Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

РУДНИК СОЛНЕЧНЫЙ

1

Когда поезд замедлил ход, я спрыгнул с подножки и сразу же очутился в тайге. Все было так же, как и двенадцать лет назад: тихо шумели сосны над головой, перекликались сороки в зеленой глубине. Под ногами толстым слоем лежала рыжая, опавшая еще прошлой осенью хвоя. Где-то вверху, должно быть на высохшей лиственнице, гулко стучал дятел. Стучал короткими очередями, неправдоподобно громко, как по пустой бочке. Я вглядывался в каждую веточку, пытаясь приметить нарушителя лесного спокойствия, но глаза слезились от нестерпимого блеска.

Прямо от насыпи в густой кедровник уходила каменистая тропа. Я знал, что она ведет на перевал. А за хребтом, заросшим соснами и лиственницами, находится рудник Солнечный. Отсюда всего каких-нибудь восемь – десять километров…

Я побрел по тропе. Шел неторопливо, с каждым шагом поднимаясь все выше и выше. Собственно говоря, торопиться было некуда: я уже прибыл на место. Все последние годы я рвался в тайгу, только в тайгу, и вот она – без конца и края!

А в груди поднималось что-то давно забытое, но знакомое до слез: не то радость, не то тихая грусть. Хотелось упасть на землю и лежать, лежать, как в детстве, слушать сонный шепот тайги, потонуть, раствориться в этом безграничном зеленом покое…

Да, я вернулся. Все прожитое, пережитое осталось за хребтами, за лесными пространствами. Пусть оно не вернется никогда!

А в тайге весна. Набухшие почки у берез только-только начинают раскрываться. Зато вовсю цветет багульник. Кажется, что по склонам сопок и по распадкам стелется сиренево-розовый дым. Выметнул тальник желтые метелки, нежные, как цыплячий пух. Сквозь буйную путаницу папоротников и майника нахально продираются широкие, как лопухи, листья кукольника. По-весеннему звонко посвистывает над самым ухом красногрудая смородиновка.

Все здесь свое, все знакомо. Я узнаю каждый кедр, обвешанный бородатыми лишаями, каждую березку с шершавыми наростами, каждое поваленное дерево, покрытое бархатистым мохом. Мне кажется, что вот и эта высокая, в три обхвата лиственница стояла тогда на дороге. Она уже выпустила свои ярко-зеленые щеточки. Вознеслась в слепящую синеву величавая, нарядная, широко раскинула могучие руки. В ней есть что-то от доброй сибирской женщины: та же природная сила, та же манящая ласковая приветливость. Она чем-то напоминает мне мать, и я прислоняюсь щекой к ее прогретой солнцем груди.

Нет, во мне это не угасло… Я всегда любил тайгу, ее чащи, широкие поляны, глухие сумеречные кедрачи и говорливые березовые рощи. Сейчас мне сдается, что все двенадцать лет я жил некой двойной жизнью: был там, среди туманных силуэтов огромных зданий, блуждал в лабиринте улиц и переулков, безучастно следил за стремительным потоком автомашин, ел, спал, что-то делал; но все-таки и там, среди каменных громад, оставался таежным человеком: все свои поступки, дела, любовь, отношение ко мне окружающих продолжал мерить меркой этого таежного человека, несколько угрюмого, настороженного. Ведь я попал тогда прямо из тайги в совсем незнакомый мир, полный грохота и блеска, в какой-то бешеный водоворот, где некогда даже одуматься как следует; а среди вековых кедров и лиственниц привыкаешь думать неторопливо, обстоятельно. Городская жизнь, может быть, сделала мой ум гибче и многому научила. Но когда мне все надоело, опротивело, обуяла тоска по лесным просторам, я ушел… Ушел просто так, не заботясь о том, что скажут многочисленные друзья и знакомые, которыми успел обзавестись в том новом мире. А возможно, никому вовсе и нет дела до моего бегства! Мы иногда придаем слишком большое значение своей личности. Был я, не было меня – там все останется по-прежнему: те же интересы, те же страсти, тот же бешеный бег жизни. Это всегда так кажется: кто-то бесконечно добрый, проницательный все поймет, все оценит. Впрочем, какое мне дело до того, что обо мне подумают теперь? Я свободен ото всего…

И вот я бреду по лесной тропе, и едва уловимый свежий аромат лиственничной хвои пьянит меня. Как будто и не было последних двенадцати лет!..

