Текст книги "Психиатрическая власть"
Автор книги: Мишель Фуко
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)
В психиатрии этой эпохи мы обнаруживаем два четко различающихся типа вмешательства. Первый из них на протяжении первой трети XIX века постоянно и весьма последовательно развенчивается: это собственно медицинское, медикаментозное лечение. И наоборот, активно развивается второй – практика, называемая «моральным лечением», которая была введена англичанами, прежде всего Хасламом, и очень быстро распространилась во Франции.12 Это моральное лечение вовсе не является, как можно было бы предположить неким долговременным процессом главнейшая и единственная цель которого – выявить истину безумия суметь наблюдать описывать диагностировать его и таким образом определять характер его терапии Нет те-
рапевтическая деятельность,' формулируемая в 1810—1830-е го-
ЛЫ предсТЗ.вЛЯСТ собой сцену, сiiену столкновения
Эта сцена столкновения может принимать два различных облика. Первый из них и, если угодно, неполный – это своеобразный измор, пытка, совершаемая не врачом – ведь врач должен всегда оставаться господином, – а надзирателем. Таков первый
22
набросок больничной сцены, и вот соответствующий пример из «Медико-философского трактата» Пинеля.
Имея дело с буйным больным, надзиратель «приближается к нему бесстрашно, но медленно, постепенно и, дабы не привести больного в ярость, без каких-либо орудий в руках; подходя все ближе, он говорит с больным как можно более твердым и повелительным тоном, продуманными репликами стараясь захватить все его внимание и полностью отвлечь его от происходящего вокруг. Звучат четкие и властные приказания подчиниться и сдаться: больной, будучи несколько обескуражен невозмутимостью надзирателя, теряет из виду все остальное и по условленному сигналу оказывается схвачен санитарами, которые не спеша, исподволь подступили к нему вплотную; каждый из них блокирует одну из конечностей больного, один – руку, другой – бедро или ногу».13
В качестве дополнения Пинель советует использовать ряд инструментов, в частности длинный стержень с «металлическим полукругом» на конце: когда больной окажется поглощен бесстрашными действиями надзирателя, будет смотреть только на него, не видя ничего более, в его сторону следует направить это подобие копья с железным наконечником и ударить им по стене словно бы в знак победы. Такова несовершенная, я бы сказал, сцена, доверяемая надзирателю и заключающаяся в обуздании неконтролируемой силы больного путем изощренного и внезапного насилия.
Однако понятно, что главная сцена лечения не такова. Сцена лечения – это сложная сцена. Приведу еще один пример из «Медико-философского трактата» Пинеля. Речь идет о молодом человеке, который находился «во власти религиозных предрассудков» и рассчитывал заслужить спасение, «подражая воздержанию и самоистязанию древних отшельников», то есть отказываясь не только от всех телесных удовольствий, но также и от пищи. И вот однажды он более твердо, чем обычно отказывается есть принесенный ему суп. «Тем вечером гражданин Пюссен стоял у входа в свою палату в позе устрашения [имеется в виду конечно поза" в смысле классического театра. – Af . Ф.1 глядя перед собой безумным взглядом и то и дело истошно крича;
с£1ниТЭТ)Ы сгTW ЛИВШИСЬ вокрVr нбГО с ГПОХоТОМ ГТоТПЯсЭ.ЛИ ЖС" -
лезными цепями. Больному принесли суп и с предельной твер-
23
достью предложили съесть его до утра, пригрозив в противном случае наказать его самым жестким образом; затем служители удалились, и Пюссен был оставлен в угнетенном состоянии, мечущимся между двумя тяжелыми мыслями —о предстоящем наутро наказании и об устрашающей перспективе загробных мук. После нескольких часов внутренних борений первая мысль пересилила, и больной решил принять пищу. В связи с этим режим его содержания был смягчен и направлен на восстановление здоровья; к нему постепенно вернулся сон, пришли силы, он вновь обрел разум и таким образом избежал верной смерти. Находясь на пути к выздоровлению, он часто рассказывал мне о своих жесточайших мучениях и растерянности в ту ночь, когда ему суждено было это испытание».14 Сцена, с которой мы имеем здесь дело, кажется мне в своей общей морфологии исключительно важной.
