Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
– Вот вы сказали, что антимир – часть вселенной, вращающейся где-то в глубинах космоса, и что этот антимир является зеркальным отображением нашего мира, – произнесла Катя. – Зеркальное отображение!.. Как в сказке Кэрролла «Алиса в Зазеркалье». Но мы никогда не проникнем в него физически, так как малейшее соприкосновение с антимиром приведет к уничтожению противоположно заряженных атомов и антиатомов.
– Да, это так.
– А может быть, этот антимир в самом деле является целиком зеркальным отражением нашего мира, ну, до последней частички. И возможно, там есть такая же Земля, вернее, Антиземля, так же шумит тайга. И самое страшное: вот сейчас в эту минуту, на ту же самую тему говорит некая Ятак, мое зеркальное отражение. Может быть, она так же любит, страдает и ненавидит, как я.
– У вашей Ятак все должно быть наоборот! – рассмеялся Рязанцев. – Фантазерка вы, Екатерина Иннокентьевна. Антимир – пока лишь отвлеченная идея. А все ваши домыслы – чистейший идеализм, если не хуже.
– А мне бы все-таки хотелось, чтобы существовала та Ятак, как две капли воды похожая на меня. Теперь я всегда буду мысленно беседовать с ней. Если у нее все наоборот, то я даже завидую ей. Счастливая!
Она задумалась, после чего спросила:
– Умненький Арсений Григорьевич, вы все знаете. Скажите, пожалуйста, а что там, за всеми этими галактиками, туманностями, мирами, антимирами? Неужели только звезды и звезды, без конца звезды? От этой бесконечности можно с ума сойти! Ведь должно же быть что-нибудь иное? Рассудок не хочет мириться с таким однообразием.
Рязанцев наморщил лоб:
– Человеческий разум бессилен ответить на этот вопрос. Даже теория относительности, или, вернее, теория тяготения, не может сказать ничего определенного. Ведь так далеко даже мысленно никто не осмелился заглянуть.
– Грош цена тогда вашей теории тяготения. Я хочу знать! – произнесла она почти капризно. – Тоже мне кладезь мудрости! А вы загляните! Не бойтесь, не бойтесь… Объяснили же вы, как понимать кривизну пространства! Если бы я так же легко разбиралась во всех этих теориях, то обязательно заглянула бы за предел человеческого знания.
– Ну хорошо, – сдался энергетик. – Странно, когда молодая хорошенькая женщина интересуется столь скучными вещами. И зачем вам все это?
– Нужно. Чисто женское любопытство.
Заинтересовался даже Иван Матвеевич:
– А ну-ка, выкладывай, старик, а то помрешь, да так и не узнаешь, что оно там. В жизни, может, и не пригодится, но все же как-то спокойнее, когда знаешь, что к чему.
Рязанцев принял глубокомысленный вид:
– Вы требуете невозможного. Я так мыслю: конкретные формы бытия материи относительны. Что мы можем сказать о наблюдаемой части вселенной? То, что она состоит в основном из плазмы. Так, наше Солнце, звезды и космические туманности – это плазма, четвертое состояние вещества. Три хорошо знакомых нам – твердое, жидкое, газообразное – являются исключением. Не будь этого приятного исключения, не было бы и нас с вами. Итак, плазма, и только плазма! Но плазму нельзя абсолютизировать – это противоречило бы законам диалектики. Думается, должно быть еще что-то, кроме плазмы, иные формы бытия материи.
Энергетик увлекся.
– Как известно, – продолжал он, – на определенной стадии количественных изменений во всех без исключения случаях должны следовать изменения качества. Переход количества в качество. Так вот, мне кажется, что гравитационная форма движущейся материи не является универсальной и, следовательно, независимой от количественных масштабов, во сколько бы миллионов световых лет они ни исчислялись. Где-то в непостижимых умом глубинах вселенной, бесконечно далеко от нас, количество должно перейти в качество, качественное состояние космической материи изменится. Там материя имеет иную форму существования, отличную от известной нам.
