Текст книги "Психиатрическая власть"

Можно сказать, что между 1850 и 1930 годами классическая психиатрия без особых внешних проблем господствовала и функционировала, исходя из дискурса, который она рассматривала и применяла как дискурс истинный. Во всяком случае она выводила из этого дискурса необходимость института лечебницы и вместе с тем необходимость осуществления в пределах этого института особой медицинской власти как эффективного внутреннего закона. Короче говоря, психиатрия выводила из некоторого истинного дискурса необходимость определенного института и определенной власти.

Можно сказать, мне кажется, и следующее: институциональная критика – я едва не назвал ее «антипсихиатрической», – словом, некоторая форма критики, сложившаяся начиная с 1930—1940-х годов,1 напротив, исходила не из предположительно истинного психиатрического дискурса, позволяющего вывести из него необходимость медицинских института и власти, но из факта института, функционирования института, критики института – с целью выявить, с одной стороны, вершимое там медицинской властью насилие, а с другой – эффекты умолчаний, заведомо разлаживающие действие предпо-

56

ложительной истины этого медицинского дискурса. Другими словами, анализ такого типа, если хотите, стремился разоблачить власть и проанализировать эффекты умолчания, исходя из института.

Я же, наоборот, попытаюсь – для того-то я и начал этот курс именно так, – выдвинуть на первый план саму проблему власти. И чуть позже я коснусь поподробнее отношений между этим анализом власти и проблемой того, чем же может быть истина дискурса о безумии.2

Я начал со сцены рандеву Георга III и его слуг, которые были одновременно агентами медицинской власти, потому что она показалась мне хорошим примером рандеву между властью, являющейся в лице короля властью-господством, которую и воплощал этот король-безумец, и властью другого типа, властью анонимной, безмолвной и парадоксальным образом опирающейся на одновременно физическую, послушную и не выраженную словесно силу слуг. С одной стороны, разнузданность короля, а с другой, напротив, – рассчитанная сила слуг. А вместе с нею и терапевтическая операция, которую Уиллис и вслед за ним Пинель сочли способной отвести безумие от господства которое оно приводило в неистовство и внутри которого неистовствовало само к дисциплине призванной его укротить. Таким образом, прежде всякого института и вне ВСЯ-кого истины в этой поимке безумия заявилз, о себе

особоГО рОЛЗ. Т1ЛЭ.СТЬ которVK) я бу71у нЗ.ЧЫВЗ.ТЬ «ВЛЗСТЬЮ дис-ЦИпЛИНЫ». '

Что она представляет собой? Гипотеза, которую я хотел бы выдвинуть, заключается в том, что в нашем обществе существует дисциплинарная власть. Под этим термином я имею в виду не более чем некую конечную, капиллярную форму власти, последний передатчик власти, некую модальность, посредством которой политическая власть, власть вообще могут на самом нижнем уровне коснуться тел, приникнуть к ним, взять под контроль жесты поступки привычки слова – то есть тот способ каким все эти власти склоняясь вниз и приближаясь к индивидуальным телам вплотную, берут в оборот, преобра-зуют нагшавляют то что Серван называл «МЯГКИМИ ТКЗНЯМи мозга».3 Я счиТЗЮ иными СЛОВЭ.МИ чТО ЛИС11ИПЛИНЗ,ОНЗ,Я ВЛаСТь

есть особая специфически присущая нашему обществу модаль-

57

ность того, что можно назвать синаптическим контактом тела и власти *

Вторая моя гипотеза заключается в том, что дисциплинарная власть, взятая в ее специфике, имеет свою историю, что эта власть родилась не вдруг, но и не существовала всегда, что она формировалась и при этом, в известном смысле, пересекала западное общество по диагональной траектории. Если ограничиться историей от Средневековья до наших дней, то, я думаю, можно сказать, что эта власть в своей специфике формировалась не совершенно на краю средневекового общества, но и определенно не в его центре. Она формировалась внутри религиозных сообществ и затем из этих религиозных сообществ перешла, претерпев изменения, в сообщества светские, которые развивались и множились в период предреформации, в XIV—XV веках. Можно ясно проследить процесс этого перенесения на примере ряда немона-стырских светских сообществ, подобных знаменитому Братству общежития, которые на основе ряда техник, взятых из монастырской жизни, а также аскетических практик, заимствованных из традиции религиозного опыта в целом, определили дисциплинарные методы, относящиеся к повседневной жизни, – педагогику." И это лишь один из примеров своеобразного роения монастырских и аскетических дисциплин в преддверии Реформации. Постепенно эти техники, распространившиеся в то время очень широко, пронизали собою общество XVI и особенно XVII веков, чтобы в XIX веке отлиться в общую форму синаптического контакта политической власти и индивидуального тела.