Во-первых, как вы видите, терапевтическая операция заключается вовсе не в нахождении врачом причин болезни. Чтобы эта его операция увенчалась успехом, врач не нуждается ни в какой-либо диагностической или нозографической работе, ни в каком-либо дискурсе истины.
Во-вторых, эта операция важна потому, что в данном случае и во всех ему подобных нельзя сказать, что к чему-то, рассматриваемому как патологический процесс или патологическое поведение, применяется некий технический медицинский подход; происходит другое: сталкиваются две воли – с одной стороны, воля врача и того, кто действует от имени врача, и, с другой – воля больного. Следовательно, речь идет о поединке о некотором соотношении сил.
В-третьих, это соотношение сил продуцирует – и таково его первостепенное следствие – второе соотношение сил, так сказать, внутри самого больного, ибо это конфликт между твердой идеей, к которой привязан больной, и страхом наказания. Один поединок вызывает другой. И оба этих поединка, в том случае если сцена удается, должны приводить к победе, а именно к победе одной идеи над другой и одновременно воли врача над волей больного.
В-четвертых, очень важен в этой сцене момент выяснения истины. Это момент, когда больной признает, что его убежденность в необходимости голодать ради своего спасения была
ошибочной, бредовой, когда он осознает суть происшедшего, когда он понимает, что прошел через цепь сомнений, колебаний, терзаний и т. п. Другими словами, сам рассказ больного конституирует в рамках этой сцены, где до сих пор истина не имела места, момент, когда истина обнаруживается.
И в-пятых, когда истина наконец обретена, причем обретена не через выяснение некого медицинского факта, а через признание, в этот-то действительный момент признания и совершается, осуществляется и удостоверяется процесс исцеления.
Таким образом, перед нами система распределения силы, власти, события, истины, ни в коей мере не похожая на ту, которую можно было бы обнаружить в рамках складывавшейся в эту же самую эпоху в клинической медицине модели, могущей поэтому называться медицинской. В клинической медицине этого времени складывалась эпистемологическая модель медицинской истины, наблюдения, объективности, которая должна была позволить медицине встроиться в сферу научного дискурса и присоединиться там, со своими собственными модальностями, к физиологии, биологии и т. д. В этот период, в 1800—1830-е годы происходит как мне кажется нечто другое нежели принято думать. Обычно, по-моему события этих тридцати лет считают периодом когда психиатрия наконец включается в ctbeov меди-цинских знания и практики, которым до этого оставалась отно-сительно чуждой Принято лумэть что в это время психиатрия впервые выступает как одна из специальностей медицины.
Мне кажется, – если не поднимать пока вопроса о том, почему практика, подобная вышеописанной, могла рассматриваться в качестве медицинской, почему люди, которые совершали все эти действия, с необходимостью считались врачами, – так вот, не касаясь пока этой проблемы, я думаю, что у тех, кого можно считать основоположниками психиатрии, медицинские действия, которые они совершали, осуществляя лечение, не имели в своей морфологии, в своем общем распорядке практически ничего общего с тем, что в этот же период формировалось как опыт наблюдение диагностическая деятельность терапевти-ческий процесс медицины. Это событие эта описанная мною сцена эта процедура абсолютно как мне кажется, неприводимы в периол о котором идет речь на уровне о кОТорОМ мы ГОВОРИМ к тому, что в эти же годы происходит в медицине. ,
24
25
Эта обособленность характеризует историю психиатрии именно в тот момент, когда она обосновывается внутри системы институтов, связывающих ее с медициной. Ибо эта режиссура, организация пространства лечебницы, постановка и ход описанных сцен – все это возможно, приемлемо и институциализуемо исключительно в рамках учреждений, как раз в эту эпоху получающих медицинский статус, и со стороны людей медицинской квалификации.
