Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
8
В свободное время я брожу по залам и коридорам будущей атомной станции. Не знаю, как передать общее впечатление или, скорее, ощущение от всего: пять этажей забиты металлом. Насосы, насосы, трубы, генераторы, холодильники, электронное оборудование. В главный зал входит ширококолейный железнодорожный путь. Здесь что-то от океана, от порта, от корабля. Даже окраска труб корабельная – сурик, белила.
Останавливаюсь в парогенераторном отделении. Над головой толстенные белые колбасы – трубы. Глазастые щиты, вентили, испарители, экономайзеры, пароперегреватели. Совсем недавно всего этого не было. И я прикасаюсь к холодному металлу словно для того, чтобы убедиться, что никакого обмана зрения нет. Экономайзер – это трубы; пароперегреватель – тоже трубы. Пучки звонких труб. Компенсаторы объема – опять же стальные трубы. Нержавеющая сталь. Углеродистая сталь. Сотни трубок и труб – и у каждой должен быть хозяин, так как тут нет ни одной трубки лишней, ненужной.
Я хожу с этажа на этаж. В пристройках первого, подвального этажа – насосный узел, дренажные узлы, коридор коммуникаций. Во втором – экспериментальные помещения, холодильники, сервоприводы, парогенераторы. На третьем – машинный зал с генераторами главных циркуляционных насосов, щит дозиметрии. Выше – лаборатория. А еще выше – центральный щит управления, мозг всего. Все рождается на глазах из хаотичного нагромождения металла и машин.
Тут еще будут дела! Ведь прежде чем, скажем, начать перегрузку реактора, нужно вскрыть его защитные плиты, отмыть верхнюю часть от радиоактивных загрязнений. Кто все это осуществит? Конечно же многотонные плиты поднимет мостовой кран. И я мог бы управлять им. Мне нравится кран. Мысленно я извлекаю из реактора отработанные технологические каналы, транспортирую их к бассейну, опускаю через воронку в гильзу, закрываю защитную пробку, загружаю свежие каналы. Дистанционное управление – по мне… Сперва я не примерялся, не прикидывал, а просто ходил и глядел. А теперь прикидываю: мне хочется работать и на кране и у пульта…
Я с восторгом принял предложение Коростылева поехать в Москву, в его лабораторию. Ведь заставить работать плазму – это мечта всех ученых-физиков; человечество раз и навсегда освободится от энергетического голода. И я со своей скромной профессией буду причастен к этому… И вот, казалось бы, пора собираться в дорогу, а я по-прежнему хожу по монтажным площадкам с ощущением хозяина и вроде бы не собираюсь прощаться с ними. Продолжаю все «прилаживать» себя к этой жизни, к атомной станции.
Может, потому, что здесь не просто техника. На каждой площадке – знакомые люди. Как член партийного бюро, я отвечаю за спортивную работу, но ко мне обращаются по самым различным вопросам. Со мной можно поговорить по-свойски, отвести душу. Я имею почти законченное высшее образование и, по мнению ребят, обязан разбираться в таких вещах, как живопись, музыка, поэзия. Потому и заговаривают со мной на подобные темы, читают свои стихи. Я терплю.
Я никому не сказал, что собираюсь в Москву. Но весть о том, что Коростылев пригласил меня работать в свою лабораторию, каким-то образом распространилась.
– Слушай-ка, один нахал распускает слухи, будто ты собираешься отчалить в Москву, – говорит Женя Андрианов из машинного зала. – Я, разумеется, заткнул нахалу рот: и без того большая текучесть рабочей силы.
Я молчу. Да и что тут скажешь? А неугомонный Женя допытывается:
– А может, ты в самом деле? А?..
– Был разговор с Коростылевым. Приглашает в свою лабораторию…
– Ну и?..
– Да пока ничего определенного.
Женя хмурится:
– И ты, Брут. Выкинь все из головы! Как друга прошу.
– Ты мне, Женя, душу не мотай. Лучше скажи, как у тебя…
– А что у меня? Ушла от меня Верка. Я, говорит, не обязана за тобой таскаться по всем стройкам. Одним словом, моральная и интеллектуальная несовместимость.
