Текст книги "Психиатрическая власть"
Автор книги: Мишель Фуко
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
Внешнюю границу Паноптикума образует круговое здание, в котором расположены камеры, открывающиеся застекленной дверью вовнутрь и окном – на улицу. Внутренние стены этого кольца окаймляет галерея, позволяющая совершать круговой обход от камеры к камере. В центре внутреннего двора возвышается башня, цилиндрическое здание в несколько этажей, на вершине которого установлен своеобразный маяк – большое пустое помещение, откуда, просто поворачиваясь вокруг себя, можно увидеть все что происходит в каждой из камер. Такова схема
Каково содержание этой схемы? И почему она столь долгое время воспринималась как нечто умозрительное и даже считалась – на мой взгляд, ошибочно – примером утопий XVIII века? Во-первых, в каждой камере может быть помещен только один индивид, то есть в этой системе, подходящей для
94
больницы, тюрьмы, мастерской, школы и т. д., все помещения рассчитаны на одного человека; каждое тело имеет в ней свое место. Налицо пространственная изоляция. И какое бы направление ни принял взгляд наблюдателя, в конечной точке он обязательно встретит тело. Таким образом, пространственные параметры Паноптикума имеют ярко выраженную индивидуализирующую функцию.
В результате подобная система никогда не имеет дела с массой, группой, с какой-либо множественностью вообще; она всегда работает с индивидами. Можно, разумеется, дать с помощью рупора коллективное приказание, которое будет обращено сразу ко всем и всеми исполнено, но и это коллективное приказание всегда будет обращено именно к индивидам и получено именно индивидами, размещенными рядом друг с другом. Все коллективные феномены, все феномены множества оказываются тем самым полностью упразднены. И Бентам с удовлетворением заключает, что в школах больше не будет «списывания», этого корня аморальности,22 в мастерских больше не будет коллективного безделья – пения песен, забастовок,23 в тюрьмах – сообщничества,24 а в лечебницах для душевнобольных – всех этих массовых волнений, подражания и т. д.25
Как видите, эта сеть группового общения – коллективные феномены, рассматриваемые в рамках некой единообразной схемы и в медицинском смысле, как заражение, и в смысле моральном, как распространение зла, – искореняется панопти-ческой системой. И в итоге мы имеем дело с властью особого рода – с властью над всеми сразу, но направленной всегда на серии изолированных друг от друга индивидов. Эта власть коллективна в своем центре но в точке приложения всегда индивидуальна. Такова особенность феномена дисциплинарной индивидуализации о котором я говорил вам в прошлый раз: дисциплина индивидуализирует СНИЗУ ОНЗ. ИНДИВИДУЗ-ЛИЗиОУбТ тех над кем довлеет
Что же касается центральной камеры, то я вам сказал, что этот своеобразный маяк со всех сторон остеклен. Бентам, впрочем, оговаривается, что застеклять его нежелательно, а если он все же застеклен, то его необходимо снабдить системой поднимающихся и опускающихся жалюзи, а внутри установить передвижные скрещивающиеся перегородки. Дело в том, что на-
95
блюдение должно осуществляться таким образом, чтобы те, кто ему подвергается, не знали, наблюдают за ними или нет; иными словами, они не должны видеть, есть ли кто-то в центральной камере.26 Поэтому, во-первых, ее окна должны быть затемнены или почти полностью закрыты, и, во-вторых, следует исключить возможность разглядеть снаружи тени в камере и понять таким образом, что там кто-то есть, – именно для этого нужны передвижные внутренние перегородки и система жалюзи.
Таким образом власть обретает способность быть абсолютно анонимной, о чем я и говорил вам в прошлый раз. Наблюдатель не имеет тела, ибо подлинное действие Паноптикума заключается в том, что, когда в нем никого нет, индивид в камере не просто думает, но знает, что за ним наблюдают, претерпевает постоянный опыт нахождения в поле видимости, под взглядом, – а есть кто-то в центральной камере или нет, неважно. И как следствие, власть оказывается всецело деиндивидуализирована. В конце концов этот маяк может быть совершенно пустым, и это не помешает власти действовать.
