Текст книги "Военный инженер Ермака. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Михаил Воронцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Глава 14

Она вошла, притворила за собой дверь. На ней был темный платок, наброшенный на плечи, на поверхность обычной рубахи.

– Даша? – я смотрел на нее, не веря своим глазам.

Она улыбнулась – той самой загадочной улыбкой, от которой у меня всегда что‑то переворачивалось внутри.

– Ведь ты так просил меня, чтобы я пришла к тебе, – сказала она, снимая платок. – А теперь, когда я пришел, удивляешься?

Я подошёл к ней, взял за руки. Они были холодные.

– Я… просто не ожидал.

– Я устала, – тихо ответила она. – Как и ты. Устала прятаться. Устала встречаться тайком на реке, словно мы воры какие‑то.

Она бросила платок на лавку и вернулась ко мне. В полумраке избы ее глаза оказались совсем чёрными.

– Ты правда хочешь, чтобы я осталась? – спросила она.

Вместо ответа я притянул ее к себе. Она не сопротивлялась, обняла меня за шею. Первый поцелуй был осторожным, поскольку мы оба боялись спугнуть момент. Потом осторожность исчезла.

Не помню, как мы оказались на лежанке. Помню только ее дыхание, запах волос – травы и дыма, тепло кожи под грубой тканью рубахи. Она была нежной и одновременно страстной. Я понял, как мы соскучились друг по другу. Мир за стенами из бытия прекратил свое существование – были только мы двое, сплетённые в объятиях, забывшие обо всём.

Потом мы лежали рядом, укрывшись овчинным тулупом. Даша положила голову мне на плечо, водила пальцем по груди.

– Только никаких, пожалуйста, ничего больше, – сказала она вдруг.

– Что ты имеешь в виду?

– Венчание. Свадьба. Всё это… – она помолчала. – Я уже была замужем. И от этого слова мне становится страшно.

Я погладил ее по волосам. Она приподнялась на локте, посмотрела на меня.

– Хорошо, – ответил я. – Как хочешь.

– Но не лучше ли все‑таки… как все? Ну или хотя бы большинство здесь. Люди же начнут говорить…

– Пусть говорят. Мне плевать на людей. Мне важен только ты.

– Ты останешься? – спросил я.

– Если ты захочешь… – ответила Даша.

Она улыбнулась и снова прижалась ко мне.

Я обнял ее крепче. Не верилось, что это происходит на самом деле. Только раз я звал ее, столько раз она отказалась. И вот она здесь, в моей постели, в моих объятиях.

– Ты пахнешь железом и углём, – сказала она, уткнувшись носом мне в шею. – Как кузница.

– Извини. Весь день в мастерских…

– Не волнуйся, все хорошо, – ответила она.

Мы лежали в тишине. Печь я не топил, в избе было прохладно. Я натянул тулуп повыше, укрывая Дашу.

– Спи, – сказал я. – Завтра рано вставать.

– А ты?

– И я тоже.

Она закрыла глаза, устроилась подобнее. Через несколько минут ее дыхание стало ровным и глубоким. Заснула.

Я лежал, глядя в темноту, и думал о том, как странно меняется жизнь. Еще несколько месяцев назад я был в другом времени. А теперь я – молодой казак в Сибири шестнадцатого века, а рядом со мной – женщина, умеющая заговаривать боль и видеть в темноте.

И впервые за всё время, с момента появления здесь я почувствовал что‑то похожее на счастье.

* * *

Шатёр хана стоял на холме, откуда открывался вид на извилистую ленту реки. Внутри было душно от горящих жаровен, хотя на улице уже похолодало. Кучум полулежал на подушках, прикрыв глаза. Седина в его бороде казалась желтоватой в свете масляных светильников.

Мурза Карачи вошёл, поклонился. Он двигался уверенно, но без спешки.

– Повелитель, – начал он, выпрямившись. – Я снова думал о том, что случилось в Искере.

Кучум открыл один глаз.

– И что же ты надумал?

– Ермак заставил нас уйти с помощью огня. Горящая смесь сожгла многих наших воинов, заставив остальных бежать. Но я спрашиваю себя – почему мы сами не можем использовать огонь против них?

Хан полностью открыл глаза, сел прямее.

– Продолжай.

