Текст книги "Психиатрическая власть"

Автор книги: Мишель Фуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Теперь же в медицинские дискурс и знание с триумфом возвращаются поверхностные значения. Именно поверхность нужно обследовать тщательнейшим образом, вплоть до мельчайших выступов и углублений, причем практически одним зрением, только глядя на нее. Важным здесь, и куда более важным, чем клиническая реабилитация квазиимпрессионистских поверхностных значений, ключевым в этой новой клинической поимке неврологического больного и в коррелятивном ей формировании неврологического тела в ответ этому взгляду этому дис-позитиву является то чего неврологическое обследование до-

искивалось прежде всего

–«ответы» Вот что я имею в виду:

в патологической анатомии Биша и Лаэннека знаки могли быть (т"/1 pjpijсраiv г* первот"о взтттягтя а могли быть выявлены с

поМПШТъЮ стиЛЛЛ/ПЯТИЛИ" ТРГТО боFTFiHOrO пТ}оСТЛ/КИВЯ._ПИ ТТПОСЛ VIIIи-

вали и т. д. Классическая патологическая анатомия обращалась, в сущности к системе «стимуляция эЛЛект»" пациенту ппосту кивали грудь слушали шумы,7 просили его'покашлять и оце-

351

нивали кашель по звуку, пальпировали тело в поисках участков жара. Итак, стимуляция-эффект.

В рамках же неврологического обследования, каким оно складывается в середине XIX века, сущностью знака, тем, что делает знак знаком, оказывается не столько его следование из некого более или менее механического действия, подобно тому как в классической патологической анатомии шум следовал из простукивания, сколько его следование из ответа. И эта замена схемы «стимул-эффект» на схему «стимул-ответ», возведение целого здания стимулов-ответов, как мне кажется, исключительно важна.

Свидетельств об этом процессе множество. На сугубо элементарном уровне таково было, собственно, основополагающее открытие невропатологии – открытие Дюшена де Булоня, который, исследуя то, что он называл «местной фарадизацией», сумел получить отдельный мышечный ответ или, точнее, ответ одной мышцы на электризацию кожи двумя электродами; путем увлажнения участка кожи ему удалось ограничить действие электризации и добиться отдельного ответа одной мышцы. И это открытие имело решающее значение.8 За ним последовали исследования рефлексов, а затем и изучение сложных реакций, подразумевающих либо содействие различных автоматизмов, либо предварительное обучение; так возникли две обширные области, в которых неврологический подход к телу и его дис-позитивы обрели свое место Среди важнейших таких исследований следует нЭЛВИТЬ TDMI Брока об афазии,9 а также труды Дюшена де Булоня о ходьбе и табетикз.х."'

Если взять второй пример, то Дюшен описывает ходьбу табетиков именно в терминах стимула-ответа или, точнее, в терминах поведения и поведенческой цепи применительно к отдельным стадиям, составляющим процесс ходьбы. Дюшену требовалось провести различие между потерей равновесия, отмечаемой у табетиков, то есть на определенной стадии и при определенной форме общего паралича, и головокружением при отравлении этилом или при некоторых церебральных расстройствах. В 1864 году в программной статье медик дал дифферен-циЭ.Л ЬНОС ОПрСПСЛСНИС ходьбы табетиков и ходьбы при головокружении " Если в случае последнего больной сам совершает протяженные колебания, ТО пОИ ТЭ.ббС6 н2.ЛИЦ0 «КОЯТКИО) «вН6-

352

запные» колебания, и больной, как говорит Дюшен де Булонь, ведет себя как «канатоходец», уронивший балансир, ступая медленно, осторожно и пытаясь восстановить равновесие.12 При головокружении не отмечается мышечных сокращений, но, наоборот, имеет место общее ослабление мускулатуры и тонуса, тогда как табетик всегда стремится вернуться в норму, и если посмотреть, что происходит с его икрами и голенями, то выяснится, что перед тем, как он потеряет равновесие, перед тем, как он поймет, что потерял равновесие, через мышцы его ног проходят, проскакивают мелкие, краткие сокращения, которые постепенно усиливаются и в какой-то момент, как раз когда больной осознает, что потерял равновесие, становятся произвольными. ¹³Приступ головокружения развивается совершенно по-другому. Больной шатается, не может идти от точки к точке по прямой линии, тогда как табетик уверенно идет по прямой, просто его тело колеблется вокруг нее.14 И наконец, при опьянении имеет место внутреннее ощущение головокружения, в то время как табетик чувствует, что равновесие потеряно не всем его телом, что его не охватила какая-то общая дискоординация, но что его не слушаются только ноги, и утрата равновесия в некотором смысле локальна.15 Таковы основные темы анализа ходьбы табетика предпринятого Дюшеном де Булонем.

