Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
2
Бочаров стоит у окна, нагнув взлохмаченную голову и заложив руки за спину. Излюбленная поза. Черная рубашка без галстука. Брючки – будто натянул на ноги самоварные трубы. Во взгляде отрешенность. Резкий профиль очерчен солнечными лучами. Бочаров – начинающий гений и ведет себя соответственно.
Ах, осень…
– Опустились на землю космические регулирующие стержни… – глубокомысленно произносит Бочаров. – Зайцы-беляки боятся листопада. В наших местах они в такое время прячутся на полянах и под елками. Тут их и хватай…
Ну конечно же: Земля – большой реактор. Погружаются стержни в активную зону – мощность падает: осень, зима… Мы кипим, суетимся в своей активной зоне. Бедное человечество…
Бочаров – специалист по технике регулирования. Крепкий, жилистый парень, презирающий весь мир за то, что он плохо отрегулирован. Сам Бочаров отрегулирован добротно: четкость мышления впору электронной машине. Разумеется, логика на первом месте. Логика, порядок. Увидит забытый кем-нибудь листок, скатает в шарик, выбросит в корзину. Автоматический педантизм.
– В голове, наверное, тоже есть свои регулирующие стержни, – отзывается Олег Ардашин. – Когда мозг работает в надкритическом режиме, разгоняется до предела – получаются гениальные открытия; когда же стержни опущены…
Ардашин – физик-теоретик из «вундеркиндов».
– Вот, вот! – зло подхватывает всегда сумрачный Вишняков, рационализатор и специалист по жидкометаллическим теплоносителям. – Они у нас всегда опущены. Скопище тугодумов, параноиков. Запомните: злодея можно исправить, тупицу – никогда! К черту! Алексей Антонович, отпустите меня обратно на завод, в лабораторию. Ну какой из меня мыслитель? Я рожден для жидкометаллических теплоносителей. Какой только дурак порекомендовал меня в «думающую группу»?
– Вас рекомендовал член-корреспондент Академии наук Подымахов, – строго говорю я.
Вишняков сразу же прикусывает язык.
Столы Ардашина и Вишнякова завалены исчерканными листами. Тут все: формулы, загадочные кривые, схемы сравнения, аккуратно вырисованные женские головки в кудряшках, козлиные морды, имеющие неуловимое сходство с моей физиономией. Под стеклом – искусно выполненная карикатура с выразительной надписью: «Ползучие эмпирики» – Бочаров, Вишняков, Ардашин. Все трое на ослах. Под васнецовских «Трех богатырей». Удивительно метко схвачены черты характера каждого. Когда я думаю о своих помощниках, всегда вспоминаю эту карикатуру: Бочаров с выпученными глазами фанатика, отвисшей нижней губой, крутолобый, тонкий как жердь; Вишняков – великан с раздутыми щеками, с раздутым брюхом, лысый и вообще чем-то напоминающий королевского пингвина; искривленный иронией рот, сощуренные глазки; Ардашин – этакий попрыгунчик, головастик, миниатюрный, беленький.
Но это лишь злая карикатура, произведение неизвестного мастера или мастерицы из радиохимической лаборатории. В жизни все трое – очень симпатичные парни. Бочаров не так уж худ, Вишняков не так уж толст, Ардашин не так уж мал ростом. Глаза у Бочарова красивые, лицо одухотворенное. У Вишнякова хорошо посаженная мудрая голова – хоть на барельеф! Ардашин – потомственный интеллигент, и все в нем от потомственного интеллигента: белизна рубашки, изящество галстука, узкие плечи, сухие длинные пальцы, скупые жесты, невинность голубеньких глаз, культурность, идущая от умения пользоваться салфеткой, ножом и вилкой. Он именно культурненький. Он всегда сам по себе, осознавший свою исключительность индивидуалист. Но мне нравятся его молодое томление, его некая «зыбкость», внутреннее беспокойство. Бочаров и Вишняков для меня несколько тяжеловаты: они себе на уме, как-то рано устоявшиеся. Быть наставником таких почти невозможно.