Карачи подошёл ближе, присел на корточки у края ковра.

– У Искера стоят рогатины – заострённые брёвна, вкопанные под углом. За ними – деревянные стены. Всё это дерево, повелитель. Сухое дерево. Что, если мы соберём вязанки хвороста, пропитаем их смолой, жиром? Баранье сало, медвежий жир – всё, что горит. Наши воины подбегут к рогатинам, бросят горящие вязанки и отступят. Огонь сделает для нас то, что не смогли сделать наши сабли.

– Стены Искера обмазаны глиной, – возразил Кучум. – Ермак не дурак. Он велел закрыть всю стену толстым слоем глины из реки.

Карачи кивнул.

– Да, повелитель. Но глина защищает только от быстрого огня. Если он будет гореть долго и жарко, глина высохнет, потрескается, осыплется. А под ней – дерево. Нужно просто больше хвороста, больше жира. Намного больше.

– Сколько?

– Каждый воин понесёт по две вязанки. Тысяча воинов – две тысячи вязанок. Этого хватит, чтобы возвести огненную стену вокруг всего города. Казаки ничего не смогут сделать, только ждать. А мы будем подносить всё больше хвороста.

Кучум встал, прошёл по шатру. Его шаги были бесшумны на толстых коврах.

– Где взять столько смолы?

– Ее полно в лесах. Наши люди соберут. На это уйдёт время, но зима ещё не скоро кончится. У нас есть время подготовиться.

– А жир?

– Забьём часть скота. Лучше потерять скот, чем воинов. Его надо немного, только чтобы растопить огонь. Но можно обойтись и без него.

Хан остановился у входа, откинул полог. Холодный воздух ворвался в шатёр, заставив пламя светильников заколебаться.

– Казаки могут стрелять в тех, кто понесёт вязанки.

– Возможно, – ответил Карачи. – Но их пищали бьют медленно. Одним залпом всех не убьют. Пока перезаряжают – наши успеют сбежать, бросив груз. Ночью им будет совсем трудно целиться. А наши лучники будут прикрывать носильщиков огня. К тому же, у Ермака почти не осталось пороха.

Кучум повернулся к мурзе:

– Ты говоришь об этом так, будто уже всё решил.

– Я много думал, повелитель. Казаки смеялись над нами, когда мы бежали от их огня. Пусть теперь они сами познают, что такое быть окружённым пламенем.

Хан вернулся к подушкам, но не сел.

– Ты умный, Карачи. Надо будет подумать над твоим предложением. Что ещё?

– Пока город будет гореть, пока казаки будут сражаться с огнём, мы ударим с другой стороны. С реки. Они не смогут защитить все стены сразу. Часть людей будет тушить пожар, часть – отбиваться. Их силы разделятся.

Кучум молчал. В шатре было слышно только потрескивание угля в жаровнях.

– Сколько людей ты потеряешь при таком плане? – спросил он наконец.

– Меньше, чем при прямом штурме. Огонь – наш союзник, а не враг. Мы не полезем на стены под градом пуль. Мы заставим казаков самим оставить их.

– А если они придумают, как защититься?

Карачи пожал плечами.

– Тогда сделаем что‑то ещё. Но сидеть и ждать – значит дать им время укрепиться ещё больше. Они уже строят новые башни, копают рвы. Чем дольше мы ждём, тем труднее будет их выбить.

Хан сел, налил себе кумыса из серебряного кувшина.

– Начинай готовиться. Но сначала я хочу посмотреть, как это будет. Надо сделать рогатины, какие стояли возле Искера, и часть стены, похожей на городские стены. Мы подожжем их, как ты советуешь, и посмотрим, загорятся ли они.

– Будет сделано, повелитель.

– И ещё, Карачи. Если твой план провалится, если мы потеряем много людей… Будет очень плохо.

Мурза поклонился.

– Я понимаю, повелитель. Но верю – огонь, который дал казакам, теперь обернётся против них.

– Посмотрим, – Кучум отпил кумыса. – Приказывай делать стену, собирать смолу и хворост. Но делай это тихо.

– Мудрое решение, повелитель.

Карачи поднялся, снова поклонился и вышел из шатра. Кучум остался сидеть в одиночестве, глядя на пламя светильника. Огонь против огня… Что ж, почему бы не попробовать? Всё лучше, чем терять воинов под стенами, залезая по лестницам под град стрел и пуль.