Конечной же точкой этой эволюции, шедшей, если взять скорее символический ориентир, от Братства общежития, то есть с XIV века, и до стадии расцвета, то есть до момента, когда дисциплинарная власть становится абсолютно генерализованной социальной формой, является, как мне кажется, «Паноптикум» Бентама (1791),5 который в самом общем виде выразил политико-техническую формулу дисциплинарной власти. На мой взгляд, рандеву Георга III и его слуг, почти современное «Паноптику-

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Методологически этим подразумевается, что мы оставляем в стороне проблему государства, государственных аппаратов, и освобождаемся от психосоциологического понятия авторитета».

58

му», это рандеву безумия короля и медицинской дисциплины является одной из исторических и символических точек возникновения и окончательного установления дисциплинарной власти в обществе. И как мне кажется, нельзя анализировать функционирование психиатрии, ограничиваясь лишь функционированием института лечебницы. Вполне понятно, что анализ функционирования психиатрии невозможен, если исходить из предположительно истинного психиатрического дискурса, но я думаю что он невозможен и с опорой на анализ института. Понять механизм психиатрии можно лишь через функционирование дисциплинарной власти.

Так что же такое дисциплинарная власть? Об этом я и хотел бы поговорить с вами сегодня вечером.

Ответить на поставленный вопрос не так-то просто. Прежде всего потому, что я взял все же довольно широкие временные рамки: я буду приводить примеры дисциплинарных форм, возникших в XVI веке и развивавшихся до самого конца XVIII века. Но сложность также и в том, что по-хорошему эту дисциплинарную власть, эту смычку тела и власти следовало бы проанализировать в противопоставлении власти другого типа, которая ей предшествовала и оказалась ею перекрыта. Так я и попытаюсь поступить не будучи до конца уверен в том что я вам скажу.

Мне кажется, что можно было бы противопоставить дисциплинарную власть другой власти, которая ей исторически предшествовала и с которой, впрочем, она сама долгое время переплеталась, прежде чем взять над ней верх. Эту власть, которая предшествовала дисциплинарной, я буду называть, в отличие от нее (и не будучи вполне доволен этим термином), властью-господством. И вы сейчас поймете, почему.

Что такое власть-господство? Во-первых, это такое властное отношение, которое связывает господина и подданного парой асимметричных уз: с одной стороны, узами обложения и, с

59

*

*

другой – узами траты. Господин в рамках отношения господства изымает продукты, сельскохозяйственные сборы, предметы промысла, оружие, рабочую силу, воинское мужество, а также время, службу и не возвращает изъятое, ибо не должен возвращать, но в процессе симметричного обмена тратит; трата господина может принимать форму дара, совершающегося в рамках ритуальных церемоний, – таковы праздничные дары, дары к рождению ребенка, – или форму службы, причем службы совсем другого типа, нежели служба подданного, – таковы служба защиты или религиозная служба, осуществляемая Церковью. Наконец, трата может принимать форму оплаты расходов, когда в праздники или для организации войны сеньор оплачивает жалованьем труд своих приближенных. Вот такая система обложения—траты характеризует, как мне кажется, власть-господство. Разумеется, обложение всегда значительно превосходит трату, и асимметрия их столь велика, что за отношением господства и несоразмерной парой обложение—трата сразу угадываются очертания насилия, грабежа, войны.

Во-вторых, отношение господства всегда, по-моему, несет на себе отпечаток некоего основополагающего прошлого. Чтобы это отношение имело место, нужно нечто из разряда божественного права, завоевания, победы, акта подчинения, присяги на верность, договора между господином, дающим привилегии, помощь, защиту и т. д., и подданным, который взамен берет на себя обязательства; или, наконец, нужны обстоятельства рождения права крови. Короче говоря, отношение господства всегда, если угодно оглядывается на нечто раз и навсегда заложившее его основу Причем это не мешает его регулярной или нерегулярной рез.ктуализз11ии и отношение господства всегдз. – тз.-

кова ems однэ. его особенность

–т}еэ.ктуализуется посредством

нСКОИ цСПеМОНИИ рИТАЗЛЭ иЛИ }Ке Г)Э.ССКЭЗЭ." оHO

в жестах атрибутах одеяниях обязательных приветствиях и знаках уважения знаках отличия гербах и т л Всякое отношение господства поддерживается неким предшествием и реакту-

что отношение 1гав некотором смысле неприкосновенно дано

vrnrLTIrar™™ впр«1ш™и.Т _ЯТм°п^ ^С _ЯТпм чтТы™ от ^Д

ношение действительноУстранялось помимо обряда

ления, реактуализации, помимо игры ритуальных знаков, всегда есть необходимость в неком властном дополнении или в угрозе насилия, которая всегда рядом с отношением господства, всегда маячит за ним, одухотворяет его и удерживает на плаву. Изнанкой господства является насилие, война.

