Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
– Вот я и дома. Спасибо…
В общежитии Харламов набрасывается на меня:
– Как ты посмел, дурак, с мороза, кретин?!!
От вечного трезвенника Харламова несет водкой. Он колотит кулаками в мою могучую грудь, а мне только смешно. Я слишком счастлив и воодушевлен, чтобы сердиться на кого бы то ни было.
Я хватаю Харламова и поднимаю его на вытянутых руках. Он хрипит от злости, ругает меня самыми последними словами.
– Запомни, Харламов, – говорю я, – спорт – сила, спирт – могила!
6
Мы свариваем стыки трубопроводов.
Казалось бы, немудреное дело – сварить две трубы. Всегда насвистывающий крепыш Анохин и флегматичный, хмурый Суханов готовят трубы к сварке: с помощью гидравлического домкрата они выправляют стенки труб, резаками-труборезами снимают фаску под сварку, а если фаска снята еще на заводе, то стальными щетками очищают кромки от грязи и ржавчины. Анохин знай себе насвистывает, а Суханов сопит. Потом начинается сборка стыков. Тут уж Анохин перестает насвистывать: он весь внимание и сосредоточенность. Суханов посапывает торжественно, ритмично. Нужно совместить кромки так, чтобы совпадали поверхности труб и чтобы не была нарушена ось нитки трубопровода. А это великое искусство, требующее многолетнего навыка. Правда, сборку и центровку вручную мы выполняем в исключительных случаях, обычно пользуемся специальными приспособлениями – центраторами. Как только закончена сборка, я прихватываю стыки сварными швами. Анохин и Суханов следят за каждым моим движением. Когда закидываю маску на затылок, Анохин всякий раз говорит:
– Возьмем да покрасим, и выйдет Герасим!
Откуда он взял этого Герасима?
Оживает и Суханов.
– Ну и бандурище! – восторгается он, глядя на трубопровод. – Я на прокладке газопровода работал и все равно каждый раз восхищаюсь. Я ведь тут все наши стыки считаю. Хобби. Знаешь, бригадир, сколько уже насчитал? Девять тысяч пятьсот тридцать пять!
Начинаю «обхаживать» трубопровод. Всю смену веду многослойную сварку и каждую секунду сосредоточен до крайности: ведь важно не допустить прожога металла, предупредить протекание расплавленного металла вовнутрь трубы и много еще всяких тонкостей. Стыки вертикальные и горизонтальные, подогреваемые и неподогреваемые, стыки, корневые слои которых свариваются различными способами.
Теперь чаще всего приходится работать в коридоре коммуникаций. Здесь расположены все магистральные и соединительные трубопроводы, вся основная арматура контура. Тысячи погонных метров стальных трубопроводов! Здесь требуется полная герметичность, и эту герметичность создаю я.
Может быть, со стороны мой труд кажется однообразным: ползает человек под трубами, изгибается, как ящерица, висит на лямках. Да, со стороны не понять всей ответственности труда сварщика и того, что в нем заложено. Как говорит Харламов, – бездна!
Рядом, в смежных отсеках, трудятся члены моей бригады Тюрин, Пищулин, Сигалов, Демкин и другие. И каждый сосредоточен, отрешен от внешнего мира. Ведь даже подготовка и сборка труб должны выполняться с особой осторожностью и точностью, чтобы не вызвать больших напряжений в сварных соединениях.
За семь часов выматываемся до такой степени, что все плывет перед глазами.
Конец смене! Но день продолжается.
– Все на совещание, – говорю я.
Запотевшие до синевы толстые трубы, задвижки агрегатов, круглые, как баранки, дренажные вентили. В подвальном бетонном коридоре тишина. Сюда не долетают голоса метели. Мы облюбовали этот коридор коммуникаций и всякий раз собираемся здесь, чтобы подвести итоги и наметить планы на будущее. Ребята в брезентовых робах, еще не успели помыться, почиститься. Каждый примостился, где сумел.
Вглядываюсь в лица. Устали. Смена выдалась тяжелая. Тюрин клюет носом. Сигалов трет кулаками красные глаза. Демкин закуривает, хотя есть уговор здесь не курить. Пищулин, Петриков и Анохин о чем-то негромко переговариваются.
