Текст книги "Право выбора"
Автор книги: Михаил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Она кладет руки мне на плечи и говорит тихо:
– Господи, наконец-то они ушли!.. Как я хотела остаться с тобой!
Мир дробится на осколки. В комнате сразу становится душно.
Кто-то другой говорит моими губами:
– Я остался. Остался…
Уже смелый и требовательный, я обнимаю ее и тут чувствую как бы инстинктивный отпор. Юлия отталкивает меня.
– Подожди, я запру дверь, – говорит она, – а то еще Ленка вернется.
– А мы сегодня же скажем Лене…
– Не совсем понимаю тебя… – говорит Юля, поворачивая ключ. – Что мы ей скажем?..
– Скажем, что любим друг друга, что распишемся…
– Но это невозможно!
– Почему?
– Бред. Ты мне нравишься – не скрою. Но то, что ты предлагаешь… Это же совсем другое! Скажут: оженила на себе молодого рабочего.
Стараясь подавить в себе внутреннюю дрожь, я закуриваю.
– Какое это имеет значение, если любишь?..
Глаза ее становятся холодными, жесткими.
– А ты веришь в такую любовь?..
– Я хочу в нее верить.
Я подхожу к Юле, глажу ее по волосам.
– Я хочу, чтоб навсегда… Ты будешь моей женой…
Она отстраняется, смотрит на меня иронически:
– Представляю себе. Веселенькая картина. Прораб со своим сварщиком…
– Тебе это стыдно?.. А развлекаться со сварщиком не стыдно?.. Поищи себе профессора!..
Чувствуя, что я сейчас наговорю ей черт знает что, я бросаюсь к двери.
У подъезда женская фигура. Раскачивается желтый фонарь над ней. Я узнаю Лену.
– Здравствуй, Леночка.
Она молчит. Большие неподвижные глаза. Застывшее лицо.
– Леночка,что с тобой?
– Ты не должен ходить к ней… – говорит Лена с ожесточением. – Не смей!
– А, собственно, почему ты предписываешь мне, куда я должен ходить и куда не должен? Юлия Александровна пригласила нас на чай.
– Но все ушли, а ты остался…
– Задержался по делам. Впрочем, тебя мои отношения с Юлией Александровной не касаются. Поняла? Я достаточно взрослый, чтобы распоряжаться собой.
– Эх ты, а я-то думала… – шепчет Лена сквозь слезы и убегает куда-то в темноту.
10
По-прежнему гудит степь. Вся монтажная зона словно бы раскачивается, мы настолько привыкли к свисту ветра, что, наступи тишина, показалось бы странным.
В детстве я верил, что если в пыльный или снежный смерч бросить нож, то он окрасится кровью. И сейчас мне эти смерчи кажутся живыми существами. Бегут по степи бесконечные табуны белых рысаков, волочатся по земле их седые хвосты и гривы…
Раскачивается в тысяче ураганов монтажная зона. А через семь дней мы с Харламовым оставим все и поедем в Москву.
Когда в отсеке появляется Скурлатова, я опускаю на лицо маску. Собственно говоря, и появляется она теперь очень редко, да и то с «сопровождающими ее лицами» – мастерами и главным механиком Чулковым.
После того памятного вечера говорить нам с ней больше не о чем. Мы сразу стали чужими, друг другу безразличными. Ниточка оборвалась.
Голос Юлии Александровны звучит сухо. Лоб злой, с продольными складками, в глазах – олово.
– Передайте бригаду Тюрину, – говорит она.
– Так я ж уезжаю только через неделю…
– Что же, вы намерены сдавать дела в день отъезда?
– Дел кот наплакал. Можно за полчаса все передать.
– Выполняйте!
И я больше не бригадир. На первый план теперь выдвигается сухопарый Тюрин, обретает черты исторической личности. Моих трудовых заслуг как не бывало. Я дезертир, индивидуалист, черствый себялюбец.