Таков, если угодно, первый комплекс проблем. Отсюда начинается то, что мне хотелось бы вкратце исследовать в этом году. Приблизительно в этом пункте завершилась или, во всяком случае, была прервана работа, предпринятая мною ранее в «Истории безумия».15 И с этого пункта я хотел бы начать теперь, но с некоторыми оговорками. Мне кажется, что в этой работе, которой я буду пользоваться как предметом сравнения, поскольку она выступает для меня своего рода «бэкграундом» работы, предпринимаемой сейчас, есть ряд очень спорных моментов, особенно в последней главе где я как раз и останавливаюсь на больничной власти.
Во-первых, я думаю, что ограничился там анализом представлений. Мне кажется, я попытался изучить в большей степени образ безумия, складывавшийся в XVII и XVIII веках, страх, который оно вызывало, знание, составлявшееся по его поводу, – либо в традиционном русле, либо в духе ботанических, натуралистских, медицинских и других образцов. Именно этот узел представлений, образов, фантазий, знаний, традиционных или нетрадиционных, я выбрал в качестве исходной точки, в качестве места, в котором берут начало практики распространившиеся применительно к безумию в XVII и XVIII веках. Короче говоря, в «Истории безумия» я рассматривал главным образом то что можно назвать восприятием безумия.1**
Но там же, во втором томе, я также попытался понять, возможно ли провести радикально отличный анализ, возможно ли взять за отправную точку исследования уже не этот узел представлений, неизбежно отсылающий к истории умозрений,
26
мысли, но некое устройство власти. Иначе говоря, в какой мере устройство власти может быть продуцентом ряда высказываний, дискурсов и, следовательно, всевозможных представлений, которые затем могут [...*] оказаться его следствиями?
Диспозитив власти как инстанция-продуцент дискурсивной практики. Вот в связи с чем дискурсивный анализ власти мог бы выйти по отношению к тому, что я называю археологией, – не на «фундаментальный» уровень, это слово мне совершенно не нравится, – но на уровень, позволяющий рассмотреть дискурсивную практику там, где она формируется. Само формирование дискурсивной практики: с чем его соотносить, где его искать?
Думаю, нельзя миновать стадию чего-то подобного представлению, субъекту и т. п., а вместе с ними и рассмотрения психологии и философии в уже сложившемся виде, если мы ищем связь между дискурсивной практикой и, скажем так, экономическими структурами, производственными отношениями и т. п. Проблема заключается для меня в следующем: не являются ли, по сути дела, именно устройства, диспозитивы власти – с учетом того таинственного и еще не исследованного, что содержится в слове «власть», – той самой точкой, к которой следует возводить формирование дискурсивных практик? Каким образом это устройство власти эти тактики и стратегии власти могут
вызвать к жизни утверждения, оТОИПЯНИЯ опыТЫ ТСООИИ—це-
истины? Диспозитив вЛЗ.СТИ и игра истины, диспози-
ТИВ вЛЗ.СТИ и ПИСКУТ)С иСТИНЫ" вот чТО
приблизительно;
бы изУЧИТЬ в этом ГО/TV нЯЧЭВ к ЯК я УЖб сказа П сПГИХИЯТрии
и безумия. ' '
Во-вторых, я бы оспорил теперь в последней главе «Истории безумия» то, что прибегал там – хотя и не могу сказать, что делал это вполне осознанно, поскольку ничего не знал тогда об антипсихиатрии и, главное, о психосоциологии, – скрыто или явно обращался к трем понятиям, с которыми, как кажется мне сейчас, далеко не уедешь.
Прежде всего, это понятие насилия.17 Что меня действительно поражало, когда я читал в пору «Истории безумия» Пинеля, Эскироля и т. д., так это то, что, вопреки рассказам их биографов, Пинель, Эскироль и другие активно прибегали к физичес-
* В магнитной записи лекции: сформироваться на его основе и.
