Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)
27
Как мне сообщили, Лиля остановилась в доме начальника рудника, у гостеприимной Ульяны Никифоровны. На всех заборах появились яркие печатные афиши с портретом столичной солистки Лили Огнивцевой (Лиля всегда придавала большое значение оформлению афиш).
У билетной кассы творилось что-то невообразимое. Как всегда в таких случаях, все переругались, обвиняли рудничный комитет и другие организации за нераспорядительность. Единственный концерт!.. После чего артистка сразу же отбывает в Москву. Можно было подумать, что она специально приезжала на рудник Солнечный, чтобы выступить здесь всего один лишь раз и уехать. Счастливый Бакаев потрясал билетами:
– Моя Мария Егоровна постаралась! Всех растолкала, а к окошечку пробилась. С такой женкой не пропадешь…
Я не умею выстаивать в очередях, а потому решил на концерт не ходить. Но обо мне позаботились. Опять пришел в барак Сашка Мигунев и принес розовый, слегка надушенный конверт: в нем было два билета, – по всей вероятности, имелась в виду Катя. Я позвонил Кате в контору, но она коротко бросила:
– Спасибо. Уже достала.
Еще бы! По своей наивности я думал, что главный инженер может остаться без билета. Значит, будем сидеть на разных местах. Настроение упало. Кроме того, что-то холодное, недоброе уловил в голосе Кати: наверное, Настя уже постаралась.
Пришел в барак Киприян Виноградов, подавленный, сумрачный.
– Жалость какая! – простонал он. – Один-единственный раз!.. Такая артистка… А я сиди дома! Моя холера даже задом не пошевелила, чтобы достать билеты. А мне с работы отлучиться нельзя было. Слышал, тебе она вроде знакомая? Может, достанешь? Век в долгу буду!
И такая приниженность звучала в его голосе, что я, не говоря ни слова, передал ему билеты. Киприян готов был целовать мне руки от радости. Бедный, бедный Кипря…
– Это вы зря, – рассердился Сашка Мигунев. – Выходит, я для этого черта старался? Тоже мне широкая натура: ему на блюдечке билетики приносят, а он швыряется направо-налево. Сами сказывали, что лично для вас. А, провалитесь вы со своими билетами! Тоже мне мальчика нашли! Бегаешь, бегаешь высунув язык, ублажаешь всяких, а они нос воротят. В холуя превратили…
Поклявшись больше не ходить за мной, он, взбешенный до крайности, покинул барак.
Оказывается, на руднике Лиля пользовалась большой известностью: ее песни знали, скупали пластинки, местные таланты женского пола подражали ей.
Все ушли на концерт, а я остался в гордом одиночестве. Лежал на кровати прямо в сапогах, заложив руки за голову. Было грустно. Представил залитый светом зал и Лилю на сцене. Не смогла противостоять желанию сделать еще один финальный красивый жест – решила дать мне прощальный концерт, а я, не оценив этого, лежу в своем бараке. Не слишком ли это жестоко с моей стороны? В сущности, у меня нет поводов обижать ее. Были в нашей совместной жизни светлые дни, и немало таких дней! Должно быть, в самом деле у меня тяжелый характер. Ну, а…
…люди,
и те, что обидели,
вы мне всего дороже и ближе…
Через прозу будней всегда пробивается что-то хорошее и светлое. Последнее слово все же осталось за ней. А Катя должна все понять. Я ничего не скрывал. Кто мог предполагать, что Лиля приедет сюда?
Но в этот вечер мне не суждено было предаваться раздумьям. В бараке опять появился Сашка Мигунев.
– Собирайтесь! – сказал он без околичностей.
– Куда?
– Пасти верблюда, вот куда! Приказано привести вас на концерт. Без билета. Стульчик вам особый приготовили. Эх, жисть-жестянка! Прилипнут как банный лист… Да скорееча! Некогда тут агитировать – уже впускать народ надо…
Пришлось одеваться. В клуб меня провели через черный ход, и я уселся в первом ряду на стуле. Вскоре зал стал заполняться зрителями. Я искал глазами Катю. Стул можно будет переставить ближе к ней.