Наверное, надо утешить Женю. Но разве в таких случаях можно утешить? Ушла, – значит, не любила по-настоящему. И мы с Женей оба это понимаем. Мы с ним друзья по несчастью: от него ушла к другому Вера, от меня – Таня.
– Не думай, что я раскис, – говорит Женя. – Любовь ведь в самом деле как фарфоровая чашка: можно разбитую чашку склеить, но это будет уже не то. Ладно. Хватит об этом… Вы поделились бы опытом работы с нашей бригадой. Ребята хотят тебя послушать…
В помещении парогенераторов сварщик Устюжанин лезет ко мне со своими совершенно невозможными претензиями:
– Ты что же, друг, решил нас всех штангистами сделать? Ты мне гоночную машину подай. Пора организовать секцию гонщиков.
– А где я возьму машины?
– А мне какое дело? Отвечаешь за спорт – изволь позаботиться. Вон Есипов хочет на батуте работать. Спорт, милый мой, – это не физзарядка, а всерьез…
И я иду с претензией Устюжанина в нужные инстанции. Дядя с брюшком, отвечающий за спортинвентарь, встречает холодно.
– Гоночные машины?.. – У него округляются глаза. – Может, прикажете вам спортивные самолеты достать?..
– Было бы неплохо. Во всяком случае, двенадцать человек записались в секцию парашютистов. И еще… гоночную яхту, батут. Ховрин согласен организовать стипль-чезы…
– Это еще что такое? Шут с вами, похлопочу насчет гоночных машин. Только не стипль-чезы. Лошадям овес нужен и уход.
– И обязательно батут…
– Ну, ну, циркачи. Будет батут. Стипль-чезы…
Помню, когда прокладывали шоссейную дорогу в Забайкалье, рабочие предъявляли более скромные претензии: требовали новые рукавицы, спецодежду, чтобы огурцы привозили в столовую. Но ведь это когда еще было…
Да, слишком многое связывает меня с людьми, работающими на монтажных площадках. Они просто-напросто не верят, что я вдруг, ни с того ни с сего уеду отсюда, брошу стройку, бригаду. Да и я, признаться, до сих пор не могу представить себе свой отъезд… Каждый встречный, знакомый и незнакомый, считает своим долгом спросить:
– А правда, что ты?..
И, выслушав меня, только кривовато улыбается и неопределенно бросает:
– Ну-ну…
«Ну-ну» злит меня больше всего. Даже Родион, который впутал меня в эту историю, спрашивает:
– Ну как, не раздумал?
– А что?
– А бригаду кому намерен передать?
– Сам же сосватал меня, а теперь вроде бы…
– Ну-ну, поезжай. Черт, кого же Скурлатова назначит бригадиром? Самая ответственная часть работ…
– Вот что, Родимчик. Такого случая в моей жизни больше не будет.
– Да я не о тебе. Замена нужна.
– Незаменимых людей нет. Не боги горшки обжигают, – успокаиваю я его. – Можно назначить Тюрина. Толковый парень. Учится на заочном. Сварку на короткой дуге первый освоил. Сборку внутренним центратором тоже первый…
– Ну-ну… Черт, время уж очень напряженное! Оголить такой участок!..
После разговора с Родионом чувствую себя совсем подавленным. Бросаю бригаду, лезу куда-то в науку… Не обойдется без меня наука! Но он же сам выдвинул меня!..
Только в своем отсеке обретаю душевное равновесие.
«А ведь здорово у меня получается с этим магистральным, – думаю я и любуюсь трубопроводом. – Ведь все тут – фантастика, феерия! И все сделано руками ребят нашей бригады: основные магистральные трубопроводы, подводки к парогенераторам, компенсаторам, насосам… Возьмем первое место, возьмем!..»
Под каскады красных брызг и шипение дуги хорошо мечтается о будущем, до которого теперь рукой подать.
…В белом халате, в белой шапочке вхожу в лабораторию. Она огромна. Здесь работают несколько сот человек. Высокие сводчатые потолки, обширное голубое пространство заполнено диковинными аппаратами.
У пульта управления Коростылев. Властный голос:
– Генератор!
Тяжелые диски между полюсами громадного магнита набирают обороты. Мне кажется, что я чувствую, как стремительно растет сила тока. Может быть, она уже перевалила за миллион ампер. Но главное не здесь. Проблема века решается в разрядной камере – гигантской баранке из металлических колец. Это там, внутри камеры, живет таинственная плазма. Живет тысячные доли секунды.