Такова деиндивидуализация, развоплощение власти, у которой больше нет тела, нет индивидуальности, которая может быть кем угодно. Причем одной из важных особенностей Паноптикума является то, что в центральной башне не просто может находиться кто угодно, – наблюдение может вести директор, его жена, его дети, его слуги и т. д., – но она также имеет выход в подземный тоннель, ведущий из центра здания за его пределы и позволяющий кому угодно войти в центральную камеру и если он того пожелает наблюдать. Иначе говоря любой человек должен иметь возможность наблюдать за тем, ЧТО происходит в больнице школе мастерской или тюрьме Зз. тем что там происходит зэ. тем все ли там в порядке должным ли образом осуществляется руковолство —наблюдать за тем кто наблюдает. '
Своего рода лента власти – непрерывная, мобильная, анонимная лента – без конца раскручивается в центральной башне Паноптикума. Есть у нее тело или нет, есть у нее имя, индивидуальность или нет, так или иначе анонимная лента власти раскручивается и действует за счет самой игры невидимости. И это, кстати, Бентам называет «демократией», так как занимать место власти может кто угодно, так как власть не является чьей-то
96
собственностью – ведь войти в башню и наблюдать за тем, как исполняется власть, может любой, и она, таким образом, всегда находится под контролем. В конечном счете власть столь же видима в своем невидимом центре, сколь и люди в своих камерах; власть оказывается под надзором кого угодно – вот что такое демократизация исполнения власти.
Еще одна особенность Паноптикума: в этих камерах, – разумеется, с внутренней стороны, чтобы можно было наблюдать, – есть застекленная дверь, но с внешней стороны есть также окно, необходимое для эффекта прозрачности, для того чтобы взгляд находящегося в центральной башне мог просматривать камеры целиком, со всех сторон, и видеть за счет теней, чем заняты их обитатели – ученик, больной, рабочий, заключенный и т. д. Состояние постоянной видимости является абсолютно конститутивным для положения индивида, помещенного в Паноптикум. В связи с этим легко убедиться, что отношение власти обладает имматериальностью, о которой я говорил вам только что, ибо власть исполняется просто-напросто игрой света, она исполняется взглядом, который идет от центра к периферии и всегда в любой момент может с первого жеста, с первой позы с первого признака рассеянности заметить осудить записать и наказать проступок индивида Такая власть не нуждается в орулии ее единственная опора—это взгляд и свет
Слово «паноптикум» означает две вещи: оно означает, что всё всегда видно, но также и что вся действующая власть – всегда не более чем оптический эффект. Власть лишена материальности, она уже не нуждается во всем этом символическом и вместе с тем реальном каркасе власти-господства; ей не нужно держать в руке скипетр или, чтобы наказывать, – размахивать мечом; ей нет необходимости метать громы и молнии на манер суверена. Эта власть ближе к солнцу к вечному свету она – невещественное свечение затрагивающее всех на кого направлено ее действие, в равной степени.
И наконец, последняя особенность Паноптикума заключается в том, что эта имматериальная власть, постоянно действующая подобно свету, сопряжена с постоянным изъятием знания. Центр власти – это также и центр непрерывной записи, транскрипции индивидуального поведения. Кодируется и регистрируется все то, что индивиды проделывают в своих камерах, это знание на-
7 Мишель Фуко
97
капливается, складываются характеризующие индивидов ряды и серии, некая записанная, централизованная, сформированная вслед генетической нити индивидуальность образует документальный двойник, письменную эктоплазму тела, помещенного в камеру Паноптикума.