У Бочарова на столе ничего лишнего. Впрочем, сегодня появился «инородный» листок. На нем твердым почерком Бочарова:
«Все мы вышли из первичного бульона. В процессе эволюции одни стали рысаками, другие – тараканами».
Перлы остроумия. Унылое самобичевание.
Мы – «думающая группа» проблемной лаборатории научно-исследовательского института. Такой штатной единицы официально не существует. Мы сделались «думающими» после того, как член-корреспондент Академии наук Подымахов вызвал в свой кабинет специалистов-экспериментаторов разных профилей, знакомых в какой-то мере с техникой регулирования, и сказал:
– Придется отвлечь вас от расчетов и переключить, так сказать, на рационализаторскую, а вернее, почти на изобретательскую работу. Дело в том, что, как вы уже слышали, решено установку усовершенствовать, сделать ее в некотором роде универсальной. И это закономерно – аппетит появляется во время еды. Суть усовершенствования: по желанию реакция осуществляется короткими, мощными импульсами – вспышками. Следует отыскать принцип регулирования реакции в пределах некоторого диапазона. Установка должна работать с наивысшим кпд. Думайте!..
Над созданием уникальной установки – нейтронного источника для испытания материалов – мы стали ломать голову еще с той поры, как Подымахов появился в институте.
Это была целиком его идея, а нам предназначалась роль исполнителей. Но с каждым месяцем мы все больше и больше втягивались в работу, выдвигали свои идеи и предложения, советовали расширить области применения установки и таким образом из простых исполнителей превратились в творцов, соавторов. Подымахов только потирал руки от удовольствия.
То, что предприятие грандиозное, понимали все. Такая установка, несомненно, явится вехой на пути развития энергетики. По первой задумке установка предназначалась для исследования материалов в полях излучения высокой интенсивности. Для таких испытаний мы предусмотрели около ста экспериментальных каналов, проходящих через все четыре боковые стенки, а также через верхнюю и донную часть установки, и, кроме того, горячую камеру из баритового бетона; камера может содержать в себе как тяжелое и громоздкое оборудование, так и тонкие и хрупкие объекты испытаний и исследований. Потом стали поступать заявки от различных научно-исследовательских учреждений, от заводов, от медицинских институтов. Одним требовалось соединение фосфора с высокой удельной активностью, пригодное для использования в клиниках без очистки или химического разделения; другие мечтали получить в больших количествах редкие изотопы. Энергетиков интересовала слабо изученная область: действие нейтронных потоков высокой интенсивности на свойства конструкционных материалов. Ведь сам факт существования такой установки, которая позволяет быстро получить данные физического, химического, биологического и технического характера в условиях интенсивного потока частиц, открывает широкий простор для людей, проектирующих реакторы и атомные станции.
Теперь вот поступила еще одна заявка от лаборатории нейтронной физики…
И пока десятки других специалистов заняты обычным делом – расчетами, чертежами, разработкой основ регулирования установки в целом, выбором теплоносителя, спорами о том, нужна ли защитная оболочка, – мы думаем.
Отыскать принцип! Что такое принцип? Руководящая идея, основание системы. Гениален тот, кто открывает принципы. Фарадей записал в своей тетради:
«Превратить магнетизм в электричество».
И вот завертелись динамо-машины, вспыхнули лампочки, помчались электропоезда. Промышленная революция… Принципы управляют миром.
Гениальности от нас, конечно, не требуют. Нужно всего-навсего проанализировать все мыслимые варианты, отобрать наиболее отвечающие требованиям. Как сказал некогда Оскар Уайльд: чтобы узнать истину, нужно вообразить миллион неправильностей. Вот мы и возимся с этим «миллионом неправильностей». Моделями служат специальные вычислительные машины, отображающие работу подлинной энергетической установки. Одна из таких машин с ограниченной емкостью памяти стоит в углу. Мы называем ее «Никой Самофракийской».