– Но какую форму? – опять подала голос Катя.
Рязанцев развел руками:
– Увольте. Слепой от рождения однажды спросил: а какое оно есть, молоко? Ему ответили: белое, как гусь. Тогда он спросил: а каков из себя гусь? Тогда ему дали пощупать руку, согнутую в локте. Он пощупал локоть и сказал: теперь я знаю, какое оно, молоко.
– Фи! Нисколько не остроумно.
Это был самый странный вечер в моей жизни.
…Мы долго стояли у калитки.
– Ну, иди, иди, – выпроваживала Катя. Но я не уходил.
Зачем уходить, если смысл всего сейчас в том, чтобы вот так держать ее за локти, смотреть в глаза, чувствовать на своем лице ее дыхание?
– Катя! Мне нужно так много сказать…
– Нет, нет, не здесь и не сегодня.
– А когда же? Идем к тебе!
– Пусти!
Она вырвалась, вскочила во дворик, захлопнула перед самым моим носом калитку – словно поставила точку; насмешливо пропела:
– Завтра, завтра. Только не сегодня…
– Я не уйду отсюда. Слышишь?
– Доброй ночи, рыцарь бедный. Доброй ночи!
Не вам говорить о звездах…
Чересчур легкомысленны вы!..
Так я и ушел ни с чем.
18
Отвал пустых пород в некондиционных руд находился в трех километрах от карьера. Сюда я и направился, простившись с бригадой. Считалось, что к работе я должен буду приступить через пять дней, а пока должен поучиться у бригадира Волынкина.
Отвал делился по высоте на два подуступа. Экскаватор Волынкина стоял на верхней площадке нижнего уступа. С этой площадки экскаватор производил повторную экскавацию породы, разгружаемой из думпкаров, и ее укладку в отвал. Перелопачивание породы мы производили как во время разгрузки вагонов, так и в перерывы между подачей составов.
Новая работа увлекла меня. Темп жизни здесь был такой же высокий, как и в карьере. Понравился и бригадир Волынкин. Он был года на три моложе меня, энергичный, но уравновешенный. Этакий приятный коротыш с постоянной улыбкой, с вечно смеющимися голубыми глазками. В отличие от Бакаева он не любил поучать. Отношения наши сразу же определились.
– Учить ученого – только портить, – сказал Волынкин. – Давай вкалывай! Думаю, дня через два сможешь уже сам принять смену.
Выгрузку породы из думпкаров производили на приемную площадку. Делалось это так: один рабочий становился перед разгрузочной площадкой и открывал краны воздухопровода медленно движущихся вагонов. Думпкары один за другим опрокидывались. В мою задачу входила укладка породы в отвал. Экскаватор забирал пустую породу в ковш и укладывал основную часть ее впереди на уровне стояния и меньшую часть – позади себя по мере продвижения экскаватора для подъема отвальной насыпи до проектных отметок. А высоту отвальных тупиков мы обязаны были доводить чуть ли не до двадцати пяти метров.
Волынкин, просвещая меня и подбадривая, говорил, что по уровню технической оснащенности и методам работ технология отвалообразования на наших рудниках занимает ведущее место в мировой технике открытых разработок. Оказывается, экскаваторные отвалы – новинка, к я должен гордиться, что меня поставили сюда. Отвальные работы являются важной частью вскрышных работ. Тут была своя сложная наука, расчетно-технические элементы отвалов. Одноярусные отвалы, многоярусные… Самые различные способы возведения отвалов, требующие большой точности от экскаваторщика. Здесь завершался технологический процесс вскрышных работ.