И Катя показалась. Но была не одна. Она вошла в зал под руку с Дементьевым, оба неестественно прямые, высокие и бледные. Вот оно, оказывается, что! Ну и пусть сидят себе на здоровье! Значит, сплетнице Насте все же удался ее маневр… А я-то считал Катю умнее… Мне захотелось встать и уйти, но со мной заговорил Кочергин Иван Матвеевич, и голос у него был размягченный, добродушный. Он почему-то перешел на «вы», Ульяна Никифоровна приветливо кивнула мне, спросила:
– Почему перестали заходить? Мне хотелось бы поговорить с вами. Если не будет дома, значит, я на подстанции.
– Все недосуг. Зашились мы с экскаватором.
– Полно. Для друзей нужно уметь находить время.
И я снова подумал, что в этой женщине есть что-то неотразимо привлекательное. А она, по-видимому угадав мои мысли, опустила ресницы и лукаво улыбнулась.
Начался концерт. Лиля была в белом воздушном платье, как и в тот памятный вечер нашего первого знакомства. Наши взгляды встретились, и на губах ее мелькнула печальная улыбка.
Я разгадал ее затею: она пела те самые песни, что и в тот вечер, мои любимые песни. И как она пела! В голосе певицы были и восторг весны, и боль, и сожаление о чем-то давно ушедшем, и мягкая грусть. Я застыл, вновь покоренный силой чувства, скрытой в этом нежном, как звон хрусталя, голосе. Мурашки побежали по спине.
Лиля, вот она снова передо мной, легкая, грациозная, прекрасная, как экзотический цветок. Я вновь любил ее в эти минуты, и даже слезы подступали к глазам.
И никто во всем многолюдном зале, торжественно молчаливом, не подозревал, что этот концерт не для всех собравшихся, а для одного-единственного, ничем, по сути, не примечательного человека. И этим человеком был я. Если бы они, эти божества сцены, всегда, всюду и для всех пели так!..
Я ушел с концерта совершенно разбитый, измученный до последней степени, зарылся лицом в подушку и пролежал так до утра. Мне больше незачем было стыдиться товарищей, они уже знали, что я имею какое-то отношение к известной артистке, и обходили мою койку с боязливой почтительностью.
И когда в забое я встретился с Бакаевым, он жалостливо посмотрел на меня и сказал:
– Улетела жар-птица! На что уж я крепкий на слезу мужик, и то продрало до печенок. Отвезли ее утром на кочергинской машине. Сам Лепешкин провожал до станции. А моя-то Мария Егоровна решила здесь навсегда остаться. Нечего, говорит, мне делать на Саксагани. Места у вас тут дюже по душе пришлись. Живут же люди, и не хуже нас с тобой! Вот и пойми этих баб… А вы как же решили?
Он впервые, как и Кочергин, назвал меня на «вы», но я сделал вид, что не заметил этого.
– В отвал, на пустую породу.
– Чудно́ все как-то!
Он не договорил и полез в кабину экскаватора.
Я сдал дела. Простился с ребятами.
– Захаживайте к нам почаще, – попросил Юрка. – Без вас как-то скучно. Тимофей Сидорович оставил меня своим помощником, а мне боязно. С вами ничего не боялся, а сейчас страх нашел: не запороть бы опять!
– Смелость города берет, Юра! Ты комсомолец, а ваше комсомольское племя никогда ничего не боялось.
– Так-то оно так, а все же боязно.
Я направился в отдел кадров, но здесь узнал, что на мое место в отвал уже подыскали другого человека.
Инструктор отдела кадров Парамон Ильич, тот самый старикашка с гладко зачесанными белыми волосами и нацепленными на нос огромными очками в железной оправе, развел руками:
– Придется погодить. Сам Кочергин к вашей особе проявил интерес. На машиниста, сказал, ни боже мой!
Я был озадачен. Догадался, что сам Кочергин не будет толковать со мной на эту тему, да и неудобно обращаться к нему. Решил разузнать все через Ульяну Никифоровну, благо она сама приглашала меня.
Но прежде всего нужно было объясниться с Катей. Ее молчание начинало пугать меня. Пойду прямо в контору, вызову и потребую объяснения.
В конторе Кати не оказалось, не нашел я ее и в карьере. Не было ее и на квартире. Что бы это могло значить?