– У такого серого существа и мышление должно быть серым, – говорит Олег Ардашин.
Люди заражены ползучим микробом философствования. Образование тут ни при чем: у нас философствуют все – от пожарника Камиля до Подымахова. Каждый хочет определить отношение окружающей среды к своей особе, а заодно – и свое отношение к этой среде. Философствуя, мы не сознаем того, что невольно ищем единомышленников. Ведь это очень важно, чтобы вас поняло до конца хотя бы одно существо во всей вселенной. Отсюда тоска по небывалому Человеку, все понимающему, лишенному предрассудков и условностей. Есть гениальные ученые, философы, психологи, государственные деятели. Но должен же быть еще и гениальный Человек. Просто человек. И вовсе не важно, каким делом он занят.
Сегодня суббота, и «думающая группа» настроена фрондерски. Издергались: испробованы десятки вариантов, а дальше известной басни Крылова не продвинулись. Мир кажется лишенным всех человеческих радостей. Кто-то беззаботно бродит по гаснущим рощам, предается легкой грусти, сидит с девушкой в кафе «Космос». Где-то совсем неподалеку суматошные московские улицы, зеркальный блеск витрин. Скверы с детскими колясками, старухами и праздношатающимися собаками на поводках и без поводков.
Вишняков почему-то больше всего завидует этим собакам, которые, собственно говоря, проводят дни в великой праздности.
– Как звали собаку Маяковского? – спрашивает он у Ардашина.
– Булька.
– А собаку Горького?
– Топка.
– А собаку Павлова?
– Отвяжись, не мешай думать! У Павлова была целая псарня.
Ардашин порывисто встает, подходит к счетной машине, постукивает полусогнутым пальцем по кожуху.
– Эх ты, красавица – металлический лоб! Мне бы такой. Разбежался бы да треснулся об стенку… Вы мне скажите: как отличить дурака от умного?
– Флобер говорил: дурак – это всякий инакомыслящий, – откликается Бочаров.
В наш век интеллигентское нытье приобрело своеобразный характер. Древние не ныли, так как не имели представления о неврастении. Они думали и разговаривали афоризмами. Эпикур мог, взирая на развалины городов или же скитаясь по улицам зачумленных Афин, спокойно изрекать:
«Вселенная всегда была такой, какова она теперь, и вечно останется такой же. Ведь нет ничего, во что она могла бы перейти. Ибо, кроме вселенной, нет ничего, что могло бы вторгнуться в нее и произвести перемену…»
Какая величавость, какая неторопливость и пространность мышления!
Позже стали думать экономнее: формулами. Формула – тоже своеобразный афоризм, обобщенный опыт. Но, отказавшись от неторопливого, пространного мышления, мы что-то утратили, что-то засушили; сделались авгурами. Авгур, даже когда зол, не бранится, а философствует.
– Я часто размышляю над загадкой гениальности, – произносит Ардашин. – Эйнштейн как-то заметил: умных людей с ясной мыслью, четким стилем и хорошим вкусом очень немного в каждом столетии… Обидно все-таки. Ведь всегда кажется, что ты-то и есть тот самый, с ясной мыслью и четким стилем. А на поверку все получается наоборот. Я тихо тоскую по особой судьбе. Если вдуматься, жизнь – это яркие моменты; остальное – шлак. У меня как у балерины из богадельни: все в прошлом. Почему тот же Фарадей, сын кузнеца, ученик переплетного цеха, не получивший никакого систематического образования, стал «царем физиков»? И самое примечательное: он обладал феноменально скверной памятью. Забывал собственное имя, без памятных записок шагу не мог ступить. А однажды, путешествуя по Франции, открыл новое животное, «похожее на гончую собаку». Странное животное при внимательном рассмотрении оказалось обыкновенной свиньей!