И все же это был тупик…
Тупик.. Пустая порода. Все-таки это были задворки рудника. Работа всюду одинакова, но я как-то сроднился с карьером, а теперь словно ушло из жизни что-то хорошее. Неподалеку синела тайга, блестело озерко, куда мы в перерывах бегали купаться. Воздух был здесь чище, не так донимал зной. И все же я променял бы все без всяких раздумий на наш забой в глубине железной ямы. Я должен был хоть изредка видеть Катю, хотя бы издали. Там, в карьере, имело смысл стараться, добиваться высоких показателей. И все для того, чтобы заслужить ее похвалу, ласковый взгляд. Теперь я должен просто работать, доводить отвал до проектной отметки. Но приходилось мириться с моим новым положением.
Однако вскоре события совсем неожиданно повернулись так, что я снова очутился в своем забое, на своем экскаваторе и даже был назначен бригадиром. Но, увы, такой поворот событий не принес мне счастья, а даже наоборот, я тяжело загрустил.
Случилось все вот как.
Смена подходила к концу.
– Шел бы ты домой, – посоветовал Волынкин. – А завтра не опаздывать. Примешь смену…
Неожиданно Волынкин насторожился:
– Сирена!
Я прислушался и тоже уловил вой сирены, доходивший со стороны карьера.
– Там что-то стряслось!
Мы с нетерпением стали ждать состав, чтобы расспросить машиниста. Когда состав подкатил, я бросился к электровозу.
– Что случилось? Почему была сирена? Машинист был хмур:
– Кажется, обвал… Какого-то Бочкаева или Бакаева придавило.
Я остолбенел. Противная тошнота подкатила к горлу. Может быть, машинист перепутал? Но ему сейчас было не до разговоров.
Пока разгружали состав, прошло десять томительных минут.
Придавило Бакаева!.. Нет, в это не хотелось верить. Чушь какая-то… Обвал… Перед глазами встало массивное лицо Дементьева. Значит, он оказался прав. Что теперь будет с Катей?!
Очутившись на территории рудоуправления, я сразу же кинулся в больницу. Здесь у подъезда толпились рабочие. На их липа страшно было смотреть, все были взбудоражены до крайности, глаза горячечно блестели.
– Доигралась Ярцева со своей экономией! Ей экономия, а мы жизнью расплачивайся… Пришпандорить бы лет двадцать, тогда узнала бы, как на нашей шкуре экономить…
– Не послушали Дементьева, пускай теперь расхлебывают!
– Об этом в «Правду» надо написать!
– Ничего, инспекция потрясет их как следует!
Из больницы вышел Кочергин в сопровождении инженеров. Губы его были плотно сжаты, взгляд устремлен поверх голов рабочих.
– Помяло. Кроме того, сотрясение мозга, – тихо сказал техник Зубков собравшимся. – Врачи говорят, что сделают все возможное… Расходитесь, товарищи. Факт расследуют. Виновные будут наказаны.
Меня стала трясти лихорадка. Нервная дрожь била все сильнее и сильнее, и я вынужден был прислониться к стволу пихты. Я еще не знал толком, что произошло, но понял, что Кате грозит опасность. Где она, Катя? Представил раздавленного, расплющенного и окровавленного Бакаева. Если бы прорваться туда, в больницу, хоть одним глазом увидеть Тимофея Сидоровича!
Передо мною вырос Сашка Мигунев:
– А я вас ищу по всему руднику! Шуйских, начальник отдела кадров, попросил разыскать. Говорит: пусть немедленно в отдел кадров явится. И что за напасть на меня такая? Кто вы, собственно, такой, чтобы мне все время за вами бегать? Вот прилипнет человек как банный лист…
Отчаянным усилием мне удалось подавить дрожь, и я направился в отдел кадров.
Шуйских был все такой же розовый и свежий, неприлично спокойный на фоне случившегося.
– Несчастный случай, – сказал он. – И нужно же произойти такому! Перед самым взрывом Бакаев отвел экскаватор и уселся у ковша: зубья проверял, что ли. Ну, борт возьми да и обвались ни с того ни с сего. Находился бы машинист в кабине – ничего и не было бы… А тут как назло! Короче говоря, вам временно придется исполнять обязанности Бакаева до его выздоровления.
– А вы уверены, что он поправится?
