Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Михаил Колесников

13

Мы пришли в забой за полчаса до смены.

– Что это вас принесло спозаранку? – вытаращил глаза сменный машинист Пудиков.

– А то, что машину сдаете не в порядке. Вот что! Да и копаетесь во время смены, как жуки навозные.

– Это мы-то жуки навозные? – вспылил Пудиков. – Вы на себя лучше поглядите! Недоноски чертовы…

Он стоял малиновый, как сталь с накала, вытирал паклей руки. Желтые остановившиеся глаза смотрели с недоумением.

– А прошлый раз кто наехал на камень и гусеницу сломал? – продолжал Пудиков сварливо. – Кто шестерню «ЗЕТ-33» из строя вывел? Тоже мне выискался критикан…

– Ты не кипятись, как холодный самовар, – спокойно ответил Бакаев. – Пришли помочь.

– А идите вы к такой-то бабане с вашей помощью! Вам самим помогать нужно. Обойдемся и без вас. Тоже мне помощники выискались!

– Ну, чумной! – возмутился Бакаев. – Да все бригады так делают. Положено так. Раньше каждый за себя делал, а теперь все вместе. На общем собрании не был, что ли?

Смену мы все-таки приняли на час раньше. Подтянули болтовые и пальцевые крепления узлов, проверили состояние зубчатых передач и подшипников, чистоту масла в смазочных системах. Не стали ждать, пока подадут состав, а решили заняться сортировкой взорванной породы.

– Опять негабариту навалили, мерзавцы! Туды их мать!.. – ругался наш бригадир по адресу бурильщиков и взрывников. – Хоть кол на голове теши…

Он явно нервничал.

В это время подкатили думпкары. Началась погрузка. Бакаев, по-видимому, решил «показать класс»: мы, мол, не хуже паранинцев, – работал с упоением, не задерживался ни на секунду. Резкий рывок – и лавина руды с грохотом обрушивается в самый центр думпкара. Вновь разворот стрелы – ковш ложится у основания забоя, захватывает стальными клыками красно-бурые куски. Скрежет, глухое урчание… Да, Тимофей Сидорович был в ударе. Все шло прямо по-паранински: вначале механизм копания Бакаев включил на полную скорость и положение рукоятки командоконтроллера подъема не менял до конца, регулируя работу только механизмом капора. Он явно стремился «показать темп».

Конфуз произошел по моей вине. Я следил за механизмами. Вдруг раздалось резкое дребезжание. Попытался определить, что бы это значило, но так и не додумался. Попробовал остановить экскаватор. Показалось искаженное злобой лицо бригадира:

– Чего стряслось?

– Дребезжит.

– У… Чурбан с глазами! Полумуфта подъемного мотора!..

Я бросился к полумуфте. Так и есть: отвернулась гайка! И пока я возился с гайкой, стоял состав, а Бакаев сыпал на мою голову проклятия.

После смены подвели итоги и приуныли. До красного вымпела было далеко, едва-едва перекрыли сменную норму.

Бакаев накинулся на меня:

– Нечего сказать, помощничек! Языком трепать умеешь, а толку – как от козла молока. Влепить бы тебе эту гайку в соответствующее место!

– Зря горячитесь, Тимофей Сидорович, – пытался я образумить его, – дело вовсе не в гайке. Просто мы еще не умеем использовать силу инерции и на этом теряем много времени.

– Инерция, инерция… Плевал я на твою инерцию!

– Напрасно. Вы думаете, что чем быстрее движется стрела, тем лучше. А на поверку выходит не так. Посудите сами: вы разгоняете стрелу, а перед самым думпкаром включаете торможение. Однако сила инерции толкает стрелу дальше, вам приходится ее возвращать. Вот тут-то и выходит непроизводительная трата.

– Хватит комиссара из себя корчить! Поболее твоего работаем и знаем, что к чему. Нахватался у Паранина словечек, а сам гайку как следует привернуть не можешь.