– Загадки гениальности не существует! – объявляет Бочаров. – Гениями рождаются, а не становятся. По себе знаю. Гений – это прежде всего огромное мироощущение. Гений способен обрабатывать в единицу времени такое количество информации, какое нам и не снилось. Он проявляет себя тем, что производит подходящий отбор. Без отбора не было бы ни роденовских скульптур, ни полотен Врубеля, ни рационализаторских предложений Вишнякова. Гений – это печь, в которой даже мусор превращается в полезное тепло. Когда появляются Ньютоны – Гуки и Лейбницы отходят на второй план.
– А как же быть простым смертным?
– Нужно ковать и перековываться.
– Знал одного: всю жизнь ковал, а сам как был ржавым гвоздем, так и остался.
– Я лично в гении никогда не метил и золотых медалей, как Ардашин, не получал. Если хотите знать, свой путь в науку я начал со школы умственно отсталых.
– Ты был идиотом? – Ардашин пытливо заглядывает в лицо Бочарова.
– Нет. Я стал им позже, когда согласился войти в «думающую группу». Ну, а школа умственно отсталых… Кому-то пришла фантазия открыть такую школу в нашей местности. Школа пустовала, и меня бросили на прорыв. Для начала – воспитателем.
Сумрачный Вишняков кисло улыбается:
– Значит, у тебя могучая предпрограмма. Не стыдись, Сережа. Здесь ты на своем месте. Сейчас в физике требуются безумные идеи. И если от идеи хоть чуточку попахивает здравым смыслом, от нее с презрением отворачиваются. Подай парадоксальное, а то и иррациональное мышление! Попятное движение позитрона во времени… Что это: математический формализм или же святая реальность? Нет уж, увольте, я лучше буду заниматься жидкометаллическими теплоносителями. У меня жена, дети.
– Что ты предлагаешь? – спрашивает Ардашин.
– Разве не ясно? Разогнать группу. Не хочу быть бесстыжим оптимистом и получать зарплату за протирание штанов, не хочу быть умным вопреки здравому смыслу. Нечего морочить голову себе и начальству. Счетные машины от натуги в мыле, из «Ники» песок сыплется.
Вишняков судорожно закуривает, хотя есть уговор в рабочем помещении не курить. Ардашин даже вывесил табличку:
«Помни: в восемнадцатом веке неисправимых курильщиков секли кнутом, а особо упорных – казнили!»
Ответственный пожарник дядя Камиль долго стоял перед табличкой, потом так разволновался, что вынул сигарету и закурил.
Слушаю молча. Брюзжат, ерничают. Первый признак упадка дисциплины. Вишняков нахально курит.
Доценты, кандидаты. Каждому под тридцать. Имеют солидный опыт в проектировании установок. Правда, раньше мы шли более или менее проторенными путями. Нынешняя задача требует полностью самостоятельного мышления, а возможно, даже энциклопедических познаний.
В мировой практике реакторостроения аналогов не существует. Здесь что-то принципиально новое. Установка будет работать в надкритическом режиме. Специальные устройства должны прерывать цепную реакцию через несколько десятков микросекунд после того, как она достигнет установленного уровня. Специальные устройства… А разрешима ли подобная задача вообще?.. Лаборатории нейтронной физики для экспериментов требуется именно такая установка. Обработка металлов. Потом такие импульсные установки будут внедрять в заводские лаборатории. Но можно ли осуществлять реакцию в определенном диапазоне? Реактор-генератор?..
Возможно ли?.. Мы, кажется, уже зашли в тупик. Я как руководитель не могу подсказать, в каком направлении двигаться дальше.
Подымахов пока не вызывает, не требует ответа. Но день настанет…
«Зашились, гиганты мысли?!» – протрубит он на весь институт. Подымахов любит жаргонные словечки. Подражает Ферми. А может быть, в силу собственной необузданной натуры. Он даже обрадуется, что именно я «зашился». Не исключено: во главе «думающей группы» поставил не без умысла – ведь это стажировка на директора института.
Вишняков все еще курит.
– Вишняков! А вагон-то для некурящих…
– Виноват, Алексей Антонович. Конец рабочего дня. Думаю, дай закурю…
– Кстати, как ваши детки?