На перевале остановился, прижал руку к сердцу: с непривычки кололо в боку. Брызнуло солнце. На минуту показалось, что я повис в безбрежном голубом сиянии. Свежий ветер ударил в лицо, сорвал кепку. Ветер, знакомый ветер… Он трепал одежонку, валил с ног, захватывал дыхание. А вдали, будто клубы восходящих дымов, громоздились хребты. Ближние сопки ощетинились елями. В глубоких падях лежали густые тени. Желтели поляны ягелей.

Внизу раскинулся рудник. Отсюда он напоминал огромный амфитеатр, затканный красноватой мглой. На ступенях – уступах карьера виднелись работающие экскаваторы, мачты буровых станков, вереницы вагонов-самосвалов. Там, севернее, высоко поднялось что-то: не то мост, не то диковинная машина – ажурные металлические фермы. Забойные пути, станции, снующие взад-вперед электровозы, путевые краны; вдалеке высокие, как горы, отвалы – груды выброшенной из земли пустой породы, – всего не окинешь взглядом.

Я стоял на перевале, потрясенный открывшейся картиной, и все не мог поверить, что там, внизу, тот самый рудник Солнечный, который я покинул когда-то.

Да, здесь произошли большие перемены. Кто бы мог предполагать, что так разрастется дело, начатое нами двенадцать лет назад! В долине целый город из бревенчатых домиков. Кое-где сквозь сизоватые кроны деревьев проглядывают крыши двухэтажных и даже трехэтажных зданий. А раньше на этом месте шумела березовая роща, трепетная, живая, вся обласканная солнцем. На стройной молодой березке одна девушка вырезала тогда мои инициалы: она тешила себя мыслью, что белые буквы останутся навсегда и каждый раз будут напоминать обо мне. В роще по утрам мы любили слушать веселое щебетание птиц и говор подземного ручья. Мы тогда жили в палатках. По ночам зажигали костры. Пламя полыхало выше верхушек лиственниц. Искры, целые горстки красных звезд, улетали в небо. Ночью особенно чувствовалось смолистое дыхание тайги. Зимой все работы приостанавливались. По сути, тогда только еще развертывалось строительство главного карьера. Мы вели проходку капитальной траншеи. Не было железнодорожных путей, думпкаров, груженных породой, не было мощных электрических экскаваторов, паровых кранов, шагающих драглайнов, чем-то похожих издали на корабли. Я был самым молодым машинистом экскаватора и любил свою специальность. Останься я тогда на руднике, возможно, и вышел бы из меня неплохой бригадир или даже горный мастер. Но я ушел, забыл даже то немногое, что знал, утратил навык. Все, чему научили меня за последние двенадцать лет, вряд ли пригодится здесь, на руднике.

И неожиданно смутная тревога заползла в сердце. Тревога за будущее. Странно устроен человек: я порвал с прошлым, отрешился от всего, и было совершенно безразлично, где и кем работать. Много ли нужно одному человеку, свободному как ветер? Все имущество в небольшом чемодане: три пары белья, две рубашки, бритвенный прибор да две книги в зеленых обложках. Остальное надел на себя: свитер, плащ, телогрейку, яловичные сапоги.

И все же я беспокоился: сумею ли сейчас найти свое место в большом коллективе совсем незнакомых людей? Ведь придется все начинать как бы заново… По-видимому, всегда немного страшно вступать в новую жизнь.

На тропе, ведущей от рудника, показался человек. Он шел ссутулившись, вобрав голову в плечи, придерживал руками чемодан. Я решил подождать его. Вскоре он взобрался на перевал, бросил чемодан на землю, сказал хрипло:

– Закурить есть? Впопыхах забыл кисет, а вертаться не захотелось.

И пока он затягивался дымом, я разглядывал его: на вид лет двадцать пять, не больше; весь какой-то взъерошенный, глаза нагловатые, навыкате, кривая улыбочка. Где я уже встречал подобное лицо, на котором лежит печать самоуверенности и чувства собственного превосходства над всем окружающим? Узкое, несколько даже интеллигентное лицо молодого человека. А руки большие, потрескавшиеся, шелушащиеся. И все-таки было что-то по-своему привлекательное в этом свежем смуглом лице.