* * *

Никто в Кашлыке не удивился, когда Даша перешла жить ко мне в избу. Такое впечатление, что все знали о наших встречах на реке, только молчали. Может, Прохор Лиходеев со своими людьми давно всё выследил, а может, просто в городе трудно что‑то скрыть. Но никто ни слова не сказал, ни косого взгляда не бросил.

Даже Аграфена, когда Даша сказала ей, что больше не будет ночевать в «общежитии» лекарни, только вздохнула и произнесла:

– Давно пора было. Нечего молодым порознь жить.

Ермак, встретив нас как‑то утром вместе, усмехнулся в бороду и сказал:

– Хорошее дело. Крепче будешь за городом стоять, когда есть за кого.

Вот и вся реакция. Будто так и должно было случиться.

…Как же хорошо, когда тебя кто‑то встречает. Прихожу с работы – а в избе тепло, печь затоплена, на столе миска с кашей или щами. Даша готовила просто, но вкусно. После общей столовой, где вечно толкотня и шум, домашняя еда казалась царским пиром.

– Ешь, – говорила она, ставя передо мной деревянную миску. – Остынет же.

Я ел и смотрел, как она хлопочет по избе. Подметает пол берёзовым веником, поправляет лавки, раскладывает травы для сушек. В её движениях была какая‑то особая плавность, будто она не ходила, а плыла. И эта картина – женщина в моём доме, тёплый свет лучины, запах хлеба – была так непривычна после месяцев одиночества.

Вечерами мы сидели у печи. Я рассказывал ей, как прошёл день, что удалось сделать в кузнице, какие новые самострелы получились. Она слушала внимательно, иногда задавала вопросы.

– А зачем болту такое оперение? – спросила она однажды, разглядывая стрелу.

– Чтобы летел ровно, не кувыркался в воздух.

Она провела пальцем по берёзовому древку.

– Красиво сделано. Даже жаль, что это для убийства. Столько раз приходилось вытаскивать стрелы из ран.

– Для защиты, – поправил я. – Чтобы нас не убили.

Она помолчала, потом тихо сказала:

– Знаю. Просто иногда думаю – неужели люди не могут жить без войны?

На это мне нечего было ответить. В моё время война тоже шла, только оружие было другим.

Засыпать вдвоём оказалось непривычно. После стольких лет одиночества – и в прошлой жизни, и здесь – странно было чувствовать рядом чужое тепло, чужое дыхание. Но странность эта была приятной. Даша спала тихо, почти неслышно, свернувшись под шкурами. Иногда во сне придвигалась ближе, и я обнимал её, чувствуя, как уходит напряжение дня.

Утром она вставала раньше. Я просыпался от звука, когда она раздувает угли в печи, подкладывая дрова. Потом грела воду, и мы умывались из одного таза. Простые вещи, но после месяцев казарменного быта они казались чудом.

– Рубаху чистую надень, – говорила она, протягивая мне выстиранную и высушенную. – Это я заберу, постираю.

Простая человеческая забота – то, чего мне так не хватало.

Однажды вечером пришёл Никита Грамотей. Сел на лавку, стал рассказывать новости. Даша налила ему травяного отвара, поставила хлеб. Он поблагодарил, смущённо улыбнувшись:

– Хорошо у вас. Как дома.

– Так и есть дом, – ответила Даша.

И правда – дом. Впервые за долгое время у меня появился настоящий дом. Не временное пристанище, не казарма, не угол в чужой избе. Дом, где меня ждут, где есть тепло не только от печи.

Даша научила меня заваривать травы. Показала, какие от усталости, какие от головной боли, какие просто для вкуса.

– Это иван‑чай, – объяснила она, перебирая сушёные листья. – А это мята, душица. Смешаешь – получится вкусно и полезно.

Я пробовал заваривать сам, но у неё всегда получалось лучше. Может, дело в пропорциях, а может, в том, что она делала это с душой.

* * *

Вечером, когда солнце уже клонилось к закату и длинные тени степных шатров легли на землю, невдалеке от лагере Кучума поднялась суета. Мурза Карачи руководил странным процессом – установкой в землю толстых бревен. Строй заостренных рогатин уже был готов и торчал неподалеку.

