Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
13
Еще вчера буйные белесые космы ползли по земле, взметывались до неба, захлестывая бледно-фиолетовое солнце.
И вдруг как-то сразу пусто, тихо, солнце и мороз. Теперь снег не бушует, не бесится, а уютно поскрипывает под ногами. Холодный, мерцающий свет. Морозная мгла до стеклянного звона. Заиндевелые провода. Суетливые стайки воробьев.
Еще никогда я не испытывал такого воодушевления, как сейчас. Работа спорится, голова ясная.
На площадку приходит Леночка. При посторонних она по-прежнему со мной строга, официальна, но выдают глаза: так и лучатся счастьем.
– Тебя Юлия Александровна в контору вызывает, – говорит она. И добавляет тихо: – Я подожду, да? Зайдешь в лабораторию? Там сейчас никого.
У Скурлатовой в кабинете Шибанов и Чулков. Она не приглашает меня сесть. Лицо не очень дружелюбное. Глаза пусты и холодны. И эта странная манера разговаривать вопросами.
– Знаете, зачем вызвали?
Молчу. Глупо: откуда мне знать?
– Харламов ничего не писал?
– А почему он должен мне писать?
– Так вы ж друзья.
– Откуда это видно?
– А чем вы сейчас заняты в свободное время?
– Перечислять все?
– Ну вот что, раз вы не в курсе дела: изобретение Харламова принято научно-исследовательским институтом. Можете радоваться.
– Я в восторге.
– А почему у вас такой кислый вид?
– Жгучая зависть к более удачливому товарищу. Он будет купаться в лучах славы, а я?
– Затем тебя и вызвали, – вмешивается Шибанов. – Есть возможность покупаться в лучах.
– Каким образом?
– Из института прислали на испытание два аппарата с приставками, сделанными по чертежам Харламова, и специальной проволокой.
– Так быстро?
– Очень ценное изобретение. Теперь наш Харламов пойдет в гору. Большая пресса. Там, глядишь, орденок привесят, а то, чем черт не шутит, и Героя дадут. Выдающееся изобретение. В институте на Харламова прямо-таки молятся. Талант! Самородок! Прямо от сварочного аппарата – и в изобретатели!
– Ну а я при чем?
– Как то есть при чем? Ты пробивал это изобретение вопреки решениям компетентных комиссий, добивался через Коростылева. Мы понимаем, тут, брат, смелость требовалась. А ты не устрашился. И правильно. Человек человеку…
Настораживаюсь. Если начальство закидывает лассо с большого расстояния, жди подвоха: проверено неоднократно. Потому начинаю плавно отрабатывать назад:
– Мы к славе не рвемся. Мы признаем повседневный будничный труд и совершенствование коллективной оплаты труда.
– Вот харламовский аппарат «Х-один» с приставкой, – говорит Чулков.
– Узнаю. Видел чертежи.
– Потому-то и выбрали именно тебя.
– Куда выбрали?
– Испытывать аппарат в производственных условиях. Им там, в институте, нужны технико-экономические показатели. Уразумел?
– Еще бы. Пусть Харламов и испытывает.
– Во-первых, Харламов задерживается в институте, во-вторых, испытывать должен, конечно, не он: нужен нелицеприятный подход к оценке. Нужно проверить аппарат в производственных условиях и дать заключение.
– Понимаю.
Я и в самом деле уже сообразил: производственные условия – это тридцатиградусный мороз, ветер, сквозняки. Харламов разгуливает по Москве или по Киеву, даже не знаю точно, где он, посещает модные рестораны и оперу, а я, как идиот, должен в это время в трескучий мороз испытывать его полуавтомат, добывать ему мировую славу! Умеют люди устраиваться…
– А на кого же я оставлю бригаду?
– Ее не нужно оставлять, – твердо произносит Скурлатова. – Все испытания – после смены и в выходные. Вознаграждение приличное.
– После смены я хожу в спортивную секцию, нельзя прерывать тренировки.
Юлия Александровна пожимает плечами:
– Это – распоряжение Лихачева. Харламов сам назвал вашу фамилию, Лихачев подтвердил. Вам доверяют, доверяют вашей опытности. Лихачев просит…
Знаю: начальство просит – значит, дважды приказывает. Я зол и на Харламова, и на Лихачева, а больше всего на самого себя. Стоеросовая дубина! Сколько раз обещал себе не совать нос в чужие дела! Кто меня тянул за язык в кабинете Коростылева?! Солидарность, солидарность… Вот и морозь нос и щеки, кретин, вместо того чтобы отлеживаться на диэлектрическом коврике в теплом помещении.