Вот он выплюнул окурок, спросил без всякого любопытства:

– На рудник?

– Да.

– Кем?

– Пока еще не знаю.

– Без квалификации, значит. Понимаю: дошел до ручки и решил попытать счастья.

Я молчал. Наверное, вид мой располагал к откровенности, и он сказал, фамильярно подмигнув:

– Зря, дядя, лезешь в эту железную яму. Я вот насилу выкарабкался: быстренько смотал манатки – и айда подальше!

– Что так?

– А я не каторжный, чтобы торчать в этой глухомани. Насилу отбодался. Городскому человеку, привычному к культуре, здесь крышка. Ну, по молодости да по глупости клюнул на удочку вербовщика: за длинным рублем погнался. Думка была: скопить деньжонок, обзавестись недвижимой собственностью, жениться – как всякий нормальный человек. Приехал сюда – и ахнул. Мать ты моя родная!.. Никакого просвету! Поставили меня в тупик на отвальный плуг, пустую породу под откос сбрасывать. Слова-то какие: тупик, пустая порода, убогая руда! Наглотался я пылищи и понял, что такая жизнь не по мне. К морю я привычный. У нас в Керчи красотища. А здесь что: елки-палки…

Он сплюнул и попросил еще одну папиросу.

– Характеристику-то, поди, плохую дали? – полюбопытствовал я не без ехидства. Он ухмыльнулся, махнул рукой:

– Бумажка – она и есть бумажка. Что проку в ней? Машинисты всюду нужны: пожмутся, пожмутся, да и возьмут. По необходимости возьмут. Я не инженер какой-нибудь, чтобы характеристику зарабатывать. У нас насчет работы просто: в любой город поехать можно, милости просим! А если хочешь, то катнем к нам в Керчь.

– Попытаю счастья здесь.

– Ну, как знаешь. Каждый баран висит за собственные ноги.

Помолчали. Потом я спросил:

– А кто начальник рудника?

– Кочергин. Кажется, Иван Матвеевич. Грузный такой мужчина. В косоворотке ходит. Да тебе он ни к чему. Иди прямо в отдел кадров. Была бы шея, а хомут найдется.

– Про Терюшина Аркадия Андреевича, случайно, не слыхали? Экскаваторщик он, мой земляк. На руднике или уехал?

Нет, про Терюшина он не слыхал. На Солнечном сотни людей, разве всех упомнишь!

Он попросил еще две папиросы на дорогу, взвалил на костлявые плечи свой тяжелый чемодан и, бросив: «Бывай, дядя!» – зашагал в лес. А я еще долго стоял на перевале, смотрел ему вслед и размышлял о судьбе этого молодого человека. Длинный рубль, елки-палки, недвижимая собственность… Да, в словах в какой-то мере выражается характер. Вот он скрылся за синими лапами елей, и я не ощутил жалости к нему, к его неустроенной жизни. Каждый баран висит за собственные ноги…

И все же даже у этого никчемного человека я научился кое-чему. Я стал думать о тех сотнях, которые живут, работают на руднике и, по-видимому, довольны своей судьбой.

Елки-палки… Я усмехнулся. Ну, лети, лети, кулик болотный, скатертью тебе дорога. У моря тебе мокро, в тайге пыльно. Встреча с тобой даже настроила меня на веселый лад.

Среди скользких камней я разыскал холодный родник, напился и по красно-бурой осыпи стал спускаться к рудничному поселку.

2

Вдоль ручья тянулась улица с многочисленными ответвлениями. Рубленые дома жались тесно друг к другу, хотя простора хватало. С трех сторон синел зубчатый лес, а в самом поселке не было ни единого дерева, даже палисадников не было. Горячий воздух, казалось, застыл, сделался тяжелым. Дальние строения расплывались в молочно-голубоватой мгле. Откуда-то, словно из-под земли, сонно доносилось металлическое стрекотание машин. Кудлатые собаки лежали, прикрыв глаза, и даже мое появление не произвело на них никакого впечатления. Это были самые ленивые собаки на свете, привычные ко всему.