Харламов – другое дело. К нему радостное отношение: он выбывает не навсегда, он вернется. Он выиграл битву за свое изобретение. Начальство с ним любезно. И даже Лихачев говорит, умиротворенно покачивая головой:
– Пробивной парень! Такой своего добьется… Палец в рот не клади. Ничего. Жигарев как-нибудь без него выкрутится: школа-то харламовская!..
А я, выходит, своей школы не создал…
– Катись, катись, юноша, – говорит мастер Шибанов, – как-нибудь без тебя управимся.
Харламов неожиданно подобрел ко мне. Под наплывом чувств говорит:
– Ты прости. Я был неправ. Потому что не верил. Видишь, как все завертелось! И за Леночку прости. Грешным делом, решил, что отбить у меня хочешь, а поговорил с ней – и оказалось, все чепуха. Мы ведь с ней условились: вернусь, и поженимся.
На нем прекрасно сшитый костюм. Сильные плечи выпукло вырисовываются под пиджаком. Харламов красив и элегантен.
«Когда вернусь…» Вот как… Казалось бы, какое мне дело до Леночки? Но слова Харламова резанули. Как все легко и просто… Девятнадцатилетняя девчонка изображала влюбленность, и я поверил. А оказывается, все дело в замужестве. Харламов предложил, и она без сожаления отреклась от меня…
Я снова свободен от всего. Даже от простого человеческого счастья. Как-нибудь обойдемся. Обойдемся. Ведь обходились до этого. Самый раз уехать отсюда и начать все сначала.
На душе тягостно, скверно. Казалось, ты нужен всем. А на поверку – никому.
Бреду по пустынному берегу заснеженной реки. Метет поземка. Сугробы намело, сугробы… Смотрю в алеющие от заката дали и не сразу понимаю, откуда взялась здесь девчонка в пальто с короткими рукавами. Она идет, наклонив голову, словно бы не замечая меня. Но идет навстречу мне. Это Леночка.
– Ты сердишься? – спрашивает она срывающимся голосом.
– За что, Леночка?
– Я вела себя глупо… Я ведь плохо о тебе подумала. А ты вовсе не такой… Значит, уезжаешь?
– Значит, уезжаю.
Вскидывает голову:
– Так ничего и не хочешь сказать на прощание? Я ведь тебя… – Голос ее дрожит. Она прячет лицо в рыжий мех воротника.
– Ну, ну зачем?.. Говорят, у тебя скоро свадьба. У меня ведь никаких претензий.
Я отворачиваюсь. Знаю: лицо у меня напряженное, улыбка вымученная.
– Ты бы не уезжал… Или хочешь, я поеду с тобой… Мне ведь и собираться не нужно…
– Это еще зачем? Ты другому отдана и будешь век ему верна.
Ее глаза светлеют, будто наливаются слезами.
– Все-таки жестокий ты. Я думала, что ты добрый. Если хочешь знать, мне тоже будет безразлично, если я не увижу тебя больше никогда! Прощай!..
Повернулась и, кутаясь в пальтишко, уходит к поселку. А я стою один у обрыва и от неожиданности не могу прийти в себя.
Почему-то вдруг исчезло ощущение бесприютности. Подбрасываю кончиком сапога обмерзлую ледяшку и улыбаюсь. Чувствую себя почти счастливым.
11
В подвальном коридоре тесно и глухо. Я зажат трубами, стенами, арматурой. Задыхаюсь от недостатка воздуха, не успеваю вытирать полотенцем пот. Полотенце грязноватое, в саже, но сейчас не до гигиены: последний рывок – и наша бригада выйдет на первое место! Так, во всяком случае, считает наш новый бригадир Тюрин. Тяжело вздыхая от навалившейся ответственности, он вчера уговаривал меня работать до дня отъезда.
– Подсоби. Ты же у нас мастер сварки.
– Надо же отдохнуть, собраться с силами, с мыслями…
– Но ведь бригада… Ребята просят. Не думай, что из-за премии. Мы в самом деле их перегнать можем. Ведь ты сознательный, член партии.
– Ладно, пейте мои жизненные соки! Где наряд?..