Я пожал плечами и ничего не ответил. Несмотря на нашу первую неудачу, на сердце было хорошо. Сердиться на Бакаева за резкие слова не имело смысла. Он жаждал немедленной победы, а все получилось не так, и машинист был раздосадован. «Утереть нос» не удалось. Но все-таки мы сдвинулись с мертвой точки, Бакаев стал понимать кое-что. Уже одно это могло настроить на веселый лад. Работал человек по старинке, как и многие другие, выполнял сменную норму, был доволен. А теперь в его простую, открытую душу вселилось беспокойство, и обед покажется ему сегодня безвкусным.

14

Наконец наступило долгожданное воскресенье! Еще с вечера я выгладил брюки, желтую футболку, побрился. Боялся только одного: Катя раздумает, и наш поход на Кондуй-озеро сорвется. Было пять часов утра, когда я подошел к калитке ее дома. Катя уже не спала. Вышла навстречу, протянула руку. Тень от соломенной шляпы падала на лицо, и оттого глаза казались глубокими, серьезными. В белом платье с матросским воротником она казалась необычайно гибкой, тоненькой.

– А вы точны!

– Рад стараться!

Она даже не улыбнулась.

– У вас что-нибудь случилось?

– С чего вы взяли?

– Да так.

– Просто дурно спала. Сама не знаю почему. Ну, идемте!

Глухая зелено-бурая чаща сразу же укрыла нас. Мы шли вдоль ручья, иногда перепрыгивали с камня на камень. От тальниковых веток на камни ложились зыбкие тени. Потом потянулась песчаная дорожка, залитая светом. Цвел шиповник. Над кустами звенел, жужжал рой шмелей, пчел, мух. Порхали пестрые бабочки. Дрожали затянутые паутинкой ветки бересклета. Где-то в чаще надрывно кричала сойка. Ей вторила кукушка. Воздух млел. Было душно, знойно. Мы словно попали в запущенный сад. В густой траве то тут, то там бросались в глаза полыхающие «огоньки», белые метелки гречихи и большие желтые цветы, словно упавшие на луговину солнечные бусы. Я смотрел на Катю сбоку: кожа на носу, губах и подбородке была прозрачной, светящейся, и казалось, видно, как бурлит под ней кровь. С лица не сходило напряженное выражение.

Но вот дорожка кончилась, и в лесу сделалось темно. Толстые, будто покрытые старой бронзой стволы деревьев почти вплотную подступали друг к другу, а их кроны настолько переплелись ветвями, что даже дневной луч не мог пробиться сквозь хвойный навес. До самой земли свешивались косматые седые пряди лишайника-бородача. Пахло грибной сыростью.

Меня несколько удивляло молчание Кати: может быть, она жалеет, что дала согласие на эту прогулку? Что подумают о ней рудничные, если узнают, что она отправилась в тайгу с простым рабочим? Возможно, она даже надеялась, что я не приду. Но ведь я сам не напрашивался…

– Почему вы так грустны, Катя?

Я впервые назвал ее просто «Катя», но она, кажется, даже не обратила на это внимания.

– Я не грустна, а молчалива. Это не одно и то же. Наслаждаюсь тишиной. От грохота машин за неделю адски устаешь. Есть же счастливчики, которые работают в тиши лабораторий и кабинетов.

– Почему же вы не смените работу, если грохот вам так надоедает?

– Пустой разговор. Для кабинета нужно родиться. А мое призвание – руда. Мы прикрепленные к месту люди. Копаемся в земле, достаем руду, а остальные, кому здоровье не позволяет, пусть составляют научные отчеты. Сделаем фантастическое предположение: скажем, перевели меня на исследовательскую работу… Ну, а дальше что?

Меня поразил этот вопрос: именно его я задаю себе всегда, когда намечается какая-нибудь перемена в жизни. Она сама же ответила:

– А дальше – прозябание, отрыв от любимого дела, крах личности как таковой. Научно-исследовательская работа меня не привлекает. На нас, рядовых тружениках, инженерах, техниках, мастерах, рудокопах, держатся вот такие рудники. Здесь мы у себя дома, так сказать, в своей родной стихии. У нас здесь свои замыслы, свои дерзания, весь смысл жизни. Зачем бросать любимое дело и заниматься нелюбимым, если в этом нет необходимости? Переходить на исследовательскую работу лишь для того, чтобы носить высокое звание ученого? К сожалению, некоторые так и делают. Я называю их сосунками. Они присасываются к настоящим ученым, на которых держится наше дело, незаметно обрастают степенями, пишут толстые диссертации, а попросту занимаются компиляцией, сводят воедино мысли и труд других. Смотришь, через несколько лет такой сосунок уже покрикивает на других, ходит с толстым портфелем и званием доцента или профессора. Это самая страшная разновидность «деятелей» науки.