27
*
кой силе. А потому нельзя, думал я, связывать реформу Пинеля с каким-либо гуманизмом, так как вся его практика оставалась пронизана насилием.
Да, верно, реформу Пинеля действительно нельзя считать гуманистической, но, как мне теперь кажется, не потому, что он прибегает к насилию. Ведь когда говорят о насилии, потому-то это понятие мне и не нравится, всякий раз имеют в виду некий подтекст, связанный с физической силой, с неумеренной, безрассудной, я бы даже сказал: бесконтрольной силой. Это понятие кажется мне опасным потому, что позволяет предположить, рисуя этот образ физической, неумеренной и т. п. власти, что хорошая власть – это просто власть, не сопряженная с насилием, не являющаяся властью физической. Но, по-моему, наоборот, сутью всякой власти является точка ее приложения, то есть всегда в конечном счете тело. Всякая власть – физическая, и между телом и политической властью есть прямое родство.
Кроме того, понятие насилия кажется мне теперь неудовлетворительным, поскольку оно позволяет допустить, что физическое применение некой безудержной силы не может быть частью рациональной, рассчитанной, продуманной игры исполнения власти. Тогда как примеры, которые я вам только что привел, очевидным образом показывают, что власть, исполняющаяся в лечебнице, – это педантичная, расчетливая власть с четко определенными тактиками и стратегиями; причем ясно видно какое место какая роль в рамках этих стратегий принадлежит насилию, если называть насилием физическое применение абсолютно неограниченной силы В своих мельчайших сплетениях на капиллярном уровне там где она касается индивида власть является физиче-ской и тем самым насильственной в том смысле что онэ. абсолютно нел/меренна и не потому что бесконтрольна но на-оборот потому что во,всем повинуется предписаниям своего рода микрофизики тел.
Второе понятие, к которому я прибегал, как мне кажется, не слишком удачно, это понятие института.18 Я считал возможным говорить, что с начала XIX века психиатрическое знание стало приобретать известные нам формы и масштабы в связке с тем, что можно было бы назвать институциализацией психиатрии,
а точнее – с рядом институтов, самым важным среди которых была лечебница, или приют. Теперь понятие института не кажется мне подходящим. По-моему, оно представляет ряд опасностей, ибо как только мы беремся говорить об институте, мы говорим, по сути, одновременно об индивидах и о коллективе, берем сразу индивида, коллектив, нормы, которые ими руководят, и погружаем в эту среду все психологические или социологические дискурсы*
Но вообще-то следует заметить, что главное здесь – не институт с его регулярностью и нормами, а скорее как раз эти бесконтрольные выпады власти, которые, как я попытался показать вам, подрывают регулярность лечебницы и в то же время приводят ее в действие. Важны, иными словами, не институциональные закономерности, но в гораздо большей степени диспозиции власти, сети, токи, передатчики, опорные точки и разницы потенциалов, характеризующие ту или иную форму власти и, я думаю, основополагающие и для индивида, и для коллектива.
Индивид, как мне кажется, есть не что иное, как следствие власти, поскольку власть есть процедура индивидуализации. Именно на фоне этой властной сети, функционирующей в точках разницы потенциалов, в точках подвижек, возникает нечто, именуемое индивидом, группой, коллективом, институтом. Иначе говоря, прежде институтов следует рассматривать силовые отношения в рамках тех тактических диспозиций которые пронизывают собой эти институты.
И наконец, третье понятие, которым я пользовался, чтобы объяснить функционирование лечебницы в начале XIX века, это понятие семьи, и в самом общем смысле я пытался показать, каким образом насилие Пинеля [или] Эскироля вводило в больничный институт семейную модель.19 Но теперь мне кажется, что слово «насилие» здесь неприемлемо, что слово «институт» тоже не соответствует тому уровню анализа, на который следует взойти, и что таким же образом нет оснований говорить и о семье. Во всяком случае перечитывая Пинеля, Эскироля, Фодере и т. д., я убедился в том что ими очень
* В подготовительной рукописи добавлено: «Институт нейтрализует силовые отношения или позволяет им действовать лишь в отведенном пространстве».