Конечно же меня сунули на самый ответственный пост. Привариваю к трубопроводам арматуру высокого давления. Сварка встык с подкладными кольцами, с накладными муфтами.
Да, можно было бы не влезать в это дело. Но, признаться, хочется напоследок щелкнуть Харламова по носу: пусть там, в научно-исследовательских институтах, помнит, что его бригаду обогнали… То, что ребята продолжают считать меня членом бригады, связывают со мной свои надежды, верят в меня (наш не подведет!), воодушевляет. Еще никогда я не работал с такой отдачей.
Но со мной всегда случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Так и на этот раз.
Приходит Тюрин. Он встревожен.
– Тебя что-то Скурлатова вызывает. В лабораторию. Срочно!
– А что стряслось?
– Да вроде бы в твоем трубопроводе брак обнаружили.
– Брак?
– Ну да. Холодная трещина. Тот, высоколегированный трубопровод.
– Так у меня ж его четыре дня назад приняли – все было в порядке?
Тюрин топчется на месте, его длинный нос с утолщенными ноздрями выражает недоумение.
Иду в лабораторию. Только этого еще не хватало напоследок! Холодная трещина… Откуда она взялась?
Юлия Александровна сидит за столиком, сцепив пальцы рук. Здесь же Шибанов, Чулков.
– Ну, отличились, спасибо… – говорит она каким-то отсыревшим голосом. – Ответственный трубопровод!.. На какое место прикажете загонять бригаду? Впрочем, вы уезжаете двигать науку, и вам нет дела до бригады, которая из-за вашего разгильдяйства лишается премии.
Бьет безжалостно и, как подозреваю, с тайным злорадством.
Я стараюсь говорить спокойно, объясняю, что от холодных трещин не застрахован никто, что природа их до сих пор не выяснена. Всем известно, что образуются они после определенного инкубационного периода. Если бы термисты сразу же после сварки провели термообработку шва, то никаких трещин и не появилось бы. Но термисты, видимо, этого вовремя не сделали – и вот результат.
– Вы умеете выворачиваться, всегда находите объективные причины, – говорит она. – Но на этот раз снять с себя вину не удастся!
Вон оно что!.. Ей нужен виновный. И всю вину легче всего свалить на меня – ведь я уезжаю… А с термистами еще придется работать, с ними ссориться не стоит.
– Напиши объяснительную записку, – говорит Шибанов.
– А чего объяснять-то?
– Объясни свое разгильдяйство.
Он явно хочет поддержать Скурлатову.
– Попросите Гуляева, чтобы он написал вам такую записку.
Я раздосадован. Даже взбешен. Вместо делового выяснения… А впрочем, Скурлатова отлично понимает, что моей вины здесь нет. И Шибанов это понимает. Пойти к Лихачеву? Или к Угрюмову? Я лишил ребят премии, стянул бригаду со второго места. А Гуляев небось сидит со своим дружком-слесарем в «Изотопе» и заказывает «шестнадцать грамм». Надавать бы ему по шее…
В отсек возвращаться не хочется. Пропади оно все пропадом. Если по отношению ко мне допускают несправедливость, почему я должен лезть из кожи? Не могу же я бегать от одного начальника к другому или от сварщика к сварщику и объяснять: «Я не верблюд. Ей-богу!»
И я иду к обрыву – на мое излюбленное место. Здесь я всякий раз отдыхаю от мелочей жизни, здесь я мечтаю. Здесь вырастают зеленые острова в белом снежном океане. И неважно, что снег валит упорно и непрестанно.
«Если вдуматься, вся история не стоит выеденного яйца, – говорю я себе. – Ах, ах, холодная трещина! Будто не знают, что эта проблема еще не решена. Если бы я был изобретателем, то в первую очередь занялся бы этим. Я написал бы работу о структурных превращениях, напряжениях в сварных соединениях и стал бы лауреатом или Героем. И тогда Скурлатова, Шибанов и Чулков говорили бы о том, что мои открытия двигают прогресс… Я уезжаю, и мне в высшей степени наплевать, что думают Скурлатова, Шибанов и Чулков. Они не творческие личности, а чиновники от сварочного дела…»
Ветер сеет поземку по замерзшей снежной корке. Мороз цепляется за щеки.