Первейшим следствием подобного властного отношения является, таким образом, сложение постоянного знания об индивиде, который локализован в данном пространстве и подвергается наблюдению виртуально беспредельного взгляда, описывающего временную кривую его развития, его лечения, приобретения им знаний, его исправления и т. д. Если угодно, Паноптикум – это аппарат индивидуализации и познания одновременно, аппарат знания и власти, который индивидуализирует и, индивидуализируя, познает. С этим-то и связана идея Бента-ма сделать его орудием так называемого «метафизического экспериментирования»: устройство Паноптикума, считал Бентам, могло бы пригодиться для проведения опытов над детьми. Он говорил: представьте себе, что сразу после рождения, прежде чем дети начнут говорить и осознавать что бы то ни было, мы берем их и помещаем в Паноптикум. Так, по словам Бентама, можно было бы проследить «родословную каждой доступной наблюдению идеи»27 и в итоге получить экспериментально то, что Кондильяк умозрительно выводил из метафизического эксперимента.28 Можно было бы проверить не только генетическую концепцию Кондильяка, но и технологический идеал Гельвеция, который утверждал, что «можно научить всему кого угодно».29 Истинно или ложно основополагающее для возможного улучшения человеческого вида это положение? Чтобы ответить достаточно провести опыт с Паноптикумом: в разных камерах учить разных детей разным предметам учить чему-либо случайно избранного ребенка и затем оценить
реTVJTTiTUT Тз.К мОЖ-
но было бы растить детей в совершенно различных или даже несовместимых одна с другой системах: одних обучать системе Ньютона а других убеждать что луна—это готовка сыра
и когда они,достигнут восемнадцати двч-шяти лет'собрать их вместе и побрить кгпопу Можно было бы учить' тетей двум видам матрмятики одних – математике в Сторой 1Г Л„ „в ячетмпР яг.ГгиГ—мятрмяттГр Г1пт1^ ™пжпи ™я п-Д
Z: JZ ? * „ ITuru „11™ I« « I u „»n п„ят„ t™Jrn и ОПЯТЬ-ТаКИ, ДОЖДаВШИСЬ ДОСТИЖСНИЯ ИМИ ДВаДЦаТИЛеТНсГО
возраста, понаблюдать затем за их дискуссией. Как заключает Бентам, – шутя, конечно, – это было бы полезнее, чем платить людям за проповеди, лекции и контроверзы. Это был бы непосредственный опыт. И еще он говорит, разумеется, что в порядке эксперимента надо было бы поселить вместе мальчиков и девочек и посмотреть, что из этого получится. Вы, конечно, узнаете историю из «Диспута» Мариво: уже в этой пьесе, иными словами, обнаруживаются приметы паноптической драмы.30 Так или иначе Паноптикум оказывается формальной схемой для формирования индивидуализирующей власти и знания об индивидах. Мне кажется, что паноптическая схема, ее принципиальные механизмы, воплощенные в «Паноптикуме» Бентама, мы обнаружим затем в большинстве институтов, которые, называясь школами или казармами, больницами или тюрьмами, воспитательными домами и т. д., являются одновременно местом исполнения власти и местом формирования определенного знания о человеке. Общее место тому, что можно назвать властью, вершимой над человеком как рабочей силой, и знанию о человеке как индивиде дает, по-моему, именно паноптический механизм. Паноптизм в некотором смысле возник и функционирует в нашем обществе как общая форма; о паноптическом обществе
МОЖНО ГОВОРИТЬ с TGм ЖС основЗНИеМ ЧТо и о дИСЦИПЛиНсШном.
Живя внутри дисциплинарной системы, мы тем самым живем в г)э.мкя.х генетэализованного паноптизмз.
Вы спросите меня: все это замечательно, но можно ли сказать с уверенностью, что дисциплинарные диспозитивы действительно охватили все общество, что под их натиском механизмы, диспозитивы и власти господства исчезли?
