Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Михаил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

15

В контору, в свой кабинет, вызывает меня Лихачев.

– Садись, морячок. Хочу вот с тобой посоветоваться… Ты хорошо знаком с холодной сваркой?

– Прилично. Я ведь еще на флоте алюминий с медью сваривал. Да и здесь, на стройке, приходилось кое-где вести холодную сварку.

– Прекрасно, – говорит он и потирает руки. – Дело в том, что в том самом НИИ, где теперь обосновался наш Харламов, требуется младший научный сотрудник в лабораторию холодной сварки пластических металлов. Кумекаешь?

Я несколько растерян.

– Так точно. Кумекаю. Правда, не совсем.

– Так вот. Харламов рекомендовал тебя! Нам прислали запрос. Советую: если возьмут – поезжай. Жаль отпускать, но не отпустить грешно. Научный сотрудник, исследовательская работа…

Моя биография изобилует зигзагами. Но такого еще не бывало – чтобы мой заклятый соперник рекомендовал меня… И куда? – в научные сотрудники!.. Мечта, вершина… Ну, Харламыч, ждал от тебя чего угодно, только не этого… Почему он назвал именно меня?..

– Так что жди вызова! – говорит Лихачев и отпускает меня.

А я все не могу совладать с душевным смятением. Ведь расстались-то мы с Харламовым не очень дружески…

Правда, проводили его с помпой. Собрали всех в клубе. Говорили напутственные речи. Мне пришлось выступать как испытателю прибора. Как я расхваливал полуавтомат Харламова и его самого! А он все дергал галстук, а на щеке прыгал нервный живчик. Он ненавидел меня, но торжественность минуты требовала выдержки.

Ему пришлось благодарить меня и Демкина, пожимать нам руки, и я уловил, как мелко дрожат его пальцы. Скурлатова была сердитая, насупленная. Бросала на меня уничтожающие взгляды.

– Вы рано торжествуете, – шепнула она мне.

– А я и не торжествую. Торжество посвящено Харламову.

Конечно же Харламову очень хотелось запустить в меня одним из металлических образцов, лежащих на столе. Но он должен был подниматься и раскланиваться, благодарить. Все было очень торжественно и благопристойно… И вдруг он же рекомендует меня в свой научно-исследовательский институт… Или, может, он хочет, чтобы Леночка была там, в Москве, рядом с ним? Нет, не может быть, чтоб из-за этого. Просто он настоящий человек. Он знает, как я увлекаюсь холодной сваркой, и сумел подняться над личной обидой! Смог бы я поступить так? Не знаю…

Не успеваю прийти в себя после разговора с Лихачевым, как меня зовут к Скурлатовой.

Скурлатова в кабинете одна. Встречает с улыбкой, в прищуренных глазах лукавство.

– Присаживайтесь, господин Икс. Так вас, кажется, зовет Гуляев? Ну вот, все как в сказке: перед вами ослепительная перспектива.

– Вы о чем?

– Не притворяйтесь. Лихачев обо всем поставил меня в известность. Мы с Шибановым уже написали вам характеристику. Угрюмов – за.

– Мечтаете меня куда-нибудь сплавить?

Она смеется:

– Я переменила свое мнение о вас и даже согласна быть тещей такого интересного парня.

– Благодарю.

– Приходите сегодня вечером на блины. Запросто. Леночка вам ничего не говорила?

– Нет.

– Все равно. Приходите. Кроме Шибанова и Чулкова, никого не будет. Забудем все мелкие распри.

– В жизни так не бывает.

– Бывает. Приходите. Жду.

– Блин – это вещь, господа, как говорил один мой знакомый миллионер. Люблю блины. Но вынужден отказаться.

– Почему?

– Заседание партийного бюро, и, видимо, надолго: много вопросов, скоро перевыборное собрание.

– Жаль.

– Я просил бы держать в тайне… об институте.

– Понимаю.

Иду по коридору. Навстречу Тюрин. В углах губ ухмылка.

– А, научный сотрудник, здоровеньки булы!

– А ты откуда знаешь?

– За такими слухами, брат, специально охотятся. Да какой же из тебя ученый?

Ну вот! Опять разговоров не оберешься.

Я взбудоражен и растерян.