От монтажной площадки бежит девчонка. Опять Леночка Марчукова. Что ей еще нужно от меня? Кажется, объяснились до полной ясности…
– Тебя везде ищут – Коростылев вызывает в главный зал! – нервно кричит Лена, круто поворачивается и бежит обратно. Вот как теперь мы общаемся.
В главном зале, как и в прошлый раз, в сборе все начальство: Коростылев, Лихачев, Угрюмов, Скурлатова, Шибанов и другие. «Уж не из-за холодной ли трещины вызвал? – мелькает глупая мысль. – Мол, такие специалисты в Москве нам не нужны! После этого доказывай, что не я, а Гуляев…»
Но, видно, Коростылев слыхом не слыхал о трещине, да никто и не осмеливался бы лезть к нему с такими мелочами. Это для Скурлатовой трещина – бездна, где гибнут людские судьбы. А Коростылеву с его галактическим мышлением не до таких пустяков. Ему в лабораторию нужен отличный сварщик, и этот сварщик – я!
Перед отъездом ученый медленно обходит свои владения, отдает последние распоряжения. Я тихо присоединяюсь к этой торжественно-деловой процессии. Смотрю на облицованные сталью бетонные плиты верхнего защитного перекрытия (это мы приваривали компенсатор кожуха к верхнему фланцу и к кожуху реактора!), на мостовой кран, на закрытые люки в пластикатном полу, монорельс, по которому перемещается кошка со скоростным блоком.
Почему мне грустно? Я вспоминаю, как монтировали баки водяной защиты. Тогда мы еще только вживались в стройку, а работа была ответственная, сверхответственная. И это придавало особый привкус всему.
Если покопаться в прошлом, то поймешь, что именно ответственные моменты и составляют стержень жизни. Впервые самостоятельно пустил соляной комбайн… Впервые зарядил шпур… Впервые опустился на грунт… Впервые вышел в океан… Впервые попал за границу… А сколько было таких «впервые»! Впервые получил от Лихачева благодарность и поклялся самому себе в совершенстве овладеть сварочным делом… Мне тогда казалось, что на балочный опорный фундамент в шахте, здесь, в главном зале, я устанавливаю не баки водяной защиты, а свою судьбу, свое будущее. И это ощущение сильнее всего…
Почему мне так тяжело?
Я думаю о своей бригаде. С кем бы мне не хотелось расставаться, если брать в отдельности? Нет такого человека. Демкин, Тюрин? Видал фигуры и поинтересней. Но я не могу представить, как расстанусь с бригадой. Бригада – это словно бы живое существо со своим характером, с качествами, которых нет у отдельных людей. Если наша бригада фактически догнала харламовцев, значит, она чего-то стоит! Значит, народ здесь настоящий, не хлюпики, не нытики. Опять с болью думаю о том, что из-за этой проклятой трещины не видать ребятам не только первого, но и второго места. Да, вспомнят они меня «добрым» словом, хоть я и не виноват. Обидно. А ведь меня ценили, со мной советовались, я был на стройке нужным человеком.
Коростылев молчалив, сосредоточен. Возможно, сейчас мы для него вообще не существуем: он вслушивается, всматривается в компоновку всего сооружения. Я, сварщик, вижу только трубы – кровеносные сосуды атомного чудища.
Мы неторопливо идем по узким и низким коридорам, по стальным трапам, заходим в парогенераторное отделение, спускаемся в обширное помещение насосного узла, осматриваем мощные турбогенераторы, технологические конденсаторы, останавливаемся у дозиметрического щита…
На меня никто не обращает внимания. Никому я здесь больше не нужен. Уедешь завтра – любой Тюрин тебя заменит.
А может, я все преувеличиваю, как всегда; почему эти сильно занятые люди, целиком отданные делу, должны испытывать ко мне непреходящий интерес? Их занимает работа, а я с этой работой больше не связан. Сегодня отберут пропуск и…
Но почему это меня так задевает? Мало ли я сменил мест и профессий?! Ведь я так мечтал о лаборатории Коростылева!