– Ты прославишь себя навеки, – говорит Шибанов и смеется. Он умеет смеяться с надрывом, заразительно.
Скурлатова серьезна, но про себя-то она, конечно, хохочет: удалось-таки подложить мне свинью!
– В помощники возьму Демкина.
– Бери кого хочешь, – поспешно говорит Чулков. – Важны объективные данные. Контролировать будет Марчукова.
И Леночку на мороз!
– А сколько презренного металла?
– Двести пятьдесят рублей каждому, – торжественно объявляет Шибанов, будто подарок вручает.
– Всего? Не густо.
– Не все измеряется деньгами. Сознательность должна быть, товарищеская выручка.
– А если я все-таки откажусь?
– Не откажешься! Мы тебя знаем, – ухмыляется Шибанов. – Ты сознательный. Драл глотку в кабинете Коростылева, а теперь – в кусты? Мы уже и приказ подписали. С богом, с богом… Чулков, сколько там сегодня мороз?
– Тридцать. Самый раз для испытаний. Только бы продержался недельки две.
– Продержится. Жаль, ветра нет.
Молча беру оба аппарата и ухожу, кипя, как сало на раскаленной сковороде.
Кривое полено – вот кто я такой. Другие лежат в поленнице тихо, мирно, как и положено нормальным дровам, а я все перекатываюсь с места на место, гремлю, нарушаю добрый порядок. Вот именно: драл глотку. Метко схвачено. Интересно: существует ли телепатия, икается ли сейчас Харламову?
Захожу в лабораторию. Громко каплет вода из крана. Капли звонкие: кап… кап… кап…
– Это что у тебя? – спрашивает Леночка.
– «Х-один». Аппарат Харламова. Изобретатель с мировым именем. Читала в газете? На лауреата двигают.
– Ну уж!
– Я взялся испытывать. Нужно же помочь талантливому человеку. Говорят, его в Антарктику хотят послать?
– В Антарктику?
– Ну да, испытания должны быть всесторонними. Мороз, тайфуны, айсберги.
Наблюдаю за лицом Леночки. Оно спокойно. Ее словно бы и не касается, что Харламов выбивается в крупные изобретатели.
Она кладет мне руки на плечи:
– Соскучилась до смерти…
Вижу ее полуоткрытые губы, и она мне кажется сейчас самым близким существом на свете. Были какие-то слова, но что слова, если ощущение близости идет вовсе не от слов, а от чего-то другого!..
– Мы с тобой сегодня идем на танцы.
– Спина болит.
– Ха-ха-ха, так тебе и поверила. Что-то ты на столетнего деда не похож. Да брось эти противные ящики! Слушай, а когда у тебя отпуск?
– Когда дадут.
– А куда поедешь?
– Еще не думал. На Баскунчак, наверное. У меня там мать, сестра.
– Мы поедем с тобой на байдарке. Через всю Волгу, в Астраханскую пойму. Ты не сомневайся: я веслами «щук не ловлю». Эй, на фалах!.. На румбе десять градусов! Положить марсели на стеньгу! Гив вай фор энд эфт!
– Ну и ну! Даже я, прослужив три года на флоте, не знаю всей этой премудрости.
– А еще моряк! Решено: идем на байдарке!
Эта девчонка, над которой всего несколько дней назад я добродушно подсмеивался, уже чувствует свою власть надо мной, уже командует!
– Ребята бывали в Астраханской пойме. Рай для туристов! Возьмем палатку, спальные мешки, удочки. Готовить я умею. Вот увидишь, как все здорово будет. Ты только вообрази: ночь, степь, Волга, меж звезд летят махаоны, и мы с тобой вдвоем на всем свете… Я уже понемножку откладываю деньги на байдарку.
– Фантазерка. Никаких махаонов. А как у тебя с учебой?
– Нормально. Сдам сессию до отпуска. А вообще-то я мечтаю перейти на дневной. Хотелось бы заняться математикой всерьез.
– А что именно тебя интересует?
– Тебе будет трудно понять.
– Рискни.