Почему мне не сидится на месте? Ведь решил остаться. И вот снова. Большинство людей всю жизнь занимается одним и тем же делом и умеет находить в этом удовлетворение. А меня все время что-то точит, словно рвутся наружу какие-то скрытые силы, а куда меня влечет – и сам не пойму. А ведь мне уже двадцать восемь, и пора определиться раз и навсегда!.. С другой стороны, кому это нужно, чтобы я «определился»? Может, наоборот, не следует уныло планировать все заранее? Ведь я не человеко-единица, я живой человек, я хочу до конца раскрыться как личность…

16

Наконец-то мы вышли на первое место, обогнав бригаду Жигарева. Свершилось…

Скурлатова распорядилась вывесить на Доску почета портреты наиболее отличившихся, но я запротестовал: победила бригада – вот и вывешивайте групповой снимок. Первое место!.. Первое место!.. Теперь мы получили право работать без предварительного контроля, мы мастера высшего класса!

На партийном бюро, а потом на общем собрании я рассказал о том, как мы добивались первого места. Моя фотография появилась в многотиражке. И под ней подпись, которая меня смутила до глубины души:

«Инициатор прогрессивных методов сварки, передовик производства».

Потому-то и приходится всякий раз доказывать до хрипоты, что инициатор сам по себе, без поддержки товарищей, немногого стоит. Слушают, доброжелательно улыбаются. Дескать, скромность украшает человека.

Но ясно вижу: и рабочие, и начальство, и партийные, и комсомольские вожаки видят во мне теперь не только инициатора и даже не только бригадира сварщиков. Они обращаются ко мне как к человеку, познавшему мудрость руководства. Откуда это ощущение у всех? А может быть, я в самом деле вырос? Или борьба за большие цели укрупняет характер человека? Действительно, никогда раньше не проникался я настолько величием стоящей перед нами задачи, как на этом грандиозном строительстве. И я вдруг с болью начинаю осознавать, что мне не хочется уезжать в Москву. Мое место здесь. Однако все мои документы уже отосланы. Жду вызова, а пока что продолжаю работать. Но слух о том, что я уезжаю в Москву, в НИИ, распространился по стройке. Одни поздравляют, другие иронизируют. Гуляев решил идти на мировую.

– Забудем мелкие распри, они недостойны настоящих мужчин, – говорит он. – Как говорят французы: оревуар, адье, бон вуаяж!

И сует мне в руку какую-то бумажку.

– Что это?

– Возьми, пригодится. Письмо английского поэта Роберта Бернса своему другу. О том, какой должна быть хорошая жена. Вот послушай: «Шкалу достоинств хорошей жены я подразделяю на десять частей: четыре части – добрая натура и характер, две части – здравый смысл; одна – природный ум; личное очарование, то есть красивое лицо, глаза, руки и ноги, грациозная осанка (я бы добавил еще тонкую талию, но она, как известно, скоро портится), все это – еще одна часть; что же касается остальных качеств, присущих жене, как-то: приданое, связи, образование, родственные отношения, – разделите между ними оставшиеся две части, как хотите, только помните, что они выражаются уже не целыми числами, а дробями…» Соображал мужик!

– А мне-то зачем?

– Чудак. Теперь ты не имеешь права ошибаться в выборе подруги жизни. В науку идешь!

Гуляев неисправим.

Демкин тоже пытается иронизировать, но как-то грустно.

– Демкин, пошли в спортзал.

– Как же я теперь на тебя руку подыму? А побить страсть охота!

Жигарев смотрит на меня с любопытством. Вертит козью ножку, закуривает, ухмыляется в рыжие усы:

– Все тебе нужно! И первое место и наука! А на ребят ты не серчай. Кто завидует, а кому просто жаль такого мужика отпускать. Когда уж кончится она, чертова нехватка рабочей силы?! В капиталистических странах безработица. А у нас, куда ни кинь, людей не хватает. Не только на периферии, но и в больших городах. Идешь по улице – сплошь объявления: требуются машинистки, бухгалтеры, токари, слесари, инженеры. Или, например, каландристы. Что за профессия?

– В банно-прачечный комбинат.

– Это не по нашему профилю. А впрочем, они и тут, наверное, нужны: вот прачечная у нас плохо работает!

– Не пойти ли в каландристы? – шучу я.

– Завидую, парень, твоей широте: хоть под воду, хоть на мороз, хоть в науку. Весело живешь. А я вот к одному делу прилип. Может, это ограниченность? Но люблю это дело! И никакими соблазнами меня не собьешь. Не умею разбрасываться. Каландрист!.. Красиво. Вроде кавалерист.