Как вы понимаете, в подобном анализе – и это можно сказать также об анализах афазии у Брока, относящихся к тем же 1859—1865 годам, – наряду с системой знаков, причем уже не знаков-эффектов, выявляющих наличие расстройств в данной точке, а знаков-ответов, обнаруживающих дисфункцию, ищется и нечто другое. Конечно же, в нем ищется возможность выделить и проанализировать то, что неврологи называли и до сих пор называют синергиями – корреляции между отдельными мышцами. Какие именно мышцы должны содействовать чтобы вызвать тот или иной ответ? Что происходит если одна из них выходит из строя? Итак, изучение синергии

Кроме того, Дюшен де Булонь ищет возможность расположить исследуемые феномены на одной оси, а именно на оси произвольного и автоматического, – и это, как мне кажется, очень важный момент. Иными словами, исходя из этого анализа поведений, или ответов на различные стимуляции, есть надежда выяснить, каково функциональное различие, различие невроло-

23 Мишель Фуко

353

гического и мышечного механизмов, между простым рефлекторным поведением, автоматическим поведением и, наконец, произвольным поведением, которое может быть и спонтанным или которое может повиноваться посторонним приказам. Эта иерархия телесного совершения произвольных и непроизвольных, автоматических и спонтанных действий, вызываемых неким приказом или спонтанно развивающихся на внутреннем уровне, позволяет – и в этом ее ключевое значение – анализировать в клинических терминах, применительно к телу, всю интенциональную деятельность индивида.

Таким образом, появляется возможность рассматривать образ действий человека, его сознание, волю, проявляемую им в рамках своего тела. Невропатология выявляет волю в телесном выражении, эффекты или ступени воли, прочитываемые в самой организации ответов на стимулы. Вы, конечно, помните работы Брока о различных уровнях поведения афазиков – о нутряных урчаниях, об автоматически произносимых ругательствах, о спонтанно выдаваемых ими в определенных ситуациях фразах, о фразах, повторяемых в определенном порядке и в ответ на определенные требования.16 Все эти клинические различия действий на различных ступенях поведения позволяют проводить клинический анализ индивида на уровне самих его интенций на уровне пресловутой воли которая как я попытался показать вам ранее выступала в рамках психиатрической власти важнейшим коррелятом дисциплины. Для дисциплинарной вnHOTM воПЯ была собственно тем на что эта власть должна действовать к чему она должна прилагаться; именно воля была адресатом дисциплинарной власти, но единственный по боль-

система поощрений и наказаний 1/Г rot някпнец нрлропатология предоставила клиническое Гп _И,ГгГГт Дитати™ могло открыть врачу индивида на уровне"его воли

Теперь изменим точку зрения и внесем некоторое уточнение. Можно сказать, что на первый взгляд в рамках неврологического обследования власть врача по сравнению с классической патологической анатомией уменьшается. В патологической анатомии, у Лаэннека, Биша и других, от индивида требовали, в общем, совсем немногого: его просили лечь, согнуть ногу, покашлять, глубоко вдохнуть и т. д.; требования со стороны врача,

зависимость врача от воли больного были минимальными. Напротив, в невропатологии врач должен считаться с волей больного, ему необходимо по меньшей мере содействие, понимание с его стороны; он не может просто сказать больному: «Лягте! Покашляйте!», – но вынужден просить о большем: «Походите! Вытяните ногу! Вытяните руку! Говорите! Прочтите это предложение! Попытайтесь написать что-нибудь!» и т. д. Короче говоря, техника неврологического обследования основывается на приказаниях и требованиях. А приказания и требования по необходимости затрагивают волю больного, именно она является их центральной целью, и поэтому в сердцевине неврологического диспозитива оказывается авторитет врача. Врач требует, стремится навязать свою волю, а больной всегда может притвориться, что не может чего-либо, и не повиноваться. Таким образом, врач попадает в зависимость от воли больного. Но то, о чем я говорил вам только что, клиническая возможность выявлять произвольные и непроизвольные, автоматические и спонтанные действия, возможность клинической дешифровки уровней воли к тем или иным действиям, позволяет врачу, который тем самым компенсирует потерю власти из-за необходимости многого требовать, оценивать верность ответа больного, качество ппироду его ответов и даже степень плутовства со стороны его воли Так неврологи после Брока без труда распознают намеренное молча-ние в духе афазии анартрического типа: у анартриков неспособность к речи всегда сопровождается целым рядом шумов автоматизмов при попытках говорить а также cootrpt ствующими двигательными расстройствами ' ухудшением мимики и письма итд» Просто же открывавший™ говоритГ например молчащий истерик уверенно же™ГГпшпРт'