– А Дементьев? – спросил я прямо: хотелось все же узнать причину их разрыва. Она не рассердилась, сказала с грустью:

– Дементьев – неплохой специалист. Но он слишком непоследователен. Вы уже, наверное, слышали, что он преподавал и вел исследовательскую работу в горно-геологическом институте Уральского филиала Академии наук. Но не поладил с тамошним начальством и вернулся сюда.

– Там не поладил, здесь не ладит… С кем же он может поладить?

Она усмехнулась:

– Дементьев – сложный человек, и о нем нельзя судить по его поведению.

– Вы, кажется, начинаете его защищать?

– Не люблю несправедливых нападок, особенно на людей, у которых не все благополучно в жизни. Не забывайте, что он все-таки был моим мужем, да и до сих пор мы не разведены, хоть и не живем вместе. Кто лучше меня может знать его? У него тяжелый характер, это правда. Он из-за одного своего упрямства может поступиться всем.

– Вы его любили?

– Разумеется. У нас были общие интересы, общие планы.

– Не понимаю: почему у вас произошел разрыв?

Она посмотрела на меня осуждающе:

– Даже друзьям детства о таких глубоко интимных вещах не положено рассказывать. Давайте оставим это…

Да, я, кажется, зашел слишком далеко. И в конце концов так ли уж важно, что у них там было? Сейчас мы вдвоем, идем по тайге, держась за руки, как в детстве. Не нужно ни о чем расспрашивать… Если ты остался наедине с женщиной, которую, кажется, уже любишь, принимай все таким, каково оно есть…

Деревья поредели, блеснул широкий просвет. А потом в глаза ударила сверкающая синева. Кондуй-озеро! Как огромная светлая чаша, наполненная хрусталем. Лесистые обрывистые берега. С гоготом опускаются на воду гуси и мгновенно исчезают в густых камышах.

– Вон за тем елбанчиком на изволоке избушка дяди Васи, – указала Катя на острый гранитный утес. «За тем елбанчиком…» – я невольно улыбнулся. – Помните ту избушку?..

Как было не помнить ту избушку! Сердце дрогнуло, томительно защемило от далекого воспоминания, и я невольно ускорил шаги.

Вот она, избушка, в которой мы провели детство!

Обыкновенная охотничья хижина с подслеповатыми оконцами и плоской крышей. Вокруг избушки развешаны сети, на земле – сухая рыбья чешуя. Теперь здесь жил дядя Вася. А тогда жили мы с Катей и дядей Иннокентием…

Дядя Вася, дряхлый старикашка в серой ситцевой рубашке и таких же портках, сухонький, заросший бородой до бровей, встретил нас приветливо.

– Давно не наведывалась, голубка, – проговорил он без упрека. – Как там Иван Матвеевич здравствует? Совсем забыл про охоту. Вот скоро уж и сезон кончается, а его все нет и нет.

– Дела, дедушка. Получил снасти и все, что полагалось?

– Получил, получил. Не забываете старика – и на том спасибо.

Меня он не признал.

– Иннокентия помню, Курепина Родиона помню. Твоего отца чтой-то запамятовал. Может, ушицей не побрезгуете? Или чайку с шультой?

– Нам бы лодку.

– Вон там на бережку. Ветхая-то стала посудина – не утопли бы!

…Катя поняла меня без слов: мы прошли в избушку.

Низенький бревенчатый домик… Нехитрая утварь: железная печка, кадушка для воды, котел, сковородка. Две лавки, те самые лавки… У окна – колот, тяжелый деревянный молоток. Колотом старый Иннокентий постукивал по могучим стволам кедров, и на землю падали большие сиреневые шишки, пропахшие смолой.