Одна Леночка в восторге. Ее глаза горят радостью молодости: жизнь удивительна!..

– Ты напишешь, да? Только сразу. Или телеграмму.

– Зачем переводить бумагу? Собирай манатки – и айда в Москву! Если тут не хочешь, там распишемся. Я ведь действительно люблю тебя. Неужели ты не веришь? Хочешь, поклянусь, как в тех романах, которые читает Шибанов? Я ведь в самом деле не могу без тебя! Я тебя люблю, понимаешь? Просто мне не нравится само слово: люб-лю, хлюп-хлюп. Мне кажется, не обязательно обозначать чувства словами. Я не знаю, как без тебя начинать день. Вот живу от одной встречи до другой. Почему ты не хочешь ехать?

– Нет, Володя. Я не поеду. Но ты обещай писать. Я ведь буду ждать.

– А отчего у тебя слезы?

– Разве слезы? От солнца, наверное. Все время сижу в лаборатории…

Мы снова стоим у обрыва. Жар ее пересохшего рта. Сплошное сияние и на реке, и там, дальше, сияние во все небо. Этот слепящий белый свет, а под ним угадывается движение в сугробах, неприметное движение на реке, которая готова треснуть, как яичная скорлупа, и дать ход синим льдинам, или, как говорят у нас на Баскунчаке, крыгам. Кое-где виднеются пятачки черной земли. По снегу прыгают синицы, в ивняковых зарослях поют желтогрудые овсянки – будто роняют звонкие капли.

– В этом году весна особенная… – говорит Леночка. – Еще не было такой…

Весна, весна… Скоро она придет, с шуршащей, бурлящей водой, с жизнерадостными мятежами дроздов над деревьями, с острым запахом прели и гнили, с чавкающей алчно грязью, с набухшим зерном в ворчащей утробе земли. Да она уже вошла в нашу монтажную зону – радостным дрожанием веток, потоками белого солнечного света, веснушками, проступившими на носу у Леночки.

– Пойдем завтра в клуб, – говорит Леночка. – В кино или на танцы. Я так люблю танцевать!

– Во-первых, я не танцую. Во-вторых, завтра партийное собрание. И не просто, а отчетно-выборное. Должна бы знать, хоть ты еще и комсомолка.

– Почему отчетно-выборное собрание весной? Обычно бывает осенью.

– Партийная организация за последнее время очень выросла, и решено создать партком. Событие немаловажное.

– Расскажи, как ты вступал в партию.

– На флоте это было. Герой Советского Союза Иванский рекомендацию дал.

– Герой Советского Союза – и дал тебе рекомендацию?! Расскажи.

И я рассказываю.

…Получена радиограмма из штаба: во время учебного похода подводная лодка потерпела аварию.

Меня и мичмана Оболенцева вызывает капитан второго ранга Иванский, объясняет обстановку.

– А кто-нибудь спускался на такие глубины в мягком скафандре? – спрашиваю я.

– В водолазной практике подобных случаев не было, – твердо говорит Иванский.

Оба, и мичман и капитан второго ранга, почему-то поглядывают на меня. Сейчас Иванский скомандует: «Водолаз, на трап!» Холодею при одной мысли об этом. Но не скажешь же Герою Советского Союза: боюсь, дрожу за свою жизнь. Ведь там, в отсеках, задыхаются люди.

– Разрешите мне идти на грунт? – вдруг говорит мичман.

Чувствую, как вспыхивают щеки. Такого поворота не ожидал…

Капитан второго ранга Иванский, собственной рукой написавший инструкцию о пределе использования мягкого снаряжения, даже не пытается отговорить своего старого друга.

– Разрешаю!

– А не опасно? – подаю я голос.

Иванский щурится:

– Очень даже. Что вы предлагаете?

И тут, не узнавая собственного голоса, я говорю:

– Разрешите пойти вместе с товарищем мичманом?

Иванский будто ждал этого:

– Правильно. Вдвоем сподручнее.

Вот так всегда. Кто-то должен идти первым. Страшно бывает самому первому. Остальным гораздо легче.

Электрическая лампочка, участливое лицо врача – все будто сквозь волнистое стекло. У врача фиолетовые веки, увеличенные очками, пористый нос. Рядом на койке стонет мичман Оболенцев.