– ВЧ контур поля на обходе тора!..
Таинственное внутри свершилось. Коростылев морщит лоб.
– Сильная турбулизация из-за аномального сопротивления, – говорю я.
…Снимаю маску. Рядом стоит Лихачев.
– Хорошо работаешь, – говорит он с непонятным мне ехидством.
Я молчу. Бугристое лицо Громыхалыча непроницаемо. Умное, серьезное лицо с крепко сжатыми губами и острым взглядом серых глаз.
– А ты в самом деле мастер на все руки! – Лицо его становится жестким, властным. – Такие в лаборатории нужны. Кого же нам вместо тебя поставить? Разгильдяя Демкина?
Теперь все ясно. Воспитывал, возился, внушал – приходит начальник рангом выше и забирает сварщика. А кто будет работать на стройке?
– Изобретение Харламова с припиской Коростылева в срочном порядке в НИИ направили, – продолжает он хмуро. – И представь себе: вызывают нашего Харламова в институт на неопределенное время. Так что приходится бригадиром Жигарева оформлять. Талантливая пошла молодежь…
Значит, выбывают сразу два бригадира с самых ответственных участков!..
– Молчишь? Ну, ну, молчи.
И, больше не глядя на меня, будто и нет меня тут вовсе, он перешагивает через трубопровод. Весь он – воля и упрямство. Сильный, устойчивый человек. В коридоре гулко отдаются его тяжелые шаги.
Харламова вызывают… Я гляжу вслед Лихачеву, ощущаю пустоту в сердце. Да что я, в самом деле, не имею права на рост?!
Хочется крикнуть вслед Лихачеву: «И в лаборатории и здесь одно общее дело! Должен же быть кто-то там?! Коростылев лучше знает, кого взять…»
И хочется вслед за Скурлатовой спросить: «Почему в жизни все так сложно и запутанно?»
А жизнь, она идет сама по себе, я включен в общий процесс, и никому нет дела до моей мечты о стеклянной лаборатории.
После смены вызывает меня к себе секретарь партийного бюро Сергей Иванович Суздальцев. Суздальцев – мастер по контролю и начальник лаборатории. Это старый производственник и старый партиец, обычно сдержанный и строгий. Но сейчас у него добродушный вид. Это настораживает. Я не люблю, когда у начальства добродушный вид: жди подвоха.
Суздальцев закуривает, говорит с этакой непроизводственной размягченностью:
– Вот ты, я слышал, секретами руководства интересуешься. Так я тебе скажу, в чем секрет руководства: нужен навык, практика нужна. Руководить – это значит правильно расставлять людей и проверять исполнение.
– Я так и думал!
Ему, по-видимому, надоедают теоретические отвлечения, и он резко переходит к делу:
– Ну вот что, морячок: бери инициативу в свои руки. Назначаем тебя ответственным за субботник. Покажи, на что ты способен. Мы утонули в снегу. Работы на трассе приостановлены. Нужно всех организовать на уборку снега. Собери партгрупоргов, распределите обязанности и действуйте.
Почему именно я? Есть люди более авторитетные.
Но Суздальцеву так не скажешь.
И вместо того чтобы после смены поваляться на кровати, почитывать книжечки, я скачу по монтажной зоне, договариваюсь, убеждаю, а там, где встречаю сопротивление – у транспортников и хозяйственников, – угрожаю.
Это не просто – поднять всю стройку на уборку снега. А у меня ни малейшего опыта крупного организатора. Я ведь привык действовать в масштабах отделения или бригады.
«Передача части полномочий подчиненным – способ усиления вашей власти», – вспоминаю я одну из «заповедей» Угрюмова и распределяю обязанности между партгрупоргами, комсомольскими и профсоюзными вожаками. Оказывается, во мне есть непреклонность и категоричность! Главное – не нужно страшиться ответственности и не следует воображать, что только ты сознательный и понимающий.
И все-таки, когда организационный период позади и завтра в девять все должны выйти на уборку снега, в душу закрадывается неуверенность: все ли сделал? Сколько человек не выйдет, ссылаясь на объективные причины?