– Меня привлекает функциональный анализ. Это совершенно новая область. О методе конусов слыхал? Его развитие привело к целому ряду достижений в смежных науках. Да ну ее, математику! Давай лучше помечтаем об отпуске. Знаешь, что я надумала?
– Представления не имею.
– Уйти от Юлии Александровны.
– Куда?
– Мне положена жилплощадь. Ты же не хочешь ходить к нам?
– Неловко.
– Я тоже так считаю. Юлия Александровна всюду сует свой нос. Да и кто мы с ней? Когда Леонид Петрович умер, я сразу же устроилась на курсы и все мечтала уйти от нее.
– Она тебя обижает?
– Нет, конечно. Она ни добрая, ни злая. Ей нет никакого дела до меня. Мы с ней так и не подружились. Хотя она всего на тринадцать лет старше меня. Я ей тоже мешаю жить. Она молодая и красивая, ей замуж нужно.
– А родителей своих ты помнишь?
– Немного помню. Они погибли в автомобильной катастрофе. Уехали в отпуск, а меня оставили на бабушку. И погибли в дороге. Папа был торговым моряком, а мама – чертежницей. Они, наверное, любили меня и строили планы. Это все очень грустно. Бабушка потом умерла. А ты отца помнишь?
– Моего убили в Берлине. Уже после войны. Стоял на посту. Откуда-то с чердака выстрелили. Ему было тогда столько же, сколько мне сейчас. Даже на год меньше. Мне хочется побывать в Берлине.
– А что делает твоя сестра?
– И сестра, и мать, и отчим – все работают на солепредприятии. Добывают соль. И я там работал.
– Ты меня любишь?
– Ты же знаешь.
– Ничего я не знаю.
Что же, она права: мы мало знаем друг друга. Какая она, Леночка? Молодая. Красивая. Искренняя. Упрямая. Вот и все, пожалуй, что я знаю о ней.
Заговори я сейчас о женитьбе, она без всяких раздумий пойдет за меня. Но я молчу. И она даже не недоумевает. Ей и так хорошо. Мы встречаемся по десятку раз на день: то в бункерах, то в лаборатории, то в клубе, то в условном месте у обрыва, на жесточайшем морозе.
И с каждой встречей она как бы прирастает ко мне все сильнее и сильнее. Масса ее маленьких вещичек перешла ко мне в карманы: платки, пуговицы, шариковые ручки; и мои пустяковые сувениры перешли к ней: складной ножичек, который ей понравился, спортивные значки. Она словно бы все не верит, что мы вместе. Она не сентиментальна, даже, сказал бы, чуть диковата. И ласки ее неумелы, будто бы вычитанные из книжек: раз так положено, значит, положено… Это переплетение естественности с книжностью делает ее трогательной. Лена, Лена, ты как восторженный телок, который, помню, в детстве тыкался в меня мокрой мордочкой.
В раздаточной отвожу Демкина в сторону и с таинственным видом шепчу, указывая на полуавтоматы Харламова:
– Видал?
– Что это?
– Левый заработок. Хочешь две с половиной сотни?
Демкин сразу оживает:
– А еще кто?
– Мы с тобой. В свободное время. Харламовский аппарат. Надо испытать – и две с половиной сотни бумаг на лапу.
– Ну, спасибо, бригадир. Хоть сейчас. А где испытывать?
– Крупногабаритный резервуар. Сварка внутри емкости и снаружи. Коробы газо– и воздухопроводов, пылепроводы крупного сечения.
– Знаю. Так то ж не наш участок.
– А зачем тебе наш участок? Заработок-то левый!
– Правда. Но это же на морозе?
– Совершенно точно.
– А нельзя ли их испытывать в теплом помещении?
– Можно, но эффект не тот. Впрочем, ты как хочешь, можешь отказаться. Возьму хотя бы Тюрина.
Демкин снимает шапку, чешет затылок.
– Раз выбрал меня, значит, быть тому. Две с половиной сотняги на снегу не валяются…
– Безусловно. Дело требует умения и выдержки. Покажешь, на что ты способен.
– Хоть бы потеплело. А как же с боксом?
– Будем ходить. Нельзя из-за каких-то испытаний жертвовать спортом!
– Слушай, я, пожалуй, мотоцикл куплю!
– А я – гармонь.
– Ты играешь?