– Вам лучше? – спрашивает врач.

– Грудь… ноги ничего не чувствуют, – хрипит мичман.

Мы в рекомпрессионной камере. Здесь под повышенным давлением отлеживаемся после длительного пребывания на больших глубинах, лечим кессонную болезнь.

Вот после этого и дал мне Герой Советского Союза Иванский рекомендацию в партию.

Леночка смотрит на меня с восторгом.

А я в эту минуту почему-то опять думаю о том, как трудно мне будет расстаться со стройкой, с друзьями, с Леночкой…

Илларионова, пожилого седоватого человека в очках, я неоднократно видел и раньше, но как-то не задумывался о его роли здесь, на строительстве. Мало ли неизвестных мне людей бывает у нас: ученые всех профилей, представители Академии наук и Атомного комитета! А он вот, оказывается, кто! Со мной всегда такое случается: знает весь мир – один я не знаю.

С виду очень скромный, даже очень неприметный, я бы сказал, невыдающийся, очень уж обыденный; никакой привлекательности. Нам подай фигуру, внушительность, приятный бас, чтобы был не человек, а картинка!

И этот Илларионов появляется в нашем блоке, решительно идет ко мне.

Всяких людей приходилось встречать: и Героев Советского Союза, и Героев Социалистического Труда, и депутатов, и крупных ученых, и вот инструктор ЦК пришел сюда, где и повернуться негде…

Почему-то испытываю смущение и робость. ЦК… святое слово. Смотрю во все глаза на невысокого, плотного мужчину в обыкновенном заячьем малахае и даже не знаю, как отвечать, как вести себя. Что-нибудь брякнешь невпопад!

– Давайте знакомиться! Меня зовут Александр Дмитриевич. О вас я кое-что уже слышал. Чем заняты после смены? Вот и прекрасно! Если не возражаете, побродим по строительству.

Проходя по территории, я думаю о многом. Ведь все здесь наводит на размышления. Меня всегда восхищали люди, умеющие воплощать мертвую идею, запечатленную на бумаге, в металл, в умную живую машину, вот в такую атомную электростанцию.

Был жадный интерес ко всему этому: разглядываю чертежи, все вроде бы ясно. А как будет выглядеть машина в натуре? И постепенно прихожу к выводу: материализация идей – не менее интересный процесс, чем рождение самих идей в головах ученых и инженеров, а может быть, даже более интересный. С каждым годом идеи становятся все тоньше, все глубже, все изощреннее, а это требует столь же тонкого воплощения. Рабочий должен схватить великую, изощренную идею, понять ее больше, чем сам изобретатель, материализовать в конкретных формах и даже модернизировать, освободить от теоретической вязкости и неопределенности.

Вон сколько здесь, в монтажной зоне, светлых голов! И каждый, казалось бы самый неприметный, – мастер, бог. Мы воплощаем идеи. Мы воплощаем научно-технические идеи. На нас держится научно-техническая революция, мы ее спинной хребет, руки и мозг. Сама практика века заставляет нас глубже понимать природу вещей и явлений. Мы – рабочие. Но не те, какими были, скажем, даже десять лет назад. За десять лет совершился невиданный скачок в нашем сознании. О самых небывалых автоматических линиях мы рассуждаем как о чем-то само собой разумеющемся.

Казалось, Илларионов станет расспрашивать о делах бригады, о том, как мы взяли первое место, кто отличился. Но он будто бы и забыл, что я бригадир.

– Вижу, на стройке вы повсюду свой человек, – говорит он с непонятной усмешечкой. – А я вот все не пойму, что здесь к чему. Вон те, что они делают?

– Так это же бригада Базунова! Привет, Палсеич!

Но Павлу Алексеевичу не до нас. Его бригада занята подъемом того самого резервуара, где я угорел. Кран большой грузоподъемности уже приведен в действие. Базунов движением рук подает команды. Он сосредоточен, глаза остры, губы плотно сжаты.

– Не будем мешать, – говорит Илларионов. И мы идем дальше.

– У меня интерес к монтажу конструкций промышленных зданий, – говорит он. – Вы в этом деле смыслите?

– Еще бы! Да тут ничего сложного нет. Любой слесарь-монтажник вам все объяснит.

– А вы?