Разыскать Аркадия Андреевича не составило никакого труда. Ватага ребятишек завладела моим чемоданом, плащом и повела вдоль бесконечной улицы. У приземистого дома с прочно рубленными углами, проконопаченными мохом лиственничными бревнами и с широкими оконными проемами мы остановились.

Аркадий Андреевич, босой, в закатанных до колен брюках, сидел на крыльце, щурился и курил свою вырезанную из березового корешка трубку. Ворот рубахи был расстегнут. Мне показалось, что Аркадий Андреевич ничуть не изменился с той поры, как мы расстались: те же голубоватые глаза без ресниц, те же добродушные прокуренные усы, такой же тщательно выбритый подбородок, серый, как чугун. Да и все лицо его, чуть испятнанное давней оспой, всегда имело какой-то металлический оттенок.

Он сразу же признал меня, поднялся, степенно протянул шершавую, как наждачная бумага, руку с узловатыми пальцами – рудничная пыль въелась в ладони навеки, – повел в светлицу.

– Значит, воротился, варнак! – сказал он вместо приветствия. В голосе были теплота и дружеское участие.

– Вернулся, дядя Аркаша, – отозвался я радостно.

– Вот и хорошо, что вернулся. Пошлялся – и шабаш! А семейство где оставил?

– Нет у меня семейства. Не успел обзавестись.

Аркадий Андреевич взглянул с подозрением:

– Не успел. Чудно как-то: поди, уже за тридцать, а все еще не успел. Ну-ну! Присаживайся.

В комнате было чисто, уютно. Аккуратно прибранная никелированная кровать с горой подушек, этажерка с журналами и книгами, большой четырехугольный стол, застланный белой скатертью. На стене голубенькая рамка с фотографиями. Что-то сипло бормотал репродуктор. Вошла тетя Анюта:

– Боже милостивый!..

Подошла короткими шажками, я обнял ее за покатые плечи, поцеловал. Ведь для нее я был почти сыном, но сыном непутевым, который за все двенадцать лет не удосужился ни разу прислать о себе весточки. Но она все простила мне, простила сейчас, когда я целовал ее мокрые от слез щеки. Она была все такая же: маленькая, кругленькая, уже поседевшая, в стареньком платье, переднике и белом платке.

– Ну ладно, ладно, мать, – остановил ее Аркадий Андреевич. – Человек с дороги. Сообрази-ка нам чего-нибудь.

И пока мы расправлялись с пельменями, она, скрестив руки, молчаливо стояла в сторонке.

После обеда Аркадий Андреевич спросил:

– Опять на экскаватор?

Я пожал плечами:

– Не знаю. Ведь с тех пор за рычаги не брался. Не допустят, да и не смогу. Одним словом, деквалифицировался. У вас здесь «Уральцы» да роторные, а я их только издали видел.

– Так чем же занимался там, в Москве?

Я не ответил. Он не стал расспрашивать. Аркадий Андреевич всю жизнь проработал машинистом экскаватора, и это дело казалось ему самым стоящим, самым нужным. Меня, возможно, он считал человеком непутевым, легкомысленным: ведь я уже был однажды машинистом экскаватора, а потом променял эту профессию неизвестно на что и вот опять вернулся на рудник, но уже без права сидеть за рычагами. Теперь он смотрел на меня с жалостью и, наверное, думал, как помочь.

– Де-квалифицировался… – повторил он с расстановкой. – Слово-то мудреное, а пустое. Экскаваторщики позарез нужны. Неохотно народ едет в нашу глушь. Точно: сразу не допустят – техника здесь серьезная, да и работаем по графику. Тебе, парень, для начала нужно куда-нибудь пристроиться, приглядеться, а там и приобвыкнешь, глядишь, в правах восстановят.

– Да мне все равно, дядя Аркаша. Могу и разнорабочим.

– Ну, ежели все равно, то можно и разнорабочим, – рассердился Аркадий Андреевич, и брови его запрыгали. – А мне вот не все равно! – перешел он на басовитый рык. – К настоящему делу хочу приспособить. У нас, может, парк из-за недостачи машинистов простаивает, а ему, вишь ли, все равно!