Я слонялся по руднику, всюду встречал любопытные взгляды и непонятное отчуждение. Даже Костя Глущаков, пожав мне руку, сказал:
– Ну, я пошел! Дел невпроворот…
Все были заняты делом, а я ходил, ходил, никому не нужный, словно выброшенный за борт корабля.
И опять чувство бесконечного одиночества, собственной ненужности овладело мной.
Встретился Сашка Мигунев.
– Не видал ли ты, случаем, Екатерину Иннокентьевну? Ведь ты всегда все знаешь.
Сашка презрительно выпятил нижнюю губу:
– Видел. А вам что?
– Где ее найти?
Он скривил глазки, протянул руку по направлению к лесу и сказал:
– А они с Дементьевым Сергеем Ефремовичем на Кондуй-озеро поехали: говорят, охота там нынче знатная! Идите все так лесом, лесом, потом направо, потом налево, а там и Кондуй-озеро.
Сашка явно издевался надо мной.
– Как же это они в рабочее время?
– А то не наше дело. Может, отпуск получили, кто их знает? Разве не видали, как они на концерт под ручку пришли? Значит, дело у них идет на лад. Сам Кочергин недельный отпуск дал по случаю устройства семейных дел. Так-то! Будьте здоровы, а мне некогда здесь лясы точить!
Он ушел, а я стоял в каком-то столбняке. Какое жестокое коварство! Даже не поговорив со мной, ничего не выяснив… Какие интриги сплелись вокруг моего имени?.. Я готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Катя не пожелает со мной объясняться, не допустит к себе. Искать встречи с ней бесполезно…
Ульяна Никифоровна… Они подруги с Катей… Вот с кем я должен поговорить. Я расскажу ей все. Она чуткая, отзывчивая женщина, поймет меня…
Ульяну Никифоровну я застал на электрической подстанции. На территорию меня не пустили. Я видел только издали тускло поблескивающие гирлянды изоляторов. Ульяна Никифоровна была в спецодежде.
– Сейчас. Только переоденусь.
Мне стало стыдно, что отрываю ее от дела, и я извинился.
– Не беспокойтесь. Все равно собиралась домой.
Вскоре она вернулась, переодетая в темно-синий костюм.
Мы расположились в кабинете Кочергина. На столе я увидел две книги в зеленом переплете. Это были книги, написанные мной.
– Я читала ваши книги, и муж читал, – сказала Ульяна Никифоровна. – Они интересно написаны. Они словно о людях нашего рудника. В Ксении Макаровне я узнала себя. Да, тогда именно так я мыслила и разговаривала. Кто бы мог подозревать, что вы писатель?! Такого подвоха никогда вам не прощу. Даже Иван Матвеевич возмущен: живет на руднике писатель, наш земляк, работает экскаваторщиком, а мы ничего не подозреваем! Но у меня есть кое-какие существенные замечания…
– Ульяна Никифоровна…
– Да.
– Я пришел к вам не за этим.
– Слушаю вас.
Стараясь сохранять самообладание, я рассказал ей всю историю моей любви к Кате, даже упомянул о коварстве Насти Виноградовой. Ульяна Никифоровна слушала внимательно. Когда я кончил, она сказала:
– Вы ничего не поняли из всей истории. Ваши взаимоотношения с Катей для меня не секрет. У нас нет с ней секретов друг от друга. Знаю о ваших двух вылазках на Кондуй-озеро. Катя любила вас и любит. И Настя здесь совершенно ни при чем. Ярцева не из таких, чтобы поддаваться минутным порывам. Дело в том, что Дементьева она любит больше, чем вас. Она его всегда любила. Но когда сталкиваются два сильных характера, всегда бывают недоразумения. Вам ли не знать этого! Одно время она назло Дементьеву даже всерьез подумывала выйти за вас замуж. Она не хотела видеть его ни победителем, ни побежденным. Но она все же любила его. Обстоятельства складывались в вашу пользу, вам удалось увлечь ее. Видел это и Дементьев. Он понял, что может потерять ее навсегда, и принял меры. И она простила ему все: ведь сердцу не прикажешь.