– И я, конечно. Смотря что вас интересует? Установка колонн или подстропильных ферм или же монтаж прогонов и связей?..

Все не могу уловить смысла нашего разговора, смысла нашей прогулки по рыхлому снегу. Что ему нужно от меня? О чем бы я ни говорил, даже о самых мелких пустяках, он слушает с повышенным вниманием, и там, за стеклами очков, острый огонек любопытства, усмешечка. Меня трудно смутить. Но лишь до тех пор, пока осознаю, кто передо мной и чего он хочет. Вглядываюсь в своего спутника… Теперь он как бы проступает резче, обретает индивидуальность и словно бы становится выше, значимее. И лицо у него, оказывается, очень значительное, крупное, жесткое. И если раньше казался моложавым, то теперь вижу, что ему не меньше шести десятков. Он вроде бы пристегнул меня к себе и даже не спрашивает, свободен я или занят, тащит – и все!

Если бы можно было угадать, что ему нужно!.. Все время прислушивается к чему-то. К чему он прислушивается?

– Не понимаю вас, молодых… Здесь созданы все условия для работы, стройка государственного значения. А текучесть рабочей силы большая. Почему?.. Вот вы тоже собираетесь куда-то…

– Я выдвиженец. Ну, а другие… много причин…

– А все же?

– Трудно сказать. Если в самом общем виде…

– Да, да, в самом общем.

– Может быть, потому, что люди перестали быть множествами, каждый – индивидуальность. Каждый хочет внимания и перспектив роста.

Он приостанавливается.

– Так, так, продолжайте. Что конкретно вы вкладываете во все это?

И я говорю, говорю. Как тогда в кабинете Коростылева:

– По своему маленькому опыту знаю, как это утомительно и даже мучительно – забота о каждом в отдельности. Прежде самому нужно дорасти до понимания этого, чтобы никакие профитные соображения (я имею в виду личную выгоду) не заслоняли главного: воспитания строителя коммунизма.

– Как вы сказали? Профитные? Это же здорово и очень точно! Именно профитные соображения. Ах да, я и забыл: вы три года учились в университете. Очень жаль, что не закончили. Нужно было закончить. Впрочем, закончить образование еще успеете. Ведь вы совсем молодой человек…

А может быть, ему даже больше шести десятков? Резкие складки у губ и глаза очень усталые, с большими оттянутыми мешками. Он чем-то волнует меня, печалит и, я бы даже сказал, вызывает горькую боль. Ужасно близкие, знакомые глаза. Иногда передергивает плечами, – должно быть, был ранен, а вот когда: в гражданскую или в Отечественную? Здесь осуществляется мечта народа. Раньше за мечтой, творящей жизнь, ехали на Дальний Восток, в Заполярье, в пустыни Средней Азии. И сейчас едут. Но почему существует текучесть, почему молодые люди без стыда и совести берут расчет и уезжают? Почему молодые хлюсты в глаза инженерам и своим же товарищам говорят: «Рыба ищет, где глубже»?

Где истоки шкурничества? В школе воспитывали, в комсомоле воспитывали, в семье воспитывали. Воспитывали лекторы, воспитывали бывшие фронтовики, герои, заслуженные люди производства… Вся система направлена на воспитание. И все-таки выныривают вот такие «независимые» от общества. Чересчур уж независимые.

– Вы правы, – продолжает он, – это очень трудно – забота о каждом человеке. Только в резолюциях просто. А на деле очень и очень трудно. Здесь нужно, как говорил поэт, сердце отдавать временам на разрыв. Иначе не получается. Где равнодушие – там и гниль. На людей должно быть чутье. Тот, кто только разводит руками, как плавающий, делает какие-то движения и думает, что направляет жизнь, для такой роли не годится. Ведь это не пустые слова – отдать себя всего народу. И ведь вот что досадно: нет рецептов, каким должен быть вожак масс. Одни говорят, что он должен обладать тактом в обращении с людьми, быть, одним словом, воспитанным, другие требуют деловитости, масштабности мышления, умения проникать в глубины человеческого характера, сердечности. Предпочтение отдают тем, кто хорошо воспитан, вежлив. А вы как думаете, каким он должен быть?

– Взрослым.

– Взрослым? Это как же?