Тут не просто субботник, какие устраивают для наведения порядка и чистоты, – в зависимости от его результатов находится весь производственный процесс! И во главе всего поставили меня…
Всю ночь ворочался. Поднялся до свету. Кое-как позавтракал – и на пункт сбора.
Серое утро. Крутит в воздухе сухой колючий снег, ветер вышибает слезу, заставляет нагибать голову. На востоке постепенно начинает проступать оранжевая полоска зари.
Пытаюсь окинуть взглядом монтажную зону: замело подъездные пути, затерялся в сугробах участок, где начали строить градирню и насосную, не подступиться к зданию деминерализационной станции, к складам, к вентиляционной станции, к паросиловой установке.
Все сейчас молчит, мертво.
Но вот появляются люди. Они тянутся цепочкой со стороны поселка, обгоняют друг друга. Слышен смех. Урчат машины.
Механизм приведен в действие…
– Слушай, главный, – подступает ко мне Устюжанин. – Чай, кофе будут?
– Будут. Подвезут.
– Пусть мне выдадут самую большую лопату… Пришли все, кроме больных. Нечего было волноваться.
Орудую деревянной лопатой, пар идет от головы. А рядом – Юля. Вижу ее сияющие глаза, разрумянившиеся щеки. Почему она здесь? Ведь участков много, и они разбросаны по всей обширной территории… Но она пришла сюда. Значит, и ей необходимо быть рядом со мной…
9
Машину ведет Родион Угрюмов. Он сосредоточен, молчалив, весь ушел в свою угольно-черную бороду. Шибанов рассказывает бесконечные анекдоты. Юлия Александровна сидит рядом со мной. Я не вижу ее лица, но слышу ровное дыхание.
Мы все четверо в меховых шапках, валенках и полушубках. Хотя на коленях у нас ружья, это, конечно, не охота, а просто прогулка по метельной степи – проветриться, прочистить мозги от суеты и горячки. Приятно уйти от повседневных забот, дышать ветром, чувствовать, что рядом с тобой красивая женщина…
Русская равнина, отсвечивающая тусклым оловом. Необъятная, бескрайняя, с ленивой игрой блеклых, холодных красок. В небе желтая проплешина – солнце. Уцелевшие с незапамятных времен белые церквушки. Рядом с ними стальные заледенелые вышки электропередачи с гирляндами изоляторов. Ветер, снег и надрывный вой телефонных проводов…
Покачивание машины убаюкивает. Скурлатова рядом дремлет. А мне вспоминаются другие ветры, другие края…
…Долина Орхона пронизана красным светом. Каменные курганы и далекие вершины Хангая охвачены багровым пламенем. Крылатые черепичные крыши монастыря Эрдени-дзу тлеют, меняя тона от фиолетово-красного до пурпурного и темно-зеленого, а сами храмы, приземистые при дневном свете, сейчас словно бы выросли, подняли свои рогатые ярусы над толстой пирамидальной крепостной стеной до самого неба, растворились в нем.
Руины Каракорума, стены, валы и холмы, заросшие дерисуном, фиолетовым хямыном, полынью и крапивой, гранитные черепахи и обелиски с полустертыми письменами, скульптуры погребенных тюркских воинов, каменные глыбы плиточных могил – все это сейчас потеряло свои привычные формы, отяжелело, приобрело значимость, выдвинулось на первый план. И хотя я знаю, что совсем неподалеку образцовое государственное хозяйство с поливным земледелием, с тракторами, электричеством и радиоприемниками, с вывеской у входа «Госхоз «Каракорум», все равно вижу только развалины прошлого, прислушиваюсь к «забытому гулу мертвых городов».
Некогда к Каракоруму сходились торговые пути между Дальним Востоком, Средней Азией и Восточной Европой. Этот город при Мункэ достиг своего блеска. В саду хана стояло огромное серебряное дерево, утвержденное на четырех серебряных львах: из пасти каждого бил кумысный фонтан; четыре серебряных змеи обвивали ствол дерева, они изрыгали в большие серебряные сосуды мед, пиво и вино. Вершина дерева была увенчана серебряной статуей крылатого ангела, который трубил в горн перед началом пиршества. По свидетельству Рубрука, побывавшего в Каракоруме при великом хане Мункэ, серебряное дерево сделал парижский золотых дел мастер Гильом Буше.