не стоалает всеми этими хтя/тепн,™^ -,„« Дяптпиы ™™пД не страдает всеми этими характерными для анартрии дополни-

тельными расстройствами

Итак, врач, как вы видите, получает подступ к индивиду на уровне его реального поведения, а точнее – на уровне клинического наблюдения его поведения и вместе с тем его воли; поэтому, хотя необходимость требовать, свойственная неврологическому обследованию, до некоторой степени подчиняет его воле больного, клиническое наблюдение, клиническая дешифровка, которой теперь владеет врач, напротив, позволяет ему перехитрить больного, застигнуть его врасплох.

354

355

Кратко суммируя, нужно сказать, что формируется новый медицинский клинический диспозитив, отличный по своим природе, механике и эффектам как от клинического диспозитива Биша—Лаэннека, так и от психиатрического диспозитива. В органической медицине требования к больному были минимальными: «Лягте! Покашляйте!» и т. д., и все остальное зависело, всецело зависело от осмотра врача, основанного на игре стимуляций и эффектов. В психиатрии, как я уже говорил, важнейшим орудием овладения индивидом был опрос, который заменял собою техники обследования, принятые в органической медицине. Опрос этот, разумеется, зависел от воли индивида, и ответы последнего служили для психиатра не свидетельствами истины и не возможностью дифференциальной дешифровки болезни, но просто-напросто испытанием реальности; опрос отвечал на вопрос: «Безумен ли индивид?»

Неврология же – это не обследование в патологоанатоми-ческом смысле, но и не опрос; это новый диспозитив, заменяющий опрос требованиями и стремящийся получить на эти требования ответы, причем не словесные ответы индивида, как в психиатрии, но ответы его тела; ответы, клинически дешифруемые на уровне тела, которые поэтому, не боясь стать жертвой обмана со стороны больного, можно подвергнуть дифференциальному исследованию. Между тем, кто просто не хочет говорить и афазиком теперь есть возможность провести различие; эти типы поведения с которыми до сих пор не знали что делать и в иТОГС описывали их в терминах абсолютного диагнпчя тепепт-» можно подвергнуть дисЬференциальной диагностике' В выпытывании реальности больше нет необходимости: неврологическая клиника позволяет по крайней мере дгтя части гневных болезней выносить дишшеренциальный диагноч подобно toму как это практикуется в органической ™неТ™ погпепгтвом совершенно иного диспозитива R Г™ ™Г,1 IZTnnnrтГпит ппйинуйгя моим требо" l„ _um«™ 31»i пТртит Тя тебя сказав то что ™ Z^ п!!1 J „I Z™^ пягч,т _ИАпп _Кя,тк „п,ш пи

только я, поскольку я врач смогу расшифровать и проанали-зировать в терминах истины.

«Выполняй мои требования, молчи, и твое тело ответит»: вполне естественно, что реакцией на такое предложение станет истерический припадок. Именно в такого рода диспозитив

356

вторгнется истерия. Причем я не говорю, что она возникнет; связанную с истерией проблему не следует, как мне кажется, ставить в терминах ее исторического существования. Я имею в виду, что появление истерии в медицинском поле, возможность представить ее как болезнь, медицинская работа с ней – все это смогло состояться лишь после того, как сформировался новый клинический диспозитив, по своему происхождению не психиатрический, а неврологический, лишь после того как была расставлена эта новая ловушка.

«Слушайся меня, молчи, пусть говорит твое тело». – Так вы хотите, чтобы говорило мое тело? Что ж, оно заговорит, и уверяю вас, что в ответах, которые оно даст, истины будет куда больше, чем вы можете себе вообразить. Не то чтобы мое тело знало больше вас, но в ваших требованиях есть нечто такое, чего вы сами в них не вкладываете, но что я отчетливо слышу, и на эту безмолвную просьбу мое тело откликнется.* И это следствие ваших неявных требований вы как раз и назовете затем «чистейшей воды истерией». Так можно представить слова истерика на пути к ловушке, которую я только что описал.