– Буду учиться. Нужно же куда-то даровые деньги девать! Харламыч небось и не подозревает, что мы на нем уже зарабатываем…
14
Работаю внутри резервуара. Демкин стоит снаружи. Его обязанность – обеспечивать безопасность работ и в случае чего оказать мне первую помощь. Потом роли переменятся. Я знаю, что при сварке вот таких резервуаров, когда приходится лежать на металле, особенно велика опасность поражения током. Потому-то очень придирчиво всякий раз проверяю, заземлил ли Демкин корпус выпрямителя, в целости ли изоляция проводов.
Цилиндрический резервуар, заиндевелое, мерзлое железо. Мы сваривали стальные листы в длинные полосы для верхнего и нижнего поясов обечайки, производили их вальцовку, стыковку, собирали днище и крышку…
– Теперь полезай ты! – говорю я Демкину, выползая из резервуара.
А мороз жарит и жарит. На мне ватные брюки, валенки, полушубок, меховые рукавицы, лицо защищено шарфом – и все равно пробирает. Грею руки над небольшим костериком.
По сути, испытания уже проведены. Успешные испытания. Можно созывать комиссию, писать протокол. Но Скурлатова и Шибанов не торопятся: «Еще немного, ребята, для абсолютной уверенности…»
Приходит Леночка:
– По тебе соскучилась.
– Шла бы в тепло. Нос отморозишь.
– Вот почитай, – она протягивает конверт. – От Харламова. Пишет, что его оставляют в исследовательском институте. Спрашивает: как быть? Если, мол, ты не хочешь в Москву, то и я не останусь.
– В ваши отношения я не вмешиваюсь.
– Дурачок ты. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Так ему и напишу.
– Ты мне мешаешь, Лена. Иди. Моя очередь лезть в резервуар…
Я раздосадован. Сама дала повод Харламову писать такие письма…
– Почему ты сердишься? Не хочу, чтобы ты думал, будто у меня есть какие-то секреты от тебя.
– Иди, иди. Я ничего не думаю. Не воображай, что я уж так влюблен в тебя, чтобы устраивать сцены…
Из резервуара выходит Демкин.
– Бока насквозь промерзли. Знал бы, что такое дело, ни за какие тысячи не согласился бы!
– Ладно, сегодня – последний раз. Для того чтобы комиссия могла сравнить, несколько швов мы сделаем обычным способом, электродами высокого качества. Сейчас я этим займусь.
Резервуар узкий, длинный. Работаю согнувшись. Скоро начинаю сильно кашлять от газа. Качественные электроды сильно чадят. Да, харламовский аппарат имеет много преимуществ. Конечно, Харламов – башковитый парень. Как это он все ловко придумал: подающий механизм, кассета с проволокой. Там, в научно-исследовательском институте, конечно же сразу заинтересовались. И не прошло месяца – извольте: предлагаем остаться в Москве! Вот в чем разница между мной и Харламовым. Меня приглашали на должность слесаря, Харламова берут без диплома на научно-исследовательскую работу; он выдающийся талант, самородок. Что ж, он парень упорный, окончит вечерний, получит диплом. А там, глядишь, и за диссертацию возьмется.
Да ты, никак, завидуешь?
Конечно же завидую. А почему бы и не завидовать таланту? Придумай хоть сотню философских гипотез, на научную работу не возьмут: нужны систематизированные знания. Век философов-самоучек кончился давным-давно.
А Леночке все-таки не следовало бы лезть ко мне с этим письмом. Жизнь, жизнь, жизнь… (Ловлю себя на том, что я слишком часто стал употреблять это слово, будто превратился в старика.)
Леночка, почему бы тебе, в самом деле, не уехать в Москву к Харламову? Ведь он любит тебя, и он конечно же в скором времени получит все блага. А я не могу обещать ничего. В Москве ты будешь учиться на дневном, твои математические таланты заметят профессора. И вообще твоя жизнь сразу войдет в новое русло. Ты влюблена в меня, я не сомневаюсь в этом. Но, может быть, ты все-таки поспешила? И не было ли у тебя на лице, когда протягивала письмо Харламова, того самого выражения, которое великий Репин назвал: «Отыде от мене, сатано». Или, может, ты хочешь, чтобы я помог тебе, уберег тебя от соблазнов, высмеял Харламова и доказал, что здесь в тридцатиградусный мороз лучше, чем на проспектах Москвы?.. А я обошелся с тобой неласково, и правильно сделал. Ты сама должна решить.