Моя брезентовая гвардия… Тут разные люди. Да ведь одинаковых людей, в общем-то, и не бывает. В основном в моей бригаде ребята с трубопрокатного завода, потомственные рабочие, и хлопот с ними не так уж много. Но есть и другая категория – те, кто пришел на курсы сварщиков из учреждений или после окончания восьмилетки: Сигалов, Анохин, Демкин. К этим я все еще присматриваюсь. Больше всего раздражает Демкин. Он демагог из демагогов. Послушать его, так все человечество только тем и занято, как бы ущемить Демкина. В столовой ему подают самое жесткое мясо (видите ли, потому, что он не инженер, а простой рабочий), в общежитии комендант выбрал для него самую холодную комнату, бригадир ставит его на самый трудный пост. И, как ни странно, этому бузотеру, этому лодырю идут навстречу. Его переселили в коттедж, ответственных сварок не дают, он ходит румяный и цинично насмешливый.
– Учитесь жить, старички! Я умею постоять за свои права. А то взяли манеру: все лучшее – жертвам избыточного питания, инженерам. А мы что, люди низшей категории? Мы – рабочий класс! Мы революцию совершали.
– Демкин, какую же ты революцию совершал?
– Не хватало еще, чтобы я совершал что-нибудь. Мои отцы и матери для меня старались.
Главное для Демкина – «повеселиться». О своих похождениях он рассказывает не стесняясь («каждый должен брать радость там, где она дается»), часто возвращается в общежитие поздно ночью, навеселе, а когда пытаешься усовестить, делает страдальческое лицо.
– Я перевоспитаюсь. Вот те крест, бригадир, перевоспитаюсь. У меня один из предков – цыган. Во мне кровь бунтует. В старое время коней воровал бы.
Сварочному делу мне приходится учить его буквально заново.
– Ты, Демкин, пойми: главное, чтобы не было несплавления между слоями. Как это делается? Вот погляди…
Кто-то сказал, что если бы каждый человек посадил дерево, то вся земля была бы сплошным садом. Иногда я думаю, что если мне за всю мою жизнь удастся всего ничего: вывести Демкина в социалистические личности, его одного-единственного, то и тогда жизнь будет прожита не зря. Может быть, и беда-то вся в том, что мы привыкли оперировать множествами: общество, производство, бригада, – а на отдельного человека порой терпения не хватает. А ведь тот же Демкин – отмахнись от него – покатится вниз.
Как-то я спросил его:
– Демкин, ты кто?
– Рабочий. А хотели сделать из меня потомственного вора.
– Это каким же образом?
– Папаша у меня вор. Вор-рецидивист. Ну, тюрьмы, приводы и прочее. Ненавижу гада! Все на меня пальцем показывают: сын вора, – значит, и сам вор.
– А как ты в сварщики попал?
– Решил получить образование, пошел на курсы.
– Что же, Демкин, надо учиться работать. Станешь хорошим сварщиком – повысим разряд.
– А потом?
– Блестящие перспективы: можешь стать бригадиром вместо меня, обогнать Харламова.
– Да разве этого черта обгонишь?
– Главное, Демкин, иметь точку опоры.
– A y тебя она есть?
– Конечно. Спорт: бокс, штанга. Я в жиме завоевал звание чемпиона флота. Чуть в Мехико не попал, на Олимпиаду. Впрочем, «чуть» не считается.
– Что ж не пошел по этой линии дальше? Очень нужна тебе сварка с такими данными!
– В спорте я дилетант. Штанга – мое хобби. Хобби весом в сто пятьдесят кило. Попробуй!
– Где уж нам уж…
Сегодня Демкина следует призвать к порядку: сжег трансформатор. Нужно обсудить, сделать строгое внушение, пригрозить административными мерами.
По мнению Скурлатовой, укрепление коллектива и происходит таким образом: изживайте недостатки, совершенствуйтесь в своем деле, будьте непримиримы к ошибкам! Лучше пересолить, чем недосолить…
Я смотрю на усталые лица своих товарищей. Да, да, все, о чем говорила Скурлатова, правда. Есть и прожог, и непровар, и трещины, и аппарат сожгли… А почему все-таки мы вышли на второе место? Догнали Харламова, упорного Харламова?