Я думаю, что точно так же, как в средневековом обществе с преобладанием схем господства существовали и власти дисциплинарного типа, в современном обществе тоже можно отыскать формы власти-господства. Где их можно отыскать? Например, в единственном институте, о котором я пока не упоминал в своем традиционном ряду школ, казарм, тюрем и т. д. и отсутствие которого возможно вас удивляло – я имею в виду семью Мне кажется что семья и есть – я хотел сказать: остаток, но это не совсем так – своего рода клетка внутри которой действует не дисциплинарная власть как принято считать а наоборот власть-господство
98
99
Можно, я полагаю, сказать следующее: неправда, что семья послужила моделью больницы, школы, казармы, мастерской и т. д. Ничто в функционировании семьи не позволяет мне усмотреть преемственность между нею и теми дисциплинарными институтами, диспозитивами, о которых я говорю. Наоборот, в семье функция индивидуализации достигает апогея в фигуре того, кто вершит власть, – то есть в фигуре отца. Эта анонимность власти, эта недифференцированная лента власти, без конца раскручивающаяся в паноптической системе, как нельзя более чужды формированию семьи, где, напротив, полюсом индивидуализации, куда более сильной для него, чем для жены и детей, выступает отец как носитель фамилии, от своего имени осуществляющий власть. Это индивидуализация, направленная вверх и тем самым напоминающая власть-господство, соответствующая типу власти-господства, прямо противоположному дисциплинарной власти.
Кроме того, в семье имеет место постоянная отсылка к связям, обязательствам и зависимостям, которые определяются раз и навсегда фактом брака или рождения. Эта отсылка к предшествующему акту, к установленному раз и навсегда статусу, как раз и придает семье прочность; механизмы надзора оказываются в данном случае только надстройкой, и даже если они не действуют, принадлежность к семье сохраняется. Надзор дополнителен по отношению к семье не является для нее конститутивным тогда как в дисциплинарных системах постоянному надзору принадлежит основополагающая роль.
И наконец, в семье переплетается множество, так сказать, гетеротопных отношений: это связи происхождения, договорные связи, связи собственности, личные и коллективные обязательства и т. д. – ничего похожего на монотонность, изотопию дисциплинарных систем. Поэтому я без колебаний отношу функционирование и микрофизику семьи к власти-господству, а не к дисциплинарной власти. Но это, в моей логике, не значит, что семья является остатком, анахроничным или, как минимум, историческим осколком системы в которой все общество было пронизано диспозитивами господства. Семья – не осколок не запоздалый след господства а мне кажется наоборот—важнейшая и чем дальше тем более важная деталь дисциплинарной системы. ,
100
Можно объяснить это так: поскольку семья повинуется не дисциплинарной схеме, а диспозитиву господства, она оказывается сочленением, узловой точкой, совершенно необходимой для функционирования всех дисциплинарных систем. Я имею в виду, что семья – это инстанция принуждения, которая постоянно выдает индивидов дисциплинарным аппаратам, в каком-то смысле вкладывает их в эти аппараты. Именно благодаря наличию семьи, этой системы господства, действующей в обществе под видом семьи, действует школьная система обязанностей, и дети, индивиды, эти соматические единицы, удерживаются и в конечном итоге индивидуализируются внутри школьной системы. Обязанность ходить в школу требует семейного господства. А как удалось предписать воинскую обязанность людям, которые, разумеется, вовсе не хотели служить в армии? Исключительно в силу того, что государство оказывало давление на семью как маленький коллектив, составляемый отцом, матерью, братьями, сестрами и т.д., воинская обязанность приобрела действительно принудительный характер, и индивидов удалось подключить к дисциплинарной системе, чтобы с ее помощью их конфисковать. Что значила бы обязанность трудиться, если бы индивиды не были заведомо включены в систему семейного господства, в эту систему обязательств, обязанностей, в соот-ветствии с которыми помощь остальным чЛСНЭ.М семьи, ПРИ-ГОТОВЛСНИе д Л Я них пиШИ и Т п не просТО Т)Э.З^М6ЮТСЯ СЭМ и