Хан Кучум расположился метрах в ста на ковре и наблюдал за происходящим с непроницаемым выражением лица.

– Сейчас посмотрим, что получится, – сказал Карачи, разглядывая будущую «стену». – Ермак держит город, и у нас не только сабли да стрелы должны быть. Подожжём его стены, как в старые времена палили остроги русских.

Бревна вбили в землю на глубину почти в метр, поставив их вплотную, как венцы настоящей крепостной стены, и промазали глиной. Глину привезли из ближайшей ямы – серую, вязкую, и она быстро подсохла на вечернем ветру. Получилась грубая, но правдоподобная имитация участка Искера – около десяти метров в длину и три человеческих роста в высоту.

– Вот и город, – ухмыльнулся он и скомандовал воинам:

– Смотрите, не загоритесь сами!

Затем махнул рукой и пришел к Кучуму.

Подошли двое, неся багры с загнутыми крюками, и под прикрики старшего начали соскребать глину с нижней части «стены». Глина держалась крепко, и воинам приходилось лупить багром, чтобы отбить куски. Сухие хлопья падали на землю, обнажая тёмное дерево.

– Вот так и под Ермаком делать будем, – пояснил Карачи хану, наблюдая, как образуется тёмная полоса высотой в полметра вдоль всей линии. – Без этого глиняная кожа не даст пламени взяться.

Когда нижний венец оказался чистым, подвезли вязанки хвороста. Они были туго перевязаны лыком и пропитаны смолой, которую добыли, расплавив её в котле над костром. Рядом уже кипел второй котёл – в нём варилась густая, тягучая смесь смолы и жира, которая должна гореть еще сильнее, а воины перемешивали её деревянными лопатами.

По команде хворост начали укладывать у подножия стены. Сначала – сухие фашины и берестяные свёртки, потом поверх – толстые чурки, облитые смолой. Один из нукеров принёс длинный шест, на конце которого висел кожаный мешочек с ещё тёплой смоляной массой, и аккуратно вылил её прямо на стену. Смола стекала, заполняя щели между брёвен.

– Теперь жар у нас будет липнуть к самой стене, – снова пояснил Карачи хану.

Поджиг начался с двух концов. Первые факелы зажгли бересту, пламя быстро охватило хворост, зашипела смола. С каждой минутой огонь становился всё ярче: смоляные чурки потрескивали, а из щелей вырывались струйки чёрного дыма.

Минут через десять воины начали подбрасывать новые поленья и хворост, не давая пламени падать. У огня стало так жарко, что люди отходили подальше, прикрывая лица.

– Смотри! – крикнул один, указывая на стену. Дерево в месте, где смола стекала толще всего, уже начало темнеть и обугливаться, а кое‑где прорывались язычки огня. Глина, что осталась на верхних бревнах, потрескалась и осыпалась от жара, обнажая новые участки древесины.

Через несколько минут низ стены загорелся. Теперь жар поднимался все выше и выше. Если бы это была настоящая городская стена, пламя уже могло бы перекинуться на внутренние настилы и башни. Но Карачи не стал дожидаться большого пожара – он поднял руку, давая знак прекратить, и татары потащили к стене воду в бурдюках.

– Видишь, повелитель? – гордо сказал он, глядя на обугленные бревна. – Это не сказки. Если работать вчетвером‑пятером, под прикрытием щитов и стрел, за полчаса можно прогрызть дыру даже в Искере. Главное – снять глину и держать жар, не давая ему стихнуть.

– У меня есть план, – добавил Карачи. – При штурме вперед пойдет целая группа, где каждый будет знать что ему делать. А теперь попробуем сжечь рогатины. Но с ними все будет гораздо проще.

В землю было вбито с полсотни обтёсанных стволов – сосновых, толщиной в руку, длиной в рост человека с копьём. Нижний конец заострён и вколочен почти на локоть в землю, верхний – в сторону «противника», наклонён и обструган. Между рогатинами остались узкие проходы.

Татары натаскали к «частоколу» охапки хвороста, бересту, сухие ветви и обрезки. Всё сложили вдоль основания рогатин, полили смолой и жиром.