28
29
редко используется эта семейная модель. Неверно, кстати, что врач попытался воссоздать в больничном пространстве образ или персонаж отца; это произошло намного позднее, я думаю, даже в самом конце того процесса, который можно назвать психиатрическим эпизодом в истории медицины, то есть только в XX веке.
Важна не семья и не государственный аппарат; неверно, думаю, и говорить, как это часто делается, что больничная практика, психиатрическая власть воспроизводят семью с целью или по запросу некоего контроля свыше, организуемого государственным аппаратом.20 Государственный аппарат не может служить основанием* а семья не может служить моделью [...**] в рамках властных отношений, выявляемых внутри психиатрической практики.
Задача, стоящая перед нами, заключается, на мой взгляд, в том, чтобы, уйдя от этих понятий и моделей, уйдя от семейного мира, от нормы, если хотите, от государственного аппарата, от понятия института, от понятия насилия, проанализировать отношения власти, которые действуют в рамках психиатрической практики как продуценты – это-то и будет предметом нынешнего курса – ряда высказываний, преподносящихся как законные высказывания. Я бы хотел говорить не о насилии, а скорее о микрофизике власти; вместо разговора об институтах я попытался бы выяснить какие тактики применяют эти сталкивающиеся mow с другом сильг вместо разговора о семейной модели или «государственном аппарате» я попытался бы понять стратегию тех властных отношений и поединков что развора-чиваются в рамках психиатрической практики.
Вы скажете мне: ну и что? Далеко ли я продвинулся, заменив насилие микрофизикой власти, институт – тактикой, семейную модель – стратегией? Я отказался от терминов, позволяющих ввести во все эти анализы психосоциологический словарь, и вза-
* В подготовительной рукописи уточняется: «Понятие государственного аппарата не годится, ибо оно слишком широко, слишком абстрактно, чтобы обозначать эти прямые, мельчайшие, капиллярные власти, действующие на тело, поведение, жесты и время индивидов. Государственный аппарат не учитывает эту микрофизику власти».
** В магнитной записи лекции: для происходящего.
мен получил какой-то полувоенный лексикон, тоже, вероятно, не слишком уважаемый. Однако посмотрим, что может из этого получиться*
Примечания
1 «Сто двадцать дней Содома» Д. А. Ф. де Сада (1740—1814). См.: SadeD. A. F.Les Cent vingt Journйes de Sodome, ou l'йcole de libertinage (1785) / CEuvres completes. T. XXVI. Paris, ,ean–acques Paavert, ,967.
2 Ж. M. A. Серван (1737—1807): «Мягкие ткани мозга образуют неколебимое основание самых что ни на есть устойчивых царств» (ServanJ.M.A.Discours sur l'administration de la justice criminelle, prononcй par M. Servan. Genиve, 1767. P. 35; воспроизводится в кн.. Beccaria С .Traitй des dйlits et des peines / Trad. P. F. Dufey. Pariss Dullbon, 1821).
iPinelPh.Traitй mйdico-philosophique sur l'aliйnation mentale, ou la Manie (раздел II «Моральное окружение душевнобольных», § XXIII «Необходимость поддержания постоянного порядка в лечебницах для душевнобольных»). Paris: Richard, Caille et Ravier, an IX/1800. P. 95—96.
4 Esquirol J. E. D.(1772—1840). Des maladies mentales considйrйes sous les rapports mйdical, hygiйnique et mйdico-lйgal. 2 vol. Paris, Bailliиre, 1838.
^HaslamJ.(1764—1844). Observations on Insanity, with Practical Remarks on the Disease, and an Account of the Morbid Appearance of Dissection. Londres: Rivington, 1798 (см. также дополненное переиздание: HaslamJ.Observations on Madness and Melancholy. Londres: J. Callow, 1809); Haslam J.Considйrations on the Moral Management of Insane Persons. Londres: R. Hunter, 1817.