собой? Господство в семье было условием подключения к дисциплинарной системе труда Таким образом первой функцией семьи по отношению к дисциплинарным аппаратам является,
Вторая же функция семьи заключается, на мой взгляд, в том, что она стала своего рода нулевой точкой, в которой различные дисциплинарные системы смогли стыковаться друг с другом. Семья – это обменник, передаточный механизм, обеспечивающий переход от одной дисциплинарной системы к другой, от одного диспозитива к другому. Вот наилучшее подтверждение этому: когда индивид оказывается вытеснен за пределы дисциплинарной системы как ненормальный, куда он попадает? К себе в семью. Будучи вытеснен друг за другом из нескольких дисциплинарных систем как не поддающийся адаптации дисциплине воспитанию он возвращается в семью и именно на
101
долю семьи выпадает в свою очередь вытеснить его как не подвластного никакой дисциплинарной системе и удалить, отнеся либо к области патологии, либо к области преступности. Таким образом, семья выступает чувствительным элементом, позволяющим определить индивидов, которые, будучи неадаптиру-емы ни к какой дисциплинарной системе, не могут переходить из одной системы в другую и в итоге подлежат вытеснению из общества и помещению в другие, специально предназначенные для них дисциплинарные системы.
Итак, семье принадлежит двойная роль: она выдает индивидов дисциплинарным системам и обеспечивает передачу, циркуляцию индивидов от одной дисциплинарной системы к другой. И поэтому, я думаю, можно сказать, что семья, будучи ячейкой господства, необходима для функционирования дисциплинарных систем точно так же, как тело короля, множественность тел короля, были необходимы для сочленения гетеротопных аппаратов в обществах господства.31 Тем же, чем в обществах господства было тело короля, в обществах, регулируемых дисциплинарными системами, оказывается семья.
Исторически это выразилось в следующем. Я полагаю, что в системах, где власть по сути своей принадлежала к типу господства, исполнялась при помощи диспозитивов господства, семья и была одним из этих диспозитивов, будучи поэтому очень сильной. В Средние века, в XVII и XVIII столетиях семья действительно была очень сильной, и сила ее обусловливалась гомогенностью другим системам господства. Но будучи гомогенной всем прочим диспозитивам господства семья как вы понимаете, по большому счету лишалась специфичности: у нее не было точных границ. Пуская разветвленные корни семья почти не выделялась на общем фоне оставались
неопределенными. Она смешивалась со множеством
ггтлл/гы'у отношений, к которым была очень близка ибо принадлежала к тому же типу: это были отношения сюзерена и вассала сословной принадлежности и т д Иначе говоря, была сильна
своим СХОДСТВОМ с ППУГИМИ типами вгтярты но в (**иttу этого "ж*^
сходства оставалась неопределенной, размытой.
Напротив, в обществе, подобном'нашему, где микрофизика власти принадлежит к дисциплинарному типу, семья не растворяется в дисциплине, но сгущается, уплотняется и интенси-
102
фицируется под ее действием. Какую роль играл по отношению к семье гражданский кодекс? Одни историки вам скажут, что гражданский кодекс дал семье максимум возможностей, а другие – что он ограничил власть семьи. В действительности задачей гражданского кодекса было и ограничить семью, и тем самым придать ей определенность, сгустить и интенсифицировать. Благодаря гражданскому кодексу семья сохранила в себе схемы господства – владычество, взаимную принадлежность, связи сюзеренитета и т. д., но и ограничила их сферой отношений мужа и жены, а также родителей и детей. Гражданский кодекс переопределил семью, сосредоточив ее вокруг микроклетки супружеской пары с детьми и придав ей максимум интенсивности. Он утвердил ячейку господства, усилиями которой индивидуальные единицы выдавались дисциплинарным диспозитивам.