– Конечно. Подобные случаи бывали и раньше. Завтра же приступайте к работе. А Волынкин выкрутится.
– Только прошу назначить мне в помощники Ларенцова.
– Кто таков?
– Рабочий нижнего звена, но толковый парнишка.
– Будь по-вашему. А справится?
– Ручаюсь.
– Ладно. Оформим.
Так я снова очутился в своем забое.
19
Я побывал на месте катастрофы. Завал был не такой уж большой, никто, кроме Бакаева, не пострадал. По-видимому, от сотрясения почвы во время взрыва трещиноватые породы обрушились. Обвалы на руднике случались и раньше. После ливней и снеготаяния обычно проводили генеральный осмотр и очистку откосов. Меня удивляла не сама катастрофа, а тот факт, что она произошла именно на нашем участке. Глупая случайность! Если бы Бакаев отвел экскаватор хотя бы на десять метров дальше… Если бы он не находился у ковша… Если бы… Все это и есть стечение обстоятельств, которому нет разумного объяснения. О, как мне хотелось взглянуть на Тимофея Сидоровича! Но в больницу никого не пускали.
Мое возвращение в бригаду восприняли как нечто само собой разумеющееся. Настроение у ребят было скверное. Юрка, узнав, что его назначили помощником, не проявил никакой радости.
– Эх, Тимофей Сидорович!.. – только и вымолвил он.
Лишь сейчас мы поняли, что Бакаева любили и уважали все. Бригада словно осиротела. Я был человеком временным, и каждый гадал, как пойдут дела дальше. Все же, как я подметил, ребята радовались, что вместо Тимофея Сидоровича поставили меня, а не кого-нибудь другого.
– Ну что ж, будем расчищать завал, – распорядился я.
Имя Дементьева у всех было на языке. Это он предупреждал о катастрофе! Послушали бы его, все было бы по-иному. Герой дня… Самый дальновидный, самый заботливый, самый…
Поздно ночью возвращался я в свой барак, утомленный, с неимоверной тяжестью на сердце. Хотелось повидать Катю, подбодрить ее. А впрочем, что ей моя поддержка? Сейчас Кате вовсе не до меня. И все же я подошел к знакомому дому. В окне горел свет. Я понял: Катя не спит. Калитка была не заперта. Собрав всю решимость, постучал в дверь. Ответа не последовало. Толкнул дверь – она легко раскрылась. Вошел в комнату. Катя сидела на кровати, сжав пальцами виски. Лицо было бледным, губы стиснуты. В потухших, покрасневших глазах застыла мука. Я уселся рядом. Она встрепенулась, всхлипнула и неожиданно уткнулась лицом в мой пыльный комбинезон. Я ощутил дрожь ее плеча. Потом отпрянула, размазала пальцами слезы по щекам, сказала глухо, глотая слова:
– Ненавижу его! Теперь уж все равно…
Я понял: его, Дементьева.
– Как хорошо, что ты пришел! Думала, с ума сойду. В голове все перепуталось…
Я привлек ее и как одержимый стал целовать застывшие глаза, холодные и влажные от слез щеки. Она, безучастная ко всему, подавленная, даже не шелохнулась. Потом, придя в себя, отстранилась слабым движением руки, печально сказала:
– Не надо, хороший мой. Давай лучше подумаем, что делать дальше. Судить будут… Позор! Теперь хоть на глаза никому не показывайся…
– Зря ты так переживаешь… Завал небольшой. Врач сказал, что Бакаев поправится. Вот увидишь, все образуется.
Она покачала головой:
– Нет. Я сама была на месте катастрофы и все видела. За все время еще ни разу не было такого обвала. Ты просто хочешь утешить. Спасибо и за это. Не подумай, будто боюсь суда. Просто противно. Недосмотр, случайность… Может быть, даже некоторая халатность. Привыкли к спокойной жизни. А теперь небось уж бубнят, что Дементьев предвидел, предупреждал. Этот человек искалечил мне жизнь и до сих пор стоит на пути. Я способна задушить его вот этими руками! Уеду отсюда! Не могу больше… Куда угодно. Хоть на край света. Только бы не видеть отвратную физиономию, кованый затылок!