6 Esquirol J. E. D.Des йtablissements consacrйs aux aliйnйs en France, et des moyens d'amйliorer le sort de ces infortunйs (записка, представленная министру внутренних дел в сентябре 1818 г.). Paris: impr. de Mme Huzard, 1819; воспроизведено в кн.: Esquirol J. E. D.Des maladies mentales... T. 11. P. 399—431.
7 Foderd F . E .Traitй du dйlire. T. II. P. 230—231 (раздел VI, глава 3: «О выборе администраторов, врачей, служащих и надзирателей»).
8 Ibid. Р. 237.
*В подготовительной рукописи (л. 11—23) М.Фуко продолжает далее разговор о том, в чем заключается проблема современной психиатрии, и предлагает анализ антипсихиатрии.
30
31
9 Ibid. P. 241—242.
10 Ibid. P. 230.
11 Pinel Ph.Traitй mcdico-philosophique. Раздел II, § VI: «Преимущества руководства душевнобольными для упрочения действия медикаментов». Р. 58.
12 «Моральное лечение», зародившееся в конце XVIII века, объединяет все способы вмешательства в психику больных, в отличие от «физического лечения», действующего на тело посредством медикаментов и общеукрепляющих средств. После смерти жены некого квакера, скончавшейся в 1791 г. при подозрительных обстоятельствах в лечебнице графства Йорк, Уильям Тьюк (1732—1822) предложил создать учреждение, специально предназначенное для приема членов «Общества друзей», пораженных душевными болезнями. 11 мая 1796 г. эта лечебница, названная «Retreat» [«Исцеление» {англ) – примеч. пер^открыла свои двери (см. ниже: с. 33, примеч. 17). Джон Хаслам, служивший аптекарем в Вифлеемской больнице а позднее в 1816 г ставший доктором медицины излагает принципы «морального лечения» в своих сочинениях (см. выше: примеч. 5). Во Франции это же по-нятие использует Пинель в своих «Наблюдениях по поводу душевного обращения могущего в некоторых случаях восстановить помрачен нь,й пазум ' ZIZZ ™ ( Pinel Ph Observations sur le regime moral aui est ГепЫГпГГГГ ^ГсегтяГЛ^Г^
S P A ? Z *717SQ Г/ П , и ' T'T" TuccnZn ^ lTJ
fiZl.n?„ I! JtluLcL ni„i„„« ZZZSw
Recherches et observations sur le traitement des alienes//Memoires de la Sociйtй mйd 1CaIe de 1 emulation. Section Mйdecme. 1798. N 2. P ,215-255, воспроизводится с изменениями в кн.: PmelPh 1 Шя med.co-philo-sophique. P. 46-105). Этьен Жан Жорже (1795-1828) систематизировал принципы «морального лечения» в кн.: Georget E . J De la folie. Considerations sur cette maladie: son siиge et ses symptфmes la nature et le mode d action de ses causes; sa marche et ses terminaisons; les diffйrences qui la distinguent du dйl.re aigu; les moyens du traitement qu. lu. convien-nent; suivies de recherches cadavйriques. Pans: Crevot. 1820. Франсуа Лере делает акцент на отношении врач-больной (см.: Leuret F.Du traitement moral de la folie. Paris: Bailliere, 1840). О Лере см. также: Foucault M.L'Histoire de la folie a l'age classique. Paris: Gallimard, ed. 1972и P. 484-487, 492-496а 501-511, 523-527 (часть IIIm глава 4: «Рождение лечебницы»). См. также: CastelR.Le traitement moral. Therapeutique mentale et controle social au XIX siecle // Topique. 1970. N 2. P. 109—129.
" PinelPh .Traitй mйdico-philosophique. P. 90—91 (раздел II, § XXI: «Характер наиболее буйных и опасных душевнобольных и средства, необходимые для их обуздания»).