Затем двое нукеров достали из костра горящие головни и подожгли бересту с подветренной стороны. Темный дым пошёл сразу, тонкими струями, вился и тянулся вверх.

Через пару минут сухая кора начала чернеть и лопаться. Жар усиливался. Рогатины потрескивали, по ним бежали узкие полоски пламени.

Через четверть часа несколько рогатин упали сами – основание сгорело напрочь. Остальные держались, но при лёгком толчке багром падали на землю. Рогатины пылали, как поваленные деревья при лесном пожаре – ярко, пугающе.

– Я доволен, – Кучум заговорил впервые за время испытаний. – Очень доволен. Теперь у нас все должно получиться. Огонь и вправду будет на нашей стороне.

 Глава 15

Лодка скользила по тёмной воде Иртыша почти бесшумно. Елисей Скрыпник сидел на корме, глядя в черноту впереди. Бандиты гребли размеренно, стараясь не плескать вёслами. До Сибира оставалось пара дней пути, а может, даже меньше, если грести без остановки.

Ночь была безлунной, только звёзды отражались в чёрной воде. Берега угадывались по более густой тени. Где‑то впереди должен был быть поворот, где скалистый выступ вдавался в реку.

Вдруг Елисей услышал какой‑то звук.

– Тише, – прошептал он, хотя никто и не разговаривал.

Прохор Тюлень и Митка перестали грести и замерли, позволяя лодке идти по инерции. Остальные сделали то же самое.

– Вроде никого, – недоуменно пробормотал Прохор.

Но вдруг послышался тихий плеск воды. Потом – глухой стук, словно весло ударилось о борт. Звук доносился справа, из‑за тёмной громады скалы. Все опять замерли.

– Там кто‑то есть, – едва слышно сказал Митка Салтыков.

Елисей поднял руку, призывая к молчанию. Снова плеск. Да, правильно. Кто‑то точно был за скалой, в небольшой заводи.

– К берегу, – одними губами приказал Елисей. – Тихо.

Прав командовать у него не было, но сейчас спорить бандиты не стали. Они медленно подгребли к левому берегу, подальше от скал, и вытащили лодку на песок, стараясь не шуметь. Левонтий Чернавка, самый ловкий, первым ступил на берег.

– Пойду гляну, – шепнул он.

– Я с тобой, – сказал Бритва, доставая нож.

– И я, – добавил Харитон Бессонов, косоглазый, с каменным лицом, и взял лук.

Они двинулись вдоль берега, прячась за кустами и обогнули скалу. В небольшой заводи покачивалась долблёнка. В ней сидел человек – невысокий, плотный. Рыбак. Судя по одежде, не русский и не татарин. При свете проглянувшей на мгновение луны его получилось разглядеть.

Бандиты вернулись обратно.

– Рыбак, – сказал Левонтий. – Один. Остяк или вогул. Сидит в лодке.

– Опасно, – неуверенно проговорил Елисей. – Хотя откуда он узнает, кто тут. Да и луна спряталась.

– А если все‑таки увидит, когда мимо поплывём? – возразил Кривой. – И поймет, что лодка не татарская и не Ермака. Шесть русских ночью в плывущей откуда‑то лодке – это очень странно.

– Или сам в Кашлык поплывёт рыбу продавать, – добавил Тюлень. – И там проболтается. Нет, так нельзя.

Повисла тишина. Всем было понятно, о чем хочет сказать Прохор.

Савва перекрестился:

– Грех убивать без причины.

– Причина есть, – отрезал Бритва. – Он нас может выдать. И вообще, ты всегда поначалу говоришь про грехи, а потом первый режешь горло.

Елисей помолчал. Убивать случайного рыбака не хотелось – не из жалости, а чтобы его не хватились. Но риск был слишком велик.

– Ладно, – решил он. – Убрать его. Тихо, из луков. Сколько их у нас?

– Пять, – ответил кто‑то. – Специально для таких случаев. Только у тебя его нет. Стрелять будем одновременно, чтоб не успел закричать.

Они снова двинулись к скале, на этот раз все шестеро. Подкрались к краю, выглянули. Похоже, остяк, понял Елисей. Тот сидел в своей лодочке спиной к ним, метров в двадцати, ничего не подозревая.

– Я в голову, а вы все в спину, чтоб наверняка, – шепнул Кривой.