Как это произошло? Трудно объяснить. Я не вдохновлял рабочих особенными речами, не показывал образцы трудового героизма. Мы работали, и все. Может быть, сам того не сознавая, я в чем-то подражал Угрюмову, помня о нем как о своем старом бригадире, в чем-то – мичману Оболенцеву, какие-то навыки переносил из своей военно-морской службы – например, во время тренировок на контрольных стыках (мы ведь там, на флоте, только и делали, что тренировались, отрабатывали задачи, жили в постоянном ожидании боевой тревоги). Я добивался строгой специализации каждого, ругался с Шибановым и Скурлатовой, если кого-нибудь из бригады пытались перебросить с одного вида работы на другой. Мы стремились овладеть секретом сварки на предельно короткой дуге – два миллиметра, не больше, а это требовало постоянной сосредоточенности, и если случались издержки, о которых говорила Скурлатова, то были они издержками роста, овладения мастерством.
Мы ясно видели цель, и дух соревнования появился как бы сам собой. Мы монтировали небывалую атомную электростанцию, и корпуса, блоки росли на наших глазах. Мы словно бы возвысились над будничностью своей профессии. В нас уже пульсирует атомное сердце. Каждый из нас почувствовал себя значительным, очень нужным. Каждый ощутил себя личностью.
Я думаю о том, что если в капиталистическом мире индивидуализация личности ведет к индивидуализму, к ницшеанству, то у нас гармоничное развитие личности приводит к совершенствованию коллектива в целом. Это глубинный процесс, но руководитель должен сознательно направлять его.
«А ведь в бригаде Харламова точно такие же ребята, как и в моей, – размышляю я. – Так почему же они на первом месте? Неужели и тут роль личности? Мы лезем из кожи, а они работают спокойно, не торопятся и все равно впереди нас. Почему? Неужели все дело в методах руководства? Где оно кроется, то самое «чуть-чуть», которое накладывает отпечаток на целый коллектив?»
– Главный инженер Угрюмов поздравил нашу бригаду с успехами, – говорю я, – А прораб искренне удивляется, почему мы все еще допускаем брак. Придется для отдельных товарищей назначить дополнительные тренировки на пробных образцах.
Петриков и Сигалов опускают глаза: они боятся, что я вот-вот выложу правду-матку, назову их имена, стану корить и «воспитывать».
Но я в отличие от Скурлатовой придерживаюсь своего метода: никогда не ругать на людях за случайные ошибки. Демкин – другое дело, этого разгильдяя приходится подстегивать постоянно.
В толстой книге какого-то американского администратора, недавно изданной у нас, я вычитал буквально следующее:
«Избавляйтесь от плохих работников. Стремление «ужиться с каждым» приведет вас к необходимости работать рука об руку с тупицами, бездельниками и никчемными людьми, которые проникают во всякую организацию и во всякое дело. Эти люди будут с восторгом играть роль послушных исполнителей воли великодушного босса, но вы, их великодушный босс, с такими работниками ничего не достигнете. Подобные люди являются носителями лености, неэффективности и расточительности. Уживаясь с ними, вы таким образом отказываете себе в праве быть настоящим руководителем».
«На первый взгляд автор прав, – думал я. – Действительно, по отношению к бездельникам нужно занимать непримиримую позицию… Но они там выбрасывают таких людей на свалку. И потом: разве я стремлюсь просто ужиться с Демкиным? Я хочу, чтобы он стал человеком…»
Говорю ребятам о том, что мы должны, обязаны выйти на первое место: дело чести!
Кажется, что слушают рассеянно. Но это не так. Просто все очень устали.
– А зачем вас вызывал к себе Коростылев? – вдруг спрашивает Тюрин.
Я в замешательстве. Говорить о московской плазменной лаборатории? Стоит ли? Но ведь у нас был и другой разговор…
– Профессор Коростылев собирается прочесть нам доклад о научно-технической революции.
– Вот говорят, что автоматизация освободит человека от участия в производстве, – подает голос Пищулин. – Ловко придумано! А как же рабочий класс? Он что же, сходит на нет?
– Ну, такой богатырь, как ты, не скоро сойдет на нет. Тебя бы на лесоразработки! Думаю, что автоматизация вводится прежде всего там, где условия труда тяжелые.
– Точно! Например, продавать газированную воду: видал автоматы в Москве. А то еще в метро автоконтроль, все норовит по ногам ударить. Я чуть заикой не сделался. Объясни: когда все автоматизируем, куда рабочий класс денется?
– На наш век хватит.
– А я привык жить с перспективой.