Как же случилось, что эта ловушка оказалась расставлена, что этот новый диспозитив вступил в действие?

Здесь следует сказать, что ранее, до возникновения неврологии и свойственного ей клинического диспозитива, существовали две обширные области заболеваний: душевные болезни и прочие, обычные болезни. Не думаю, что дело ограничивалось их противопоставлением так, словно с одной стороны были болезни тела, а с другой – болезни души. Это не совсем точно, и прежде всего потому, что в период с 1820-х до 1870– 1880-х годов многие психиатры считали болезни души теми же телесными болезнями только включающими психические симптомы или синдромы. Кроме того в эту эпоху почти безоговорочно признавалось что так называемые конвульсивные

болезни—между эпилепсией и птючими такого рода заболе-

ваниями не проводилось четкого медицинского, клинического

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «Я услышу то, чего вы даже не говорите, и послушаюсь этого, дав вам симптомы, которые вам придется признать истинными, поскольку, хотя вы этого и не знаете, они отвечают вашим невысказанным требованиям».

357

различия18 – это также болезни души. Поэтому я не думаю, что оппозицию тело/дух, органические болезни/психические болезни, следует рассматривать как различение, принятое в медицине 1820—1880-х годов, вне зависимости от шедших тогда теоретических дискуссий, или даже наоборот, исходя из теоретических дискуссий об органическом фоне болезней. ¹9 Единственным же действительным различием было тогда, по-моему, то различие, о котором я говорил в прошлой лекции. Существовали болезни, подвластные описанию в терминах дифференциальной диагностики, – и это были правильные, основательные болезни, ими занимались настоящие, серьезные медики, – и существовали другие болезни, с которыми эта диагностика не справлялась и распознать которые можно было лишь с помощью выпытывания реальности. Это были так называемые душевные болезни, и судили о них исключительно в бинарных терминах: «он действительно безумен», либо «он не безумен».

На мой взгляд, медицинская практика и знание первых двух третей XIX века пользовались именно таким различением – между болезнями, подвластными дифференциальной диагностике, и болезнями, допускающими только абсолютный диагноз. Между двумя этими категориями существовали, разумеется, промежуточные сферы, и среди них следует отметить две основные. Во-первых, между ними располагался удачный посредник хорошая болезнь – это был конечно же общий паралич болезнь правильная эпистемологически и как следствие на духовном уровне поскольку она включала и психологические синдгюмьг бред согласно Бейлю20 деменцию согласно Байарже'1 и моторные' синдромы: дрожание языка прогрессирующий паралич мускулатуры и т д Имелось два синдрома, и оба они отсылали в терминах патологической ана-томии к поражению мозга. Таким образом это была

пгпвильная болезнь ппомежуточная между болезнями требую пиши внпытмияния реальности так называемыми пушевными Т "'„ по,, _ТЧе _ТНЫМ„™Мерен™альной пи/гностике и n^7n^Zr _K nu^Tn^u^Гпкепшеннп правигГкня. бплезнь "м £™ п™ _п" ™ Г _М(«VirZ ТРм бГпрГ^^летво

ф^ти^с1^мп^от^жтнииобщего паралича и Он имел всё

358

эпистемологические преимущества и не имел никаких душевных несоответствий.

Во-вторых, в той же промежуточной области между дифференциально и абсолютно диагностируемыми болезнями располагались заболевания иного рода, неправильные и сбивающие с толку, которые называли в то время «неврозами».24 Что означало слово «невроз» в 1840-е годы? Оно охватывало болезни, включающие моторные или сенсорные элементы, «расстройства функций связи», как тогда говорили, однако лишенные патологоанатомических поражений, которые позволяли бы определить их этиологию. В число этих болезней с «расстройствами функций связи» но без явных анатомических коррелятов входили естественно конвульсии эпилепсия истерия ипохондрия и т. д. , ,

