГм„^пГ™ы жизни». JToro удается
nZlllnnrnL ,^ Z Р И Сеа НСа МИДУШа, П0СЛе ВТОРЫХ
r«nT*™Z – с Ле Ду Ю. ЩИИДень написанию
ZTut - T ^ мельчайших подробностях. Он излагает
все, что помнит о своем детстве, приводит названия пансионов
186
и лицеев, в которых обучался, множество имен преподавателей и однокашников. И во всем этом тексте не находится места ни единой лжи, ни одному неверному слову».50
В связи с этим возникает проблема, которую я сейчас не могу разрешить: каким образом автобиографический рассказ был действительно введен в психиатрическую, а также в криминологическую практики в 1825—1840 годы и как этот рассказ о своей жизни стал многофункциональным ядром всех этих процедур взятия под опеку и дисциплинаризации индивидов? Почему изложение своего прошлого стало частью дисциплинарной практики? И как эта автобиография, воспоминания о детстве оказались в ее рамках? Не знаю. Но в любом случае я хотел бы сказать, что этот маневр изречения истины примечателен сразу несколькими своими аспектами.
Во-первых, истина в нем – это не воспринимаемое. Ведь г-на Дюпре возили в Париж не для того, чтобы он открыл для себя за счет восприятия, что это и впрямь Париж и что он был в Париже. От него хотели другого; понятно было, что он все равно воспримет Париж как имитацию Парижа. Хотели же от него – и именно в этом смысле изречение истины оказывается действенным, – чтобы он признал это. Не чтобы Париж был им воспринят а чтобы это было высказано – пусть и при помощи душа Простое изречение некой правды несет в себе определенную функцию; признание даже под нажимом более важно для этой терапии нежели верная идея или точное впечатление если они остаются невысказанными. Таким образом, налицо перфор-мативный характер изречения истины в процессе лечения
Во-вторых, следует обратить внимание на то, что важнейшим в истине, тем что особенно акцентирует Лере, является, конечно, отчасти то, чтобы Париж был Парижем, но в большей степени —чтобы больной связал себя со своей историей. Он должен узнать себя в этой своеобразной идентичности, образованной рядом эпизодов его собственной жизни. Иными словами, именно в этом признании ряда эпизодов своей биографии больной должен в первый раз высказать истину. Наиболее важное для терапии изречение истины относится не к внешним предметам а к самому больному.
Наконец, в-третьих, я считаю важным, что эта требуемая от больного биографическая правда, признание которой столь
187
значимо для терапевтического процесса, является не столько правдой, которую следует сказать о самом себе, на уровне своих собственных переживаний, сколько некоторой истиной, предписываемой в канонической форме: Дюпре опрашивают о его личности, просят припомнить подробности, и без того известные врачу: признать, что в такое-то время больной находился в Шарантоне, что он действительно болен с такой-то даты и т. д.51 Составляется биографический корпус, сформированный извне – системой семьи, работы, гражданского состояния, медицинского наблюдения. И этот корпус идентичности больной должен в конечном итоге признать своим, после чего наконец наступит один из наиболее плодотворных периодов терапии; если же этот период окажется неудачным, больного можно считать неизлечимым.
Процитирую вам ради живости повествования еще одно наблюдение Лере. Речь пойдет об истории женщины, которую, по словам психиатра, он так и не смог вылечить. Почему же он решил, что всякое лечение бессильно? Именно потому, что больная оказалась неспособна признать биографическую схему своей идентичности. Вот диалог, по мнению Лере свидетельствующий о неизлечимости:
«Как вас зовут, мадам? – Моя личность – не замужняя дама, и, пожалуйста, называйте меня мадемуазель. – Но я не знаю вашего имени, не могли бы вы сказать мне его? – Моя личность не имеет имени, и ей хотелось бы, чтобы вы не записывали. – И все же мне нужно знать, как вас зовут или звали раньше. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Речь идет о Катрин N, и более не станем говорить о том, что было. Моя личность утратила свое имя, она отдала его, когда поступила
в Сальпетриер. – Сколько вам лет?—Моя личность не имеет
возраста. – А сколько лет было той Катрин N, о которой вы только что упомянули? – Яне знаю —Если вы—не та о ком вы
говорите то быть может вы—две личности в ОДНОй?
–JJ eT
моя личность не знакомэ. с той котопзя родилась в 1779 году.