– Детки? Спасибо. Поправляются. Обыкновенная ветрянка. Жена купила барабан. Чуть с ума не сошел. Догадался: подарил каждому по складному ножу. Теперь барабан разрезали на две части.
– Рационализация. А вы, холостяки, чем заняты сегодня?
Ардашин и Бочаров пожимают плечами. Они живут в одном коттедже и, как мне известно, по вечерам заняты отысканием все того же оптимального варианта; оттого и заходит ум за разум.
– Вот что, друзья. Сегодня мне стукнуло сорок пять. Дата не совсем круглая, юбилеев не будет. До юбилея еще нужно дожить. А впрочем, все юбилеи скучны, как похороны. Прошу всех к семи ко мне на квартиру. Без цветов и подарков. Маленький товарищеский ужин. Вишняков – в полном семейном составе. Будут дамы.
«Авгуры» смущены. Из них еще никто не бывал у меня на квартире. Молчат. Наконец находится самый догадливый:
– Поздравляем, Алексей Антонович! Благодарим. Будем.
Голова этот Ардашин. Воспитан, учтив. Цезарь не сказал бы короче.
3
За глаза Подымахова мы называем «Опускаховым» или «Носорогом». Так уж повелось у физиков: давать прозвища своим наставникам. Великого Резерфорда, например, ученики в шутку окрестили «Крокодилом». Потом в честь Резерфорда в лабораториях стали употреблять новую единицу измерения разности потенциалов – «крокодил», равный миллиону вольт.
Любопытно, что будут измерять «носорогами»? Неуравновешенность характера?..
Подымахов – ученый старшего поколения. Все знаменитые физики носят усы: Подымахов тоже носит усы. И до сизого блеска бреет подбородок. Это могучий мужчина с густой седеющей шевелюрой. Лицо значительное, изрезанное крупными морщинами. Форточка в его кабинете открыта даже в самую холодную погоду. В кабинете неуютно, словно в языческом капище. Большую часть времени Подымахов проводит на «территории». «Территория» отгорожена от остального мира высоким дощатым забором. Новички приходят сюда с боязливым трепетом. Ведь тут оно и есть, то самое… Атомград!
Иногда мне кажется, будто все люди связаны между собой некими силовыми полями, природа которых пока еще не выяснена. Такое поле с давних пор связывает меня, Подымахова и нынешнего директора института Цапкина. Жизненные обстоятельства разлучали нас на долгие годы, но потом наши пути неизменно пересекались, а судьбы переплетались. Нет, мы никогда не были друзьями, да и не могли ими быть. Больше того: мы никогда не симпатизировали друг другу.
Наши отношения начали складываться в незапамятные времена. Тогда я работал в лаборатории известного физика Феофанова, считался его учеником. Цапкин числился лаборантом. Это был ловкий, разбитной мальчишка, не лишенный чувства своеобразного юмора. Наука всерьез его никогда не интересовала, к нашим занятиям он относился с веселым цинизмом, но умел подлаживаться к старику; и, как ни странно, Феофанов дорожил им, упорно продвигал: ведь Цапкин при всяком удобном случае выставлял себя «выходцем из народных низов», сыном деревенского кузнеца. А потомственный интеллигент Феофанов особенно бережно относился к таким, опекал их. И хотя все мы были не аристократического происхождения, но считалось как-то неудобным выставлять этот аргумент на первый план. А Цапкин не стеснялся. Он хотел выжать из своего происхождения максимум. Со мной откровенничал: «Гибкий ум в нашу эпоху с успехом можно заменить гибким позвоночником». – «Ящеры-то вымерли!» – «Зато владычествовали на Земле миллионы лет…»
Я никогда не принимал Цапкина всерьез и меньше всего мог предполагать, что этот шут гороховый со временем сделается моим начальником на целых шесть лет.
Подымахов в ту пору редко заходил к нам. У него была своя лаборатория, напоминающая заводскую мастерскую. Тут занимались молодые ученые с практическим уклоном, стажировались студенты.