И болезни эти были неправильными сразу по двум причинам. Прежде всего в эпистемологическом смысле, так как подразумевали некую путаницу, нерегулярность симптомов. Например, конвульсии не удавалось разделить на различные типы, поскольку невропатологический диспозитив не позволял с точностью анализировать типы поведения. Врач говорил просто: «Это конвульсия», – не имея возможности провести строгую телесную дешифровку, о которой я говорил только что, и тем самым попадал в «область» путаницы и нерегулярности В первом номере «Медико-психологических анналов», вышедшем в 1843 году составители сетовали: нужно заниматься безумием

нУЖНО з<1НИМЗ.ТЬСЯ НСВТ)озс1МИ НО кЭ.К ЖС ЭТо TDVUHO' «RCJlb ЭТи

заболевания столь неуловимы многообразны изменчивы не обычны, столь сложны для анализа и постижения; их не жела-ют наблюдать их избегают подобно тому как память не желает возвращаться ,к назойливым воспоминаниям».*

Но в равной степени неврозы были неправильными и в душевном смысле – из-за крайней простоты, с которой их можно симулировать, и кроме того из-за непременной сексуальной составляющей поведения больных. Так, Жюль Фальре в статье, которая воспроизводится и в его итоговых «Клинических исследованиях» (1890), писал: «Жизнь истеричек представляет собой непрерывный обман. Они принимают жалобный и покорный вид, им удается казаться святыми тогда как втайне они предаются самым постыдным занятиям и будучи наедине со своими

359

супругами и детьми, устраивают им жестокие сцены, сквернословят и говорят самые непристойные вещи»."

Возникновение неврологического тела или, точнее, системы, образованной неврологическим аппаратом клинической поимки и коррелятивным ему неврологическим телом, как раз и позволило снять дисквалификацию, эту двойную, эпистемологическую и душевную, дисквалификацию неврозов, имевшую место до 1870-х годов. Ее удалось устранить, наконец включив эти так называемые «неврозы», болезни с сенсорными и моторными элементами, не в область собственно неврологических заболеваний, но в некую смежную с ними сферу, объединив те и другие не столько по их причинам, сколько по форме. Иными словами, благодаря клиническому диспозитиву неврологии такие неврологические болезни, как, например, расстройства, связанные с опухолями мозга, а с другой стороны, конвульсии, истерическую дрожь и т. д. стало возможным разделить скальпелем дифференциальной диагностики. Та самая злополучная дифференциальная диагностика, неприменимая к безумию, не способная реально охватить душевные болезни и провести границу между обычной болезнью и безумием, поскольку последнее подлежит главным образом и по самой сути своей диагностике абсолютной, отныне силами аппарата, который я попытался описать, стала различать неврологические расстройства с отчетливыми анатомическими элементами и так называемые неврозы. С помощью нового орудия неврологического анализа, неврологической клиники, неврозы, которые в душевном и эпистемологическом смыслах составляли крайнюю, пограничную категорию умственных болезней, в мгновение ока вплотную приблизились к настоящим серьезным болезням. К ним начали применять дифференциальную диагностику и состоялось патологическое признание зоны неврозов ранее подвергавшейся дисквалификации.

В книге – впрочем, не слишком удачной, – которую современный невролог Гиллен посвятил своему предшественнику Шарко, с некой беззаботной радостью провозглашается: «Шарко удалось-таки вырвать истерию из рук психиатров». Иначе говоря, он ввел ее в область медицины, которой только и подобает высокое звание этой высокой науки, – в медицину дифференциальной диагностики.27 Мне кажется, что и Фрейд имел

360

в виду то же самое, когда, сравнивая Шарко и Пинеля, говорил: Пинель освободил безумцев от оков, добившись их признания больными, а Шарко в свою очередь заставил считать больными истеричек – патологизировал их.28

Если рассматривать деятельность Шарко в таком контексте, то, мне кажется, можно понять, каким образом разворачивалось... как, в конечном счете, было построено то, что я бы назвал «большими истерическими маневрами» в Сальпетриере. Я попытаюсь проанализировать их не с точки зрения истории истериков или психиатрических познаний об истериках, но именно как битву – с моментами столкновения, с взаимными окружениями, с использованием обеими сторонами симметричных ловушек, с осадами и контрнаступлениями, с борьбой между врачами и истериками за контроль над развитием событий.* Ябы не сказал что имела место эпидемия истерии; мне кажется истерия была совокупностью феноменов, феноменов борьбы которые разворачивались в лечебнице но и за ее пределами вокруг нового медицинского депозитива – неврологической кгтиники; вихnh тгого сражрни я и собрал вокруг истерических симптомов людей, которые оказались вовлечены в связанную с