– Да не в том смысле… Конечно, лучше быть на экскаваторе.

– Ну, ну, – смягчился он. – Жить пока будешь у меня, а там разберемся, что к чему.

Мы закурили, вышли на крыльцо. Сидели и благодушествовали на солнцепеке. Разморенный теплом, Аркадий Андреевич то и дело вытирал ладонью обильно стекающий пот. У него болели «крыльца», и теперь Аркадий Андреевич «прогревался». Струился голубой свет, дремотная тишина висела над бревенчатыми домиками.

Улица, на которой стоял домик Аркадия Андреевича, имела свое название – Березовый кут. Отсюда брал начало развернувшийся широко рудничный городок, здесь чаще всего попадались бревенчатые постройки, потемневшие от времени. Здесь обитали старожилы, своими руками по своему вкусу срубившие себе добрецкие пятистенные избы.

На противоположной стороне обширной котловины, у подножия гор, белели каменные рудничные сооружения, там раскинулась электрическая подстанция, в свежей зелени прятались аккуратные тесовые коттеджи.

– А кто из прежних остался на руднике? – спросил я.

Аркадий Андреевич задумался:

– Из прежних? Да не так-то уж много. Разбрелись, варнаки, кто куда. Да и то, сам знаешь, тяжело было спервоначалу – породу чуть ли не зубами грызли по случаю недостачи техники. Жрали фасолевый концентрат, да овес, да картошку. После войны всюду нехватки были. А сейчас в рудничном магазине всякой всячины хоть завались. Народ при деньгах. Девки на обыкновенный шелк и глядеть не хотят, все подай им нейлон да капрон. Живем не жалуемся. А за главного начальника у нас, как и при тебе, Иван Матвеевич Кочергин. Присох к Солнечному. Мужик он правильный, хоть и с норовом. Отяжелел малость, построже стал, спуску даже мне, старику, не дает. Оно и понятно: предприятие-то огромное, с каждым годом все растет и растет. На вскрыше уйма людей.

Ну кто еще? Павел Тарасович Дремлюга. По-прежнему комендант. Помнишь? Такой пузатый, юркий. Из соседних поселков понашло много народу, кое-кто в большое начальство выбился. Была такая девчушка босоногая, от горшка два вершка, все на рудник тогда бегала, камушки собирала – Катя Ярцева. Забыл, должно быть. А теперь Екатерина Иннокентьевна, главный инженер карьера! Так-то. Башковитой оказалась, а главное, строгость в ней есть.

Может, помнишь Костю Глущакова – буровой мастер, а тогда разгильдяй был изрядный…

Аркадий Андреевич рассказывал о рудничных делах, а я слушал рассеянно, думал о своем. Нахлынули воспоминания. Катя Ярцева… Главный инженер карьера! На руднике – большое начальство. Строгая, властная… Все это как-то не укладывалось в голове. Я знал другую Катю Ярцеву…

Припомнилась та последняя весна, ветреная, какая-то тревожная. В ту весну почему-то было очень много оранжевых бабочек. Они порхали в зарослях ольшаника, залетали в забои, тучами висели над палатками. Где-то за Кондуй-озером горела тайга.

Я уходил тогда с рудника Солнечного, чтобы никогда больше не вернуться сюда. Шел по крутой тропе на перевал, по той самой тропе, по которой только что спустился в поселок. В руках был самодельный баул из фанеры, в кармане тысяча рублей – все, что удалось накопить. К бегству из тайги стал готовиться еще с прошлого лета. Отпустили не совсем охотно, но без упреков: ведь я был молод и уезжал учиться в Москву. Сам Кочергин обнял напоследок.

– Жаль отпускать, – сказал Иван Матвеевич, – толковый ты парнишка. Будем надеяться, что еще вернешься на Солнечный, но уже инженером.

Откуда Ивану Матвеевичу было знать о моих больших планах? Звание инженера меня прельщало мало. Мне нужен был целый мир, и я смело отправлялся в неведомое с маленьким фанерным баулом и скромным запасом денег. Я родился и вырос в тайге и никогда не бывал дальше глухого полустанка. Но нашелся человек, который заронил мне в душу смутную тревогу, сумел разглядеть во мне что-то особенное.