Не знаю, завидовал ли Подымахов мировой славе моего учителя, но эти два человека так и не смогли найти общего языка. Я долго был в тупике: чего они не поделили? Позже понял. Феофанов считал, что современная физика является прежде всего теоретической наукой и обязана своим развитием главным образом развитию физических теорий. Подымахов утверждал обратное: новые теории могут возникать лишь благодаря результатам, полученным при помощи новой экспериментальной техники. И он создавал эту технику, не жалея ни личных средств, ни времени.
– Значит, высасываете постулаты из большого пальца? Двигаете науку вперед… ногами? – вышучивал он нас.
Мы его не любили и побаивались. Своими примитивными шуточками он как бы хотел обесценить нашу работу.
Сейчас я думаю, что Поликарп Степанович Феофанов был человеком незаурядным, возможно, даже гениальным, человеком трагической судьбы.
Я храню его рукописи, иногда пытаюсь в них разобраться. Торопливый почерк, некоторые расчеты сделаны на клочках бумаги, на папиросных коробках. Но я знаю: во всех этих пока не расшифрованных формулах бьется живая пытливая мысль. Говорят, что ученый должен обладать парадоксальным мышлением, быть творцом «сумасшедших» идей.
В Феофанове было нечто другое, подчас непонятное. Он, разумеется, обладал парадоксальным мышлением, но его методология могла привести в смущение кого угодно. Многим казалось, что Феофанов тратит время на пустяки. Но я-то знаю, что Поликарп Степанович всю жизнь торопился, загонял свою жену-математика Елену Дмитриевну. Я хорошо помню эту еще молодую женщину, некрасивую, неряшливо одетую, вечно перепачканную мелом, очень рассеянную. Она всегда витала в мире своих математических грез и, встречаясь с нами каждый день, по всей видимости, ни разу не поинтересовалась, кто мы и зачем мы. Существовал только он – Поликарп Степанович, высокий, сухой, моложавый старик, носитель великих идей.
Феофанова можно считать отцом странной «многолучевой» методологии. Эта методология и погубила его. Хотя, как я когда-то считал и теперь считаю, Поликарп Степанович был во многом прав.
Его нельзя ставить в один ряд с Подымаховым. Это были ученые разных направлений. В то время как Подымахов все силы вкладывал в создание атомной промышленности, был практиком большого дела, Феофанов оставался главным образом физиком-теоретиком или, я бы сказал, физиком-«романтиком».
– Я отдаю предпочтение формальному способу исследования не потому, что отрицаю содержательный способ, а потому, что здесь я могу сделать больше. Ибо сказано же: математика позволяет воображению физика создать больше того, что он может придумать сам. Я верю, что методы формализованного познания в скором времени получат самое широкое распространение. Ведь формализованные системы покоятся в конечном счете, на почве действительности, они отличаются от других лишь большей степенью абстрагирования… Даже формальная генетика, которую сейчас согнули в дугу такие, как Храпченко, еще расправит крылья, – говорил Феофанов.
Как он был прав!
Но его просто не понимали. О Феофанове вспомнили лишь после его смерти, когда формальные методы, методы математизации стали широко внедряться в содержательное знание.
Многие работы Феофанова смелы даже для нашего времени, и я бережно храню его рукописи. Может быть, и тут он окажется прав!
Не нужно думать, будто мой учитель Феофанов целиком отрицал эксперимент. До последнего дня он экспериментировал, проверял свои умозрительные теории. Говорили, будто бы он стремится создать единую систему физических постулатов, из которых якобы можно вывести всю картину мира, не прибегая к эксперименту. Но это ложь. Я, признаться, как-то не придавал значения всей этой шумихе. Для меня важнее было то, что Феофанов один из первых с помощью высоковольтной установки осуществил ядерную реакцию с ускоренными частицами. Эксперименту предшествовала глубокая и длительная теоретическая разработка.
И не мастерская Подымахова, а наша лаборатория стала основой научно-исследовательского института.