нijwтх исТОПЫ 1Л С^ 1СГТ£*(*че« об эпидРМИИ сл^*ГТVPT rOROnMXTi К Я к

раз о вихре о некой воздушной воронке 'устремленной в глубь

психиатпии,с ее дигтшплинарной системой Так как же развива

гшс гобмти _Я9 пЧгмят что в этой войне между невпологией и лт,ь сииьпии. думаю,чш в лии виипс мс ду мс ywivис

МГТРПМРЙ МП*НЛ RыIIеnHTk ПЯТТ MTHPRnflR

Первый маневр можно было бы назвать организацией сим-птоматологического сценария. Схематически ее можно представить следующим образом: чтобы поместить истерию на одной плоскости с органическими болезнями, чтобы она стала настоящей болезнью, подлежащей дифференциальной диагностике, то есть чтобы врач стал настоящим врачом, от истерички нужно добиться стабильной симптоматики. Таким образом, признание

* В подготовительной рукописи М. Фуко добавляет: «а также с бессловесными соглашениями и перемириями».

361

*

невролога, в отличие от психиатра, врачом с необходимостью подразумевает выдвигаемое больной исподволь – подобно тому, как это делалось в психиатрии, – требование: «Дай мне симптомы, причем стабильные, строго установленные, правильные симптомы», – и эта правильность, стабильность симптомов требуется сразу в двух формах. Прежде всего они должны быть постоянными, всегда, при каждом неврологическом обследовании, наличествующими у больной: простимся с болезнями, которые появляются и исчезают, давая в качестве симптомов лишь время от времени проскакивающий жест или повторяющиеся припадки; мы хотим стабильных симптомов, которые сможем обнаружить всегда, когда это потребуется. В ответ на этот запрос определяется то, что Шарко и его последователи окрестили «стигматами» истерии. «Стигматы» – это феномены, отмечаемые у любой истерички, даже если она не в припадке:2^ сужение поля зрения,30 одно– или двусторонняя гемианестезия,31 глоточная анестезия, дугообразные контрактуры.32 Впрочем, Шарко предупреждает: эти стигматы характерны для истерии, постоянны при истерии, но вопреки их постоянству надо признать что весьма часто они наличествуют не все а в редких случаях не бывает и ни одного из них.33 Но так или иначе эпистемологический запрос был налицо, требование выдвигалось и ля лее

я покажу вам что все эти пресловутые стигматы

служили '

ответами на команды – пошевелиться почувствовать трение или прикосновение к телу.

И кроме того, сами припадки должны быть упорядоченными и регулярными, то есть развиваться по некому типичному сценарию, достаточно близкому к той или иной существующей болезни, реальной неврологической болезни, чтобы можно было провести границу дифференциального диагноза, и вместе с тем отличными, чтобы этот диагноз состоялся. Этим объясняется кодификация истерического припадка по модели эпилепсии.34 В итоге обширная область, которую до Шарко именовали «ис-тероэпилепсией», «конвульсиями», распадается надвое.35 Отныне есть две болезни: одна включающая элементы эпилептического припадка – тоническую клоническую фазы и период ступора, и другая, также с тонической и клонической фазами, но и с рядом элементов свойственных именно истепии ди них фаза алогичных, или беспорядочных движений; фаза

362

страстных поз, то есть выразительных, красноречивых жестов, которую называли также «пластической», поскольку истеричка воспроизводила и выражала определенные эмоции, например похоть, ужас и т. д.; и наконец, впрочем, на сей раз известная и в эпилепсии, фаза бреда. Таковы две классические таблицы, отличающие истерию и эпилепсию.36

В рамках этого маневра ведется, как вы наверняка заметили, двойная игра. С одной стороны, отыскивая эти якобы постоянные истерические стигматы и регулярные припадки, врач тем самым изглаживает свой собственный стигмат, то, что на самом деле он – просто психиатр и вынужден постоянно, при каждом своем действии возвращаться к опросу: «Ты безумна? Так покажи мне свое безумие! Обнаружь его!» Добиваясь от истерички стигматов и регулярных припадков, врач просит у нее дать ему самому возможность осуществить сущностно медицинский акт – дифференциальную диагностику. Но в то же время истеричка – на сей раз именно она одерживает верх, потому-то и положителен ее ответ на эту просьбу психиатра, – ускользает тем самым от медицинской экстерриториальности или просто-напросто выходит за территорию лечебницы. Ведь стоит ей действительно обнаружить симптомы, которые своими постоянством и регулярностью позволяют неврологу поставить дифференциальный диагноз, как она перестает быть безумцем в лечебнице; она приобретает право на пребывание в больнице заслуживающей свое имя в больнице которую уже нет оснований считать каким-то приютом. Благодаря постоянству и регу-лярности своих симптомов истеричка получает право быть не безумной, но больной