Мы поднимаемся с этажа на этаж в угрюмом мертвенно-голубоватом свете дневных ламп.
Все большее напряжение и растерянность овладевают мной. Я чувствую, что сросся со всем здесь, что рву по живому…
А шипящие звуки сварки преследуют меня на всех этажах, они доносятся из всех углов: круглые голубые молнии вспыхивают то там, то тут.
Кто-то распахивает дверь – и из огромного зала бьют потоки света. Мы на самом верху, на пятом этаже. Голубой линолеум. Центральный щит и пульт управления. Приборы, приборы, мнемонические схемы. Столы с кнопками и переключателями.
Коростылев присаживается на стул и замечает меня:
– К отъезду готовы? Завтра в семнадцать ноль-ноль…
Я с трудом говорю. Я выдавливаю слова, как заика:
– Товарищ Коростылев… Я решил… Я в Москву не поеду…
Коростылев вскидывает глаза:
– Что-нибудь случилось?
Все смотрят на меня с удивлением. Я молчу. Коростылев тоже удивлен. Он обменивается взглядом с Угрюмовым.
– Решение правильное, – говорит Родион. – Очень правильное. Оставайся, чумак.
– А кого в таком случае взять? – спрашивает Коростылев, уже, кажется, забыв о моем существовании.
– Нужно подумать. Подберем.
– Хорошо, только срочно, – соглашается Коростылев. – А теперь: у кого какие вопросы?..
Боком выхожу из просторного светлого зала.
12
Мой поступок всех словно бы обескуражил. Прямо в общежитие пришел ко мне Шибанов. Подмигнул, ухмыльнулся. Сделал пальцами детскую «козу».
– Ты, Володя, извини, – сказал он. – Поторопились мы с заключением. Бригаду Гуляева лишаем премии, а ваша как была на втором, так и будет. А за то, что не уехал в Москву, спасибо. Выручил. Принимай обратно своих соколов. А Тюрину мы решили дать другую бригаду. Пусть попробует на новом месте. Он парень головастый.
Сейчас хочется одного: чтобы оставили в покое. К счастью, в комнате я один. Харламов в Москве, Гуляев, кажется, у кого-то на именинах. Я высказал ему все, что думал, о причинах появления этой трещины. Он только кряхтел в ответ. И теперь старается не попадаться мне на глаза.
Сажусь к письменному столу. Уютный островок света на столе от лампы с бумажным абажуром. Под этой лампой хорошо заниматься. Я неравнодушен к лампам. Они никогда не кажутся мне безличными: одни кокетливые, другие деловито нахмуренные, серьезные, есть веселые, холодные.
Перелистываю свои записные книжки. Еще когда я работал в Сибири, меня заинтересовали философские проблемы конечного и бесконечного, времени и пространства. Этому, разумеется, способствовал Родион Угрюмов. Он вечно носился с бесконечностью, энтропией, негэнтропией, физическим вакуумом.
…Сидим с Угрюмовым на камнях возле палатки. Тревожит воображение звездная глубина. Сорвался метеор – будто кто чиркнул спичкой, покатился за темные вершины гольцов, а может быть, упал в реку или же превратился в костер на опушке леса.
– Если хочешь знать, – говорит Родион, – в тайге о вселенной думают чаще, чем в городах. И пристальнее…
За восемь лет я проштудировал много книг по философии, физике, математике. Я читал их в тайге, читал на аварийно-спасательном судне, втолковывал философские истины любознательному мичману Оболенцеву, читал в экспедициях, а один раз в университете даже принял участие во всесоюзной философской дискуссии.
Наверное, это наивно, но я пытаюсь для себя ответить на те вопросы, над которыми сегодня бьются ученые. И если мои «открытия» не двигают науку, это ровным счетом ничего не значит: я мыслю, а следовательно, живу.