– Ну, а почему же тогда…
– Я вас понимаю. Вы забываете, что она тоже всего-навсего человек. У нее в жилах течет кровь, а не поток электронов. Но то была не слабость, нет. Она знала, что скоро потеряет вас, но она все же любила вас. В каждой женщине есть скрытый где-то глубоко кусочек романтики. Иногда мы, женщины, совершаем поступки, трудно объяснимые с точки зрения мужской логики. Но мы уверены, что оно так и должно было случиться. Она прощалась с вами. Ведь вы знаете друг друга с детства, уже тогда она любила вас и страдала по вас. И вот вы вернулись – ее девичьи грезы… Не знаю, понимаете ли вы меня? Возможно, здесь было и другое: месть Дементьеву за все оскорбления, за его прошлую жизнь, за то, что он знал другую женщину. А Катя, кроме Дементьева, никого никогда не знала. Трудно судить об этом. Может быть, я все упрощаю… Кто вправе говорить за нее?.. А теперь они помирились.
Катя считала вас более утонченным человеком. Ей казалось, что вы поймете все правильно (ведь у сердца самый тонкий слух!) и, возможно, даже покинете рудник. В противном случае вы всегда будете ей укором, да и Дементьева это станет раздражать, угнетать.
Я, кажется, начинал понимать.
– А что думает обо всем этом Иван Матвеевич?
– Ему не до любовных дел, он человек занятый. И все же ему хочется, чтобы Ярцева и Дементьев помирились, жили вместе. Он по-своему любит их обоих. Дементьев выдержал испытание.
До приезда вашей супруги он ни за что не отпустил бы вас с Солнечного. Но теперь, когда он узнал, что вы не тот, за кого себя выдаете, удерживать не станет. Скажу даже больше, но по строгому секрету: Иван Матвеевич благоговеет перед писателями, артистами. Он не допустит, чтобы вы работали в забое, он постарается подыскать вам более «интеллигентную» должность, если вы пожелаете здесь остаться. Это же нелепо, в самом деле: все знают, что писатель работает обыкновенным машинистом! Такое положение может породить ненужные толки. Кроме того, все знают, что вы муж известной певицы.
– Я не муж ей, и она не жена мне.
– Возможно. Но вы были ее мужем. Она много рассказывала о вас мне и Ярцевой. Лиля Николаевна любит вас и не сомневается, что вы вернетесь. Такова логика вещей. Ее приезд, несомненно, ускорил все события. Катя отчетливо поняла, что быть вам вместе не судьба.
– Что же вы посоветуете?
– Вернитесь к той, которая вас любит. Это посоветует всякий разумный человек. Пожалейте Катю. Она и так многое пережила. Пусть те двое живут мирно и счастливо. Вы не должны мешать им.
– Но я люблю, люблю ее! Без нее мне нет жизни…
– Тем более вы должны оставить ее в покое. Все преходяще, и время – лучший доктор. – И она наградила меня усталой и ласковой улыбкой ничего не ждущей женщины.
Я поднялся и простился с Ульяной Никифоровной. Здесь звучал голос рассудка. Это была мудрейшая женщина, познавшая теорию вакуума и кривизну пространства. Значит, Катя тогда дала мне прощальный концерт!.. Два прощальных концерта за такой маленький промежуток времени – не слишком ли много для одного человека? Будь оно все проклято…
Здесь хотят, чтобы я красиво ушел… Ну что ж, я уйду, уйду зализывать свои раны. Мне просто ничего не остается делать. Больше нечего узнавать. Меня одурачили как мальчишку. Я строил воздушные замки, надеялся на счастье… Если бы можно было начать жизнь снова!..
28
Я сидел в отделе кадров.
– Следовательно, решили покинуть нас? – спросил начальник отдела кадров Шуйских. Он был все такой же розовенький, веселый. – Тэк-с, тэк-с. Ну что ж, неволить не станем. Характеристики вам дали отличные, авось еще пригодятся. Хорошо ли отдохнули?
– Благодарю. Лучше некуда.
– А я еще тогда знал, что недолго у нас продержитесь, – сказал Парамон Ильич, снимая очки в железной оправе. – Все-таки высшее образование, Литературный институт, и вдруг, ни с того ни с сего – в забой, руду грузить! Могли бы, чай, вам должностишку и полегче подыскать.
– Теперь это не имеет значения.