Бандиты натянули тетивы. Стрелы полетели одновременно и все попали. Первая вошла между лопаток, вторая пробила затылок, остальные попали в спину и шею. Рыбак даже не вскрикнул – опустил голову и бесшумно повалился в лодку.

– Готов, – тихонько засмеялся Кривой.

Он скинул одежду, и, несмотря на холод, быстро сплавал к лодке и пригнал ее к берегу.

Хант лежал ничком, из ран сочилась кровь. Лет сорока, в меховой одежде, хоть и лето. Широкое скуластое лицо застыло будто в удивлении.

– Обыскать, – сказал Тюлень…

Бритва и Левонтий перевернули тело. В кожаном мешочке на поясе нашлись кремень, немного сушёного мяса, хороший нож с костяной рукоятью. Второй, поменьше, был спрятан в голенище. Еще нашлись рыболовные крючки из кости и из железа.

– Нож заберу, – сказал Бритва, разглядывая клинок. – Добрая работа.

– И крючки пригодятся, – добавил Левонтий.

Еще в лодке находились несколько больших рыбин.

– Возьмём их, – решил Тюлень. – Сколько можно соленое мясо жрать А тело надо утопить. С грузом, чтоб не всплыло.

Монах бормотал молитвы, доставая верёвку. Бандиты обмотали тело, привязав найденный на берегу большой камень, и бросили со скалы в воду. Рыбак быстро пошел ко дну, только пузыри поднялись.

– Лодку тоже топим, – добавил Тюлень.

Днище пробили ножами и положили внутрь несколько камней. Долблёнка набрала воды и скрылась.

Затем они вернулись к своей лодке, столкнули ее в реку и поплыли дальше.

– Хорошая рыба, – сказал Тюлень, глядя себе под ноги. Там лежал улов ханта.

– Какой жирный лещ!

– Потом поедим, – отмахнулся Кривой. – Сейчас грести. До рассвета надо уйти.

Плыли молча. Место, где они убили рыбака, осталось позади. Река спокойно несла их вперёд.

Где‑то в стойбище жена рыбака Ючи ещё не знала, что осталась вдовой. Дети спали, не ведая, что утром будут сиротами. Их будут ждать, искать, но не найдут – ни тела, ни лодки. Только пустая река и тишина.

– Далеко ещё? – спросил Монах, не переставая бормотать молитвы.

– Если без остановок – пара дней, – ответил Елисей. – А там надо быть очень осторожными. Главное – не попасться на глаза ни казакам, ни татарам, ни местным.

– Особенно остякам, – помолчав, – добавил он. – Если найдут тело, поймут, что это мы. И тогда нам конец.

– А как мы узнаем, что тот, кто нам нужен, вышел? – спросил Кривой. – Не пойдем же мы в Кашлык сквозь ворота. И через стену не полезем.

– Все будет, как надо, – заверил его Елисей. – Уже много раз говорил. Поймаем, никуда он не денется.

– Свяжем покрепче, – улыбнулся Левонтий и достал узкий кожаный ремень. – Не уйдёт. А если будет сопротивляться…

– Калечить нельзя, – предупредил Елисей. – Анисиму он нужен целый. Как он работать будет, если с ним что‑то случится?.

С севера потянул холодный ветер, принёс запах хвои и болота. Где‑то выл волк, и ему отвечала стая.

– Жуткие места, – пробормотал Монах.

– Зато безлюдные, – ответил Бритва. – Никто не увидит.

Лодка шла вперёд, а за спиной оставались только смерть и тёмная вода, скрывшая следы

* * *

…В плотницких мастерских новички показали себя куда увереннее, чем в кузнях. Дерево было им привычнее: большинство умело обращаться с топором, пилой, стамеской, не боялось щепы и древесной стружки. Руки сами ложились на инструмент, движения выходили неуклюжими лишь поначалу, а потом становились всё увереннее.

Конечно, до Лаптя и его опытных подмастерьев им было далеко – те работали как механизмы, без лишних слов, четкими и отточенными движением. Но все равно новички неплохо справлялись с простыми задачами: обтёсывали брёвна, подгоняли доски, выдалбливали гнёзда. А у некоторых дело пошло прямо с первых дней. Было видно, что они не только знают, что и как делать, но и получают удовольствие от работы – с интересом слушали советы, пробовали сделать чище и точнее.