Но сегодня меня не занимают научные гипотезы. Листаю записную книжку с формулами, но не могу отключиться от мыслей о стройке, о своем будущем. Ловлю себя на том, что уже не размышляю, правильно ли поступил, отказавшись от Москвы. Все мысли – здесь, дома…
Итак, Харламов уехал. Вместо него Жигарев. Как теперь будет работать их бригада?
Мне нравится Жигарев. В бригаде его все зовут «дядя Филя», хотя он не старше меня или Харламова. Удивительно спокойный мужик Жигарев! И любовь у него, должно быть, спокойная, безо всяких фокусов-покусов: пришел, увидел, полюбил. И она сразу полюбила. Поженились, через год дите.
Ах, Жигарев, Жигарев, человек с устойчивым взглядом на вещи и явления! Если бы ты знал, какие штормы проносятся у меня в голове, как изменчив, загадочен, неизведан для меня мир!.. Нам только кажется, что мы такие же, как вчера. Электроника, бионика, атомная энергетика, космонавтика, кибернетика, – они вошли в нашу личную жизнь. Антимиры стучат в черепную коробку нашего века.
…А почему же все-таки мы не обогнали бригаду Харламова? Значит, загвоздка вовсе не в Харламове. А возможно, харламовцы – вовсе и не харламовцы, а жигаревцы? Это Жигарев всегда руководил ими и руководит. А Харламов чересчур был занят своими изобретениями, он, наверное, и не знает, на каком месте его бригада. Бескорыстный Жигарев воспитал удивительный, стойкий коллектив. Это его надо славить, его фотографии вывешивать на доску, о нем писать в многотиражке!
Но Жигарев не тщеславен. Зачем ему известность? Он словно бы умышленно прячется за спину Харламова, всегда действует от его имени. Это он угорел в тесном отсеке, чуть не отправился на тот свет. Отлежался – и снова электрод в руках. Другой бы уж в героях ходил, а Жигарев просто беззаветно служил своему делу.
Такие люди для меня – полная загадка. Что ими руководит? Если бы все происходило на войне, тогда другое дело, а так… Я каждый день сталкиваюсь с этим человеком. У него рыжие усы, он несколько флегматичен, и трудно определить, какого он года. Что-то в нем от «русского черта» – есть такие статуэтки: то ли ухмылка, то ли дремучесть, то ли умное, проницательное выражение маленьких, неприметных глаз под тяжелыми надбровными дугами. Весь мир курит сигареты. Жигарев – махорку (вертит козьи ножки). Любит байки про войну и читает в основном про войну.
– Интересно?
– А как же! Про войну всегда интересно. Это же – человечество в особом состоянии.
– А ты мудрец, Жигарев. Что ж интересного – на войне убивают.
– А мне интересно, что при этом думают. Есть убийство, и есть справедливое возмездие. Духовно всегда нужно быть готовым ко всему и молодых натаскивать, чтоб помнили. Скажем так: раньше читал про акул или гадов, и казалось, что страшней их ничего нет, удивлялся, что в океанах и морях народ купается. А потом вычитал, что на акулах верхом катаются, а анаконду голыми руками ловят, и весь страх пропал. Доведись самому – схвачу руками. Психологическая подготовка, одним словом. Так и про войну. Я в эти траншеи, окопы, которых отродясь не видел, мысленно врос, и в них я вроде бы как у себя дома, и мне ничего не страшно. А раз на войне не страшно, то в мирное время просто весело, как бы трудно ни приходилось.
А я вот несколько раз наблюдал, как в школе, например, под видом борьбы за мир детям внушают отвращение к войне вообще, не объяснив им, какие бывают войны: справедливые или несправедливые. Разве это правильно, пугать молодежь ужасами войны? И это сейчас, когда в мире все так накалено? Нет, неправильно, потому что если человек психологически не подготовлен, то его можно взять голыми руками.
А империалисты ведь и не помышляют разоружаться. Это для нас они готовят чуму, холеру, радиоактивную пыль, яды, действующие на психику. Для кого еще? А запугать нас – ох, как бы им этого хотелось!