Пытаюсь вывернуться, но знаний не хватает. А Пищулин наседает. Можно было бы отослать его в библиотеку, но твердо уверен: в библиотеку он не пойдет. Вспоминаю все, что слышал об этом. Наивные вопросы Пищулина не так уж наивны. Надо самому почитать.
Говорю о том, что настало такое время, когда науку и труд невозможно разделить. Что теперь особенно необходимо учиться. Узкий профессионализм рабочего заменится универсализмом. Машинный труд, как известно, немыслим без узкой специализации. Автоматизация же требует политехнизации. А политехнизация невозможна без всестороннего развития личности.
– Нет, ты скажи, – прерывает меня Демкин, – может автомат заменить человека?
– Смотря какого. Если тебя, то не может: автомат по бабам не шляется, горилку не пьет, – острит Тюрин.
– Ты лучше за своей нравственностью следи, жмот. Хоть раз кому-нибудь взаймы дал? Тоже лезет коммунизм строить! А у самого на тумбочке копилка: собачья голова со щелкой во лбу. Сберкасса! Нужно, как наш бригадир, соединять теорию с практикой.
– Взаймы все равно не дам, не мылься, – говорю я.
Пора расходиться. Меня похлопывают по плечу:
– А ты парень с головой!
– Из-за вас на свидание не пошел.
– Научно-техническая революция происходит, теперь не до свиданий, – шутит кто-то.
– А зачем она, эта революция? – опять подначивает меня Демкин. – До сёдня как-то обходились?
Тут уж на него набрасываются скопом, объясняют подробно, что, зачем и почему.
– А ручной труд все равно останется! – не сдается он.
– Ты ломишься в открытую дверь, – терпеливо говорю ему я. – Конечно же при любой автоматизации ручной труд останется. Но какой труд? Ведь главное – ликвидировать тяжелый физический труд, чтоб животики не надрывать. Монтажники всегда будут, но их труд, хоть и ручной, будет высшей формы: тут нужно электронику и автоматику знать. Это труд нового типа. Возьми, к примеру, кочегара большого парового котла. Был кочегаром, потел, надрывался, а сейчас превратился в оператора: за приборами следит. Так постепенно все и превратимся в операторов, наладчиков, ремонтников.
– Скучно! Нажимай кнопки, включай и выключай рычажки. Где же тут умственность?
Спор вспыхивает с новой силой.
– Лопухи вы все, – говорит Демкин. – Болтали, болтали про научно-техническую революцию, а сами забыли, к чему она, а у Демкина реле сработало, она-то и нужна, чтобы бессодержательного труда не было. Где автомат сможет заменить человека, там он его и заменит.
– Ну, гений!
– Гений не гений, а поумнее тебя.
Научно-техническая революция… Эти слова не сходят у нас с языка. Мы ведь осознаем, что находимся в самых недрах этой революции, она для нас не отвлеченное понятие.
Меня увлекает стихия подобных разговоров. Тут и об освоении космоса, и об атомной энергии, и о кибернетических машинах. Особенно волнуют сообщения о сварочных работах в космосе. Это уже имеет отношение к нам. Значит, не такая уж наша профессия приземленная! И мы гадаем, какой из трех способов сварки в космосе окажется самым перспективным.
Наговорились. Ребята расходятся. Я тоже иду в общежитие.
7
Зачем человеку первое место?
Хотим мы того или не хотим, но соревнование существует во всем: и в работе и в любви. Оно всегда было, соревнование, в самые незапамятные времена.
Мы решили во что бы то ни стало обогнать бригаду Харламова, выйти на первое место. Все воодушевлены. Теперь смена кажется нам короткой, живем одним помыслом: обогнать, обогнать…
Главная идея нашего соревнования проста: работать без контрольных образцов, то есть добиться такого положения, чтобы нам доверили вести сварку сразу, без предварительного испытания в лаборатории контрольных стыков. Это будет признанием нашего мастерства. Это будет высшее достижение, о котором только может мечтать сварщик на нашей сверхответственной стройке. Итак, главное – качество! Не у всех наших ребят дело спорится.
– Эх, Сигалов, Сигалов, – укоризненно качаю я головой. – Куда глядят ваши глаза! Тут и без дефектоскопа видно: брак! Вырубить все до чистого металла и снова заварить!
Сигалов стоит понурив голову.
– Так я ж старался…
Вот у кого веснушчатое лицо. Сейчас оно горит, как весенний тюльпан. Стыдно. Не хочется быть последним.