Однако на чем основывается это ее право? Оно основывается на зависимости, в которую попадает от нее врач. Ибо если бы истеричка отказалась обнаружить симптомы, то врач в свою очередь не смог бы стать по отношению к ней неврологом; ему пришлось бы ограничиться статусом психиатра и вынести абсолютный диагноз, ответить на не допускающий нюансов вопрос: «Безумен индивид или нет?» Неврологическая функция врача зависит от истерички которая предоставляет ему правильные симптомы и поэтому то что приобретает психиатр, не только обеспечивает ему статус невролога но и дает преимущество над ним больной, ибо, обнаруживая свои симптомы, больная стано-

363

вится выше врача, как раз поскольку признает его врачом, а не просто психиатром.

Понятно, что к этому властному дополнению, которое получает истеричка, когда от нее требуют правильных симптомов, и устремляется весь его интерес. Понятно также, почему она всегда, не колеблясь, дает куда больше, чем у нее просят, – ведь чем больше она обнаружит симптомов, тем больше будет ее утверждаемая тем самым сверхвласть над врачом. О том, что истерички демонстрировали симптомы в избытке, свидетельствует хотя бы тот факт, что одна из пациенток Шарко, находившаяся в Сальпетриере тридцать четыре года, – и это лишь один из многих примеров, —на протяжении пятнадцати лет обнаруживала один и тот же стигмат: «почти полную левостороннюю потерю чувствительности».37 Стабильность симптомов налицо, но не разочаровывала и их частота: другая больная за тринадцать дней перенесла 4506 припадков и, мало того, через несколько месяцев достигла показателя в 17 083 припадка за две недели.38

Второй маневр я бы определил как маневр «функционального манекена».39 Он последовал за предыдущим, после того как врач, попав в описанную выше ситуацию переизбытка симптомов, от которых зависели его статус и власть, оказался одновременно в выигрыше и в растерянности. В самом деле, этот град симптомов, эти 17 083 припадка за две недели не могли не превысить возможности контроля с его стороны; его скромный аппарат неврологической клиники не мог совладать с такими цифрами. Врачу понадобилось пусть не средство контроля нед этим натиском истерической симптоматики но хотя бы которое позволяло бы вызывать именно проявления истерии только проявления истерии не распыляясь на эти тысячи при-

падков за несколько дней —это немного напоминает стремле-

ние Дюшена де Булоня понять «как ограничить электрическую стимуляцию, чтобы она действовала на одну-единственную

мbHIIHV))

Вызывать симптомы в нужное время, при необходимости, всегда иметь эти патологические феномены под рукой, – чтобы достичь этой цели, чтобы в некотором роде умерить разгул симптоматики, это безудержное рвение, с которым истерички перекрывали свои достижения, были разработаны две техники.

364

Во-первых, техника гипноза и внушения. Пациента требовалось ввести в такое состояние, в котором он выказывал бы по команде вполне отчетливый истерический симптом – паралич той или иной мышцы, неспособность говорить, дрожь и т. д.; в котором, иными словами, он имел бы такой симптом, как нужно, когда это нужно, и никак иначе. Именно это достигалось с помощью гипноза, которым Шарко пользовался вовсе не для умножения истерических проявлений, а скорее, подобно локальной электризации Дюшена, для их ограничения и контролируемого обнаружения.40 Но как только с помощью гипноза появляется возможность намеренно вызывать один истерический симптом в отдельности, врач оказывается перед затруднением: если я вызвал этот симптом, если я сказал загипнотизированному больному: «Ты не можешь говорить», – и он стал афази-ком, то болезнь ли это? Или тело больного просто повторяет то, что ему приказывают? Таким образом, будучи полезной техникой изоляции истерических проявлений, гипноз в то же время опасен, ибо может оказаться не более чем следствием отданной команды – эффектом, а не ответом.