Что-то не ладится со сваркой. Перед глазами почему-то прыгают зеленые цветы. Во рту металлический вкус. Руки тяжелые, ноги тяжелые. И кожа на голове сильно натянута. Уж не отравился ли я?..
Продолжаю следить, чтобы электрод совершал колебательные движения поперек шва, но в зеленом тумане почти ничего не вижу. Голова раскалывается. Трудно отличить шум дуги от шума крови в висках. Стоп, стоп… Но уже ничего не вижу и не слышу. Все ползет куда-то в сторону.
Издали, сквозь туман, доносится голос Демкина:
– Бригадир, бригадир… Да очнись ты! Сейчас «скорую помощь» вызову… Да как же это так?!
А потом: колышется мир, круги, туман, туман…
Неопределенность всего. Какие-то люди, какие-то стены. И вроде бы сизая дымка. И вроде бы портовые огни в дыму. И вроде бы скрежещет якорная цепь, тихие всплески…
Заплаканное лицо Леночки.
И чей-то негромкий голос: «Пришел в себя…»
И тут же голосом Леночки: «…о виденных, о слышанных сегодня, бросающих на память якоря!.. О женщине, сбегающей по сходням готового к отходу корабля…» – это тогда она читала, над обрывом. Глупенькая. Не сходни, а трап… У корабля – трап.
И опять туман… Голову ломит, как от удара. С усилием поднимаю ее от подушки и вижу женщину в белом халате. Золотая прядь волос выбивается из-под шапочки. Серые глаза смотрят участливо и спокойно. Подходит ко мне, наклоняется над койкой и говорит:
– Покажите язык!
Высовываю язык. Она, видимо, удовлетворена:
– Все в порядке. Закройте рот. Ничего страшного. Через неделю будете дома.
Что со мной? Давно я здесь?
Мелкая дрожь пронизывает тело. Плотнее кутаюсь в одеяло. А женщина-врач уже отвернулась к другой, помоложе, и говорит с ней, будто меня и нет тут:
– Вы, милочка, поймите одно: самое важное, чтобы волосы были здоровые, блестящие и не выглядели, как сухая солома. Тогда, как бы вы их ни уложили, они всегда будут красивы. Что касается массажа, то его вы можете делать сами…
Первым в палату заявляется Демкин.
– Ты все еще жив, бригадир? – говорит он и улыбается во весь рот. – Ишь ты, обрядили в погребальные одежды.
– Рано обрадовался, отравитель. Все равно такого разгильдяя, как ты, бригадиром не назначат.
– Проветрить нужно было.
– Ты, Демкин, мыслитель. Только бы очухаться да боксерские перчатки надеть. Эх и достанется тебе! Какой же ты, к черту, дежурный наблюдатель? Ворон ловил? А теперь скажут, что полуавтомат Харламова не пригоден для работы внутри резервуаров.
– Не скажут. Комиссия составила подробный протокол о результатах испытаний и отослала в Москву. Наш Харламов на коне, а мы – при деньгах. Я тебе вот подарок принес.
Он кладет на подушку маленького деревянного осла-попрыгунчика.
– Спасибо, Демкин. Слушай, а на кого похож этот осел?
Демкин становится непривычно грустным, задумчивым.
– А ведь и взаправду я осел? Объясни, бригадир: почему со мной всегда что-нибудь случается?
– Случилось-то пока со мной, а ты жив-здоров.
– Скурлатова грозилась выгнать вообще: мол, не оправдал доверия и так далее.
– Не выгонит. Возьму вину на себя.
– Да не боюсь я Скурлатовой. Перед ребятами стыдно. Как я прозевал? Хорошо, ты электрод выронил, и он отлетел в сторону. Я тогда и заметил. А то бы тебе совсем каюк.
– Нужно радоваться тому, что есть.
– Шибанов назвал меня сукиным сыном. «Если, говорит, бригадир не оклемается, отдам тебя, сукина сына, под суд, чтобы по всей строгости закона».
– Будем считать, что всего этого не было. Докладывай, что там в бригаде…
Приходит Скурлатова. Белый халат ей очень идет. И чувствуется, что она знает об этом. Губы и щеки ее ярки без косметики, вся она яркая, цветущая.
– Как вы себя чувствуете?
– Пью кофе. Как на Пер-Лашез.