Куда все это девалось? Если бы археологу посчастливилось найти это серебряное дерево, он бы прославился…
Я захожу в монастырь Эрдени-дзу. Здесь пустынно. Здесь вечность. Светится позолота, мягко мерцают чаши и курильницы. На стенах коралловые маски мифических животных, духов и богов.
Из сизого сумрака на меня в упор смотрят огромные глаза бронзовой богини Тары, восседающей на цветке лотоса. Я подхожу к ней, отвечаю улыбкой на ее мягкую и таинственную улыбку. Прикасаюсь рукой к изящной холодной руке с тонкими, острыми пальцами, прикасаюсь к вечности… Правая рука, повернутая ладонью вверх, покоится на колене, левая, с согнутыми пальцами, поднята в уровень с обнаженной грудью. Прекрасное нагое тело, увешанное жемчугами. Я стою, заколдованный певучей плавностью этого тела, вечной улыбкой, проступающей сквозь мглистый полумрак.
Эта статуя не фантазия скульптора. Это образ его любимой. Ее отравили враги – верховные князья церкви. Такой она была в жизни, такой вошла в искусство: любовь, воплощенная в бронзе… Недаром бронза у монголов олицетворяет верность.
И всякий раз, когда по вечерам я прихожу сюда, к пьедесталу в виде цветка лотоса, мне кажется, что я где-то уже видел эту улыбку. Может быть, я видел ее в уголках губ моей Тани, или на лице молчаливой девятнадцатилетней монголки Алтангэрэл, или на лицах других девушек, кому пришла пора любить…
…Каждое утро в лагере нашей экспедиции появляется Алтангэрэл. Собственно говоря, в лагере ей делать нечего. Просто нас ни объехать, ни обойти: здесь проходит дорога на овцеферму. Девушка понукает своего низкорослого конька с лохматыми ногами, торопится к месту работы. Она ловко сидит в высоком деревянном седле, машет нам рукой, выкрикивая тоненьким голоском свое «сайн байнуу», и уносится в зеленые орхонские дали. Иногда задерживается на несколько минут, с интересом наблюдает, как я упражняюсь с гантелями. На ней аккуратное черное дели со стоячим воротником, с круглыми пуговичками у шеи, на ногах – миниатюрные сапожки.
– Она в табунщики все время просится, да не пускают, – рассказывает об Алтангэрэл шофер Няма.
– Это как – в табунщики?
– Пасти коней. Объезжать необъезженных.
– И она не боится? А если лошадь сбросит?
Няма смеется, закуривает трубочку, величиной с наперсток.
– Алтангэрэл ничего не боится. Она и жениха сама себе выберет, вот увидишь…
И вот мы стоим вдвоем в погасшей степи. Алтангэрэл берет меня за руку и говорит по-русски:
– Я люблю тебя.
Но мое сердце молчит. Я думаю о Тане.
– Я люблю другую, Алтангэрэл.
– Она красивая?
– Очень.
Монголка отворачивается и уходит, ведя на поводу коня. Больше в нашем лагере она не появляется.
Глядя в глаза бронзовой богине, я думаю о своей любимой, я думаю о Тане. Она там, в Гоби, рядом с ней Жбанков. Я совсем извелся. Выхожу из храма, взбираюсь на полуразрушенную монастырскую стену и долго сижу здесь, окутанный безмолвием.
Неожиданно где-то вдалеке рождается нежная музыка. Будто затрубил в свой горн тот серебряный ангел.
Чья-то рука ложится мне на плечо. Оборачиваюсь и вижу Таню. Смуглая, как цыганка, черные волосы, в ушах – большие круглые серьги. – Наконец-то приехала!..
Я знаю, что этого не может быть, это сон, и ничего больше.
Но я чувствую теплоту ее рук, будто она в самом деле здесь.
Таня прикладывает палец к губам:
– Смотри…
Я стою в изумлении: исчез монастырь Эрдени-дзу, исчезли развалины. Перед нами огромный незнакомый город. Я различаю высокую пятиярусную пагоду, словно стремящуюся улететь ввысь, большие дворцы, минареты, купола какой-то церкви. Поражает смешение стилей: портики с греческими колоннами, узкие, глубокие окна романского типа, круглые башни с куполами. Несмотря на вечернее время, торговля в полном разгаре, по улицам и площадям бродят купцы, мастера, ремесленники, воины в шлемах, украшенных высокими султанами. Монгольская речь мешается с французской, русской, английской, венгерской, армянской. У восточных ворот торгуют зерном, у западных – баранами. Мычание быков, ржание лошадей, рев верблюдов.