И когда тот человек, гостивший на нашем руднике, уехал, я вдруг ощутил непонятную пустоту в сердце, тяжело затосковал. Неудержимо потянуло в шумные города. Привычная жизнь опостылела. Все, что творилось тогда вокруг, как-то утратило смысл. Каждый день был наполнен мучительным раздумьем, отравлены были все маленькие радости.

Я покидал рудник без сожаления, отсутствующим взглядом смотрел на запыленные лица людей, на наши жалкие палатки, в которых мы почти два года, в дождь и в стужу, спали прямо на земле, подбросив под бока охапку еловых веток.

И, лишь поднявшись на перевал и окинув глазами молчаливую лесную ширь, я вдруг почувствовал, как бесконечная грусть охватывает меня. Стало жаль, что в последние дни так и не побродил по знакомым распадкам, не сходил к Кондуй-озеру, не слушал по утрам в березовой роще щебетанье красногрудых птиц.

На перевале меня ждала Катя Ярцева. Она стояла, прислонившись к стволу высохшей сосны, руки были безвольно опущены, на глазах блестели слезы. Тоненькая смуглая девушка в коротком ситцевом платьице. Да, синее платье в горошину… Ветер рвал подол. Трепыхался конец голубой косынки.

Катя метнулась ко мне, хотела обнять за шею, но я легонько отстранил девушку. Нет, я не хотел больше с ней встречаться и разговаривать после того позорного случая…

Все началось вот с чего: нежданно-негаданно я прославился. Каждый раз почтальон приносил пачки писем от совсем незнакомых людей. На руднике я стал первым парнем. И если раньше рудничные девчата заглядывались на рослого синеглазого Киприяна, взрывника, то теперь Киприян был забыт, и я улавливал во взглядах девушек, когда они встречались со мной, острое любопытство. Больше всех мне нравилась Настя Куржей, гордая, красивая дивчина с пышным венцом волос на голове и с огромными горячими глазищами. Не так давно она презрительно щурилась, когда я заходил в контору, а теперь все переменилось: Настя стала приветливой, на вечеринках танцевала только со мной. И никто не находил в том ничего необычного: первая рудничная красавица принадлежала мне по праву.

Только Катя Ярцева не смогла смириться с этим: ведь еще с детства мы дружили с ней, делились самым заветным. Когда моего отца придавило на лесоразработках огромной пихтой, а мать умерла от тифа, старый Иннокентий, отец Кати, приютил меня в своей охотничьей избушке. Мы с Катей росли как брат и сестра, спали на сдвинутых лавках. Рябковали по осенней мокряди. С покрова начинался сезон белковья, и Иннокентий всегда брал нас, детей, с собой в тайгу. Он даже подарил мне старинное нарезное ружье с граненым стволом. Спереди к ружью были приделаны сошки. Катя вела хозяйство, чинила наши меховые пимы и белье. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я ушел из дому на курсы экскаваторщиков, а позже вернулся на рудник.

Катя меня любила, но я не принимал ее любовь всерьез. Мне даже в голову не приходило, что она считает меня своим женихом, страдает, когда я заговариваю с другими девушками. Кончилось тем, что она приревновала меня к Насте Куржей. Она на каждом шагу преследовала эту девушку, грозила ей. А я даже не подозревал ничего.

Скандал произошел на торжественном вечере: чествовали экскаваторщика Терюшина Аркадия Андреевича, с семьей которого я сдружился за последнее время. Аркадий Андреевич и тетя Анюта, в отличие от других, жили в землянке, и здесь часто собиралась молодежь. Прифрантившись, в веселом настроении подходил я к землянке. И вдруг услышал перебранку, крики. Дверь распахнулась – мимо пронеслась Настя в изодранной белой кофточке. Киприян и Костя Глущаков удерживали Катю, которая норовила вырваться. Волосы на ее голове были всклокочены, глаза горели диким огнем.

– Ну отличилась Катька-стерва! – сказал в сердцах Киприян. – Всю обедню нам испортила. Осрамила Наську при всем честном народе. А все из-за тебя, рыжий пес!..