В-третьих, отношения господства не изотопны. Я имею в виду, что они перекрещиваются, переплетаются друг с другом таким образом, что в них нельзя выявить систему с исчерпывающей и планомерной иерархией. Отношения господства – это множество постоянно возникающих отношений дифференциации, хотя это и не отношения классификации; они не образуют единую иерархическую таблицу, элементы которой были бы строго соподчинены. То, что отношения господства не изотопны, значит прежде всего, что они лишены общей меры, взаимно гетерогенны. Например, есть отношения господства между крепостным и сеньором, есть другие, абсолютно неравнозначные им отношения господства между держателем фьефа и сюзереном, и есть также отношения господства клирика над мирянином; интегрировать все эти отношения в некую действительно единую систему невозможно. И более того, не-изо-топия отношения господства проявляется еще и в том, что элементы, включаемые, задействуемые им, не эквивалентны: отношение господства вполне может распространяться на узы между сувереном или сюзереном – в схематичном анализе я не учитываю их различия – и семьей коллективом членами прихода жителями региона но может относиться и не к этим человеческим группам а к земле дороге орудию труда на-пример, к мельнице, к их пользователям: люди, проходящие по мосtv или дороге подпз. л я ют тем самым под отношение господства. ,

Таким образом, как вы видите, отношение господства – это отношение, в котором элементом-субъектом не всегда является и даже, можно сказать, почти никогда не является индивид, индивидуальное тело. Отношение господства прилагается не к соматической единичности, а к множественностям, в известном смысле парящим над телесной индивидуальностью, – к семьям, пользователям чего-либо, или, наоборот, к фрагментам, отдельным аспектам индивидуальности, соматической единичности: так на основании того что вы сын X жителя такого-то города

60

61

и т. п., вы подпадаете под отношение господства как господин или, наоборот, подданный, и в различных своих аспектах можно быть одновременно подданным и господином, так что полная картина всех этих отношений никогда не может быть выражена в единой таблице.

Иначе говоря, в рамках отношения господства то, что я буду называть функцией-субъектом, движется, циркулирует над и под соматическими единичностями, так же как и тела циркулируют, перемещаются, обретают привязку то тут, то там, скользят. Таким образом, в отношениях господства идет постоянная игра сдвигов, тяжб, смещающих друг относительно друга функции-субъекты и соматические единичности, или —если сказать одним словом, которое мне не нравится (я вскоре объясню, почему), —индивидов. И привязка функции-субъекта к определенному телу может осуществляться исключительно временным, случайным, мгновенным образом, например в ходе церемоний; в этот конкретный момент тело индивида маркируется знаком отличия, жестом, который он совершает: такова, например, клятва на верность – момент, когда соматическая единичность принимает на себя печать господства от того, кому клянется; подобным же образом господство подтверждает свои права и силой предписывает их тому, кого оно подчиняет, в рамках насилия. Иными словами, даже там, где отношение господства применяется, если угодно, к нижней границе самого этого отношения, вы никогда не найдете равенства между ним и телесными единичностями.

Если же вы посмотрите на его вершину, то, наоборот, обнаружите отсутствующую внизу индивидуализацию; она как раз и вырисовывается по мере движения вверх. Имеет место постепенная индивидуализация отношения господства снизу вверх, то есть по направлению к суверену. Отношение господства с необходимостью вовлекает в себя своего рода монархическая спираль. То есть, поскольку отношение господства не изотопно, но подразумевает постоянные тяжбы сдвиги поскольку за господством всегда кипят хищения грабежи войны и т. д. а индивид как таковой никогда в это отношение не вовлечен необходимо чтобы в определенный момент и непременно вверху было нечто обеспечивающее арбитраж; нужна уникальная, индивидуальная точки являющаяся вершиной всей этой совокупности"

62

топных друг другу и невыразимых в единственно верной таблице отношений.

Индивидуальность суверена предполагается неиндивидуальностью элементов, к которым применяется власть-господство. Следовательно, необходим суверен, который в качестве его собственного тела является точкой, к которой сходятся все эти столь многочисленные, столь многообразные, столь несогласу-емые отношения. Вот почему на вершине такого рода власти мы обязательно встречаем короля в его индивидуальности, с его королевским телом. И тут же сталкиваемся с поразительным феноменом, которое изучил в книге «Двойное тело короля»6 Канторович: король, чтобы обеспечивать свое господство, должен быть индивидом-обладателем тела, но вместе с тем это тело не должно гибнуть вместе с соматической единичностью короля; нужно, чтобы после смерти монарха монархия сохранялась, нужно, чтобы тело короля, удерживающее вместе все эти отношения господства, не исчезало вместе с умершими индивидами X или Y. Требуется некое постоянство королевского тела; нужно, чтобы тело короля было не просто его соматической единичностью, но чем-то большим – незыблемостью его королевской власти, его короны. Выходит, что индивидуализация которая вырисовывается у вершины отношения господства

подразумевает умножение королевского тела. Тело короля—по

меньшей мере двойное, согласно Канторовичу, а начиная с некоторой эпохи если рассмотреть его в деталях это тело абсолютно множественное.