– Все такой же. А я перепугалась насмерть. Пришлось писать докладную в трест. Кстати, ваш дружок Харламов пошел в гору. Вот полюбуйтесь! Цветной портрет в журнале. Можете ликовать.
– Да, я тут лежу и ликую. Изобретите теперь вы что-нибудь. Люблю встречать портреты знакомых на страницах столичной прессы.
Но Юлия Александровна настроена отнюдь не шутливо. Если бы я даже лежал на смертном одре, она все равно задала бы вопрос, ради которого пришла сюда.
– Я хочу знать: с Леночкой у вас серьезно или попросту кружите ей голову?
И это так, сразу, без всяких переходов от производственной темы.
Ее красивое лицо становится некрасивым. Сейчас она выглядит намного старше своих тридцати двух лет.
– Я спрашиваю не ради праздного интереса. Она моя приемная дочь. Харламов сделал ей предложение. Он написал мне письмо, где все объяснил. И Лене написал. А ей взбрело в голову, что она влюблена в вас.
– Вы предлагаете ей выйти за Харламова?
– Я ничего не предлагаю. Она совершеннолетняя и вправе сама устраивать свою судьбу.
– Так чего же вы хотите?
– Не так давно вы объяснялись в любви мне. Слава богу, я не поверила. Теперь задуряете мозги девчонке. Странное донжуанство. Что, на нашей семье свет клином сошелся? Что за путаницу делаете вы из своей жизни? Да и неприлично все это: сперва сватался к матушке, а потом – к дочери. Не воображайте: я на вас не претендую. Но не хотелось бы иметь такого зятя. Вы несерьезный, взбалмошный человек. Что вы можете дать ей? И, кроме того, не совсем этично, пользуясь отсутствием товарища…
– Вы разговаривали на эту тему с Леной? И приводили эти самые доводы?
– Да.
– И что она?
– Вы сумели заморочить ей голову. Она и слушать не хочет.
– А вы думаете, я хочу? Я угорелый, и мне такие разговоры противопоказаны.
– Ничего с вами не случится.
– Я врачу пожалуюсь.
– Ну и жалуйтесь. Трусливая манера прятать голову в кусты. Оставьте Лену в покое!
– А если не оставлю?
– Тогда будете иметь дело со мной. Я не позволю обманывать девочку, мою дочь.
– Она вам не дочь. Вы никогда не были ей матерью и сами прекрасно это знаете. Не советую вмешиваться в жизнь Лены. Пусть выбирает сама.
Еще долго после ее ухода злой петух клюет меня в висок. Никогда не думал, что может так болеть голова… Я несерьезная личность, бесперспективный женишок. Что я могу Лене дать?.. А что ей нужно? Ей нужен я, и пусть Харламов катится со своими изобретениями и жизненными благами к чертовой бабушке!
Леночка входит бесшумно, присаживается к койке, кладет прохладную руку на мой лоб.
– Хороший ты мой, поправляйся скорее. Мне сказали, что здесь была Юлия Александровна. Не слушай ее. Она как обезумела: на всех бросается. Мне обещали комнату. На той неделе переезжаю или, вернее, перетаскиваю чемодан. Я ведь взрослая, правда?
– Правда.
– Хочешь, стихи почитаю!
– Читай.
Наговориться бы, напиться
Из рук твоих живой воды…
…Все думали, что Харламов разгуливает по московским проспектам, а он два часа тому назад прилетел из Москвы – и сразу же ко мне в палату. Сквозь халат не видно, как он одет, но ботинки модные – шерстью наружу. Широкие, плоские. Как утюги. Да и не Харламов это вовсе, каким мы его знали. Передо мною сидит человек с блестящими глазами: сзади – грива, как у композитора, обнаженный лоб мыслителя. И говорок в нос, будто простудился.
Ожидал, что начнет расспрашивать об испытаниях полуавтомата, но, видно, не затем пришел. Морщится, лезет за сигаретой, но вспоминает, что больница, встает, подходит к окну.
– Значит, угорел? С Жигаревым так было. Слушай. Вот что. Я уезжаю на днях. Приехал рассчитаться. Хочу увезти Леночку с собой. Если бы она согласилась, мы бы хоть завтра могли расписаться.
– За чем же дело стало?
– Она не хочет.