Таня берет меня за руку, мы входим в город.
– Куда ты меня ведешь?
Она стискивает мою руку, смеется:
– Иди. Я знаю. Я ведь теперь известный археолог. Оно там, за оградой ханского дворца… Надеюсь, у тебя хватит смелости? Будет сенсация… Понимаешь?.. Оно нужно мне для коллекции. Я коллекционирую славу…
Мне не нравится ее тон, но я покорно иду, так как привык идти за ней: ведь я люблю ее больше жизни.
У высокой узорной, словно кружево, ограды дворца мы останавливаемся. За оградой стоит серебряное дерево. Легкий ветер звенит в серебряной листве. Из пастей серебряных львов брызжут кумысные фонтаны. Так вот оно какое, это дерево! Неподалеку от него стоит золотой трон великого хана. Вокруг – воины в железных кольчугах и шлемах, в руках у них огромные луки или длинные пики. У дерева собираются придворные в шелковых одеждах, послы далеких государств в кафтанах темно-красного бархата.
– Сорви для меня серебряное яблоко, и я поверю в твою любовь… – шепчет Таня.
Появляется хан. Все смотрят на него. Я, не колеблясь, перемахиваю через ограду, незаметно прохожу сквозь ряды придворных, смело срываю серебряное яблоко. Кажется, никто не заметил.
Но когда я уже подхожу к ограде, огромный человек, безбородый, с черными злыми глазами, указывает на меня пальцем и кричит:
– Он украл яблоко с серебряного дерева великого хана!
На меня обрушиваются удары. Я отбиваюсь. Перепрыгиваю через ограду. И вдруг – нестерпимая боль. Стрела входит мне в самое сердце…
…Я открываю глаза. Я все еще сижу на полуразрушенной стене. В долину льется уже не пурпурный свет, а густая синева. Странный сон…
Нехотя бреду в лагерь.
Наши палатки раскинуты в уютной пади. Мы практиканты-второкурсники. Мы нашли и теперь изучаем стоянку человека нижнего палеолита. Работаем под непосредственным руководством самого академика Клюквина.
Лет пятьдесят назад Клюквин выдвинул гипотезу, согласно которой именно на полупустынных просторах Центральной Азии наши древнейшие предки впервые сошли с деревьев на землю, выработали прямую походку… Но найти здесь камень, обработанный рукой мустьерского человека, человека нижнего палеолита, Клюквину так и не удалось. Старик до сих пор только надеется. Этот камень подтвердил бы его великую гипотезу и увенчал дело жизни.
Археолог не кладоискатель. Подчас каменный нуклеус для ученого важнее всех сокровищ царя Соломона. Археологическая находка становится ценной лишь в том случае, если она подтверждает или опровергает ту или иную теорию.
Целый месяц мы ищем то, чего, как мне кажется, не существует в природе. Правда, расчистив площадку раскопа, мы обнаружили заготовки для нуклеусов, древний очаг, перегоревшие кости диких ослов – куланов, несколько каменных ножей. Это было значительное открытие: мы нашли палеолит Азии, о котором было так много споров среди специалистов. Клюквин ликовал:
– Мы на верном пути!
Клюквин живет в юрте. Там у него рабочий стол, кровать, железная печка. Он, как заправский монгол, узнает время не по часам, а по дымовому отверстию юрты, через которое проникают лучи солнца всякий раз под новым углом.
– Без семи минут два, – говорит Клюквин. – Можно шабашить. Мустьерский камень найдем после обеда.
Меня Клюквин запомнил еще с того первого разговора и в шутку называет «коллега». Разумеется, я никакой не коллега. Я самый никудышный студент, неудачник, севший не в свои сани. Склонности к историческим наукам, особенно к археологии, никакой. Дикое отвращение ко всем этим бесчисленным культурам неолита и бронзы – фатьяновской, поздняковской, абашевской, комаровской, окуневской, андреевской, андроновской, горбуновской; имя им – легион. Есть южноприморская культура раковинных куч. Есть гробничная, катакомбная, срубная, древнеямная и так далее.