Итак, можно сказать следующее: отношение господства вводит, применяет нечто подобное политической власти над телом, но никогда не выпускает на свет индивидуальность* Перед нами власть, не имеющая своей индивидуализирующей функции, намечающая индивидуальность только с приближением к суверену, да и то ценой этого курьезного, парадоксального и мифологического умножения тела. С одной стороны – тела, но без индивидуальности, а с другой – индивидуальность но с умножением тела.

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Субъективный полюс никогда не находится в устойчивом совпадении с сомати-

ческой сингулярностью за пределами ритуала маркирования».

63

А теперь перейдем к дисциплинарной власти, ибо именно о ней прежде всего я намерен говорить.

Мне кажется, что ее можно почти во всем противопоставить власти-господству. Во-первых, дисциплинарная власть не пользуется этим механизмом, этой асимметричной смычкой обложения-траты. В дисциплинарном диспозитиве нет дуализма, нет асимметрии, нет этого дробного подхода. Дисциплинарная власть характеризуется, по-моему, прежде всего тем, что она подразумевает не изъятие продукта, части времени или какого-либо вида службы, но полный охват – во всяком случае, она стремится быть таким исчерпывающим охватом – тела, жестов, времени, поведения индивида. Это изъятие тела, а не продукта, изъятие всего времени, а не какой-либо службы.

Ярчайшим примером здесь может быть развитие в конце XVII и на всем протяжении XVIII века военной дисциплины. До конца XVII века, приблизительно до Тридцатилетней войны, военной дисциплины не существовало; имел место постоянный переход из бродяжничества в армию, которую всегда составляла группа людей, рекрутировавшихся при необходимости, на ограниченное время, кормившихся в военное время грабежами и живших в чужих домах на оккупированной территории. Иначе говоря в рамках этой системы принадлежавшей еще к порядку господства, у людей брали определенную часть жизни и имуще-ства, поскольку они должны были являться со своим оружием а взамен обещали вознаграждение в виде грабежей

С середины же XVII века в армии появляется дисциплинарная система; возникает расквартированная армия, в которой солдаты заняты делом. Заняты весь день, все время кампании, заняты, за вычетом отдельных демобилизаций, и в мирный период, в конечном счете – всю свою жизнь, так как с 1750 или 1760 года по прекращении службы солдат получал пенсию и становился солдатом в запасе. Военная дисциплина постепенно становится всеобщей конфискацией тела, времени, жизни; это уже не отбор активности индивида, но отбор его тела, жизни и времени. Всякая дисциплинарная система как мне кажется стремится отнять у индивида его время его жизнь и его тело/ ,

Во-вторых, дисциплинарная система не нуждается, для того чтобы действовать, в этой точечной, ритуальной, более или менее цикличной игре церемоний и маркировок, о которой я говорил. Дисциплинарная власть не точечна, наоборот, она подразумевает процедуру непрерывного контроля. В дисциплинарной системе вы находитесь не во временном распоряжении кого-то, но под чьим-то постоянным взглядом или, во всяком случае, в ситуации наблюдения за вами. Вы не маркированы жестом, совершенным раз и навсегда, или ситуацией, заданной изначально; вы видимы, вы в постоянной ситуации наблюдения. Более точно можно сказать, что в рамках отношения дисциплинарной власти нет отсылки к некому исконному акту, событию или праву; наоборот, дисциплинарная власть отсылает скорее к некому конечному или оптимальному положению. Эта власть смотрит в будущее, думает о моменте, когда дело пойдет само и надзор будет уже не более чем виртуальным – когда дисциплина, следовательно, войдет в привычку. Перед вами генетическая поляризация, временной градиент дисциплины, прямо противоположные отсылке к прошлому, которая была обязательным элементом власти-господства. Всякая дисциплина подразумевает эту своеобразную генетическую нить, в направлении которой из точки данной не как неизменяемая ситуация а наоборот как нулевая точка начала дисциплины должно развиться нечто такое что позволит дисциплине действовать без всякого руковод-ства. Но чем обеспечивается это постоянное функционирование дисциплины этт. своего рода генетическая неппепывность при-сущая дисциплинарной власти'? Конечно же неРитуальной или цикличной церемонией; наоборот она обеспечивается упраж нениями целенаправленными и поступательными упражнения ми из которых и скпядыияются ня всем протяжении временной шкалы рости совершенствшаниГдисциплины.