– Если бы не старался – был бы другой разговор. Вот что, Сигалов: вы очень рассеянны. Еще одна такая промашка – переведу на дренажные трубы; там можете по сто раз вырубать.
– Несчастье у меня: мать тяжело заболела. Получил вчера письмо.
– Вот оно что. Может, домой нужно съездить?
– Спасибо.
Брак, допущенный Сигаловым, невелик, и отчитывал-то я его для острастки, не заметил, что парень чем-то расстроен. А нужно было заметить.
Сегодня я занят удалением дефектов в сварных швах. Дефекты – дело рук моих подчиненных. Пускаю воздух и, коснувшись трубы электродом резака, возбуждаю дугу. Резак тяжелый, в нем не меньше килограмма. У него усиленная токопроводящая губка, и это позволяет долго работать при токе до пятисот ампер; моя рука прикрыта щитком.
– Плоскость реза должна быть строго перпендикулярна поверхности металла, иначе на одной из нижних кромок образуются трудноотделимые наплывы, – говорю я Пищулину.
Ну и работник! Бывают же такие недотепы!
– Вы объясняете очень понятно, а у меня все равно не получается. Может, мне уйти на дренажный узел? Чтобы не тянуть бригаду назад?
И не поймешь, всерьез он это или испытывает меня. Пищулин – «человек без эмоций», выражение лица всегда одинаковое: ругают ли его, хвалят ли, он смотрит на вас по-детски наивными глазами, как бы удивляется, что к его неуклюжей особе проявлено внимание. Он широк в плечах, грузноват для своих двадцати трех лет, малоподвижен. Мне он почему-то нравится.
– Нет, Пищулин, отпустить на дренаж не могу. В вас все задатки первоклассного сварщика. У кого еще из ребят такая выдержка, физическая выносливость?.. То-то же! Сегодня после смены будем тренироваться. Согласны?
– Само собой. Аж пуп трещит от натуги…
Мы продвигаемся вперед, и груды металла и железобетона словно бы одушевляются.
Сперва это были бесконечные серые коридоры и обширные залы, безликие, как бы слепые. И только потом, когда сюда пришли мы, все это стало оформляться в радиоактивный контур высокого давления, а он, в свою очередь, раздробился на парогенераторное отделение, на коридор коммуникаций, на боксы с защитными стенами, на насосный узел.
Работа полна захватывающего интереса. Если б еще занять первое место!
Я много думаю о роли бригадира, заинтересованно приглядываюсь к каждому из наших руководителей. У каждого свои особенности, свой «профиль», свой стиль руководства.
Иногда мне кажется, что работа с людьми не просто работа, а искусство, нечто близкое к искусству. Как сказал один бригадир, здесь нет норм, на проценты ее не прикинешь. Со всех сторон слышишь, что работать надо творчески. Но люди, призывающие работать творчески, подчас сами не могут объяснить: а как это творчески?
Спрашиваю у Угрюмова:
– Вот ты главный инженер. Главный! Объясни: каким должен быть руководитель, что такое стиль руководителя?
Он склоняет голову набок, смотрит на меня с любопытством, пропускает бороду сквозь кулак.
– Запиши и передай потомкам, – говорит он. – Стиль руководителя – это отражение личных качеств человека, поставленного во главе коллектива, плюс опыт самого коллектива и реальные условия, в которых приходится руководить. Сколько руководителей, столько и стилей. Искусство руководить приобретается на опыте, а не но рецептам. Могу дать ряд полезных советов.
– Сделай милость…
– Нужно развивать в себе культуру мышления: убедить подчиненного можно только знанием. Свое настроение нужно уметь контролировать. Вспыльчивость, раздражительность – всего лишь дурные привычки, от них нужно освобождаться. Что еще? Умей распределять обязанности. Разумно сберегай энергию для достижения главной цели. Научись внимательно слушать, не спеши с заключением – прежде чем сделать вывод, строго установи различие между мнением и фактом. Мнений всегда много, и они субъективны, фактов мало, и они объективны. Обращай внимание не на слова говорящего, а на его намерения. Даже из самой резкой критики извлекай рациональное. Изучай характеры подчиненных. Они должны знать, что свобода действий предполагает личную ответственность. Еще?
– Хватит. Сам-то ты как всем: этим овладел? Применяешь теорию на практике?