– Присядем… – тихо сказала Катя.

Мы присели на лавку. Мне стало зябко. Я знал здесь все, каждый сучок на стенах и на потолке, каждую трещинку. Это был наш родной дом.

Неужели я вышел отсюда? Ребенком спал на этих лавках, ходил по этому полу, грел иззябшие руки у этой вот печки… А зимой нас заметало до самой крыши. В сознании блеснул какой-то ясный зимний день, пушистый снег на тяжелых лапах елей, следы на сугробах. Какой день остался в памяти?.. Родные запахи, родные подслеповатые оконца… Как мы далеко ушли в своей жизни от этой хижины, как выросли и стали совсем другими!..

И опять тихая печаль овладела мной, тугой ком подступил к горлу. Сохранилось все, как было. В глуши вещи необычайно живучи. Вот маленькая жестяная лампа… Узенькое закопченное стекло, чуть покачнувшееся. Так же пахнет керосином. Сохранилось даже грубое вышитое полотенце, рядно у порога, на столе – большая деревянная солонка из раскрашенного, в петухах и разводах, дерева. Серебряные разводы потемнели. Соль была крупная, желтая…

Я не выдержал и поднялся.

А потом осматривали лодку. Она в самом деле была такая же дряхлая, шаткая, как сам дядя Вася. Но мы смело прыгнули в нее, и я сел за весла. Вскоре выбрались на чистую воду. Нам незачем было торопиться. Монотонно поскрипывали уключины. В холодной синей ряби, точно в сетке, шевелились коричневые водоросли, шмыгали рыбки. Хлюпала вода под низкой кормой. Даль была задернута стеклянно-голубой перистой мглою.

И такой покой был вокруг, столько было сверкания, что мной овладел почти юношеский восторг! По-видимому, нечто подобное испытывала и Катя, она сказала:

– А теперь, когда мы далеко от всего и от всех, расскажите о себе. Я хочу знать, чем вы жили все эти годы. Вы знаете: я никогда не была к вам безразличной. Хотя бы потому, что мы росли вместе и связаны общими воспоминаниями. Наши судьбы сложились по-разному. Сперва мне казалось, что в этом виноваты вы. Потом поняла, что все не так. Просто вы меня никогда не любили. А сердцу, как говорится, не прикажешь. У вас была своя дорога. И вот сегодня можно было бы подвести предварительный итог. Все-таки мы с вами почти брат и сестра. Я именно сейчас думаю так о вас. Но мы не будем его подводить. Итоги вам, наверное, надоели в бригаде. Почему вы уехали в Москву, я знаю. Но что было дальше? Что было дальше?.. Я спрашиваю не из простого любопытства. Нет! Мне нужно знать, почему вы в конце концов вернулись на Солнечный. Вы сильно ее любили?

– Кого?

– Ту женщину, в Москве…

– А вы откуда знаете?

Меня поразили ее глаза: почти прозрачные, едва приметно сощуренные. И эта складочка у губ. Катя ответила, как всегда, просто:

– Не нужно быть мудрым змием, чтобы понять обыкновенную вещь: не могли же вы все последние годы жить один! Секрет полишинеля…

– Секрета, разумеется, никакого нет. Все вполне естественно. И вы ведь тоже… Да, любил. Все было.

– Она красивая?

– Да.

– Так почему же вы вернулись сюда? Поссорились? Разлюбили?..

– Не сошлись характерами. Но вернулся совсем не поэтому.

– Не сошлись характерами? Как понимать?

– Никак не нужно понимать. Все очень сложно. И кроме того, со всем покончено навсегда.

– Вы уверены?

– Да.

– Она вас сильно обидела?

– И да и нет. Просто наступил такой день, когда я понял, что от наших прежних отношений осталась одна лишь видимость. Мы ничем не были связаны и разошлись.

– Даже свидетельством о браке?