Эта сжатая, сплоченная ячейка была необходима для того, чтобы большие дисциплинарные системы, которые уже вывели из оборота, упразднили системы господства, смогли действовать самостоятельно. И этим, как мне кажется, объясняются два примечательных феномена.
Первый из них – форсированная рефамилизация, охватившая в XIX веке прежде всего те классы общества, в которых семьи имели тенденцию распадаться и требовалось укрепление дисциплины, в первую очередь – рабочий класс. В период формирования европейского пролетариата такие факторы, как условия труда проживания, передвижения рабочей силы, использование детского труда, способствовали все большему ослаблению семейных уз и разложению семейной структуры. И действительно в начале XIX столетия мы видим, как целые полчища детей подростков рабочих мигрируют с места на
Л(*{*Т{ЛнПЧЛ/fl в
общих спальнях и образуя стремительно рас-
падающиеся Растет число внебрачных детей, подки-
ЛМП1РЙ vwflTiiflTOTPsi с ттл/мяи jTGTovnHHCTBa и т л В ответ на эти
прямыё следствия формирования пролетариата очень быстро
уже в 1820-1830-е годы, начинают предприниматься усилия
к впритяноппению ппочности семей; покровители благотвори-
тршГ ZTnl ^ enZcru пvc-кают на решение этой задачи все
^^'n^„„™nrT«7uii,vT способ заставить рабочих жениться возможные^Редатва, ищут^™ C"" J ьЛастить их и т л'
Рефамилизация[рабочего образажизГищ
сЬинансируется:
103
в 1830—1835 годах в Мюльхаузе строятся первые рабочие городки,32 где людям дают дом, чтобы они восстановили семью, тогда как против пар, живущих вместе без брака, устраиваются настоящие крестовые походы. Перед вами целая серия дисциплинарных диспозиций.
В это же время в мастерские некоторых городов перестают принимать мужчин, живущих в безбрачной связи. Возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, действующих в таком качестве непосредственно в мастерской, на фабрике или во всяком случае рядом с ними, но с целью восстановить семейную ячейку, а точнее – образовать такую семейную ячейку, которая повиновалась бы не дисциплинарному механизму, а именно механизму господства, поскольку – в этом-то, собственно, и заключена причина описываемого явления – эффективная работа дисциплинарных механизмов, их максимально сильное и результативное воздействие возможно лишь при наличии рядом с ними, ради фиксации индивидов, этой ячейки господства, какой является семья. Таким образом, между дисциплинарным паноптизмом, – который, как мне кажется, по своей форме радикально отличается от семейной ячейки, – и семейным господством завязывается постоянный взаимообмен. Семья, ячейка господства, на всем протяжении XIX века, в ходе рефамилизации непрерывно стимулируется дисциплинарной тканью поскольку на самом деле, будучи сколь угодно внешней дисциплинарной системе сколь угодно чужеродной ей но и как раз вследствие этой чужеродности она. является цементирующим элементом
Второй важный феномен заключается в том, что, когда семейные устои расшатываются и семья перестает выполнять свою функцию, сразу же, и это очень отчетливо видно в XIX веке, возникает целый ряд дисциплинарных диспозитивов, призванных восполнить бессилие семьи. Появляются приюты для брошенных детей, сиротские дома, в 1840—1845 годах открывается множество колоний для малолетних преступников – это их впоследствии назовут неблагополучными детьми и т. д.^ Все что можно объединить термином «социальная помощь» вся эта закипающая в начале XIX века социальная работав будущие масштабы которой вам хорошо известны имеет целью ние своеобразной дисциплинарной ткани способной заменить
104
семью, одновременно восстанавливая ее и позволяя без нее обходиться.