– Оно хоша конешно…
Взял документы, получил расчет. Теперь можно было на все четыре стороны! В отделе кадров увидел знакомого человека. Узкое обветренное лицо, глаза слегка навыкате. Большие шелушащиеся руки. Где мы встречались раньше?
– Поздоровкаемся, дядя! Я тебя сразу признал.
– Сенька Пигарев!
– Так точно, собственной персоной. Не надеялись небось больше встретить, а я тут как тут!
Это был тот самый парень, который первым повстречался мне несколько месяцев назад на перевале. На полу стоял все тот же увесистый чемодан, но изрядно потертый, с вмятинами на боках.
– Так чего же ты вернулся в эту железную яму? Впрочем, каждый баран висит за собственные ноги.
– Ишь ты, запомнил! Шлялся, шлялся я по белу свету, доехал аж до Урала. Хотел в Керчь податься, да застрял на том самом Урале. А потом не по душе пришлось: голо как-то вокруг. Карьер наш был в такой пустой местности – ни кустика, одни кручи. Ну, затосковал я и подумал, что на свете лучше Солнечного и нет! Обхождение здесь ласковое, не то что там. Опять же гамзы платят изрядно. Вот и подался обратно. Небось не выгонят.
– Значит, в отвал, пустую породу грузить?
– Не такая уж она пустая, если за нее большой калым платят!
Непутевая ты голова, Сенька Пигарев! Ну, бывай, бывай, юноша… Остепенишься, многое поймешь. Там хорошо, где люди хорошие, а не там, где много платят.
Поезд отходил вечером, и в моем распоряжении было еще много времени. Нужно всех обойти, со всеми проститься. Начал я с семейства Виноградовых. Кипря был дома. Мы поговорили о живописи, о том о сем. Настя сидела как на иголках, красная, смущенная.
– Вы уж простите меня, дуру несчастную, – сказала она тусклым голосом, когда я собрался уходить. Смысл этих слов был понятен только нам. В наклоне головы Насти, в линии ее спины были стыд и покорность.
– В жизни всякое случается, – отозвался я философски. – Живите, плодите детишек. Станется, еще загляну.
– А за билетики еще раз спасибо, – сказал Киприян. – Очень даже уважили…
Я с чувством пожал его загрубелую, честную руку. Зашел к тете Анюте. Она поплакала в передник, поцеловала трижды на дальнюю дорогу.
– Родимый ты мой, хоть изредка весточку о себе подай. Стары уже становимся, а детей-то нет: ни нам некого приголубить, ни нас никто на старость не приголубит…
Мне стало тоскливо и бесприютно. Да, я в самом деле покидаю рудник Солнечный и всех, с кем успел подружиться и кого успел полюбить. Прощай, добрая тетя Анюта! Куда уведет меня дорога странника и доведется ли еще раз прижать тебя к своей груди? Ты всегда была самой доброй ко мне, доброй и бескорыстной… Привет тебе, мой сыновний привет!
В карьере я задержался дольше. Проведал Паранина. Он был занят, и я помахал ему фуражкой. Встретился с Шалыгиным, высоким веснушчатым парнем.
– А жаль, игру не доиграли, – сказал он. – Если бы вас экскаватор не подвел, мы бы еще потягались. Теперь с Бакаевым будем тягаться. Он упорный, чертяка. Сейчас особенно будет стараться, поскольку при семействе, а огородишко на Саксагани остался. Марья-то его теперь разведет тут подсобное хозяйство – на весь рудник хватит.
В нашем забое меня окружили ребята. Спустился с верхов даже Костя Глущаков.
– Вишь, как все получилось, – сказал он разочарованно. – Не люблю я этого Дементьева. Еще, чего доброго, начальником карьера поставят. Тогда держи, Глущаков, ухо востро, все припомнит. Что муж, что жена – одна сатана. Лучше не вмешиваться в их семейные дела: сами как-нибудь разберутся.
Бакаев спрыгнул на землю.
– Сейчас состав подадут. Не хотите ли испробовать? Только без аварий! – он подмигнул мне и рассмеялся.
Подкатил состав. Я уселся в кабину и нажал на рычаги. Когда кончилась погрузка, Ерофей сказал:
– Зверски работал! И за каким чертом такого машиниста отпускают? Ей-богу, не пойму… Подумаешь, авария! С кем не бывает.
Ерофей все понял: вот случилась авария, и человека прогнали для острастки другим.