– Даже свидетельством. Мы были слишком разными людьми. Вот так, ничего общего. А когда я ее раскусил до конца, то даже привязанность исчезла, и я ушел. Сейчас думается, что я вообще никогда не любил ее по-настоящему. Но почему вы расспрашиваете об этом? Когда я попытался узнать причину вашей размолвки с Дементьевым, вы оборвали меня. Пользуясь правами названого брата, я ведь тоже могу требовать от вас отчета за прожитые годы.

– Правильно. Но у нас все проще, примитивнее, если хотите. Так сказать, грубо, зримо. Раз уж решили посыпать раны солью, то расскажу. Когда Дементьев приехал к нам на рудник, то уже был женат. Жена осталась на Урале. Детей у них не было. Позже он добился развода, а потом сделал мне предложение. Он ничего не скрыл от меня. Я любила его искренне и дала согласие. Потом филиал Академии наук пригласил его в институт. Он всегда мечтал о научной работе и стал уговаривать меня уехать в Свердловск. Но там жила его бывшая жена, которая продолжала его любить. Я не хотела, чтобы даже тень этой женщины стояла между нами. А Сергей не хотел этого понимать. Мои доводы казались ему вздорными. Возможно, он и прав. Но мне кажется, что там, в Свердловске, оторванная от привычной обстановки, я чувствовала бы себя беззащитной. Я все время думала бы о той женщине, отравила бы себе жизнь навсегда, постоянно находилась бы в угнетенном состоянии. А я больше всего ценю внутреннюю свободу. Но если говорить откровенно, дело даже не в этом. Я могла бы смириться, так как любила его. Вся беда в том, что я не верила в Сергея. Сегодня ему захотелось стать ученым, завтра он разочаруется в своих возможностях и бросится в другую крайность. Он человек крайностей. Для него закон – его собственное желание, и для удовлетворения этого желания он не посчитается ни с чем. Он вообразил, что сможет стать ученым и что наука – его призвание. Но я-то знала, что это не так. Он уехал и быстро охладел к исследовательской работе. Ему, видите ли, не хватало воздуха в кабинетах и лабораториях! А на самом деле – не хватало усидчивости, интереса к новому делу. В науке он не нашел себя. Он прирожденный практик, а ему казалось, что только он единственный по-настоящему может обогатить теорию. Маниакальная самоуверенность… Я не могла потакать всем его слабостям, мотаться за ним туда-сюда. Если бы я могла поверить, что его призвание – наука, тогда все было бы по-иному… Жертвы должны быть оправданными, иметь смысл…

– Но он таки вернулся?

– Что из того? А впрочем, лучше расскажите, почему вы вернулись.

– Я уже говорил вам: Максима Горького из меня не получилось, пустопорожняя жизнь опостылела, и я решил, что лучше вернуться сюда. Сказался сибирский характер: или все, или ничего! Частности не так уж интересны.

– Ну, как хотите… А того писателя вы встречали в Москве?

– Да, встречал. Он некоторое время возился со мной, а потом, обремененный обязанностями в Союзе писателей, махнул на меня рукой: развивайся, мол, сам, не маленький.

Мы узнали друг о друге все, что хотели узнать, и замолчали.

Было уже темно, когда мы причалили к берегу. Потом брели по тайге обратной дорогой. Нас обступало могучее войско хвойных великанов. Горели синие игольчатые звезды в вышине. Назойливо гнусавили у самого уха комары. Стучал козодой. Кате, по-видимому, сделалось скучно, и она сказала:

– Поговорим о звездах.

– Как это?

– Будем читать стихи о звездах и угадывать поэта. Кто наберет больше очков, тот вправе требовать от другого исполнения любого своего желания. Эту игру я придумала сама. Согласны?

Я усмехнулся и ответил стихами:

 
Холодят мне душу эти выси,
Нет тепла от звездного огня.
Те, кого любил я, отреклися.
Кем я жил – забыли про меня.
 

Она, не задумываясь, прочла:

 
Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звезд благодать.
Загадать бы какое желание,
Да не знаю, чего пожелать.
 

И, немного помолчав, добавила:

 
Хочу концы земли измерить,
Доверясь призрачной звезде,
И в счастье ближнего поверить
В звенящей рожью борозде.
 