Шум рубанка, запах свежей стружки и стук топора для таких людей стали не наказанием, а чем‑то вроде тихого удовольствия. И, в отличие от кузниц, здесь редко кто делал кривую физиономию или норовил сбежать.

В сушильных сараях, где мы готовили дерево, работа показалась на первый взгляд совсем отдыхом. Тут не нужно было махать молотом или тягать тяжёлые заготовки, как в кузнице. Всего‑то делов, что разложить доски и брусья на подставки, оставляя между ними щели, чтобы воздух свободно ходил, а затем время от времени их переворачивать, проверяли, не пошли ли трещины или плесень. Ну и иногда подправить заслонки, чтобы тёплый воздух шёл ровнее.

Пришлось объяснять, что простота эта обманчивая и надо быть очень внимательным. Стоит оставить доски слишком близко – в них заведётся сырость; забудешь перевернуть – поведёт дугой; прозеваешь заслонку – пересохнут, и пойдут трещины. Поэтому я с Лаптем постоянно напоминал молодым: смотрите в оба, проверяйте, как лежит дерево. Приходилось и голос повышать, когда кто‑то отлынивал или просто ленился.

А в кузнях казакам нравилось меньше.

Уже с порога их встречал жар. Горн гудел, раздуваемый мехами, и густой горячий воздух обжигал лицо, проникал в лёгкие. Уже через час руки и спина ныли от тяжести молота, пальцы слабели, а в висках гулко стучало от железных ударов. Те, кто привык сидеть в седле или бродить по лесам, неохотно задерживались здесь – для них стояние на одном месте казалось пыткой.

Жара и дым впивались в глаза, вызывали слёзы. Угольная пыль оседала на лице и руках, вбивалась под ногти. От непривычного грохота и звона наковальни глухо звенело в ушах. Новички часто кашляли, прикрывая рот ладонью, и косились на выход, где их манил свежий воздух.

Но тяжело было не только мышцам, но и глазам. Кузнечное ремесло требовало точности и терпения. Нужно уловить верный цвет раскалённого металла, понять время, когда заготовка податлива, и нанести точный удар. Тем, кто привык действовать неряшливо и быстро, было особенно тяжело.

Некоторых раздражала сама необходимость подчиняться ремесленным правилам. Для вольного казака стоять и долбить железяку часами казалось унижением. Они старались браться только за простое: принести уголь, воду, недолго покачать меха, и при первой возможности исчезали под каким‑нибудь предлогом.

А вдобавок еще и опасности, которые в кузне на каждом шагу. Искры впивались в кожу, пламя прожигало одежду, что‑нибудь тяжелое может запросто упасть на ногу. Неловкое движение, и пальцы на раскалённой детали. Вопль, ругань, работа остановлена.

Довершали картину теснота и шум. В душной кузнице, где каждый шаг грозил столкновением с чьим‑то плечом, а над ухом гремел молот соседа, легко закипали ссоры. И нередко кто‑то, бросив молот на пол, с проклятиями уходил за дверь, говоря, что работа здесь – не для него.

Я понял, что в кузнице людей нельзя просто поставить к горну и ждать толку. Учить, учить и учить. Даже мелочам. Учить и успокаивать. Своим примером показывать, что в кузне можно находиться без нервотрепки, спокойно работая и получая удовольствие от того, что сделал.

Сначала я давал им несложные задания. Не просто таскать уголь, а следить, чтобы он был сухим, чтобы горн горел ровно. Не просто качать меха, а делать это в ритм, сохраняя одинаковую подачу воздуха. Объяснял, зачем это нужно, показывал, как один неверный взмах меняет цвет металла. Когда человек видел, что от его движения зависит работа всего стана, он начинал внимательнее относиться к делу.

Если, конечно, он не совсем сволочь или разгильдяй.

Потом мы переходили к молоту. Не к тяжёлому кузнечному, а к среднему, чтобы привыкнуть. Я брал его в руку, показывал, куда и под каким углом ударить. Казаки удивлялись, что не нужно бить «со всей дури», что ровный и точный удар ценнее грубой силы.