Мне не нужен этот клюквинский камень, я думаю лишь о Тане, которую профессор Жбанков взял с собой в Гобийскую группу. Я ненавижу Жбанкова. Почему он взял в свой отряд именно Таню? Почему он всюду таскает ее за собой? Он влюблен в нее! А она?.. Нет, она не может… А почему не может? Почему ты считаешь себя единственным?.. Приступы ревности случаются по ночам. Я не могу лежать в палатке, ухожу в степь и брожу, брожу до утра, с лицом, искаженным от боли и отчаяния. Я видел, видел: когда она разговаривает с ним, глаза ее сияют.
«Я слышал, как ты смеялась с ним…» – «Что же в этом особенного?» – «Ты давно т а к не смеялась». – «Что ты так смотришь на меня?.. Я не понимаю, что случилось?» – «Ты лжешь!» – «Я считала тебя здравым человеком…» – «Прости. Во всем виноват только я…» Этот разговор был перед ее отъездом в Гоби…
Неожиданно мы получаем радиограмму:
«Нижний палеолит найден».
Удачливый профессор Жбанков. То, над чем Клюквин бился в течение полувека, чему посвятил жизнь, Жбанков открыл в первый же наезд.
– Я немедленно еду туда! – говорит Клюквин. – Няма, заводите машину!
– Можно, я с вами?! – молю я.
Наша «Волга» с бешеной скоростью мчится на юг, в сердце Гоби. Нас гонит научная страсть. Даже я вдруг ощущаю в себе археолога. В первый и в последний раз.
Озеро Орок-нур. Трубные голоса лебедей. Суровые очертания хребта Монгольского Алтая. Зубчатая заснеженная вершина Ихебогдо. Красное сияние над мрачной горной страной. И наконец Гоби, дрожащая миражами, затканная голубым маревом бескрайняя всхолмленная равнина, первобытная земля с редкими пучками жестких трав… Флатландия – Плоская страна, как называет ее Клюквин.
…Жбанков протягивает Клюквину светло-коричневый обработанный кремнистый камень – скребло.
– Нам с женой удивительно повезло, – говорит он. – Открыли целую котловину, где буквально рассыпаны обработанные камни. Ножи, скребла, желваки кремня…
Но я уже не слушаю его. «Нам с женой…»
Только теперь я замечаю ее. Она сидит в стороне на гнутом алюминиевом стуле и молча смотрит на меня. Все такая же. Смуглая, с большими серьгами.
– Может быть, ты все же поздравишь нас? – говорит мне она совершенно спокойным голосом. – Мы ведь дружили с тобой. Так получилось. Понимаешь?.. Он дал мне все… Я уже тогда его любила.
Но смотрит она почему-то не в мои глаза, а на свои руки.
Я выхожу из юрты. Иду, иду, не понимая куда. Ветер. Только ветер…
…Покачивается машина. Замерзшая степь, продутая насквозь всеми ветрами. Падающие облака, поземка, сплошной снежный поток.
Дребезжит назойливый голос Шибанова:
– Если хотите знать, обожаемая Юлия Александровна, волосы, зачесанные назад и открывающие лоб, подчеркивают индивидуальность лица. В идеале линия прически должна повторять линию бровей, соответствовать их направлению.
– Вы что, парикмахером работали?
– Да что вы!
– Откуда же вы всего этого набрались? Все-то вы знаете. Даже как воловий хвост с луком приготовляется.
– Ну еще бы не знать! Я в детстве волам хвосты крутил. Потому и тянет на светский разговор. Знаете, как удержать любовь мужа?
– Мне это ни к чему. У меня муж помер.
– Извините. Тогда рецепт, как сводить веснушки.
– Передайте его главному механику Чулкову.
О чем они говорят всю дорогу? Просто дурачатся, вырвавшись из-под служебных тягот.
– А ты что молчишь, как воды в рот набрал? – это Шибанов мне. – Рассказал бы Юлии Александровне про людоедов…
Голос Родиона:
– Волки!