В глубине зрачков вспыхнула ярость, ноздри задрожали. Катя не находила достаточно сильных слов, чтобы передать то, что накипело на сердце, что сжигало ее сейчас.
Я снова пододвинулся к ней, коснулся лица, сказал, пытаясь успокоить:
– Если бы я мог поверить в то, что ты хочешь уехать отсюда! Если бы можно было прижаться к тебе сердцем, как прижимаюсь щекой… Но ты с Солнечного не уедешь, даже если тебя снимут с должности. Я узнал тебя и не хочу обманываться. Но если бы ты решилась… Не думай, что я так уж беспомощен, как может показаться на первый взгляд…
Я говорил о Москве, о жизни, которую мы начнем с самого начала. Только бы Катя была всегда со мной. Уедем, и все здешние мелочи забудутся, покажутся смешными.
Говорил и сам начинал верить в свои бессвязные слова. Она слушала со все возрастающим удивлением. Белый, словно вылепленный из алебастра лоб прорезала тонкая морщинка.
– Если бы я решилась… – голос был глухой, безжизненный. Задумчиво-сосредоточенное выражение не сходило с лица. Видно, она старалась собраться с мыслями, припомнить что-то, но это никак не удавалось. И трудно было понять по ее затуманенным, потемневшим глазам, доходит ли смысл моих слов до ее сознания. Наконец она подняла косу, упавшую на плечо, приколола шпилькой, печально улыбнулась: – Все, что ты сказал, звучит странно. И все же я верю тебе. Не буду скрывать: ты всегда был мне близок и дорог. Я всегда верила в тебя и часто думала, что ты вернешься. Ведь ты не мог не вернуться… Я даже догадываюсь, что там, в Москве, ты все-таки добился своего. Но в этом ли дело? Москва – лишь мечта. Сперва нужно снять камень с сердца. Ты ведь понимаешь меня? Правда? Здесь меня могут унизить, снять с работы, наказать. Но тут я дома, у себя. Я буду защищаться и докажу свою правоту. Не для себя ведь старалась… А в Москве я перестану быть сама собой, измельчаю. Ведь ты и здесь будешь любить меня, что бы со мной ни случилось. Не правда ли?.. Ну, а если станет совсем невыносимо, то уедем, уедем, если хочешь, даже в Москву.
Я поцеловал ее.
– Хорошо. Я тебя не тороплю. Но ты должна была знать все. Я умею ждать. Я буду любить тебя всегда…
– Да, нас только двое под звездами… Спасибо тебе за все. Ты ни о чем не будешь жалеть…
И когда я, прежде чем уйти, положил ей руки на плечи, то почувствовал, как жадно раскрылись ее губы навстречу моим губам…
20
На руднике жизнь пошла по иному руслу. Прежде всего ликвидировали линейную структуру управления и ввели функциональную. О новой структуре много шумели на собраниях, много было разговоров о едином графике, но перестройка всей работы происходила как-то незаметно для меня. Внутренне я понимал, что начинается какая-то новая полоса в жизни всех нас, но долго не мог взять в толк, в чем преимущество пресловутой функциональной структуры.
Аркадий Андреевич разъяснил:
– Дементьев, он соображает, что к чему. Научное мышление. Отстали мы от других рудников в этом деле, точно. А с другой стороны, и Катерина по-своему была права.
Я догадывался, что не могу постигнуть каких-то тонкостей в самом процессе производства. Тут требовался всеобъемлющий ум, а я жил интересами своего забоя.
– Ничего, – успокоил Терюшин, – скоро начнется заварушка, тогда уразумеешь. Вот возьми, к примеру, Магнитогорский карьер. У них и недельный график, и график на ремонт оборудования, график работы карьера и график движения поездов. Чуть отклонился от графика – тебя за шкирку да еще на цеховом собрании продрают. От всех этих графиков, как сказывают умные люди, ритмичность повышается. А отсюда и добыча каждый год растет.