Пора было уходить и отсюда. Я искал Аркадия Андреевича, но оказалось, что его вызвало начальство и он не скоро освободится. А хотелось обнять старика напоследок… Но ждать я уже не мог.
– Разрешите проводить немножко, – попросил Юра. – Дело к вам есть.
– Да, говори, Юра.
– Это так, чтобы никто не видел.
Меня его слова заинтересовали. И когда мы отошли на почтительное расстояние от забоя, он протянул маленький конверт:
– Екатерина Иннокентьевна просила передать. Недавно была у нас. Ответа, говорит, не надо.
Дрожащими пальцами вскрыл я конверт. Крошечная записка:
«Я любила тебя. Пусть светят тебе в дороге звезды. Катя».
А внизу светлое пятно, обведенное чернилами. Я догадался: слеза! Даже здесь Катя не могла удержаться от маленького озорства.
– Спасибо, Юра. Ответа не будет. Но я попрошу тебя передать Екатерине Иннокентьевне вот эту вещицу…
Я порылся в чемодане и вытащил завернутую в прозрачную бумагу «железную розу». За все годы моих странствий «железная роза» каким-то чудом уцелела. Это был подарок Кати, подарок юности. И теперь, когда возить его уже не имело смысла, я решил вернуть его хозяйке.
Я поцеловал Юрку в щеку, он всхлипнул и вскоре скрылся в красной мгле.
Медленно, очень медленно поднимался я на перевал, хотя ноша и была не тяжела. Вон он, Солнечный, позади… Куда теперь? Где они сокрыты, слова для золотой книги? Уйду на север, буду скитаться по заснеженной тундре. Или подамся на восток, к самому океану. Буду слушать, как шумит океан. Или пристану к какой-нибудь экспедиции, и, быть может, нам посчастливится найти алмазы, или новое рудное тело, или новый угольный бассейн. Необъятна земля! И все дороги передо мной. Я знаю только одно: никогда больше не вернусь на Солнечный, никогда не вернусь и к той, чьи песни будут идти за мной и в снегах Арктики, и в джунглях Приморья, и в просторах океана.
Прощай, рудник Солнечный! Я благодарен тебе за все. Ты научил меня понимать жизнь глубже. Очень жаль, что здесь я не пришелся ко двору. Видно, такова участь писателя: скитаться по дорогам земли. Но на моих губах навсегда останется горький, с мятным холодком запах смолистой хвои…
Прощай, Катя, любовь моя!.. Катя – Ятак… Я понял тебя и не сержусь. За эти короткие дни я узнал и что такое любовь и что такое ненависть, изведал всю глубину человеческих чувств. Последнее слово осталось за тобой, но я ухожу отсюда намного богаче духом, чем был до этого.
Невозможное было возможно…
Но возможное было мечтой…
Пусть так! Я ни на кого не в обиде. Наши с тобой звезды будут освещать мне путь. Я хотел бы только одного: еще раз встретить тебя у той высохшей сосны на перевале, где ты стояла двенадцать лет назад, провожая меня в дальнюю дорогу.
Но вот я уже поднялся на перевал, остановился у высохшей сосны. Здесь пусто. Она не пришла. А у меня еще оставалась слабая надежда на это…
Внизу рудник Солнечный. Я даже различаю экскаватор в нашем забое.
Как тяжело покидать родные места!.. Если бы жив был старый Иннокентий, мой приемный отец… Я так и не успел его ничем отблагодарить. Мне остается лишь наклониться к заветному обомшелому камню и напиться холодной родниковой воды.
Я пью воду из родника, бросаю последний взгляд на Солнечный и углубляюсь в лес. Я иду по тропе и все надеюсь, что вот-вот между ветвей мелькнет ее платье. Не могла же она расстаться со мной так!.. Скоро осень. Она уже кинула повсюду паутину – тонкую серебристую пряжу. А позже ветер будет рвать с веток хрупкие красные листья. Сделается неуютно, скучно и странно.
А береза все еще пахнет чем-то трогательным и грустным, все еще по-летнему жарко полыхают между колодами малиново-красные цветы кипрея. Но тайга уже запестрела красными рябинами. Позолотило верхушки лиственниц, и давно отцвели сосновые цветы.