– А ежели атомная бомба?
– Люди придумали, – значит, и тут особого страха нет. Искал про атомную войну книжечку – нет таких, не написаны. А почему? Я хочу знать, куда ложиться головой: к эпицентру или от эпицентра? – На лице Жигарева проступает вдруг едва уловимая усмешка.
…Я сделал открытие: пространство и время имеют качественную природу! На различных структурных уровнях время и пространство качественно различны! Время и пространство возникают на определенном структурном уровне и исчезают на определенном структурном уровне… До этого еще не додумался ни один философ!..
Хорошо Гуляеву: его не терзают загадки мироздания, и того, что изучали на курсах сварки, ему вполне достаточно, чтобы быть уверенным, что в мире все устроено так, как и должно быть устроено.
Начинаю думать о Гуляеве. Что он за человек? В чем-то напоминает мне Демкина.
Да, абстракции абстракциями, а изучать человеческие характеры, пожалуй, еще интереснее.
Негромкий стук в дверь. Полыхнуло зеленым и красным. Пальто и красные сапожки а-ля кавалер-девица. Тонкий запах чего-то неуловимо освежающего. Мелькает цветная варежка. Скурлатова… Зачем?..
– Добрый вечер. Не помешала? Помогите раздеться… Продрогла до костей.
Помогаю ей снять пальто.
– Что-нибудь с трубопроводами, Юлия Александровна?
Она улыбается приветливо, с какой-то новой, ненаигранной веселостью, и я узнаю прежнюю Юлию.
– Вы хотите спросить, зачем я пришла к вам? Стало скучно одной, решила зайти; заодно взглянуть на котят, мне Лена рассказала.
Взглянуть на котят… Лучшего предлога не придумаешь. Представляю, как Харламов хвастался перед Леночкой своей добротой…
«Понимаете, она бежала за мной по снегу и этак жалобно, тоненько подавала голос. Я оглянулся, а у нее прямо-таки человеческий взгляд: просит или умоляет, в общем, вера в человека. Ну я и пустил в комнату. Разделся, сел за стол. А она прыгнула мне на колени и свернулась клубком. Я задремал. А когда открыл глаза, кошки на коленях не было. Она свернулась на половике и жалобно мяукала. Гляжу: котенок! Она его облизывает, а сама на меня смотрит, и в глазах у нее гордость! Это же понимать нужно! Я ей молочка на плитке подогрел, но она не притронулась к нему. Потом – еще котята. Знаете, что меня поразило? Сила и достоинство ее материнства. Вроде бы она мне говорила: «Вот видишь, какие они. Ведь таких других не может быть в целом свете! А ты еще не хотел брать меня. Разве это хорошо?..» Да, да, и нечего смеяться. Я заставил ее есть. Она полакала и вернулась к своим котятам, улеглась около них и стала мурлыкать, облизывать их…»
Теперь Харламов уехал, а котят, само собой разумеется, оставил нам.
Гуляев кошек терпеть не может. Выходит, котятами нужно заниматься мне. Самое время!..
Кошка сидит на кровати Харламова, тут же три серых слепых комочка, беспомощно сующие во все стороны мордочки.
– Какая прелесть? Как зовут кошку?
– Кошка.
– А вы животных любите?
– По-разному. Ежей люблю. Я все колючее люблю: ежей, кактусы, шиповник, татарник. Еще мне нравится, когда гремучие змеи весело звенят погремушками. А вы, наверное, аквилегии любите?
– Аквилегии? Я не люблю ухаживать за цветами. Поливать, пересаживать… Домашние обязанности вообще вызывают у меня раздражение. Мыть полы, окна, пришивать пуговицы.. Брр…
– Я думаю, что домашняя работа, которая наводит на вас тоску, наверное, начала бы вас занимать, если бы ей дали модное название какого-нибудь вида спорта. Например, бест билдинг. Вы не представляете себе, как полезно мыть окна, – это заставляет напрягать мускулы и развивает гибкость движений. Мойте пол и окна – и вы сохраните талию!
– Спасибо. Для спорта я слишком стара.