– Разве? Как сказал один турецкий писатель: «Если бы я был женщиной, я бы…»
– Брось шуточки. Я хочу тебе сказать, что ты поступил нечестно. Воспользовался моим отсутствием…
– Можешь воспользоваться моим. Я, как видишь, прикован к больничной койке. Если Лена согласится ехать с тобой, я не буду ее удерживать.
– Ты сам должен отказаться от нее. Пойми: она совсем еще девочка, она сама не понимает, что ей нужно. Со мной ей будет лучше. Я создам ей условия… Она будет жить в столице, будет учиться. У нее математические способности. А что она здесь?..
– Лена любит меня.
– Она придумала любовь к тебе и скоро разочаруется.
– Ну вот что. Нам с тобой говорить не о чем. Пусть решает Лена. Но имей в виду: она не любит тебя и не полюбит, даже если ты переплюнешь Эдисона.
– Если бы ты не был болен…
– Что? На дуэль? В любую минуту готов драться на полуавтоматах «Х-один».
Не в силах больше владеть собой, он выбегает из комнаты и резко хлопает дверью. Заходит врач.
– Вам не следует переутомляться, – говорит она. – Хватит визитов.
Все чаще и чаще я думаю о Лене, о наших отношениях. Когда ночью белый лунный свет заливает молчаливую больничную палату, я лежу с открытыми глазами, и ощущение бесконечного одиночества охватывает меня. Зачем я усвоил идиотски шутливую манеру обращения с Леночкой? Чтобы всякий раз подчеркивать свое превосходство? Но в чем оно?.. Ну, а если бы вдруг она сказала, что не любит меня, а любит Харламова?.. Видите ли, я даже в мыслях не допускаю ничего подобного! Я слишком уверен в глубине ее чувства и подленько наслаждаюсь своей властью, которая, в общем-то, не имеет под собой никакого реального основания, кроме моей безграничной самоуверенности. Я всегда самоуверен. Так было с Таней. Ну, а чем все кончилось?
И вот, когда я лежу под простыней, лежу и смотрю в белый больничный потолок, мной постепенно начинает овладевать страх: почему ты так уверен в ней? А может быть, она сейчас с Харламовым? Где-нибудь у подъезда, а то и прямо на квартире… Ведь Юлия Александровна покровительствует ему… Холодный пот проступает у меня на лбу, я вскакиваю с кровати и начинаю ходить из угла в угол, выбираюсь в бесконечный, ярко освещенный коридор. Скрежещу зубами от бессильной ярости. Да, я еще болен, болен… Лена, Лена! Я готов кричать – мне без тебя пусто. Еще совсем недавно я старался убедить себя, что равнодушен к тебе. Но это была ложь. А может быть, я просто не заметил, как подобралась эта новая любовь? А не заметил потому, что не хотел замечать. А не хотел замечать потому, что после истории с Таней потерял веру в любовь, в искренность чувств. Мне хотелось в обращении с девушками быть небрежным, и в разговоре с товарищами я выставлял себя этаким человеком без нервов, без чувств. То была жалкая игра с самим собой. Я почему-то решил, что за любовь нет смысла драться. Хватит! И если какая тебя полюбит, то пусть она сама пройдет через все испытания и искусы. Если она любит по-настоящему, то ее не оттолкнет и твое равнодушие, наигранное безразличие. Ты слишком дорого заплатил за предыдущий опыт и, обжегшись на молоке, стал дуть на воду. Тебе, видите ли, потребовалось мучительство любви. Этакий Печорин в брезентовых штанах… Откуда в тебе это жалкое кокетство, недостойное мужчины?.. А теперь ты готов орать от испуга, что ее могут увезти в Москву. Когда же все-таки ты успел полюбить Леночку?
Я думаю об извечной загадке любви. Я сравниваю. И, кажется, нахожу ответ: меня сразу же покорила сила любви Леночки! Ничего похожего не было в моей жизни, не было… Сила любви… Да, да… Этого не было у Тани по отношению ко мне. Силу своей любви она направила на другого. Возможно, меня она и не любила по-настоящему никогда, просто был интерес к парню, который казался человеком особой породы. Бывает и так. И внезапно пришла любовь к Жбанкову, настоящая любовь.
…Если вдуматься как следует, то я вообще-то не верил в то, что было между мной и Юлией Александровной. Наши отношения казались приятным приключением. Была где-то гордыня: такая женщина не обошла меня вниманием! Но какое отношение все это имеет к настоящей любви?..