Возможно именно эту даму вы видите перед собой —Чем вы
занимались и что с вами происходило с тех поп как вы —это ваша личность? —Моя личность жила в оздоровительном доме Над ней проделывали и до сихпор продрггьгвают гЬизи ческиё и метафизические опыты .. Ко мне нисходит невидимая
188
и примешивает свой голос к моему. Моя личность этого не хочет и старается оттолкнуть ее. – Какие эти невидимки, о которых вы говорите? – Маленькие, неосязаемые, бесформенные. – Как они одеты? – В блузы. – На каком языке они говорят? – По-французски. Если бы они говорили на другом языке, моя личность их не понимала бы. – Вы уверены, что видите их? – Ну конечно, моя личность их видит, но метафизически, в незримости; разумеется, не материально, поскольку в этом случае они уже не были бы невидимками... —Вы чувствуете прикосновения невидимок к вашему телу? – Моя личность их чувствует, и они ей очень неприятны; они совершают всякого рода неприличные жесты... – Как вы себя чувствуете в Сальпетриере? – Моя личность чувствует себя здесь очень хорошо. Ее с величайшей заботой опекает г-н Паризе. Она никогда не просит ничего у служительниц... – Что вы думаете о женщинах, которые вместе с вами находятся в этой палате? – Моя личность думает, что они потеряли рассудок».52
В определенном смысле, это лучшее из всех описаний больничного существования. Как только при поступлении в Сальпетриер больной дано имя, как только сформирована эта административная, медицинская индивидуальность, не остается ничего, кроме «моей личности», говорящей исключительно в третьем лице. И как раз невозможность признания, это постоянное изъяснение в третьем лице кого-то говорящего только от имени личности личностью не являющейся – все это позволяет Лере понять что никакая из терапевтических операций проводимых им вокруг изр6ЧенИЯ ИСТИНЫ в ЛЭННОМ сЛ^ЧЭ.С невозможна; что с тех пои как больная поступив в Сальпетриер потеряла свое имя и стала для лечебницы только «своей личностью», уже не
сТТосП^НПЙ поШАЛЯТ!-. свf^H TTf*Tf'K'HP воспомИНЯ urio tx VTI-JJlTTi сеГ1Я в
предустановленной идентичности, она прижилась в лечебнице
навссГДл.
Можно сказать, согласитесь, что больничная машина обязана своей действенностью целому ряду вещей: непрерывному дисциплинарному ограждению, внутренне присущему ей дисбалансу власти, игре потребностей, денег и труда, стандартному прикреплению к административной идентичности, в которой больной должен узнать себя посредством языка истины. Но понятно также что эта истина не есть истина безумия, говоря-
189
щего от своего имени; это изречение истины данного безумия, которое соглашается узнать себя в первом лице в некоторой административно-медицинской реальности, сформированной больничной властью; как только больной узнал себя в этой идентичности, операцию истины можно считать завершенной. Следовательно, операция истины осуществляется как приспособление дискурса к этому институту индивидуальной реальности. Вопрос об истине между врачом и больным не поднимается. Биографическая реальность больного задана, установлена раз и навсегда, и он должен идентифицироваться с нею, если хочет выздороветь.
Остается последний, в известном смысле дополнительный, эпизод случая Дюпре. После того как Лере добился правдивого рассказа – правдивого, впрочем, согласно некоторому заранее составленному биографическому канону, – он совершил нечто удивительное: освободил Дюпре, заявив, что тот все еще болен, но в данный момент уже не нуждается в лечебнице. Что означало это освобождение для самого врача? Несомненно, он рассчитывал продолжить ту интенсификацию реальности, которую до этого осуществляла лечебница. То есть Лере опять-таки собирает вокруг своего больного, теперь уже свободного, ряд диспозитивов того же самого типа что и описанные мною выше. Дюпре обманом внушают правдивые истории; однажды
он говорит что знает арабский язык —и его ставят в T3.KVIO
ситуацию что он вынужден признаться в его незнании.53 Дюпре подвергают тем же языковым упражнениям которые использо-вали и в лечебнице: Лере избирает для своего пациента, также и с целью довести его до выздоровления то есть до полного поп чинения реальности пооАессию типограсЬского коппектопя^ чтобы Дюпре окончательно включился в тот принудительный
в диалектическом НО в импепятивном егo vnnTnp6™„ R.n!
то,что он читает, должнПоответ™ват1^стан^тной uikoT ной орфотасЬии
Подобным же образом Лере объясняет, что внушает Дюпре потребности, водя его в оперный театр, дабы тот приобрел склонность смотреть спектакли, которая приводит к необходимости зарабатывать деньги. Перед нами вновь [процесс] возврата к реальности или идентификации с реальностью под действием
190
дисциплины – на сей раз под ее рассеянным действием, уже не концентрированным, не интенсивным, как было в лечебнице: «Я расширял сферу ег,о развлечений, чтобы расширить круг его потребностей и приобрести тем самым больше возможностей им управлять».55
Есть, однако, и более важная, более тонкая и примечательная причина. Ведь Лере фактически усматривает у своего больного три формы удовольствия: удовольствие от лечебницы,56 удовольствие от болезни и удовольствие от наличия симптомов. И это тройное удовольствие оказывается, по сути, носителем всесилия безумия.
Если взглянуть на процесс лечения в целом, то можно понять, что Лере с самого начала стремился атаковать замеченное им у Дюпре удовольствие от болезни, от симптома. Он сразу же стал прибегать к пресловутому душу, к смирительной рубашке, к лишению пищи, и эти репрессии имели двойное, физиологическое и моральное, обоснование. В свою очередь, моральное обоснование также отвечало двум целям: с одной стороны, Лере хотел подчеркнуть реальность власти врача по отношению к всесилию безумия, но с другой – он хотел лишить безумие гедонизма устранить удовольствие от симптома неудовольствием от лечения И здесь Лере опять-таки воспользовался рядом техник с которыми не рассуждая и не теоретизируя над ними работали психиатры его эпохи.
Но что отличает Лере – ив данном аспекте его отрыв особенно велик, – так это сам особый случай Дюпре. Ведь этот больной, даже стоя под душем, даже подвергаясь прижиганию кожи на голове,57 практически не протестовал, считая все эти меры вполне сносными при условии, что они продиктованы терапией.58 Лере идет дальше большинства психиатров своего времени которые чаще всего требовали – впрочем, с целью подтвердить свое всевластие над безумцем, – чтобы больной принимал лечение беспрекословно. Но этот больной сам соглашается лечиться и его согласие в некотором смысле является частью болезни.