– Культивируйте положительные эмоции! Секрет молодости в расположении к людям.
– Скажите: почему вы отказались ехать в Москву?
– А вам хотелось бы, чтобы я поскорее уехал?
– После того вечера я много думала. Правы, конечно, вы, а не я. Наверно, я просто привыкла к половинчатому счастью, и мне трудно поверить в полное. Меня ведь, в сущности, никто не любил… Муж изводил ревностью. Ревности с меня хватит до гробовой доски… Ваше предложение было слишком неожиданным. И слишком непохожим на то, что предлагают другие.
Ее слова томят. Хочется, чтобы она поскорее ушла. Холодная трещина легла между нами, дорогая Юлия Александровна… Отчего все случилось так? Отчего все, что я чувствовал к ней, умерло внезапно? Ведь если любишь, если любишь…
Юлия, наверное, ждет от меня каких-то слов, ждет, что я снова заговорю о женитьбе… Но я молчу.
– Я, в общем-то, пришла по делу, – не выдержав, говорит она. – Надеюсь, вы согласны снова принять бригаду? Тюрина мы переведем в другой блок.
– Мне уже Шибанов говорил. Я согласен.
Казалось бы, все вопросы решены. Но она не уходит.
– Что вы писали, когда я вошла?
– Завещание.
– Собираетесь топиться? А не пойти ли нам в «Изотоп»? Или ко мне? Лена ушла в клуб и не скоро вернется. Попьем чайку, телевизор посмотрим. Сегодня сборная…
– Спасибо. Я выполняю срочное задание Угрюмова. Расчеты.
– Жаль. А чей это портрет над вашей кроватью?
– Родственник по материнской линии. Пафнутий Львович.
Смотрю на часы:
– Опять Гуляев где-то запропастился…
Она поднимается и странно срывающимся, хриплым голосом говорит:
– Пойду. Эх, вы!..
Вечер испорчен. Тупо смотрю на портрет Пафнутия Львовича Чебышева. Такие дела, старичок. Предлагают руку и сердце. А я раздумал. Я слепой и глухой. Раздумал – и все. Раздумал. С тобой, Пафнутик, наверное, такого не случалось.
Только сейчас начинаю понимать, что меня мучило весь вечер… Надеваю пальто. Скорее, скорее…
Вот и клуб. Освещенное фойе. Тяжело вваливаюсь в двери. Раздеваюсь, приглаживаю волосы мокрой от снега ладонью. Всматриваюсь в лица, в спины девушек. Спины, спины, целый спектр спин. Ищу и не нахожу. Ищу, опять ищу.
У белой колонны – девушка в черном. Гордый изгиб шеи. Нитка искусственного жемчуга. Девушка смотрит на меня. У нее удивленно подымаются брови. Я окликаю ее. И она чуть-чуть подается ко мне, протягивает руку. Удивление в глазах сменяется облегчением, радостью. А рот у нее детский, розовый.
– Я ищу тебя. У меня к тебе дело.
– Дело?
– Ну да. Вопрос из высшей математики. Хочу выяснить, был ли женат Пафнутий Львович Чебышев.
…Мы стоим над обрывом, заметенные снегом.
– Я должна сказать тебе обо всем…
– Я знаю… Я был груб, глуп и опять глуп…
– Кроме тебя, у меня нет никого на свете. Я совсем потеряла голову, когда узнала, что ты хочешь уехать. А теперь все позади – как странно! Весь тот ужас… Харламов – это только от отчаяния и назло, назло тебе… Если я была плохой, прости меня! Я так счастлива…
– Ты очень красивая, – говорю я Лене. – Ты сама не знаешь, какая ты красивая…
– Мне кажется, что никто не понимает тебя так хорошо, как я. Мне кажется, я знаю тебя давным-давно, еще с детства… Неужели это правда – ты здесь, со мной!..
Огоньки как тлеющие угольки. Свищет ветер. Прижавшись друг к другу, мы смотрим в несущуюся глубину. Но там ничего, кроме снега и черноты. Такая ночь…