Я сразу понял все. В сердце закипела злость на Катю. Я возненавидел ее в тот вечер, возненавидел, как думалось, навсегда. Какое она имела право вмешиваться в мои дела? Надоедливая девчонка… Если бы можно было поколотить ее, как в детстве!.. С тех пор я перестал заходить в избушку Иннокентия, а когда встречал Катю, то отворачивался.

Недели две экскаваторщики потешались надо мной, а я ходил будто оплеванный. О прежних отношениях с Настей Куржей не могло быть и речи: она стала сторониться меня.

И вот после этого Катя пришла на перевал. Она ничего не говорила, ни в чем не упрекала, но в ее заплаканных глазах была беспредельная тоска. Но какое мне было дело до ее горя? Я шел в большую неведомую жизнь, и в той жизни не было места этой простой таежной девушке в синеньком ситцевом платьице.

Отстранив Катю, я быстро зашагал к полустанку. Но она догнала меня, сунула в руку какой-то предмет: я повертел перед носом голубовато-серый кусочек железа, и, должно быть, на моем лице отразилось недоумение – это была «железная роза», редкая находка, необычайный кристалл, напоминающий цветок. Где Катя подобрала его? Она вообще любила собирать пестрые камни, бурые железняки с красивой побежалостью, яркой, как павлинье перо, железные цветы арагонита, белоснежные, на вид очень хрупкие. Такими камнями был завален весь угол в избушке.

– Возьми на память о руднике, – сказала Катя, и голос ее задрожал.

Сувениры, глупая сентиментальность… К чему все это? Она все еще осталась ребенком, так ничего и не поняла. Как будто мы по-прежнему играем в красивые камешки. Можно было вернуть этот нелепый подарок или забросить его в траву, но что-то удержало меня: я сунул «железную розу» в карман.

И лишь в Москве, много лет спустя, в минуты полной опустошенности я понял многое из того, что было. Я понял, что мимо меня прошла настоящая любовь, но думал о прошлом без горечи, как думает обо всем бесконечно усталый человек, и мог лишь сожалеть, что в свое время не был добрым, отзывчивым. И еще я понял кое-что: тот случайный гость на руднике, видный писатель, который заронил в мое сердце мысль о каком-то особом моем назначении в жизни, ошибся. А возможно, он и не ошибался, не старался разбудить во мне честолюбие; просто он был неравнодушен ко всем людям и в каждом находил что-то особенное. Так ничего из меня и не вышло. Просто не хватило пороху, или, как говорят, жизненных наблюдений…

Как бы то ни было, но вот я после долгих лет скитаний вновь очутился в знакомых местах. Рядом сидит Аркадий Андреевич. А где-то совсем близко, в нескольких минутах ходьбы отсюда, находится Катя Ярцева. Екатерина Иннокентьевна, главный инженер огромного участка работ, одно из главных должностных лиц на руднике. Трудно даже представить ее в этой роли. Впрочем, двенадцать лет – большой срок…

Как я узнал, Аркадий Андреевич вовсе не был больше машинистом экскаватора. Со своим «Уральцем» он распрощался еще четыре года назад, когда его назначили горным мастером на участке.

– Потеха была, – с юмором вспомнил Аркадий Андреевич. – На старости лет за парту усадили, заставили экзамен сдавать. А для меня что бригадир, что мастер. Только мороки прибавилось. Так-то, парень!

Но старик явно лукавил. Это было большое повышение по службе. Горный мастер не последняя фигура на руднике. Он руководит целым участком, ему подчиняются бурильщики, взрывники, экскаваторщики. Он за все в ответе, но зато и держит всех в ежовых рукавицах. Даже распоряжения высшего начальства передаются рабочим только через него, и лишь сам начальник рудоуправления может назначать или перемещать мастера.

Аркадий Андреевич, что назыв ается, по́том и кровью заработал звание техника, а должность теперь занимал почти инженерскую. Кочергин питал особое пристрастие к людям с большой практикой и всячески выдвигал их. Это была «крепкая кость», опора. С ними зачинал Иван Матвеевич дело и дорожил ими.

– На том и порешим, – сказал Терюшин вечером, – возьму на свой участок, к Бакаеву: помощник ему нужен. Ну, а кадровиков обломаю. К руде тебя пристроить следует. А сейчас – спать…