I 4 Pinel Ph.Traitй mйdico-philosophique. P. 60—61 (раздел II, § VIII: «Преимущества, предоставляемые в некоторых случаях потрясением воображения душевнобольною»).
is Foucault M.Folie et Dcraison. L'Histoire de la folie a l'вge classique. Paris: Plon, 1961.
16 Например, в «Истории безумия» (Foucault M.L'Histoire de la folie... Paris, 1972. Часть II, глава V: «Сумасшедшие». P. 223; часть III, глава II: «Новый раздел». Р. 407, 415). Исходная точка этой критики понятия «восприятия» или «опыта» обнаруживается в «Археологии знания» ( Foucault M .L'Archйologie du savoir. Paris: Gallimard, 1969. Главы III: «Образование объектов» и IV: «Образование модальностей высказывания». Р. 55—74).
17 Понятие насилия используется в анализе методов лечения, предпринятых М. Фуко во второй части «Истории безумия», в главе IV: «Врачи и больные» ( Foucault M .L'Histoire de la folie... P. 327—328, 358) и в третьей части, в главе IV: «Рождение лечебницы» ( Foucault M .L'Histoire de la folie... P. 497, 502—503, 508, 520). См. также выше, «Контекст курса».
18 Например, разборы в главе «Рождение лечебницы» ( Foucault M .L'Histoire de la folie... P. 483—530).
19 По поводу роли семейной модели в реорганизации взаимоотношений между безумием и разумом и в формировании лечебницы см.: Foucault M .L'Histoire de la folie... P. 509—511.
20 Аллюзия на исследования Луи Альтюссера, который вводит понятие «государственного аппарата» в своем тексте: AlthusserL .Idйologic et appareils idйologiques d'Йtat. Notes pour une recherche // La Pensйe. Revue du rationalisme moderne. N 51, июнь 1970. P. 3—38; воспроизведено в кн.: Althusser L.Positions (1964—1975). Paris: Йditions sociales, 1976. P. 65__125.
32
i Мишель Фуко
Лекция от 14 ноября 1973 г.
Сцена лечения: Георг III . От «макрофизики господства» к дисциплинарной «микрофизике власти». – Новая фигура безумца. – Краткая энциклопедяя сцен исцеления. – Практика гипноза и истерия. – Психоаналитическая сцена; антипсихиатрическая сцена. – Мери Варне в Кингсли-хол-ле. – Обращение с безумием и стратагема истины: Мей-сон Кокс.
Вы все, конечно же, знаете, что считается великой основополагающей сценой современной психиатрии – да, собственно, психиатрии вообще, – возникшей в начале XIX века. Это знаменитая сцена, когда Пинель – в Бисетре, который еще не был в точном смысле слова больницей, – отменил цепи, сковывавшие буйных душевнобольных в их камерах, после чего эти буйные безумцы, которых до этого лишали свободы передвижения из опасения, что, будучи свободными, они предадутся буйству, едва освободившись от уз, выразили Пинелю свою признательность и тем самым вступили на путь исцеления. Вот что считается отправной, основополагающей сценой психиатрии.1
Но была и другая сцена, которой выпала куда меньшая слава, хотя в свое время она и вызвала по вполне понятным причинам сильный ажиотаж. Это сцена, происшедшая не во Франции, а в Англии, с некоторыми изменениями описанная тем же Пинелем в его «Медико-философском трактате» (IX [1800] год) и, как вы убедитесь, отнюдь не лишенная своеобразной силы, пластической выразительности, в связи с тем, что – пусть не именно в тот момент, когда она имела место (1788), но когда она стала
34
известна во Франции, а затем и во всей Европе, – у царственных особ, скажем так, вошло в привычку терять рассудок. Эта сцена важна, поскольку проливает свет как раз на то, чем стала с этого времени психиатрическая практика как упорядоченное и согласованное применение властных отношений.