Возьмем в качестве примера колонию в Меттре, куда отправляли малолетних преступников, в большинстве своем – сирот. Детей-заключенных группировали по армейскому, то есть дисциплинарному, не семейному, образцу, но вместе с тем в рамках этого субститута семьи, дисциплинарной системы, действующей даже там, где семьи уже нет, имела место постоянная отсылка к семье: надзиратели, начальники и т. д. именовались отцами или старшими братьями, и группы детей, будучи формально насквозь милитаризованными, функционируя по образцу декурии, призваны были составлять семью.35
Перед нами, таким образом, [разновидность]* дисциплинарной ткани, продолжающаяся там, где семья бессильна, и, следовательно, являющаяся ответвлением подконтрольной государству власти за пределами семьи; но такого рода ответвления дисциплинарных систем, пусть их функционирование и не носит квазисемейного или псевдосемейного характера, всегда содержат отсылку к семье. Мне кажется, что этот феномен очень показателен в отношении необходимости семейного господства для дисциплинарных механизмов.
Именно здесь, в рамках организации дисциплинарных субститутов семьи, содержащих семейную отсылку, и появляется то, что я буду называть пси-функцией, а именно психиатрическая, психопатологическая, психокриминологическая, психоаналитическая и т. д. функция. Говоря «функция», я имею в виду не только дискурс, но и институт, и самого психологического индивида. И по-моему, функция этих психологов и психотерапевтов криминологов и психоаналитиков именно такова: они—агенты организации дисциплинарного диспозитива, который продолжается сохраняет свое действие и там где дает сбой семейное господство
Взглянем на историческую картину. Пси-функция, несомненно, зародилась вблизи психиатрии: она возникла в начале XIX века вне зоны действия семьи, в некотором смысле у нее на подхвате. Когда индивид уклоняется от семейного господства, его помещают в психиатрическую больницу и приучают
В магнитной записи лекции: род, формирование.
105
*
там к следованию обыкновенной дисциплине, о чем я говорил вам, приводя примеры, на предыдущих лекциях. И постепенно, в [течение] XIX века, в больнице возникают семейные отсылки, психиатрия начинает преподноситься как институциональный проводник дисциплины, нацеленный на рефамилизацию индивида.
Пси-функция вышла, таким образом, из этого положения на подхвате у семьи. Семья просила отправить индивида на лечение, его подвергали психиатрической дисциплине и брались вернуть в семью, и постепенно пси-функция распространилась на все дисциплинарные системы – школу, армию, мастерскую и т. д. Иными словами, эта пси-функция стала выполнять роль дисциплины для всех недисциплинируемых. Всякий раз, когда индивид оказывался неспособен следовать школьной, фабричной, армейской дисциплине или, в пределе, дисциплине тюрьмы, вмешивалась пси-функция. И ее вмешательство сопровождалось дискурсом, в котором она связывала недисциплинируемый характер индивида с отсутствием, бессилием семьи. Так, во второй половине XIX века любые дисциплинарные недостатки индивида начинают вменять в вину слабости семьи. А затем, в начале XX века пси-функция становится одновременно дискурсом и контролем, общим для всех дисциплинарных систем. Все схемы индивидуализации нормализации подчинения индивидов в рамках дисциплинарных систем направлялись дискурсом пси-функции и строились ее силами
Так в рамках школьной дисциплины возникала психопедагогика, в рамках дисциплины мастерской – психология труда, в рамках тюремной дисциплины – криминология, а в рамках психиатрическо-больничной дисциплины – психопатология. Будучи инстанцией контроля над всеми дисциплинарными институтами и диспозитивами, пси-функция в то же время, без всякого противоречия, выступает носителем дискурса семьи. Всегда, будь она психопедагогикой, психологией труда, криминологией, психопатологией и т. д., тем, к чему отсылает пси-функция, истиной, которую она конституирует и формирует, чтобы та образовала ее референт, является семья. Ее постоянный референт —_семья семейное господство причем именно
потому что сама пси-6ункция есть теоретическая инстанция всякого дисциплинарного диспозитива.