– Бывает по-разному. Но пытаюсь.
Я прослушал целую лекцию, но так и не постиг секрета руководства. Все слишком зыбко, неопределенно. Есть ли у меня как у бригадира свой стиль?.. Сможем ли мы завоевать первое место на стройке? Что для этого нужно?..
Борьба за «производственные стыки» идет с переменным успехом. Каждый человек сейчас дорог, а Демкин как раз сегодня умудрился взять бюллетень. Ребята говорят, что он здоровехонек – отдохнуть захотелось.
Встречаю его у «Изотопа».
– И тебе не стыдно? Ты гуляешь, а другие надрываются за тебя.
– А зачем? Потогонная система по методу Тейлора или кого там? У меня на глазу ячмень. Кто же допустит к ответственной сварке с больным глазом?
– Я допущу. Скурлатова допустит.
Он хмыкает, и водянистые его глаза становятся маслянистыми.
– Спелся, бригадир, с инженершей. Замечаю, как ты перед ней рассыпаешься. Да и она, видать, не против подцепить такого парня. Веселая вдова!.. Теперь рабочему человеку и податься не к кому – все заодно.
– А хочешь, Демкин, я тебя поколочу?
Он вскидывает голову:
– Рукоприкладство?
– Нет. Просто так. Не как начальник, а по Конституции, за сплетни. Что ж, по-твоему, начальник от подчиненных должен всякую пакость терпеть? Пора тебя проучить.
– Со мной, бригадир, лучше не связываться, я драться здоров.
– Бокс?
– Бокс – игра, а я по-уличному.
– А я ведь, Демкин, боксер. Хочешь, покажу?
– Ну.
– Пошли.
Демкин в спортивном зале впервые.
– Раздевайся и надевай перчатки! – категоричным тоном говорю я.
Он неохотно раздевается.
– У меня ж ячмень…
– У меня сердце разбито, и то не ною. Становись так. Правую руку сюда. Левой делай так. Тебе, как младшему, разрешается бить первым. Нападай!
Через час выходим из клуба. Демкин на меня не смотрит. Ему крепко досталось.
– Ну как, Демкин?
– Потрясно-лоботрясно. Нельзя так, без тренировки, мордовать человека.
– Ничего, оклемаешься. У тебя ведь бюллетень.
– Какой уж тут бюллетень! Буду ходить на тренировки.
– А сплетнями заниматься?
– Да что я, чокнутый? Я в чужую личную жизнь не вмешиваюсь. А ты, бригадир, бог: шибко дерешься! Если хочешь знать, иногда ужас как хочется подраться. Просто подраться. Кулаки чешутся. Вот и задираю всех. А все воспитанные, не поддаются на провокацию или милиции боятся, чтоб хулиганство не пришили? А ты меня сразу разгадал.
Я не обольщаюсь. Знаю: много еще придется повозиться с Демкиным. А вот проницательность его меня неприятно поразила: значит, даже со стороны заметно, что я неравнодушен к Скурлатовой?
Юля появляется в коридоре коммуникаций по нескольку раз за мою смену. У нее, конечно, деловой вид и вопросы сугубо деловые. Но мне-то кажется, что под внешним кроется желание повидаться со мной. В клубе она сама подошла ко мне. Мы рядом сидели в кино, я украдкой держал ее руку, и она даже не делала попыток освободить ее – будто так и надо.
– У вас богатая библиотека? – спросил я ее сегодня.
– Не очень. Читать некогда. Есть «Черный обелиск». Принести?
– Читал. Я хотел бы сам что-нибудь выбрать. Сам…
Она тихо смеется, будто протягивает ласковую руку. А глаза сами по себе. Замкнутые.
– А ты хитрец. Жди приглашения.
И она уходит. А у меня обрывается сердце. Она сама сказала: «Жди приглашения»! Когда же? Когда? Опять будет пусто без нее до утра…
…Я снова в маске. Хлещут огненные брызги из-под электрода. А сердце поет: Юля, Юля… Впрочем, вслух я так ее еще не называл. «Жди приглашения». И раньше она как бы невзначай называла меня на «ты». Правда, и Харламову и Демкину она говорит «ты». Но сейчас со мной – совсем другое!..
А почему бы мне не жениться на ней?