– Ну да. Взрослым, то есть быть на уровне требований времени. Вежливость, воспитанность или резкость меня мало интересуют. Конечно, хорошо, если он обладает теми качествами, которые вы перечислили. Но ведь иногда приходится быть очень жестким и невежливым, иначе ничего не получится. Ведь если каждый раз разгильдяю делать реверансы, он совсем обнаглеет. «Меня трогать не моги, ко мне чуткость проявлять положено». А я всякую гниль сварочной дугой выжигал бы…

– Круто берешь, бригадир. А где же выдержка? – Илларионов улыбнулся, покачал головой. Но тем более после этого поразило, как задушевно, уважительно сказал он мне: – А ведь как хорошо вы сейчас сказали… Нам всем подчас не хватает взрослости, то есть строгого научного подхода в решении важных вопросов и особенно в воспитании людей. Руководитель должен быть взрослым! Зрелым… Хорошо!

И вот собрание.

Сижу гордо между инструктором ЦК Илларионовым и главным инженером Угрюмовым: меня как бригадира бригады коммунистического труда избрали в президиум.

Секретарь партбюро Суздальцев делает доклад. Он перечисляет наши достижения, говорит и о недочетах, о текучести рабочей силы. Начинаются прения. Выступают рабочие, инженеры, хозяйственники – те, кто воплощает идею, запечатленную на бумаге, в металл, в машины, в то, что будет атомной станцией.

Чтобы создать технику, нужны умы и руки; чтобы привести ее в движение – то же самое. Но сложнее всего, наверное, управлять этим оркестром, добиваться слаженности, разумности каждого действия. Слушаю выступающих и думаю о том, какая огромная роль во всем этом принадлежит нашей партийной организации. Слушаю и горжусь этими людьми, моими товарищами по труду.

Но вот берет слово Скурлатова. Она говорит о нашей бригаде, занявшей первое место в соревновании сварщиков, давая при этом понять присутствующим, сколько лично ей как прорабу пришлось повозиться с каждым из нас, чтобы бригада оформилась в единый, целенаправленный организм, в боевую ячейку стройки. У каждого из нас были свои недостатки, но теперь мы их изжили.

«Во многом она права… – думаю я. – Нервов она истратила с нами вагон и малую тележку… Но все-таки бригадиры почему-то недолюбливают Скурлатову, стремятся перевестись в другой блок, под начало другого прораба… Почему сейчас она говорит только о достижениях и недостатках сварщиков? Почему она не говорит о своих просчетах, о недостатках Шибанова, Чулкова? Ведь это они трое отвечают за внедрение механизированных и прогрессивных ручных способов сварки, а тут дела обстоят ох как плохо!..»

Чем больше она говорит, тем сильнее я накаляюсь. Много ли Скурлатова как прораб сделала, чтобы облегчить труд сварщиков? Да и сам я как член партбюро и бригадир интересовался ли внедрением прогрессивных способов сварки?.. Изобретение Харламова! Но меня буквально вынудили испытывать его аппарат, а Скурлатову, Шибанова и Чулкова заставили заниматься этим в приказном порядке. Но я все-таки хоть на первых лорах дрался за изобретение Харламова, а другие, те, кто отвечает за рационализацию, ставили ему палки в колеса. Почему?.. Может быть, потому, что всякое серьезное рационализаторское предложение вносит слишком много беспокойства в производственную жизнь?

Прошу слова. Начинаю тихо-мирно – с организации сварочных работ на монтажной площадке. Как шла подготовка трубопроводов к монтажу, как осуществлялась резка труб и обработка их концов под сварку, как соблюдались нормы. Цифры помню наизусть, и это производит впечатление. Вижу внимательные, устремленные на меня глаза руководителей производства и рабочих.

– О достижениях хорошо сказала товарищ Скурлатова. Позвольте мне говорить только о недостатках. Почему плохо внедряется прогрессивная аргонодуговая сварка? Почему слабо внедряется комбинированная сварка труб поверхностей нагрева? Почему валяется на складах аппаратура управления автоматами? Почему нас не обучают сварке с программированием режима? Научно-техническая революция требует рабочего-политехника, а не рабочего-кустаря… Почему сварщиков третьего разряда товарищ Скурлатова, которая так печется о качестве на словах, на деле допускает к работам без проверки?

– Это единичные случаи… Не обобщайте! – выкрикивает Скурлатова.

Председатель звонит в колокольчик.