106
Именно пси-функция свидетельствует о глубинной принадлежности семейного родства к дисциплинарным диспозитивам. Чужеродность, которая видится мне между семейным господством и дисциплинарными диспозитивами, носит функциональный характер. К пси-функции крепятся психологический дискурс, институт и человек. Психология как институт, как тело индивида и как дискурс – вот что, с одной стороны, неотлучно контролирует дисциплинарные диспозитивы, а с другой – всегда отсылает к семейному господству как к инстанции истины, исходя из которой можно описать и определить все позитивные или негативные процессы, происходящие в дисциплинарных диспозитивах.
Неудивительно, что именно дискурс семьи, самый семейный из всех психологических дискурсов – психоанализ, —• стал с середины XX века функционировать как дискурс истины, с точки зрения которого возможен анализ всех дисциплинарных институтов. И поэтому, если, конечно, я прав, нельзя критиковать институт, школьную или психиатрическую дисциплину и т. д., опираясь на некую истину, сформированную исходя из дискурса семьи. Рефамилизация психиатрического института или психиатрического вмешательства критика психиатрических школьных и т. д. практики институции или дисциплины
от имени дискурса истины ссылающегося на семью —все это
вовсе не критика 'дисциплины, а наоборот постоянный возврат к дисциплине.*
Отсылка к господству в рамках семейного отношения не позволяет уклониться от действия дисциплины, наоборот, она только укрепляет взаимосвязь между семейным господством и дисциплинарной механикой – взаимосвязь, которая кажется мне очень характерной для современного общества и для представления об остаточных следах господства в семье, которые кажутся удивительными, когда сравниваешь их с дисциплинарной системой, но на самом деле, по-моему действуют в непосредственной связке с нею.
* В подготовительной рукописи к лекции М. Фуко ссылается на следующие издания: [a] Deleuze С, Guattari F .Capitalisme et Schizophrйnie. Т. I. L'Anti-CEdipe. Paris: Йd. de Minuit, 1972; [b] CastelR.Le Psychanalis-me. Paris: Maspero, 1973.
107
Примечания
1 M. Фуко имеет в виду реформы, которые, осуждая чрезмерную общественную открытость бенедиктинских общин и утрату ими духа кающегося монашества, обязывали членов ордена как можно строже соблюдать устав св. Бенедикта. См. об этом: [a] Berliere U.[1] L'Ordre monastique des origines au XII siиcle. Paris: Desclйe de Brouwer, 1921; [2] L'Ascиse bйnйdictine des origines а la fin du XII siиcle. Paris: Desclйe de Brouwer, 1927; [3] L'йtude des rйformes monastiques des X et XI siиcles // Bulletin de la classe des Lettres et des Sciences morales et po-litiques. T. 18. Bruxelles: Acadйmie royale de Belgique, 1932; [b] WernerE.Die Gesellschaftlichen grundlagender Klosterreform im XI. Jahrhundert. Berlin: Akademie Verlag, 1953; [c] Leclerl, s.j.La Crise du monachisme aux XI-XII siиcles// Aux sources de la spiritualitй chrйtienne. Paris: Йd. du Cerf, 1964. О монастырских орденах вообще см.: [a] HelyotR . P. et al.Dictionnaire des ordres religieux, ou Histoire des ordres monastiques, religieux et militaires [...]. Paris: Йd. du Petit-Montrouge, 1847 (1 йd. 1714– 1719). 4 vol.; [b] Cousin P.Prйcis d'histoire monastique. Paris: Bloud et Gay, 1956; [c] Knowles D.Les siиcles monastiques // Knowles D. & Obolensky D. Nouvelle Histoire de l'Йglise. T. II. Le Moyen Вge (600—1500)/ Trad. L. Jйzйquel. Paris: Йd. du Seuil, 1968. P. 223—240; [d] Pacaut M.Les Ordres monastiques et religieux au Moyen Age. Paris: Nathan, 1970.