Нет, объяснение Аркадия Андреевича ничего не прояснило.
Вскоре, однако, и без мудреных объяснений я понял, в чем дело. При линейной структуре, у которой, несомненно, были свои положительные стороны, наш карьер подразделялся на несколько горных участков. Эти участки самостоятельно производили буровые, взрывные, экскаваторные и путевые работы на своей территории. Наша маленькая ячейка была автономна, мы отвечали только за себя – это был участок с законченным циклом производственных процессов. И только колесный транспорт был выделен в специализированный общекарьерный цех, который обслуживал все участки.
Теперь же вместо горных участков стали создавать специализированные цехи. Появился цех экскаваторный, взрывной, буровой и другие. Взаимную увязку работы цехов в масштабе всего карьера осуществляли производственные и технические отделы карьероуправления. Организация всего производственного процесса была тщательно продумана. Правда, не всюду реорганизация проходила гладко, да и повышения производительности пока что не замечалось, но все складывалось именно так, как хотел того Дементьев. Его поддерживало партийное руководство, расчищало дорогу его функциональной структуре, начальники-администраторы обращались к нему за советом.
Вот уже несколько дней авторитетная комиссия вела расследование, и поговаривали, что виновные будут привлечены к суду.
Очень странно вел себя Дементьев: прежде всего он перестал пить. Во всяком случае, больше никто не видел его в нетрезвом виде. Он ходил понурый, какой-то сникший, что никак не вязалось с положением победителя. Когда началась перестройка производственного процесса, решили во главе дела поставить Дементьева: ведь это оп «проливал кровь» за функциональную структуру. Дементьеву предложили должность начальника карьера. И произошло невероятное: Дементьев наотрез отказался от высокой должности.
– Совсем сдурел человек! – заключил Аркадий Андреевич.
В самом деле, удивительно: боролся, доказывал, а когда добился, то ушел в кусты.
Спешил я как-то вечером в столовую, вижу, впереди на тропе сгорбленная фигура. Это был Дементьев. Он поджидал меня. Его бежевый костюм напоминал измятую тряпку. Поразили глаза: словно оловянные, без выражения (чем на них посветишь, тем и заблестят!), пустые глаза. На щеках густая золотистая щетина.
Я хотел пройти мимо, но он остановил, сказал с наигранной шутливостью:
– А, король бильярда! Наше вам с кисточкой! Куда вы запропастились: ни в клубе, ни у Кочергиных?
– А зачем я вам?
– Хочу отыграться. Душа свербит! Все не могу успокоиться: высадили меня за мое почтение!
Я внимательно взглянул в его бессмысленные глаза и сказал:
– Не прикидывайтесь, Дементьев. Что вам от меня нужно? Все призы забрать? Так вы их уже взяли.
По его лицу прошла судорога. Оловянный налет на зрачках исчез. Дементьев грубо схватил меня за рукав.
– Вы знаете, о чем я хочу спросить… Как она?..
И столько тоски было в его коротком вопросе!
– Спросите у горнотехнической инспекции! – бросил я жестко и, выдернув рукав, зашагал в столовую.
Может быть, я поступил бесчеловечно. Ведь если разобраться объективно, Дементьев меньше всего повинен в случившемся. Но я его ненавидел, ненавидел за все обиды, которые он нанес Кате, за то, что он оказался победителем, за его бычье упрямство. Он был противен всему моему существу. Его слава идет по руднику, все почтительно с ним здороваются, ломают шапку, а я даже не пожелал с ним разговаривать.