Нашлись, однако, людишки, которые приписали Феофанову идеализм, отстранили ученого от лаборатории и устроили публичное судилище. Больше всех усердствовал некто Храпченко, человек решительный и категоричный. Он хорошо аргументировал свое выступление против Феофанова. Построив частокол из цитат, он доказал, что Феофанов является представителем «физического» идеализма, сторонником принципа экономии мышления и льет воду на мельницу неопозитивистов. Он сравнил Феофанова с пауком, сидящим в своей паутине и запутывающим других.
– Феофанов утверждает, что электрон на Солнце отличается по массе от электрона на Земле. Это ли не абсурд?! – потрясал кулаками Храпченко.
На «обсуждение» Феофанов не явился: всего три месяца тому назад в нелепой катастрофе погибла его жена, и старик тяжело переживал утрату. Ему звонили, слали повестки. Наконец пожаловали на квартиру. Безучастно выслушав «представителей научной общественности» во главе с Храпченко, Феофанов негромко, но твердо сказал: «А теперь, господа, прошу вон!» Храпченко требовал крайних мер: изъять, лишить…
Я рвался в бой, хотел грудью встать за своего учителя. Но Феофанов меня не пустил.
– Э, юноша, бросьте! – сказал он мне с горькой усмешкой. – Я не нуждаюсь ни в чьей защите. Да это и бессмысленно: защищать меня от Храпченко. Это типичный догматик и начетчик, утвердившийся в научном учреждении силой голосовых связок, а не силой ума. Я не знаю, кто первым добыл огонь, но бесконечно уважаю того человека. А ведь в свое время, наверное, его даже изгнали из племени или какой-нибудь первобытный Храпченко шаманил над ним, изгоняя злого духа. Но огонь есть огонь. Он нужен людям. И шаманам пришлось уступить. Истина – это заряд большой силы, она не определяется большинством голосов. Утаить ее невозможно. История науки свидетельствуете том, что прогресс науки постоянно сковывался влиянием определенных концепций, когда их начинали догматизировать. По этой самой причине необходимо периодически подвергать глубокому исследованию принципы, которые стали приниматься без обсуждения. Ведь консерватор – это человек, довольный существующим порядком вещей. Ему незачем рваться вперед, он уже достиг кульминации и стремится закрепить ее в нерушимых догмах.
Цапкин на «судилище» присутствовал. И, как я узнал позже, «присоединился к большинству». Когда я напал на него, он рассмеялся:
– Чепуха. Старик все равно был обречен. Поход против агностиков. Если бы их у нас не было, Храпченко все равно их выдумал бы. А мне важно было устоять хоть на мизинце левой ноги. Главное – взять реванш потом, оправившись от первого испуга. Ну, а если ты уж такой храбрый, то почему уклонился от обсуждения? Феофанов удержал… – протянул он презрительно. – Тут и вся твоя принципиальность. Теперь иди доказывай. Все решили, что ты просто струсил. Вот что. Идейные борцы так не поступают. Если матери грозит смертельная опасность, сын не будет спрашивать у нее, как ему поступать. То-то. И вообще после этого ты мне не судья. Ты просто элементарный трус. Вытолкнул меня – иди, Герасим, борись, а сам в кусты. Дулю не хочешь? Что защищать-то, если я во всех стариковских теориях ни черта не смыслю? Ты сам говорил, что Феофанов гений. А как я, ничтожество, мог защитить гения?
Разумеется, я был зачислен в «сторонники». В конце концов меня вынудили подать заявление об уходе «по собственному желанию».
Подымахов находился в командировке, но его заочно назначили директором вновь открытого научно-исследовательского института, хотя совсем недавно на эту должность прочили Феофанова.
Вернувшись в Москву, Подымахов сразу же приехал на квартиру Феофанова. При разговоре я не присутствовал. Я не знал того, что расправа над крупным ученым глубоко возмутила Подымахова; он обозвал Храпченко саркомой на теле науки и отказался от директорской должности. Не знал я и того, что именно Феофанов уговорил Подымахова стать во главе института.