Я хожу и хожу. Хожу до рассвета. А потом заползаю под одеяло. Сон так и не идет.
– Вам пора пить кофе, – говорит женщина-врач. – Вы выглядите таким усталым! Все-таки я прекращу допуск.
– Пусть идут. Я ведь почти герой, а каждому хочется погреться в лучах славы. Читали многотиражку?
– Нет.
– Там описано, как я героически испытывал полуавтомат Харламова.
– Того красивого молодого человека, который вчера был здесь?
– Да, он теперь известный изобретатель. Приходил поблагодарить и заодно подарил вот этого деревянного осла. – Я протягиваю ей ослика, принесенного Демкиным. – На память. Как автопортрет. Ведь я его всегда называл ослом. Так, в шутку. А он ни с того ни с сего оказался талантливейшим изобретателем. Когда вы меня выпишете?
– Если все будет хорошо, дня через три.
Самые тяжелые три дня. Почему не приходит Лена? Почему никто не приходит? Или врач в самом деле запретила пускать ко мне? Ворочаюсь на жесткой койке. На такую постель нужно укладывать покойников, которым все равно.
– Доктор, нельзя ли выписать меня сегодня?
– Нельзя. Вы еще больны. Может быть токсическая пневмония.
– Я чувствую, мне чего-то недостает… Сколько себя помню, в моей жизни все не так, как у людей. Я кривое полено. Приглашайте гробовщика или отпустите, доктор! У меня невесту уводят, а я тут валяюсь.
Ее лицо смягчается.
– Про невесту это правда?
– Если бы я шутил!
– Хорошо, я вас выпишу. Лежите дома. Пилюли принимайте через каждые два часа.
Я на свободе! Иду, пошатываясь от свежего воздуха. В общежитие вовсе не хочется. Дышать, дышать… Как жаль, что нет ветра.
…Мы стоим с Леной у нашего обрыва. Она уткнулась лицом в мою грудь.
– Да меня просто не пускали к тебе! Кто не пускал? Врачи. Юлия Александровна потребовала, чтобы больного не беспокоили…
Коварство и любовь. Не спрашиваю про Харламова. Мы вместе – и больше ничего не нужно.
– Спустимся к реке.
– Спустимся.
И мы скатываемся вниз.
На реке переплетенные следы.
– Волчьи? – допытывается Леночка.
– Волчьи! Разве не видишь? Эх ты, следопытица! Обыкновенная собака из поселка.
– Ты охотник, правда?
– Правда.
– Расскажи что-нибудь про зверей.
– Вместо сказки? О волчицах. Волчица заманивает глупых псов и увлекает их туда, где ждет, щелкая зубами, голодная стая. Волчица бежит по полю, а за ней, потеряв голову, мчится влюбленный пес. Потом она вдруг оборачивается и без звука хватает своего преследователя мертвой хваткой за горло. И сразу же появляется стая. Визг, хруст костей и все остальное.
– Какой ужас!
– Не теряй, дурак, голову.
– Это как, с аллегорией?
– Без всяких аллегорий. Хочешь про гепарда? Самый быстрый зверь. Сто метров в пять секунд. Величиной с леопарда, а мурлыкает, как домашняя кошка. Про райскую птицу хочешь? Когда ее впервые открыли на Новой Гвинее, орнитологи думали, что она в самом деле райская птица – слишком уж красивая для земной. Но однажды птица, чем-то напуганная или рассерженная, разразилась громким злобным криком, напоминающим карканье. И тогда орнитологи поняли, что ее прекрасное оперение – обман, что в действительности эта птица лишь разновидность вороны.
– Ты чем-то встревожен? Скажи: если бы мы жили вместе и вместе бы состарились, разве мы перестали бы любить друг друга?
– Не знаю, Леночка, а врать не хочу. Я ведь не умею приспосабливаться даже к самому любимому человеку. А иногда мне вообще кажется, что люди любят то, что теряют… Давай поженимся, Леночка!
Она замирает, поднимает на меня сияющие глаза. Потом вдруг как-то сжимается вся и отрицательно качает головой:
– Нет.
– Почему? Ты говорила, что любишь.
– Я люблю тебя, Володя. Одного тебя. Но ты меня не любишь. Вот когда полюбишь…
– Лена!..
– Нет…