Когда я рассказал об этой встрече Кате, она, словно в полузабытьи, переспросила:
– Значит, справлялся?.. Хочет видеть сломленной, побежденной…
Мы сидели на тахте. В открытое окно плыли дымные сумерки, свеже и остро пахло смолой. Сосны покрылись тускло-серебристым налетом. Над сопками все еще желтела узкая полоса. Тайга замерла, притихла, затаились птицы. Долгий душный день кончился, а вместе с ним отошли заботы. Где-то за молчаливыми деревьями еще звенело железо, доносился неясный гомон. Там обычным порядком шла жизнь.
Света не зажигали. Я больше не был чужим в этом доме, мог заходить сюда без приглашения в любое время. Катя, еще совсем недавно такая далекая и недоступная, сейчас была со мной, и я говорил ей о своей любви. И вовсе не имело значения, что о нас подумают, что скажут другие. События последних дней очень сблизили нас. Ей нужна была моя поддержка, ей, такой сильной и гордой.
И вот моя ладонь лежит на ее округлой руке, мои колени касаются ее колен. Мы ведем неторопливый разговор, полный неизъяснимой грусти.
– Как жаль, что та наша жизнь не вернется больше никогда, – говорит Катя. – Но хорошо, что ты все же вернулся… У всех родные: братья, сестры, отцы, матери, бабушки, дяди, тетки. А у меня все не как у людей: на всей земле никого, кроме тебя. И то какой же ты брат!.. Очень страшно сознавать это – никого!
Я вижу чистый изгиб ее шеи, маленький, строго очерченный подбородок, тяжело опущенные ресницы. Иногда она чуть отодвигается, вскидывает на меня глаза, – это случается тогда, когда я заговариваю о будущем. В этих больших глазах появляется такой странный оттенок, что я невольно умолкаю. Может быть, ей не хочется думать о том, что ждет нас впереди. Всегда мучительно больно, даже в мыслях, отгораживать себя от настоящего, если ты привязан сердцем к своим просторам, сосновым просекам, уходящим вдаль, сырым перелескам и туманным утрам.
Иногда мне кажется, что все последние события наложили незримый отпечаток на наши отношения. Как будто Катя в чем-то уступила мне. Я улавливаю эту мягкую снисходительность и в ее умных, немного печальных глазах, и в улыбке, чуть скорбной, но всегда ласковой.
– Сказку может дать только тот, кто сам не имел ее никогда, – неожиданно произносит она своим задумчивым и спокойным тоном. – А вы с Дементьевым уже имели ее до меня… Зачем обманываться?..
Я не знаю, что возразить. Размышляю над ее непонятными словами, но смысл, вложенный в них, ускользает от меня. Может быть, Катя знает меня больше, чем знаю себя я сам?.. Это злит, раздражает. Я встречаюсь с ней каждый день, но до сих пор не могу уловить, о чем она думает, как относится ко мне, к моим планам. Сколько раз надеялся застать ее врасплох, – напрасно… Поднимет голову, улыбнется и ласковой снисходительной улыбкой отгородит себя от меня. А паутина слов, томящих, беспокойных, туманит и туманит рассудок.
– К черту! – говорю я. – К черту… Хватит морочить мне голову всякой философией. Ненавижу чересчур умных женщин. Или ты до сих пор не устала от высшего образования?
Она заливается смехом, отпихивает меня. А я с ожесточением покрываю ее лицо, шею, плечи поцелуями.
– Убирайся, дикарь проклятый! Волосы растрепал.
Катя отстраняется, перебирает косу, укладывает узлом на затылок. Брови сердито сдвинуты, изломаны. Поблескивают зубы за полуоткрытыми губами. Но это всего лишь игра, древняя игра, понятная обоим. Я снова завладел ее руками, и все начинается сначала.
…Думалось, уже все между нами сказано и до полного счастья всего лишь один шаг, даже меньше. Но когда я попытался сделать этот шаг, она осторожно погладила меня по щеке и просяще прошептала:
– Не надо, дорогой. Только не сейчас… Пусть это случится тогда, когда я буду чувствовать себя совершенно свободной ото всего. Не хочу половинчатого счастья… Ты должен понять. Я никогда не уйду от тебя.
И я уступил.