Мой учитель не перенес всех потрясений и вскоре умер. Подымахов стал директором института, перетащил сюда свою мастерскую и своих людей. Чужак забрал в свои руки нами созданное дело… Властный, резкий, он изгнал тупиц, невежд, компиляторов, приспособленцев. Но тогда мне казалось – он уволил приверженцев Феофанова и заменил их своими воспитанниками, «слесарями». Первым был изгнан Цапкин. С весьма нелестной характеристикой: не способен к серьезной исследовательской работе, не обладает нужным минимумом знаний.
Встретив меня, Подымахов сказал:
– Вы удрали, капитулировали «по собственному желанию»! Надумаете – возвращайтесь. Мы затеваем большое дело, и вам, ученику Феофанова, негоже стоять в стороне. Амбиция в науке ведет к вырождению.
Но тогда я не понял его и не вернулся. Ушел на преподавательскую работу. Студенты и преподаватели меня сторонились, ибо я был заражен страшным микробом – математическим формализмом. «Тише, братва, формалист на полубаке!»
Теперь я думаю, что по-настоящему научно-исследовательский институт создал не Феофанов, а Подымахов, смелый экспериментатор, бравший на себя всю меру ответственности. Однако тогда я не смог в этом разобраться. Главное было – гордо хлопнуть дверью и считать себя обойденным, обиженным.
Еще не написана история интриганства, еще психологи бессильно опускают руки перед этой проблемой. Проблема не изучена. В любом обществе интриган стремится занять видное место и очень часто добивается успеха.
Для меня всегда было роковой загадкой: как человек с очень скромными способностями подминает всех и становится во главе какого-нибудь большого дела? По-видимому, у интригана своя логика мышления, недоступная нам. Интриганы – люди «второго таланта». Либих по этому поводу как-то сказал, что люди с более прозаическим образом мышления, ничего не изобретающие, вырабатывают в себе лучшую практическую хватку и преуспевают в жизни.
Каким образом ничтожному Цапкину удалось свалить крупного ученого Подымахова и спокойненько занять его место? Но это чудо совершилось. Один из смелых экспериментов Подымахова закончился крупной аварией. Были загублены большие средства, пострадали люди.
В науке никто не может гарантировать стопроцентную удачу. В деятельности Подымахова неудача была лишь неприятным эпизодом. И он собирался повторить эксперимент.
Но в какой-то инстанции завертелись хорошо смазанные колесики интриганства. Храпченко подлил масла в огонь, построил еще один частокол из цитат. Подымахова обвинили во всех смертных грехах. После длинного скандала он вынужден был уехать в Сибирь. А там, разумеется, вновь занялся экспериментами.
И тут совсем неожиданно на первый план выдвинулся Цапкин. Вдруг я узнал, что его назначили директором научно-исследовательского института. Я был потрясен, растерян и даже не знал, что подумать. Фата-моргана…
Цапкин, хоть мы в последние годы и не поддерживали связь, прикатил ко мне на квартиру.
– Носорог изгнан в джунгли. Мы одержали победу в поединке с гением экспериментальной физики. Иди двигать науку. А вечером – ко мне на конину. Познакомлю с молодой женой.
– Кто она?
– Ха! Вот уж подлинно человек живет в мире научных грез – сестра Храпченко!
Я только ахнул. Храпченко! Это уже вершины административной власти… Он парит где-то над нами в ризах из модной заграничной шерстяной ткани в мелкую клетку…
Пили за науку и за постулаты. Цапкин провозглашал тосты «за создание прочной кормовой базы для научных работников». Я воспринимал все это как дикое дурачество. Мне казалось, что справедливость наконец-то восторжествовала. Остальное не имело значения. Ну что ж, размышлял я, директор – должность административная, а я, если говорить откровенно, по-настоящему в администраторы никогда не рвался. При умелом руководстве с моей стороны даже Цапкин может сойти за директора Дело в конечном итоге не в административной власти, а в развертывании исследовательской работы…