Вот тот самый текст Пинеля, который имел хождение во Франции и познакомил с этой историей французов:
«Один монарх [Георг III, король Англии. – М. Ф.]впадает в манию и, дабы способствовать его скорейшему и как можно более стойкому излечению, руководящему им лицу [обратите внимание на эти слова: речь идет о лечащем враче. – М. Ф.]доверяют принять все меры предосторожности без каких-либо ограничений. Весь аппарат королевской власти остается в стороне, и душевнобольной, отлученный от своей семьи и ближайшего окружения, удаляется в изолированный дворец и помещается в одиночную палату, пол и стены которой, с целью обезопасить его от членовредительства, устланы матрацами. Руководящий лечением объявляет ему, что он более не является королем и должен отныне выказывать смирение и покорность. Двум его прежним пажам исполинского сложения поручается удовлетворять его потребности и оказывать всю обусловлен-ную его состоянием помощь но вместе с тем и внушать ему что он полностью от них зависит и должен отныне им под-чиняться. Храня рядом с больным спокойное молчание пажи всякий раз когда это необходимо демонстрируют свое превос-ходство над ним. Однажды, находясь в состоянии исступлен-бреда больной явившегося
с визиTOM ITT nkmQQ в н/^fW ГП011, и
нечистоты. Один из пажей тvt же не произнося ни слова входит в каметг мимвает fiewMii* плшетпего до ометитепмтт уfin*е<™.' по7г™ сгГп^
рявшиеся на протяжении нескольких месяцев и дополненные другими лечебными мерами, привели к стойкому и необрати-мому выздоровлению».2
Я вкратце проанализирую элементы этой сцены. Прежде всего в тексте Пинеля, как мне кажется, есть нечто очень важное, что его автор позаимствовал у Уиллиса, который был лечащим
35
врачом Георга III.3 Первое, по-моему, что здесь бросается в глаза, это церемония, церемония низложения, своего рода коронация наоборот, по поводу которой очень ясно указывается, что короля нужно привести в полное подчинение. Вы помните эти слова: «весь аппарат королевской власти остается в стороне», – и врач, являющийся в некотором роде оператором этого низложения, этой десакрализации, недвусмысленно объявляет королю о том, что «он более не король».
Таким образом, перед нами декрет о низложении: король лишен власти. Мне даже кажется, что эти «матрацы», которые его окружают и выполняют столь значительную роль и в общем декоре, и в финальной сцене, в самом деле важны. Матрац – это одновременно и то, что изолирует короля от окружающего мира, и то, что мешает ему слышать и видеть что-либо, оставляя лишь передавать за пределы камеры свои приказы; иначе говоря, посредством матрацев все ключевые функции монархии оказываются в строгом смысле этих слов взяты в скобки. И вместо скипетра, короны, меча, которые должны были демонстрировать и внушать всем, кто их видит, идею абсолютного могущества короля, правящего своим королевством, вместо этих знаков теперь есть одни «матрацы» которые его блокируют и сводят – там, где он находится – к тому что он есть к его телу.
Итак, низложение, ниспровержение короля. Не похоже, однако, чтобы это было низложение того же типа, как, например, в шекспировских трагедиях: перед нами не Ричард III, которому грозит своей мощью другой властитель," и не король Лир, лишенный своей власти и скитающийся по миру в одиночестве, нищете и безумии.5 Безумие короля [Георга III], в отличие от безумия короля Лира, которое заставляло того скитаться по миру напротив изолирует его в определенной точке и главное подчиняет власти не являющейся властью другого короля; безумие подчиняет короля власти совершенно иного типа нежели монархия и даже как мне кажется полностью проти-воположной ей. Это анонимная, безымянная власть, власть без лица распределенная мемсду г)эзлич^ными людьми; это власть что особенно важно выражающаяся в неумолимости некото-рого приказа который даже не формулируется ибо ничего в сушности не,говорится ив тексте Пинеля прямо сказано что всеисполнители власти молчат. Безмолвное предписание – вот