Удивленно думаю о том, что вот незаметно для себя снова влюбился – и прошлого будто не бывало. Нет, оно, конечно, было. Все еще не верится, что Таня навсегда вычеркнута из моей жизни, еще сохранилась боль. Но это как остаточный магнетизм. Я люблю другую! До сих пор я привык любить одну – Таню. И казалось, чувство – навсегда, как бы она ни поступила со мной. И вот я люблю другую и радуюсь этому, и, собственно, нет больше никакой Тани: чужая женщина, жена другого человека, который, не прилагая никаких усилий, одним фактом своего существования отнял у меня любимую девушку, сделал вид, будто меня и нет вовсе…
Даже сейчас при воспоминании о той последней ночи среди ветра и пустыни кровь закипает у меня в жилах. Власть прошлого все-таки еще велика, если в мою любовь к другой врывается запоздалая жажда мести.
Я пытаюсь представить нашу совместную жизнь с Юлей, но ничего не вижу, кроме ее смеющегося лица – ямочек на щеках, черных глаз.
И все-таки все не так просто, как я пытаюсь себя уверить. Полунамеками Юлия поощряет мою влюбленность. Но нет чего-то такого, что было у нас с Таней, – нет потрясения чувств. А ее внимание я воспринимаю как некую милость. Вроде бы она снисходит.
Почему я решил, что она согласится выйти за меня замуж? Может, и нет ничего? И не будет ничего?
Но внутренний голос подсказывает: будет, будет! Она одинока. Уже давно одинока. Она любит или полюбит, тебя хотя бы за твою молодость. Она лишена глупых предрассудков, которыми мы себя опутываем, потому-то и кажется непедагогичной. При всей ее женственности у нее жесткая воля, так как, кроме работы, у нее никогда ничего не было.
Пойми, она по-детски безыскусна, а ты хочешь приписать ей коварство. Тебе кажется, что она развлекается, а ей не только развлекаться, ей даже по-настоящему жить некогда. И в клуб она стала ходить только ради тебя…
А как же быть с лабораторией плазмы?.. Если Юля вдруг потребует: останься! Останься, брось все!.. Зачем тебе какая-то лаборатория?.. Ведь она, наверное, гордится, что работает на такой ответственной стройке…
Ловлю себя на том, что трезво прикидываю, как мне поступить в таком случае. Может, это естественно: взвешивать так рассудочно. Ведь мне уже двадцать восемь, и прошло то время, когда жил очертя голову. Лаборатория – это приобщение к тайнам науки, это мечта. Но приобщение ради приобщения, если рядом нет любящего друга, зачем оно? Согласится ли Юлия уехать отсюда? Сможет ли она быть всегда рядом? Или как у других: муж на Камчатке, жена в Киеве, дети у бабушки в Саратове…
А может, это у меня вовсе не любовь, а просто стремление обзавестись семьей, определиться, осесть, так сказать, у домашней газовой плиты?..
Разбитый всем перечувствованным, я словно бы защищаюсь сам от себя, от того, что неотвратимо надвигается на меня, что должно в корне изменить мое существование.
Я счастлив и подавлен, полон неясной тревоги.
В коммуникационный коридор приходит Лена Марчукова со своим дефектоскопом.
После разговора в лаборатории я испытываю при встречах с ней неловкость. А девочка ищет повода поговорить со мной.
– Ты можешь воздействовать на Демкина?
– А что он натворил?
– Он подлец. Бросил Аню Серегину. Да ты ее знаешь: продавщица из нашего «гастронома».
– Демкин не идеал, но в данном случае он поступил правильно.
– Правильно?
– Вот именно. У нее каждый день пьянки, пляски. На какие средства? Небось ворует в магазине. Нечего Демкину у нее делать.
– Но ты все равно не должен с ним дружить.
– А тебе не кажется, Леночка, что у тебя пока нет прав вмешиваться в мои отношения с людьми? Помню, на острове Ронго-Тонго я дружил с одним начинающим людоедом…
Леночка собирается обидеться на мою отповедь, но глаза ее округляются от любопытства.
– С людоедом?! Правда? Как интересно! Даже не верится: атомный век – и людоеды.
Наконец она спохватывается:
– Ты не принимаешь меня всерьез.
– Почему же? Но тебе еще нужно понять, что такое жизнь. Она требует терпения и терпимости.
Лена вскидывает голову и уходит. А я остаюсь наедине с толстым трубопроводом, перед которым положено всячески заискивать, так как он ответственный.