Ошибки были неизбежны – металл трескался, заготовка гнулась, но я вместо ругани просил посмотреть, в чём дело. Так они учились видеть причину: перегрел, недогрел, сбил удар. Через пару дней многие уже сами могли сказать, что пошло не так.

Тем, кто заскучал от того, что у них все легко получалось, я показывал хитрости – как быстрее разогреть клинок, как закалить, хотя этого по плану еще не было. Любопытство делало своё: многим хотелось попробовать это самим.

А когда кто‑то ковал первую удачную деталь, я поднимал её на ладони и говорил, чтобы все посмотрели. Это был их маленький триумф, и он мотивировал сильнее любого приказа.

Постепенно жар кузни переставал быть врагом, а звон молота – мукой. Те, кто пришёл сюда из‑под палки, начинали оставаться дольше, чем требовалось, и просили научить их «еще чему‑нибудь».

Когда в кузню заходили новички, я уже знал, чего ожидать. Первые дни у них уходили на то, чтобы просто привыкнуть к обстановке: жар от горна бил в лицо, воздух был тяжёлым, пах железом, углём и гарью. Я ставил их на простые дела – держать заготовку, подавать инструмент, качать меха. Работали неловко, но глаза бегали и впитывали, что к чему.

Через несколько дней самых упорных железо уже начинало слушаться. Я давал им несложное.

Неделя‑другая – и кое‑кто сможет сам выковать наконечник для болта, какую‑нибудь простую деталь. Не без огрехов, но и без того, чтобы я или Макар следили за каждым ударом. Видно было, что им становилось интересно и в глазах появлялся тот самый азартный блеск, без которого в ремесле никак.

А к концу месяца самые толковые должны взяться за серьёзные детали – спусковую скобу, крючок, другие части. Сложные узлы я по‑прежнему буду делать сам.

…Я обычно выходил из Кашлыка почти в сумерках, когда работа в кузнице заканчивалась. Шёл по знакомой тропе к небольшой полянке – там в это время года ещё можно было найти полевые цветы. Собирал всё, что попадалось: иван‑чай с лиловыми кистями, белые ромашки‑поповники, синие колокольчики, даже несколько запоздалых васильков нашёл у края поляны. Иногда попадался шиповник – розовые лепестки ещё держались на кустах, хотя осень уже наступала. Даша любила, когда я приносил ей такие простые букеты. Говорила, что от них пахнет летом и лесом, что они напоминают ей дом за Уралом.

В тот вечер я решил сорвать кипрей. Высокие стебли качались на ветру, лиловые цветы светились в косых лучах закатного солнца. Я нагнулся, выбирая самые красивые, осторожно срывал, чтобы не помять лепестки.

И тут почувствовал – на меня смотрят.

Ощущение было неприятным – будто чужой взгляд давит между лопаток. Сердце екнуло, холодок пробежал по спине. Я медленно выпрямился, делая вид, что продолжаю рассматривать цветы. Правая рука скользнула к поясу, где под полой кафтана был спрятан пистолет – тот самый, с колесцовым замком, доставшийся мне в качестве трофея при битве у рудника.

Не оборачиваясь, я сделал пару шагов в сторону, словно в поиске цветов, и оказался за толстой берёзой. Прислонился к стволу, прислушался. Тишина. Только ветер шелестит листвой да далеко каркает ворона.

Выждал ещё немного, затем осторожно выглянул из‑за дерева, вытащив пистолет.

На тропе, шагах в тридцати, стоял человек. В сумерках фигура угадывалась смутно, но лицо оказалось знакомым – среднего роста, неприметное. Он не прятался.

– Свои! – негромко крикнул он, поднимая руки, показывая, что без оружия. – Это я, Степан Кривцов.

Я вышел из‑за берёзы, опустив пистолет.

– Что здесь делаешь? Следишь за мной?

Степан покачал головой, лицо оставалось спокойным. Теперь, когда он подошёл ближе, я разглядел его лучше – русые волосы, негустая борода, внимательные глаза. Из разведки Прохора Лиходеева. Грамотный, вроде бы при Строгановых даже писцом служил.

– Нет, что ты, – сказал он ровно. – Просто проходил мимо. Вернулся из дозора, услышал, что в лесу кто‑то есть. Решил проверить – вдруг чужой. Лиходеев велит за всем необычным присматривать.