Я говорю об особенностях комплексной подготовки внедрения новых способов сварки, об оплате труда, стимулирующей освоение новой техники. Мне аплодируют. В перерыве Скурлатова подходит ко мне.

– Не ожидала от вас, – говорит она с обидой в голосе. – Можно ведь было зайти и утрясти все эти организационные мелочи! Зачем же выносить на собрание?

– Разве я говорил неправду или что-нибудь преувеличил?

– Преувеличил не преувеличил, а в обкоме и ЦК теперь будет о нас определенное мнение.

После перерыва слово берет Шибанов. Он долго говорит о том, что критика не должна превращаться в критиканство, и старается доказать, что я сгустил краски, что дела с внедрением новой техники и освоением прогрессивных методов труда обстоят совсем не так плохо, как я, мол, это представил.

Я слушаю его трусливую и самодовольную речь и чувствую, что не выдержу сейчас и снова выйду на трибуну. Но в этом нет необходимости. Один за другим выступают инженеры, бригадиры, рабочие и поддерживают меня. Вопрос стоит теперь шире – о том, что партийная организация и каждый коммунист должны отстаивать передовое, новое, о доверии и внимании к людям, несущим это новое.

Об этом говорит в своем выступлении и товарищ Илларионов.

– Прав бригадир Прохоров. Это очень трудно – поддерживать инициативу каждого. Только в резолюциях просто. А на деле очень трудно. Где равнодушие – там застой. Ведь это не пустые слова: служить народу.

Начинается выдвижение кандидатур в состав парткома.

– Прохорова! Прохорова! – кричат со всех сторон.

Признаться, я в растерянности. Встать и заявить собранию: «Дорогие товарищи, возможно, в скором времени меня вызовут в НИИ». Ну, а если так и не вызовут?.. Глупо… Смотрю на Родиона: ему бы встать да сказать… Но он молчит, процеживает бороду через кулак. Наклоняюсь к нему и шепчу на ухо:

– А как же НИИ?

– А тут уж ты сам решай! – говорит он жестко и отворачивается.

А что, собственно, решать? Если выберут в партком, буду работать до последнего дня… В конце концов, рядового члена парткома можно заменить.

Моя кандидатура проходит единогласно.

И вот мы, члены парткома, заседаем в огромном опустевшем зале клуба. Нужно выбрать секретаря-руководителя.

У меня на этот счет нет сомнений: секретарем должен стать наш бывший секретарь партбюро Сергей Иванович Суздальцев. Дельный работник, чуткий товарищ… Говорю об этом соседям по столу, но они молчат и как-то странно переглядываются.

Заседание открывает сам Суздальцев:

– Дорогие товарищи коммунисты! Мы должны избрать вожака нашей большой партийной организации, секретаря партийного комитета. Дело ответственное, очень ответственное…

Он замолкает и обводит всех взглядом.

– Мы тут предварительно совещались, советовались и с товарищами из обкома, и с инструктором ЦК товарищем Илларионовым.

Значит, не Суздальцева? Кто же в таком случае?.. На таком ответственном посту должен быть человек авторитетный, энергичный…

– Думаю, что выражу общее мнение, – продолжает Суздальцев, – если назову фамилию нашего товарища – Прохорова Владимира Михайловича!..

Все аплодируют.

Кто это Прохоров?.. Так это же я!.. Он назвал мою фамилию! Влети сейчас в зал шаровая молния, она была бы для меня менее неожиданной, чем слова Суздальцева. Я как-то весь внутренне напрягаюсь. Окидываю мысленным взором стройку. Сотни людей. Тысячи больших и малых проблем. По силам ли это мне? Имею ли я право?

Все смотрят на меня. Ждут.

Я должен дать согласие или отказаться, аргументировав свой отказ. Вижу молчаливый вопрос в глазах моих товарищей. Они ждут. Их глаза спокойны и строги. Ведь тут собрались те, кого коммунисты считают самыми достойными…

Я должен решить, выбрать?.. Нет. Я уже выбрал. Мне ведь только казалось, что я каждый раз выбираю между людьми и наукой. Я ведь никогда не отрывал людей от их дела, будь то техника или наука, потому что самое важное и интересное для меня – людские судьбы… Теперь я знаю, к чему готовил себя всю жизнь: вот к этой минуте!..

Я встаю. И чувствую, как во мне поднимается что-то сильное и непреклонное, то, что всегда было присуще целым поколениям коммунистов…