Теперь и мы видим прямо впереди двух волков. Один из них помельче, это волчица. Рядом с ней волк. Волчице, видимо, хочется остановиться, но злобно рычащая, поблескивающая фарами машина, бешено подпрыгивая, все время наседает.
– Остановите! – кричит Юлия Александровна и выскакивает из машины. Выстрел. Еще выстрел. Волк метнулся в сторону. Ослабевшая волчица, пробежав несколько шагов, садится на задние лапы. Она судорожно хватает воздух широко открытой розовой пастью и без единого звука валится на окровавленный снег.
– Не подходите! – кричит Угрюмов. Но Скурлатова с торжествующей улыбкой подходит к зверю и запускает пальцы в волчью шерсть.
– Готова!
Я вижу лицо Скурлатовой. В нем что-то совсем незнакомое. Щеки раскраснелись, волосы свисают на лоб, глаза блестят.
– Я кровожадная, – говорит она. И сейчас верится в это.
Когда машина отъезжает, я оглядываюсь. На только что покинутом месте вижу волка, который, уткнув морду в сугроб, обнюхивает кровь своей подруги.
…Странное ощущение охватывает, когда зимним вечером возвращаешься к теплу, в то место, которое уже стало твоим домом.
Мерцает огонек вдалеке. Он то где-то внизу, в белесой тьме, то вдруг подскакивает вверх и кажется одинокой звездой. Потом огоньков становится больше, и вот уже вся равнина утыкана огнями. Наш поселок. А за неоновым светом кафе сразу обрыв, пустота, тьма.
Мы сидим в квартире Скурлатовой, обжигаемся чаем. Она уже переоделась, она хозяйка. Приносит что-то с кухни на тарелочках. Мягкие, неспешные движения. Шелк ее платья мерцает голубыми блестками.
Комната обставлена скромно, но вполне современно: две легкие кушетки, низкий столик, кресла.
Беру со столика книгу – «Контроль качества сварки на строительстве». Чем она занята вечерами? Неужели в холодную, вьюжную погоду можно читать при свете ночника «Контроль качества сварки»? А впрочем, читаю же я в свободное время Уилера «Гравитация, нейтрино и вселенная».
Ко мне на колени прыгает огромный черный кот с белыми лапами. Почему он выбрал именно меня? Домашнее мурлыканье. Зеленые фосфорические глаза, как виноградины.
– Его зовут Тишка, – представляет Юлия Александровна. – Тишка-котишка. Мне его подарили совсем маленьким. Люблю всяких зверюшек.
– А волка убили, – произносит Шибанов ни к селу ни к городу.
– Шкуру после выделки я постелю на пол, – говорит Юлия Александровна. – Боевой трофей.
– Вы смелая женщина! – восхищается Шибанов. – Да, вы удивительная женщина, Юлия Александровна!
– А где ваша дочь? – спрашивает Угрюмов.
– Должна быть в клубе.
– У вас есть дочь? А сколько ей лет? – удивляюсь я.
– Девятнадцать.
– Девятнадцать. Но это невозможно.
Юлия Александровна смеется:
– Вы забываете, что мой муж был намного старше меня.
– Значит, это его дочь?
– Не совсем так. Когда мы убедились, что детей не будет, муж настоял на том, чтобы взять ребенка из детского дома. И мы взяли десятилетнюю девочку. Но настоящей матерью я ей, вероятно, так и не сумела стать. Да вы ее должны знать: Лена Марчукова. Дефектоскопистка на нашем участке.
Я не верю своим ушам. Значит, Лена – приемная дочь Юлии Александровны?..
– И она зовет вас мамой?
– Да нет, конечно. Это было бы нелепо.
Неизвестно почему в воздухе повисает неловкость. Шибанов нервно курит сигарету. Угрюмов поднимается:
– Спасибо за угощение. Пора и по домам.
Поднимается и Шибанов. Мне не хочется уходить в общежитие из теплой, уютной комнаты, но приличие требует…
– А вас я прошу задержаться на минуту, – говорит мне Юлия Александровна. – У меня есть для вас, вернее, для вашего друга Харламова новость. Только зря вы полезли прямо к Коростылеву в обход Лихачева…
– Солидарность.
Мы остаемся вдвоем. Я стою и смотрю на нее, на ее чувственный рот, блестящие глаза.