Я отозвался:

 
Я хочу под гудок пастуший
Умереть для себя и для всех.
Колокольчики звездные в уши
Насыпает вечерний снег.
 

– Не люблю я его, – сказала Катя. – Вот это лучше:

 
Ваш
      тридцатый век
                            обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                                  наверстаем
звездностью бесчисленных ночей…
 

Я не заставил себя ждать:

 
Послушайте!
Ведь если звезды
зажигают,
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
 

– Совсем неплохо! – одобрила она. – А вот это не угадаете:

 
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины,
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены…
 

– Тютчев!

– Верно. Гм. С вами, оказывается, не так легко состязаться. А вот это ни за что не угадаете! Да и невозможно отгадать. И все же слушайте:

 
И голос мой был тих. Слагает вдохновенно
Свой самый нежный гимн душа в вечерний час.
Вдыхая чистоту той ночи незабвенной,
Я для тебя у звезд просил весны нетленной,
Я у твоих очей просил любви для нас…
 

Было над чем призадуматься. Я долго шагал молча. Меня испытывали, хотели от меня невозможного. Можно было бы уступить. Но я продолжал ворошить память, и наконец ответ пришел.

– Переводные стихи. Вы начинаете лукавить. И все же я назову поэта:

 
Америка – страна с душой обледенелой.
Нажива – цель ее во всех мирских делах,
Звезда ж Италии, что ныне побледнела,
Огнем поэзии пылала в небесах!
Материки звездой холодной озарятся,
И Филадельфия, где властвует купец,
Изгонит римских муз, кем был любим Гораций
И Микеланджело – ваятель и певец…
 

Катя не отозвалась. А когда мы были уже почти у калитки ее дома, она призналась:

– Не знаю таких стихов, а потому не могу проверить, угадали вы или нет.

– Значит, сдаетесь?

– Если угадали, то выиграли вы. Но это невозможно…

– И в первом и во втором случае стихи Гюго!

Она медленно высвободила руку:

– Вы опасный человек. Я теперь даже не знаю, чего можно от вас ожидать. Во всяком случае, вы притворщик – вот что! Да, вы угадали – Гюго! Но победила все-таки я. Я наконец-то раскусила вас. А вообще-то не воображайте, что вы такой эрудит. Вот вам стихи. Думайте, гадайте себе на мученье:

 
Покой не нарушат ни конный, ни пеший.
Лишь звезды дрожат в вышине над колодцем,
Как чистые капли грозы отшумевшей
Дрожат на стекле озаренные солнцем…
Той шумной от ливней, далекой весною,
Когда еще был пареньком я несмелым
И девочка в ситцевом платьице белом
Стояла безмолвная, рядом со мною, —
Гроза прошумела, и крупные брызги
Дрожали на стеклах, от сада зеленых,
На темных, как будто бы вдруг удивленных,
Глазах ее, так неожиданно близких…
Никто ей не скажет, никто не напишет,
Что этого взгляда ищу я повсюду.
И чувствовать это, и видеть, и слышать
Уже никогда, никогда я не буду…
 

Стихи мне были совершенно неизвестны, и я после долгого раздумья сдался.

– Кто же из нас выиграл? – спросил я.

– Оба выиграли и оба проиграли.

– В таком случае я хочу знать ваше желание.

Она рассмеялась:

– О, вам придется потрудиться…

– Да. Я готов.

– Сдайте экзамен на машиниста экскаватора.

– И это все?

– Не думайте, что это так просто: я вхожу в экзаменационную комиссию, а экскаватор знаю не хуже, чем стихи. Выходит, сегодня я старалась не зря: вы сами знаете, как нам нужны машинисты.

– Вы беспощадная женщина, железная. Но вы еще не знаете моего желания.

– А может быть, я не горю желанием узнать его!

– Это нечестно, и я протестую!

Она провела ладонью по моей щеке, прошептала с волнующим смешком:

– Не сердись, глупый… Иди! Тебе пора…

И я ушел счастливый, как никогда, полный неизъяснимой радости. Словно в сердце открылись на ржавых застоявшихся петлях большие ворота.